Коридор послеоперационного отделения North Shore довольно длинный, как в принципе и большинство коридоров в госпиталях. Я сижу в одном из кресел в самом конце коридора за компьютером и пишу. Пытаюсь компрессировать довольно тягучее время.
Маму прооперировали. Удалили жёлчный. Много камней, один даже размером с часовой циферблат. Так мне показал хирург Веласко, приятный человек лет пятидесяти пяти с благородной сединой и не менее благородной улыбкой.
Мама лежит и отдыхает, дремлет под капельницей. Её комната совсем рядом. Если позовёт - услышу. Маму привезли после операции в триста двадцать восьмую полтора часа назад. Она уже сама храбро пьёт воду из пластмассового стаканчика через трубочку, отказываясь от моей помощи. Это всё, что ей сейчас и в ближайшие сутки можно. Она и по жизни такая. Что может делать сама - делает сама. Я люблю её сколько себя помню. А помню давно, уже больше сорока.
Печатаю на одном из трёх компов в маленьком закутке для отдыха персонала в конце коридора, где собираются медсёстры поболтать о всякой всячине. Вот и сейчас трое сидят справа от меня и чешут без остановки о каких-то бухгалтерских курсах, на которых учится чей-то сын. С удовольствием вникаю в смесь трёх акцентов. Филиппинский, польский и индийский. Именно эти в большинстве своём и работают медсёстрами. Я с закрытыми отличу кто на каком. Обожаю языки, особенно их акценты. Все три в разноцветных униформах. Не иначе сороки на ярмарке. Они видимо давно привыкли к человеческим страданиям, как привыкают к погодным условиям, еде или сорту пива. Болтают себе беспечно, а совсем рядом люди. И запах, запах человеческой боли и медикаментов. Я бы так не смог. Работа - жизнь - работа, или жизнь - работа - жизнь. Впрочем, велика ли разница? Я нахожу. И большая.
Захожу проверить маму. Спит. Палату разделяет высокая матерчатая ширма на кольцах. "Гипсовая" нога маминой соседки нагло целится мне в грудь. Перелом. Женщина лошадиного вида лет тридцати пяти разговаривает с кем-то по телефону на отчаянном немецком. В добавок у неё довольно громко работает телевизор. Это не мешает ей бегло лепить на суровом дойче. С детства не терплю этот лай. Слава богу, в школе учил английский. Прошу сделать потише. Она делает, извиняясь. Но только телевизор. Речь на той же амплитуде. Очевидно, на этом несносном и шпрехать то по другому невозможно. Полчаса назад я выходил из палаты, когда ей нужно было по физиологической, там за ширмой. Когда вернулся, получил ворох благодарных слов: мол какой я понимающий, тактичный и прочее. Рядом с ней на столике в художественном беспорядке - зеркальце, помада, пудреница и всякая женская дребедень. Женщина есть женщина, даже если немка, и даже если после операции.
***
Пятилетний мальчишка играет в песочнице. Трактор на гусеничном ходу. Заводной. Папа привёз из Москвы в подарок. С таким маленьким ключиком. Заведёшь, и он ползёт по мини-барханам так уверенно и напористо. Папа у мальчишки совсем молодой и весёлый. Ему двадцать девять. Заканчивает институт, там в Москве, на заочном. После каждой сессии привозит сыну подарки. Он его очень любит. Через четыре года у него появится дочка. Но это только через четыре. А пока он любит только сына.
- Димчик! Беги сюда, сынок! Ну как дела, Казипон мой? Казипонище, любимый!
***
Мальчишка стремглав летит к папке, забыв о песочнице, тракторе, о других мальчишках, играющих вместе с ним. Ведь это же папка, его папка. Самый лучший, самый сильный и самый добрый папка на всём белом свете! Мальчишке ужасно нравится это странное имя Казипон, хотя он и не понимает его значения. Лишь смутно своим маленьким сердечком чувствует, что именно так, так называют папки своих любимых сыновей.
