Говорят, что по лучшему другу легко судить о самом человеке. Кажется, даже поговорка такая была… о, полностью согласна с этим утверждением.
Мне доводилось иметь дело с разными людьми. От наивных детей до конченых циников. Стройные ряды имен в памяти, образы которых стираются, растворяясь в собственной заштампованности, неоригинальности, да и оставляют после себя даже не горькое послевкусие — так, намеки на него. Но есть исключения.
Образы, за которыми стираются имена. Яркие личности, не силой и качествами — пожалуй, это можно назвать мышлением. Не претендующие ни на что — им этого не нужно, их все равно сложно потерять в толпе или забыть. Они легко входят в душу, завоевывают доверие и исчезают так же легко и быстро. Такие уж они.
Оригиналы.
Я даже не помню, как ее звали — только лицо. Острое, некрасивое. Глаза маленькие, раскосые, рыскают по комнате, напрягают. Нос над ртом нависает, как старый утес. Она еще хмурится постоянно, вот уж что ее портит. Неприятная дама. Смотришь и думаешь, что тебе еще дико повезло родиться просто некрасивым, но не отталкивающим. Я когда ее увидела, решила, что никогда не стану с ней общаться. И дело не во внешности. Во взгляде, в осанке: горделивой, аристократичной; даже в маленьких пальцах и жиденьких темных волосах. Конечно, я поменяла мнение, когда она сама заговорила со мной.
Ненормальная, но интригует.
Она рисовала. Ее любимым художником была она сама. Да, она так и сказала мне. Мне стало смешно, я приняла это за шутку. Но моя уродливая художница смерила меня надменным взглядом и сказала, что если хочешь стать самым лучшим, то нельзя выбирать кумиров: начнешь равняться, встанешь в ряд. Какой самовлюбленной она была. Удивительно.
Рассматривая ее рисунки, я думала, что они очень печальные. Наигранно печальные. Такое чувство возникает, когда читаешь дневник подростка — заброшенного и эгоистичного ребенка, мнящего себя слишком великим для этого мира. Человек пытается привлечь внимание, вызвать жалость — я этого не люблю. Когда я сказала ей о своих мыслях, она только фыркнула. О, как она ненавидела критику — стоило только упомянуть, что лимон на лимон не похож. Она шипела и плевалась. Но лимон исправляла. Мне кажется, она жила своими картинами. И поэтому воспринимала все так близко к сердцу.
Мне нравилось смотреть, как она пишет. Виртуозно. Покусывая кончик кисточки, откидывая голову, оценивая, быстро наносила мазок за мазком. Психовала, рвала листы, полотна, ломала мольберты. Но потом снова натягивала бумагу и доставала гуашь. Иногда она, рассматривая результат, наклонялась так, что до рисунка оставались миллиметры. Она вдыхала: то ли ей нравился запах ацетона, коим она разводила масляные краски, то ли ее картины и правда были для нее наркотиком. Особым.
Как же ее звали. Вики? Ники? Или может быть, Августа? Не помню. Кажется, я называла ее сучкой…
Пусть будет Эммой.
Говорят, что встречают по одежке. Она одевалась очень вызывающе. Имея непривлекательную внешность, угловатое, мертвенно-бледное тело, Эмма носила неприлично-открытые шмотки. Кожаные брюки на шнуровке, полупрозрачные блузки, каблуки под шестнадцать сантиметров, большие серьги, только более подчеркивающие ее мужское лицо. Зато она никогда не красилась. Говорила, цвета — для девственно-чистых листов, а ее лицо уже ничто не спасет.
Ночью она приходила ко мне, чтобы попить чаю, а если я не пускала — пела под дверью. Какую-нибудь дешевую попсу, но так громко, что собиралась вся улица.
Днем она пропадала где-то: не у друзей, не в своей съемной квартире и точно не на работе. Она вообще презирала труд как явление. Труд и рабочих. Зарабатывала продажей своих картин. Даже не знаю, кто покупал плоды ее детских страданий?
Эмма могла в середине разговора убежать рисовать. А что, идея пришла, вдохновение. А ты, приятель, подожди. Сядь на этот раскоряченный стул и посмотри в замызганное окно, только не пей ничего тут. Вдруг это растворитель.
А однажды она завалилась ко мне в дом с трупом. До этого Эмма месяц где-то пропадала, а еще раньше сделала аборт. Так что я даже не удивилась ее красочному явлению. Разве что чуть-чуть.
Нагло оккупировав мою ванную, она разорвала одежду на теле жертвы, вымыла свои руки, что были по локоть в крови, и быстро принялась набрасывать на листок основные части композиции. Эмма просидела там почти сутки. А когда вышла, то свалилась в коридоре и там же уснула. К тому времени вся квартира провоняла гнилой плотью, как только соседи не забили тревогу?
Добравшись, наконец, до своей ванной, я была в ужасе от открывшейся мне картины. Это был тот самый парнишка.
