Егор увидел тот, самый неприятный сон, повторяющийся с годами всё реже, но так же всегда ввергающий в стыд и обиду, как в детстве: приснилось, что обмочился. До семи лет это с ним, и вправду, иногда случалось, когда он ночью мёрз в постели, но с первого школьного дня – всё, как рукой сняло. Он перестал прятать глаза от мамы по утрам, хотя она никогда его не ругала, только сочувственно вздыхала, и он огорчался до затаённых слёз. А всё же, иногда он просыпался среди ночи или под утро от зябкого ощущения, хотя постель оставалась сухой. Миновало его детское горе, а память осталась. Вот и сейчас его, пятидесятилетнего мужика разбудил липкий, постыдный страх, наполненный явственными, противными ощущениями. Он провёл рукой по грубой подстилке и почувствовал, что там мокро! «Ух, ты! Это что же? – испугался Егор, – болезнь моя вернулась на старости лет?» Он попытался включить свет, щёлкнул выключателем, – лампочка не зажглась. Егор притих, и в тишине ночи услышал ровное, как дыхание спящего, шуршание о стену под маленьким чердачным оконцем. Он спал на чердаке, на сене, под самой крышей. Вчера, после рыбалки, они посидели с Иваном у него дома за столом, на котором скворчала, остывая, выловленная рыбёшка, исходил паром варёный картофель, а Катя, жена Ивана, не пожалела бутылки первача. С устатку (ходили за пять километров вверх по реке на запруженную старицу), после дня на воздухе, перекуса всухомятку, так аппетитно выпивалось и елось, так добродушно вспоминалось детство, деревенские вольготные деньки! Вроде и не было недетского, надрывного труда, хождения за четыре километра туда-обратно в школу в любую погоду, однообразной еды с чёрствым, затхлым хлебом, закупленным на две недели, не было ссор и драк… Одна благодать приходила на ум, одно добро вспоминалось. Сейчас это застолье мелькнуло одной короткой фотовспышкой, тревога заполонила душу. Егор ощупал сено под собой и почувствовал, как от нажатия рукой, сквозь пальцы проступает влага. Вспомнился, рухнувший стеной воды ливень, спасибо, успел под свою крышу, сладкий сон под гул стихии, грохот грома и высверки молний в окошке.
Теперь было тихо. Он вгляделся в темноту за мутным стеклом. Внизу, совсем рядом перекатывались слабые блики, тихо, но упорно катил живой, устремлённый вниз по течению, поток. «Ах ты! Это ж беда! Мало, что после ливней воды прибыло в реке, видать, запруду на старице прорвало! Так что же? Хату, выходит, затопило? Если б там спал… ух ты! А теперь?..» Он растерялся, засосало под ложечкой, пересохло во рту. Он, как делал всегда в тяжёлые минуты, словно остановил мысль, несколько раз с силой сжал и разжал кулаки. «Что делать? Первое – без паники. Что там с деревней? Я – на своей горке, они все – на другой, на ровном возвышении, хоть бы не потонули…» Тоска сковала его, выжимая, как крем из тюбика, остатки воли. Егор даже тихо заскулил от муки душевной.
Их хата, родительское гнездо, стояла на отшибе, обособленно. Её в деревне обозвали скворешней за странный вид: отец купил в городе полдома, перевёз сюда, думал достроить, но сыны, Егор и Николай, чуть оперились и рванули в город. Так и осталось строение однобоким, высоким не по деревенским меркам (потолки больше двух с половиной метров от пола), да ещё с круглым чердачным окошком. Любил Егор свою хату. Николай не претендовал – уехал с женой на Украину (теперь и вестей нет от них), а сам домовладелец, после мирно почивших родителей, почти половину жизненного времени проводил здесь, как он говорил, на природе. Женщин сюда ни мёдом не заманишь, ни силой не затянешь, замужние дочки свои интересы имеют. Даже овощи с грядок их мало привлекают: даст отец – возьмут, а он на спине много ли принесёт?
Егор снова пощупал своё ложе – воды заметно прибавилось. Он, почему-то осторожно, загрубелыми пальцами расшатал и вынул маленькие гвоздики вокруг стекла, потом достал и само круглое, как иллюминатор, стекло, устроил его в углу на сене, попробовал пролезть на крышу. «Э, нет. Надо раздеться, одежда не даст протиснуться. Хорошо, я не толстый! Ванька бы с пузом не пролез, – подумал мельком, и тут же тревога за друга защипала влагой в глазах. – Всё надо с себя снять, в узел свяжу и на крышу отправлю, потом и сам». Он догадался оставить свободной одну штанину, и только с четвёртой попытки смог забросить узел на крышу, удерживая при падениях за штанину и искупав трижды в воде потока, тянущего узел из рук.