Он с разбегу утыкается в папкины колени, обхватывает их что есть сил и стоит, стоит обнявши. Отец подхватывает сына, целует и высоко поднимает вверх. От него пахнет чем-то взрослым, еле заметным и слегка неприятным. Мальчишка знает, что когда от папки так пахнет, он особенно весёлый и добрый.
- Казипончик, я тебе вот чего принёс. Гляди!
Отец достаёт из кармана несколько конфет и протягивает их сыну на ладони. Ладонь слегка влажная, с прилипшими крошками табака. Несколько чёрных семечек падает в ладошку сына вместе с конфетами.
- Пасибо, пап!
- Ну беги играй. Только не долго. Стемнеет, иди домой. Мама ведь на второй, придёт поздно. Я тебя покормлю, сынок.
- Хорошо, пап. Я не долго.
Отец нетвёрдо уходит в подъезд. На ходу со второй попытки поднимает упавшую с головы шляпу. Неуверенно прилаживает её на затылке. Мальчишка провожает взглядом его фигуру, медленно бредущую по освещённой лестничной клетке на четвёртый этаж.
На почти правильный квадрат двора медленно опускается душный молдавский вечер. Вразвалочку выходит луна. Ей не охота спорить с уличными фонарями. Так, пробивается лениво сквозь редкие облака. Подсвечивает. Пирамидальные тополя тихо шелестят в вышине, роняя редкие снежинки. Старшие мальчишки жгут тополиный снег. Синеватая волна огоньков стремительно разливается в разные стороны. Снег быстро прогорает на асфальте, траве, тает в густых сумерках, и оставляет после себя только маленькие белые черенки.
- Дима, Ди-им, иди сюда!
Соседка тётя Валя со второго этажа подходит к Димке. Её муж - дядя Вася - пьяница. Об этом знает весь двор. У них машина "Волга". Простояла во дворе последние три года, так и не тронувшись с места. Ржавый драндулет со спущенными колёсами всё стоит и стоит, как старый брошенный пёс, который никому и не нужен то был никогда. Дядя Вася в вечном запое. Раньше он ездил на рыбалку. Теперь с другими дядьками в машине, с одним им ведомым комфортом, частенько располагаются и пьют дешёвый портвейн. Мальчишки же иногда тайком пробираются во внутрь и играют там среди пустых бутылок и старого хлама.
- Вот, я у мамы твоей одалживала. Занеси ей, скажи спасибо.
Тётя Валя протягивает и осторожно кладёт в Димкины руки два куриных яйца.
- Смотри, не разбей. Ты уже большой мальчик.
***
- Сына, иди сюда.
Мама проснулась. Она зовёт меня. Закрываю компьютерный текст и возвращаюсь в палату. Медсестра, индуска со шприцем в руке, пытается что-то объяснить маме на достойном английском. Сто шестьдесят лет британской оккупации выработали у индусов довольно сносное йоркширское произношение. Мама и на нормальном English то не очень, а тут… Напряжённо вслушиваюсь в тарабарское наречие. Выполняю функцию переводчика. Мама иногда вставляет пару слов на неимоверной языковой смеси “наших” мам. “Англо-Русский Идиш” язык довольно сложный, но мною вполне понимаемый.
- Дима, вус она от меня хочет? Никак не пойму, что эта гойка талдычит. А ещё медсестра! И скажи ей, что я не буду есть что они тут готовят! Это же убиться можно, какой дрэк! Ноу зис! Ноу зис!
Медсестра делает маме укол, проверяет капельницу, и улыбаясь выходит. Думаю медсёстры пристёгивают улыбки к лицам в начале смены и лишь к концу их снимают. Это неотъемлемая часть их униформы согласно медицинскому коду. Да и хранятся улыбки наверное вместе с нею в шкафчиках для переодевания.
