У нас в стране есть разные профессии. Для отвлеченного наблюдателя может показаться на первый взгляд, что разобраться в них нет никакой возможности, но, однако же, умные люди давно придумали Трудовой кодекс, а в нем ввели множество всяких правил. Кому какую справку для устройства принести нужно, где учиться и чего уметь – все там написано. Но промеж этих указаний есть одно главное, которое делит профессии на две самые важные категории – вредные для здоровья, и не такие уж чтобы очень. Вот шахтер, к примеру, всю жизнь надрывается в забое, пылью дышит, вокруг темно, тесно, да еще и обвалиться может прямо на голову толща земная. Или пожарный – он вообще сгореть может ни за что, ни про что. Или военный там, полицейский…много их всяких. Им и пенсию пораньше дают, и побольше, и льготы всякие. Впрочем, верно и другое: Трудовой кодекс есть вещь несовершенная, как и все в этом бренном мире. Есть такие профессии, которые кажутся для здоровья безвредными, даже иногда полезными. Но только если особо не вглядываться.
Вот возьмем, к примеру, историка. Сидит он себе в библиотеке и книжечки читает всякие. Столы в этих читальнях мощные, старые, из лакированного дерева, с такими уютными лампами с зеленым абажуром. За стеклами уже осень дождем раскинулась или зима наступила, где-то часов пол-седьмого. Мягкий такой полумрак, свет рассеянный, только веточки от ветра тебе в окно стук-стук, стук-стук. Тебе же тепло, сухо, а книжечек много и все как на подбор старые, пыльные, с таким особым запахом, от которого кружится голова, сколько бы ты её не открывал. Историк же в ентой идиллии сидит себе да работает. Это работа у него такая.
Или, к примеру, сидит этот историк дома. В институте пары преподавать ему не надо, в библиотеке уже все прочитал, а к нему жена подходит и говорит – сходи, мол, за картошкой в магазин да почисть её на борщ. А историк ей и отвечает – прости, дорогая, но не могу. Я ведь сейчас не просто сижу, а продумываю новую теорию для докторской диссертации. Если бы он был, скажем, шахтер, то немедленно после таких слов был бы пристыжен, возможно даже обруган и отправлен за ценным овощем немедленно, даже через дождь или снег. Но с историком так поступать нельзя, ибо от его докторской диссертации или статьи в ВАК многое зависит в мировой науке, и потому жена с почтением отступает и более с подобными вопросами не пристает. Казалось бы, всем бы в историки, не жизнь – малина.
Но это только так кажется. На самом деле жизнь историка есть сущее мучение, за которое пенсию не то что в 45 лет, но по получении диплома вручать надо и более его не беспокоить. Ведь бывает так, что историк отправляется выпить с друзьями, скажем, пива или водки, а может, приходит в гости теща или присылает кто по почте электронной письмо с вопросом «Скажи, а че, реально так было?». В такие моменты полезно рядом с историком держать поближе валерьянку, валокордин или бутылку коньяка, а все острые и тяжелые предметы наоборот убрать на шкаф, ибо историк чернеет лицом, глаза его выкатываются из орбит, а борода вспушается, как шерсть на спине у тигра. И произносит он, давясь пеной и брызгая ей на окружающих, слова яростные и гневные, и члены его трясутся в великой злобе, и скорбь поднимается черной желчью из самой сердцевины ейного нутра, и становится историк, аки лев рыкающий, опасен для всего живого. В такие минуты нельзя от него не то что бежать, но даже спиной поворачиваться или делать резкие движения, ибо бросится, как пить дать бросится и более того, кто стал его жертвой, уже не будет в Книге живущих и здравствующих.