То ли дворник, то ли уборщик, то ли еще кто, он работал в местном супер-маркете. У него были две маленьких сестренки и мать-пьяница. Такого не хватятся. У него была мечта поступить в институт. У него почти отсутствовала грудная клетка, и совершенно отсутствовало сердце как орган. Все это ударило по мне невероятно. Как она могла… тварь, последняя психопатка. В тот момент я вполне могла убить ее.
Очнувшись, она первым делом избавилась от тела. Утащила его куда-то, не знаю. Может, толкнула кому, закопала или в канаву сбросила. Потом она съела все, что нашла у меня в холодильнике, и лишь затем рассказала, как все было.
Эмма привычно шлялась по лесу, по пути хватая удачные образы и запоминая их. Потом она услышала крик и, как совершенно неадекватная женщина, бросилась на звук. Благо, ума у нее хватило не высовываться сразу. Она видела, как тень зверски расправляется с человеком. Как парой точных ударов острым ножом некто разрывает кожу на груди жертвы, рывками ломает ребра и вырывает сердце. Пафосный ублюдок, вот как она назвала убийцу.
И конечно же, она притащила труп ко мне домой.
Сучка.
Наброски, что она сделала за это время, легко слились в единую картину. Она изобразила человека, прикованного к высокой скале, на плече которого сидит огромный ворон и склевывает его сердце и легкие. «Прометей? — удивилась я. — Но там был орел, и он клевал печень». Она ответила, что если я биолог, это не дает мне права умничать, и не разговаривала со мной неделю.
А потом я узнала, что она выставила картину на продажу. Не помня себя от ужаса, я открыла официальный сайт Эммы, где та выставляла работы, где в основном обитали критики и велись главные торги.
Оценка, данная работе критиками, поражала. Самые черствые восхищались точностью композиции и подобранными оттенками. Каждый считал своим долгом упомянуть, как невероятно правильно описана рана. «Словно с живого писали», — краем глаза выхватила я. Руки мои задрожали. Тень… Безжалостная и беспощадная тень… Эмма…
— Миллион! — заорала она, стоило мне переступить порог ее квартиры. — ****ый миллион обещают за мою халтуру!
— Тише, — прошептала я, пугаясь собственного голоса. — Замолчи. Ты должна снять картину с аукциона.
Она изменилась в лице. Словно вмиг повзрослела.
— Нет.
— Ты хоть представляешь, чем все это может обернуться? — бессильно выкрикнула я, заранее зная, что спорить с ней бесполезно.
— Да. Миллионом! Ты хоть представляешь, сколько это?
— Ты… Добром это не кончится. Ты еще пожалеешь о содеянном.
— Звучит как угроза, — мурлыкнула она. — Ты мне угрожаешь? Или та тень, тот абстрактный некто, о котором ты знаешь лишь из моих рассказов? Быть может, она мне как-то угрожает?
Зазвонил ее сотовый. Раздалась приятная мелодия, кажется, из «Омена». Эмма унеслась в соседнюю комнату. Я же стояла на месте, не в силах двинуть даже пальцем. Страх сковал меня, да и не только страх там был. О, целый коктейль чувств.
— Продано, — самодовольно изрекла она, потирая ладони. Моя уродливая художница. Прости меня.
Я всадила ей в глаз кисть, та вошла почти до конца. Эмма не успела даже вскрикнуть, только вдохнуть. Ее и без того бледное тело повалилось на голый пол, запачканный красками и уличной грязью. Я рыдала. Не надо думать, что это далось мне легко, хотя я почти не помню, что делала и что чувствовала. Но она могла пролить свет на это пошлое дело. На мое пошлое дело. Что мною двигало? Страх. Боль. Азарт.
Я хорошо обошлась с ее телом: закопала в лесу. И я прихожу туда иногда. Я помню тебя, моя уродливая художница, моя злобная сука. Я плачу о тебе по ночам. Но ты сама нашла свою смерть, ты слишком упряма и глупа. Тебе было плевать на смерть того парня, этого ужасного монстра, периодически насиловавшего своих младших сестер, а мне нет. Я всего лишь отомстила. Но ты все равно полезла туда. И, согласись, ты первая со мной заговорила. Это ты вынудила меня! Не смей так смотреть на меня теперь, когда твои стеклянные глаза только и могут, что выражать укор!
Мы сами выбираем своих друзей. Это так.
Ты видела, кто я. Ты не могла не замечать. День изо дня ты видела, на что я способна, но все равно приходила ко мне, говорила со мной. Ты сама выбрала свою судьбу.
Все мы грешны. Все мы грязны. Все мы порочны. Кто-то лицом, кто-то душой. Мы с тобой едино уродливы. Просто я пытаюсь это скрывать. А ты слишком безумна для того, чтобы прятаться.
Но прошу теперь.
Нет, не прошу. Умоляю.
УМОЛЯЮ, ПРЕКРАТИ ТАК СМОТРЕТЬ!