Немка небрежно поправляет короткую светлую гриву. Слегка встряхивает ею, тактично пытается заговорить со мной. Кто да что? Односложно отвечаю. Стараюсь быть вежливым. О том, что я такой хороший сын и всё прочее, мне и от мамы известно. Даже не особо приятно, когда фрау об этом говорит. Хочется сказать ей, что мол полный цурюк и вообще фройляйн, ишь вайс нищт вообще ничего.
Мама просит поправить одеяло, её слегка знобит.
- Мам, может ещё одно?
- Не надо. Пока хорошо.
- Хочешь, я тебе почитаю?
- Потом наверное, сынок. Я устала.
Мама закрывает глаза. Ещё некоторое время сижу с ней рядом на воздуховоде отопления у окна. Затем выхожу в коридор. Спускаюсь на второй этаж к небольшому кофе-чаевому аппарату в комнате ожидания. Это настоящая комната ожидания. Жду целую вечность, чтобы подойти и сделать себе чай. Особенно раздражает этот рыхлый в совершенно глупой оранжевой рубашке и туфлях на босу ногу. Противный очкастый пузан.
Аппарат, заунывно журча, один за другим дозирует кофе в четыре пластиковых стаканчика. Пузан, неспешно так, сыпет в каждый сначала сахар, затем порошковые сливки и тщательно размешивает всё деревянной палочкой. Неспешно так! И чего возится?! На третьем рассыпает сахар на пол. Аккуратист хренов! Обвожу глазами комнату. Для кого это он старается. Жена и двое взрослых дочерей сконцентрировано и равнодушно смотрят на него из своих кресел. Стандартные американские рыбы. У каждой на круглых коленях журнал. Я не удивлюсь, если один и тот же. Видимо, сидят здесь сиднем уже несколько часов, или может даже лет. Встали бы и помогли отцу, кобылы ляжкастые! Нет, сидят! Может приросли?
Наконец мужик отчаливает. Теперь моя очередь рассыпать сахар. Выбрасываю дешёвый чайный пакетик на ниточке в мусорное ведро. Не промахиваюсь. Осторожно пробую мутную бурую жидкость. Чай горячий и несносный. Медленно, чтобы не расплескать, возвращаюсь наверх к компьютеру.
***
Димка с сожалением смотрит на хрупкие скорлупки. Предстоит тащиться наверх на четвёртый, затем назад к песочнице. Жалко бросать игру и мальчишек. Плохо, что шортики без карманов. Положил бы в них, а трактор взял в руки.
- Саша, Саш! Подержи мой трактор. Никому не давай. Я скоро приду.
Казипон бежит по асфальтовой дорожке к подъезду. Где-то там на четвертом этаже квартира номер четырнадцать. Его квартира. Он поднимается по лестнице, держа руки высоко над головой. Боится разбить. Ну вот и дверь. Осторожно кладёт яйца на коврик у двери, поднимается на цыпочки и жмёт кнопку. Трель звонка громко раздаётся за дверью в глубине квартиры. Он нетерпеливо ждёт и звонит ещё раз. И на этот раз без ответа.
- Пап, ну где ты там, ну что ты? Это я, Димка!
За дверью тишина. Казипон звонит ещё и ещё. Его маленькие ноги уже устали тянуться на носочках.
- Папка, ну что же ты не слышишь, пап!?
Редкие, сначала слабые ручейки страха постепенно овладевают им. Соседка по площадке, тётя Оля, в старом махровом халате, сношенных тапочках и бигуди под тонкой цветной косынкой, открывает дверь. Из-за двери вкусно пахнет оладьями, негромко работает телевизор.
- Ну что, спит папаня твой? Не слышит ничего. Пойдём к нам, пойдём! Поешь, с Павликом поиграешь. Я тебя спать уложу пока мама с работы не придёт. А?
Димке вдруг ужасно хочется зайти. Там дом, пусть не его, но всё же. Там тепло, еда и Павлик. Он какую-то секунду колеблется.