Что же так возбуждает черную желчь в теле историка? Дело все в том, что существуют особые слова, написанные людьми, почитающими себя многомудрыми и многознающими. Они в своих черных книгах пишут, что царь Петр на самом деле не царь Петр, а голландский двойник, что татаро-монгольского ига не было, что жила себе где-то Гиперборея с людьми-гигантами и Атлантида с атлантами. Пишут они многое, что повергает историков в ярость, а потом в тоску, когда видят они следствие гнева своего, отчего их тело быстро стареет, а дух сверх срока переполняется тщетой бытия. Но если бы, если бы знали историки, что дело тут совсем не в искажении исторической науки, а другом, то не метали бы они зазря громы и молнии, а были бы спокойны.
Все обстоит вот как. На самом деле все эти любители подходить к исторической науке с точки зрения фантазий и домыслов, есть люди сверхчувствительные, и оттого глубоко несчастные. Внутри них сидит червь и гложет нутро, свернувшись кольцами и причиняя мучение. Им же, отчего они страдают, знать не дано. А потому ищут выход эти люди заблудшие, и падшие в бездну болезненных миражей, в написании нелепиц и басен. Червь тот являет собой особую чувствительность к неправильности устройства бытия, точнее – к сокровенному смыслу окружающего мира, коий скрыт от всех. Он проявляется в сотнях знаков, в гудении проводов, в полете птиц и обрывках слов, но знаком только посвященным, а все остальные время от времени только чуют разной степени беспокойство, что отравляет им сон и ежедневный прием пищи.
Этот смысл, впрочем, познать можно, если знать как. Вот монахи одной школы, какой - не скажу, знают эту суть и даже научились впадать в особую медитацию. Подготовка к той медитации занимает десять лет, да еще десять лет длится сама медитация. Когда же все получается, то монах прозревает и вдруг, внезапно, оказывается в болоте, которое тянется от самого горизонта до его другого края. Там звенят комары, сквозь туман видно краешек солнца, и осока растет прямо на кочках. Ринется было монах на ту кочку, как вдруг раз – из-под воды выскакивает огромная жаба размером с двух быков и проглатывает его целиком, только желтая ряса успеет мелькнуть да редко когда сандаль с ноги свалится. Жаба же постоит немного, лупая огромными глазами, икнет, да залезет обратно в воду, ожидая новую добычу.
Дело тут в том, что все наше бытие целиком, со звездами, историками и шахтерами чудится той жабе, по преимуществу питающейся не монахами, а комарами, в которых содержится особый фермент, вызывающий у земноводных сильные галлюцинации. Жаба так к нему пристрастилась, что постоянно пребывает в состоянии судорожной эйфории. Комаров же там в избытке, а наши неустройства от того, что эта жаба, как и все остальные жабы мало того, что тупа, так еще и восхищена хитрым ферментом сверх всех возможных пределов.
Так, спросите вы, почему же монахи не расскажут миру о своем открытии и не успокоят нас – тыщи лет мы всякие книжки пишем, науки думаем, а ответов как не было, так пока и не предвидится? Объясню и очень просто. Если научить медитировать всех подряд, то они будут попадать к жабе, а жаба как любое животное, ленивая, так что начнет жрать исключительно людей. В нас же сей фермент не содержится, и как только жаба перестанет лопать комаров, то быстро протрезвеет, и наше мироздание рухнет в тартарары или вовсе самораспадется на атомы. А нам такого не надо, так что пусть держат монахи все в секрете. Так они, в общем, и делают, а медитации учат только совсем бесперспективных и глупых новичков, которых выгнать уже нельзя, а терпеть в горном монастыре, откуда деваться особо некуда, нет никакой возможности. Так что старые монахи, бывает, расскажут своим дуралеям про просветление и прерывание колеса перерождений, а сами усядутся за лакированные столы, зажгут лампы с зелеными абажурами, откроют книжки с уютным запахом пыли и прислушаются с замиранием сердца к стуку веток в окно. Осень-то, гляди-ка, дождиком поливает или снег крупными хлопьями вальсирует сквозь оранжевый свет фонаря на улице. Лепота, да и только.