В одних трусах он сидел на горбе крыши и дрожал так, что зубы клацали, и дважды прикусил язык. Тут, от боли немного отрезвел разум, и он вспомнил про мобильный телефон, который привык класть на широкую балку над головой, когда ложился на чердаке. Надо было снова лезть в дыру окна, достать вещь, которая вряд ли сгодится. «Эх, наверное, разрядился мобильник! Я ж зарядное устройство дома забыл!» Он, дрожа и царапаясь о проём окна, вернулся на чердак, осторожно повёл рукой по балке, нащупал телефон, открыл его (модель была старенькая, убогая). Экран засветился, но риски не было. Егор быстро набрал номер спасения «сто один», нажал кнопку вызова, но тут же экран погас. «Всё, конец, если бы сразу вспомнил, успел бы», – с полным отчаянием подумал он, в досаде размахнулся, чтобы выбросить телефон в отверстое окно, но следующая секунда принесла мысль, что вот, как-то погибнет он, а удостоверение его осталось в хате, в сумке, тело может обезобразиться смертью, так хоть по этой пустяшной вещице смогут установить его личность. Он зажал телефон губами и снова выбрался на крышу. Холод сразу охватил его тело. Егор тряскими руками развязал узел. Внутри куртка защитила от воды свитер и майку, он, повторяя «слава тебе, Господи», надел вещи, положил мобильник в нагрудный карман рубашки, застегнул пуговку, и снова благодарил Бога за то, что решил спать на сене, что спать там надо было в одежде, что, если бы не был под хмельком, вряд ли полез на чердак. Только сапоги остались внизу, он всегда их там оставлял, потому что мазал дёгтем, и от ходьбы портянки потели, а он любил свежий воздух, приправленный запахом сена. «Сколько это времени? – не мог даже представить себе Егор, потому что тьма была сплошной, небо затянуто тучами. Он устроился так, чтобы, сидя на коленях, согревать босые ноги, и ждал рассвета.
Новый поток покатил свои волны – поток воспоминаний и дум. Детство они вспоминали с Иваном, а теперь свежим утренним сквозняком прильнула к лицу юность. Егор, вслед за старшим братом Колей, уехал после девятого класса в Реченск, устроился в то же проф. училище, после него на работу в ЖСК электриком, с помощью брата быстро освоился с профессией и, после отъезда Николая с женой, получил от него частных клиентов, а значит, солидный приработок. Он не сошёлся с пьющей компанией, а стал собирать деньги на кооператив (общежитие надоело до рвоты), и начал присматривать себе пару, знакомиться с приличными девушками. Ему хотелось найти скромницу, хорошенькую и хозяйственную, с профессией. Так и пришла в судьбу синеглазая Люся. Две дочки погодки, квартира, мотоцикл с коляской – всё, как у людей. Хорошо жили Мазаевы, Люся любила его, крепко любила, он это видел, чувствовал, понимал и ценил. А он? Любил ли? Уважал – да, ценил – ещё бы! А любовь… любовь нагрянула в сорок лет. Сумасшедшая, горькая, мутная, как этот поток под самой крышей. Алина, молодая, с глазами, как ночь – в звёздных крапинках по угольной черноте, горячая, ревнивая, жадная… А ещё и ленивая, требовательная, капризная. Стояла в глазах каждый миг, мучила, насмехалась. А сейчас Люся встала перед его лицом. Её слёзы, поток слёз и молчание. Только рука протянулась к двери – иди. «Вот мне и расплата, вот и справедливость жизни. И то, что Алинка наигралась со мной и бросила старого дурака, и то, что Люся видеть не хочет – всё наказание Божье. Но, думал, сам разрушил жизнь, сам и живу в доме своём квартирантом, так нет, мало, видать… Как же помру? Утону? До берега не доплыть, пловец я аховый. Доску, что ли, выломать? Грести, пока хватит сил. Или с голоду помереть? Страх страхом, а в желудке урчит. Ладно, подожду пока, гляну утром, что да как, а там решать буду», – сказал он себе громко, вслух и немного успокоился.