- Не, тётя Оля. Спасибо. Я к папе, он сейчас, он проснётся, я знаю. Он ждёт меня.
- Да не проснётся он скоро, он устал после работы. Пойдём, чего тут стоять-то?
Казипону очень хочется зайти, но что-то мешает ему. Ведь папа там, он обязательно, он проснётся!
- Не, я домой. Он откроет, он сейчас!
- Ну как знаешь. Звони, если что.
Тётя Оля закрывает за собою дверь. Вместе с ней исчезает маленький островок безопасности, света и тепла. Остаются лишь полутёмная лестничная клетка, куриные яйца на коврике и маленький испуганный мальчик у закрытой двери под номером четырнадцать.
- Димка! Дим! Меня мама домой зовёт. Тут трактор твой. - громко пищит Сашка с площадки первого этажа.
Казипон сбегает вниз по лестнице и быстро возвращается с игрушкой наверх. Запыхавшись, звонит опять. Ну может сейчас! Прислушивается. Нет. За дверью по-прежнему тишина. Ни шороха. Ни звука...
***
Мама рассеянно изучает пульт управления кроватью. Поочерёдно нажимает пяток кнопок на боковой панели. Свет, телевизор, вверх, вниз, медсестра... Кровать послушно и плавно выполняет команды. Современные больничные кровати - это настоящие гибриды космических кораблей и дорогой дизайнерской мебели. Не удивлюсь, если к ним полагается увесистый томик инструкций и двухнедельные стационарные курсы по пользованию за счёт производителя. Увесистый томик в тёмно-синем переплёте нахожу в прикроватной тумбочке. Holly Bible - кратко написано на нём. Для очень многих - это свод последних инструкций, и лишь для единиц - пожизненных. К кому я причисляю себя, догадаться не сложно. Почему-то о "главном" люди всерьёз задумываются только на самом "пороге". А следовало бы гораздо раньше. Думаю, это полезно, и вообще помогает по жизни. Я не говорю о религии или вере. Эти понятия для меня слишком тонки и всеобъемлющи. Говорю о простых человеческих... И куда это несёт вдруг?..
Меня клонит в сон, меня страшно клонит в сон! Закрываю глаза. Даже сидя мне хорошо. Вытягиваю ноги прямо под мамину кровать. Сейчас закемарю. Это случится помимо моей воли. И как вообще люди засыпают, как уловить тот самый момент? У меня никогда не получается. Вроде ждёшь этого, но почему-то постоянно пропускаешь. Жаль.
Сплю недолго, минут пятнадцать. Просыпаюсь вроде в довольно боевом. Помню, в детстве мама приходит с работы и ложится на диван отдохнуть. Совсем коротко, минут на двадцать. Встаёт посвежевшая и принимается по хозяйству. Я тогда не понимал, как ей хватает такого короткого сна. Теперь вроде...
Выхожу в коридор, у меня с собою томик Довлатова. Сейчас почитаю умного человека. Усаживаюсь поудобнее в кресло, но книгу не открываю. Как-то не открывается. Веки снова медленно тяжелеют.
***
- Батя, бать, ты меня слышишь? Ты не молчи, ты разговаривай со мной. Не спи. Я здесь, я рядом!
Невыносимо яркая операционная лампа слепит отца. Он лежит на правом боку и сильно щурится. Ему зашивают голову под местным. Слава богу, только глубоко поранил кожу. Нервно стою напротив и всё отчётливо вижу. Меня пустили с ним. Коробка, слава тебе, цела!
Сидим на кухне втроём: я, он и младший Бодня, внук его, сын мой значит. Семьдесят, сорок пять и двадцать два. Говорим сразу обо всём. Ведь так собраться доводится нечасто. Три поколения. Одна фамилия. Бате радостно. Я чувствую. Мы не виделись семь лет с тех пор, как приезжали к нему в Израиль, в Нитевот. Тогда и тётка моя, сестра его, была жива ещё.
У папы давно другая жена. Там в Израиле. Болеет как и наши. Ничего особенного. Женщина, на десять лет моложе. Мужик не может жить один. Не может и не должен. Даже в поздней иммиграции. Даже если он мой отец. А мой отец может всё! Русская женщина. Ну да ладно, я не против, я-то за.
На столе всё, что может объединять. Да это и ни к чему. Можно было так широко и не выставлять. Объединяет нас ведь не французский коньяк. Традиция дурацкая. Теперь-то я это отчётливо понимаю. Тепло так говорим, спокойно, бережно. Слова в подобных ситуациях ценятся. И не на вес золота, а гораздо... В голове неотступно вертится:
- Боже, чтобы только не в последний! Ты слышишь, слышишь меня, старый обормот?!
Я-то чувствую зачем этот приезд. Через океан, такой перелёт! Попрощаться. Я вдруг резко осознаю это. Батя, ну что ты, родной! Ведь такого не может быть, чтобы тебя не было. Тебя и мамы. Я думаю и медленно глотаю коньяк сквозь внезапные спазмы. Да и наливаю как-то неловко и часто. Ладно руки не дрожат. Не сорваться бы. Они не должны этого видеть. Пусть тебе будет хорошо, родной. Пусть. Надолго, навсегда...
Папа медленно встаёт и направляется в туалет. В коридоре гаражная дверь рядом. Папа выходит в гараж. Три ступеньки вниз. Темно. Он и не видит. Батя, батя… Я виноват, не доглядел, чёрт!
Скорая, пожарная сирена. Два здоровенных, подчёркнуто-вежливых медбрата в черной униформе парамедиков. Пронзительные огни в душной чикагской ночи...
Немец промывает отцу рану. Папа даже не морщится. А у меня к херам мороз по хребту. Хотя опять же, наркоз, но бате-то семьдесят. Это особо тревожит. На квадратных больничных полпервого ночи. Немчура всё шьёт. Монотонно и педантично. Они всё так делают. Чтоб ты был здоров, гитлерюгенд поганый!
- Бать, ты глаза-то закрой, но не спи, хорошо?
По-английски, громко так говорю немцу, что извини мол за русскую болтологию. Отец по-английски слабо очень, почти ничего. Подмывает поговорить с ним за двух моих дедов и восточный фронт. Ну да ладно, замнём для ясности, отца ведь зашивает. И вообще фриц тут ни при чём. Мне просто хочется.
Рассказываю что-то весёлое о папе. Фриц понимающе улыбается, не отрывая глаз от раны. Стежок за стежком ровненько так кладёт капроновую нить и отрезает профессионально так. На груди к голубой униформе приколота табличка с именем Курт. Курт, Ганс, Хельмут. Прямо парадокс какой-то! В американском госпитале молодой немец накладывает швы пожилому еврею. Просто жизненный каламбур, да и только. Правда, меня он не особо радует. Я криво усмехаюсь.
- Пап, а помнишь ты со мной в Москву ездил поступать, и на первенство союза в Электросталь перед этим? Вот здорово было!
- А помнишь мы с дружком твоим, с Виталием, доктором, на катере... Помнишь, тогда к морю по Днестру в Затоку, через Хаджибейский лиман, ночью! Помнишь, штормяга-то какой поднялся? Волны до небес! Аж винты ревели в воздухе!
- Пап, ты только не смейся. Шьёт ведь хайль этот. Ты лежи, лежи спокойно, пап.
Батя облизывает пересохшие губы:
- Казипон, а ведь ты испугался, испугался тогда. А, сынок? А ведь я всегда, всегда с тобою рядом! Даже если меня рядом нет! Даже если нет! Сечёшь, пацан?!