Утро разгоралось ясное, солнечное. Вода не прибывала. Текла мирным, ровным, еле движимым потоком. Егор грел ноги руками, его трясло, – он ждал солнечного тепла. Середина августа была по-летнему тёплой днём, но с довольно холодными ночами. Он пристально вглядывался в простор воды – края не видел. «Что-то случилось. Водозабор снесло, что ли? Плохо, что река течёт по низине, по ровному руслу, почти стоит, нескоро сойдёт». Разгорался день, ему стало теплее, начал изводить голод. Иногда вода неспешно протаскивала мимо его крыши-острова какой-то мусор. Егор прополз к самому краю, лёг на живот и, черпая пригоршней, напился воды. Она была с неприятным привкусом и пахла тиной. Длинная ивовая ветка зацепилась за край крыши, он её зачем-то вытащил, положил на гребень. А скоро обрадовался, что так сделал: проплывала мимо большая оранжевая тыква. «Ишь, ты! Завтрак мой плывёт!» – веткой подгрёб к себе гостинец, грыз, ломал сочную мякоть, лузгал скользкие семечки, и радовался, наслаждаясь. Вот и ещё один поток стал непрестанно литься – поток времени. Оно текло, подобно воде под крышей, медленно, тягуче, едва заметно. Солнце, изливая поток света, лениво вползало на небо. Егор задремал, лёжа на спине. Вдруг ясно прозвучал детский Ванькин голос «Мазай! Мазай!» Егор открыл глаза и, чуть не сорвавшись в воду, резко сел. Вода сверкала на солнце, слепила бликами, но была пустой, как и прежде. Хотя… что-то плыло в его сторону, что-то знакомое по форме. А, корыто. Всего лишь цинковое корыто. «Такое у нас в сенях висело на стенке, мама в нём нас мыла», – вспомнилось Егору. Надо бы его достать, мало ли что. Он успел, зацепившейся за крышу веткой, приостановить и погнать к себе корыто.
— Ух ты, мать родная! Это что же? Нате вам, пожалуйста!
В корыте сидела кошка. Рыжая в светлых полосках, почти котёнок, она вдруг коротко мяукнула и прыгнула прямо на руки к Егору.
— Ты ж моя лапушка! Гостьюшка дорогая! Не боишься меня? А ну как съем тебя с голоду? Не бойся, – гладил он мягкую шёрстку, – не обижу. Недаром я Мазай! Как там в стихотворении «Дед Мазай и зайцы»? Вот и будешь ты у меня Зайцем зваться. А… ты девочка, значит, Зайка. Корыто тоже вещь ценная: может, в нём поплывём к берегу, ненадёжно, боязно, но...
Он немного оживился, и надежда затеплилась в душе.
Когда солнце, пройдя полуденную точку, стало опускаться к западу, Егор услышал звук мотора в небе, увидел вертолёт и стал махать курткой над головой. Вертолёт снизился, верёвочная лестница повисла над крышей. Егор, засунув Зайку за пазуху, влез по качающейся лестнице в вертолёт, и тот взмыл в небо.
Ноги так дрожали, что казалось, это вертолёт под ними подпрыгивает. Егор обнимал спасателей, слушал, что говорят, почти не улавливая смысла. Только и понял, что в деревне погибших людей нет, а скот пропал и все животные тоже. Что сигнал его телефона МЧС всё-таки успел принять, по нему и по ориентировке беспокойного друга Ивана нашли его, Егора Мазаева, не жившего в самой деревне. Да, прорвало водозабор, снесло и запруду, есть погибшие в других населённых пунктах, есть и пропавшие без вести, так что, иди, дядя, к доктору, пусть осмотрит и домой отправят, если здоров.
Все процедуры Егор попросил отменить, чувствовал, что нет повреждений, а главное, не хотел выпускать из рук Зайку. Они в вертолёте перекусили бутербродом с чаем из термоса, и теперь больше всего хотелось домой. Его отвезли на «скорой», ехавшей в его сторону.
Егор вошёл в прихожую, включил свет и глянул в зеркало. «Вот тебе и на! Действительно, дед Мазай!» Его каштановая шевелюра была вся побита сединой, как земля ранним инеем. В прихожую вышла Люся. Лицо её из мертвенно-бледного стало разгораться, наливаться краской. Егор выпустил из рук Зайку, шагнул к жене и припал к ней, уткнув лицо в теплоту шеи. Она не оттолкнула его, сомкнула руки на его затылке и заплакала. Он чуть отстранился, заглянул в её глаза – она улыбалась, а слёзы лились потоком.