***
Казипон быстро идёт по слабо освещённой фонарями улице к остановке автобуса. Почти бежит. Правый сандалик расстёгнут, но он этого не замечает. Располневшая луна рысью семенит вслед, сквозь тучи освещая дорогу. Ровные шеренги тополей на ночном ветру прерывисто дышат:
- Поспешай, поспешай, поспешай...
Редкие прохожие оборачиваются и удивлённо глядят ему вслед. Маленький мальчик бежит вдоль по ночной улице, прижимая обе руки к груди. Он не плачет, знает только, что нужно идти. Уверен, что дойдёт. Помнит, как добраться к маме на работу. Она не раз брала его с собой. Димку на фабрике многие знают. До остановки недалеко. Он сейчас, он добежит. А там сядет в автобус и доедет. Он даже помнит, где выходить. Там, у кинотеатра, где цветочная клумба. Потом пешком совсем немножко и проходная. Там мама.
Добежав до остановки, Казипон насупившись ждёт автобуса. Вместе с ним несколько запоздалых пассажиров. Наконец подходит пятый. Казипон подбегает к открытой двери, но вдруг останавливается.
- Малой, ну что же ты? Садись давай, не задерживай!
Казипон оборачивается. Высокий улыбающийся дядька с авоськой внимательно смотрит на него.
- Ну давай же, давай, автобус уйдёт!
- У меня это, у меня… пятачка нету - тихо сопит Казипон.
- Да садись быстрее, малой, дам я тебе пятачок.
Димка мигом взбирается по ступенькам, за ним следом улыбчивый высокий с авоськой. Редкие пассажиры полусонно разговаривают в позднем автобусе.
- На, держи свой пятачок.
Казипон протягивает было руку, но смущённо глядит на высокого.
- Куда же ты яйца-то везёшь?
- Маме, на работу. Соседка тётя Валя дала.
- Маме, так поздно. Ну ты даёшь, малой! Самостоятельный-то какой! Тётя Валя говоришь. Ты смотри!
Две-три головы поворачиваются и с вялым интересом вникают в разговор.
- Кондуктор, вот получите. За мальца и за меня.
Кондуктор - грузная яркогубая тётка, лениво бросает мелочь в нагрудную сумку. Толстыми сардельками отрывает от рулончика два билета и молча протягивает высокому. Переводит взгляд на Казипона.
- Мальчик, если хочешь, садись на моё, на кондукторское место. Садись, садись!
Казипон недоверчиво смотрит на неё.
- А можно?
- Да можно, можно. Садись.
Димка взбирается на высокое сидение. Вот здорово! Отсюда всё видно! Двери закрываются, автобус плавно трогается. Казипон глядит в темноту. Остановки ночного города долгою чередою плывут за открытым окном.
***
Я добрался тогда до мамы. И отдал тёти Валину передачу. Испуганная мама прибежала на проходную. Двадцатипятилетняя худенькая красивая девчонка в цветастом ситце. Моя мама. Крику-то было, слёз-то!
- Ну уж я ему, ну уж я его паразита! Вот доберусь только!
Мамины подружки всё охали. Громко, вместе с нею наперебой ругали папу. Потом, гораздо позже, я узнал, что это называется женская солидарность. Наверное у них такие же мужья. И даже такие дети. Я говорил им, что папа просто сильно устал и спит. Не ругайте его. Но меня никто не слышал, даже мама. Потом накормили вкусными столовскими котлетами, напоили компотом и уложили в подсобке спать. Через два часа закончилась фабричная смена и маму со мною сонным на руках кто-то отвёз на машине домой.
***
Своего Казипона я привёз в Америку в девятилетнем возрасте. Сейчас ему двадцать четыре. Я никогда его так не называю, да никогда и не называл. Даже про себя. Он и слова-то такого вовсе не слыхал. Говорит по-русски так же хорошо, как и я, хотя это совсем и не русское слово. Скорее международное. Но если бы он услыхал, услыхал его от меня хотя бы раз, то понял бы всё. Всё и сразу. Я точно знаю.
Бодягин
Июнь 2008 г.