Мороз развесил звёздные игрушки над хрустальной колыбелью луны. Белые пелёнки облаков, чуть колыхнувшись, поплыли по небу в темень. Ветер спал в собачьей будке, притулившись к тёплой спине пса. Утро, накинув розовую шаль, зацепившись за край горизонта озябшими руками, заглянуло в темноту. Ветер выполз из будки и стал прохаживаться по двору, разминая затёкшие ноги.
Я поднялась с постели, не включая свет, уставилась в окно, наполовину покрытое тончайшим зимним узором. Дома зажигали огни. Двуногие серые столбы с прикреплёнными на них фонарями по колено стояли в снегу, глядя ослепшими глазами в редеющую темноту. Я отошла от окна и, вздохнув, направилась в кухню, где под столом в старом эмалированном ведре под ношеными обрезанными колготками набитыми луковой шелухой, лежали россыпью деньги. Я убрала шелуху и, высыпав деньги на стол, слюнявя пальцы, стала их пересчитывать. В душе пели ангелы, и сердце трепетало при виде этой кучки бумажных купюр. Я их пересчитала, любовно погладив каждую, положила обратно в ведро и, прикрыв сверху кишками колготок, поставила ведро на место.
На дворе светало. Одевшись, я вышла во двор, сняла с верёвки выстиранное бельё, аккуратно сложила его в стопки, затем затолкала в шкаф. В нём было столько вещей, что они с трудом туда помещались. Комнаты заросли нужными мне вещами, принесёнными с помойки, которые я выстирала, высушила и сложила. Они были повсюду, висели на верёвках, протянутых вдоль стен коридора, на дверях, лежали в шкафах, стопкой на кресле, на полу у дивана, в углу за шкафом.
Недавно приезжали дочери, пришлось семь банок сгущёнки отнести на хранение к соседке, чтобы не съели. Пусть поглядят, как мать бедствует. А те, перейдя порог, всплеснули руками:
-Мама, зачем тебе весь этот хлам!
Что они понимают в жизни! Я стала учить их тому, что не надо деньги тратить на то, что потом окажется в унитазе, лучше их приберечь. Щи можно сварить на неделю, если они и прокиснут, то можно всё равно доесть. Сколько раз так бывало, ничего, до сих пор жива. Я ведь не скупая, я экономная. Побыв немного, они уехали, оставив мне немного денег.
Вспомнив своих дочерей, я вздохнула, обвязала больные, гниющие ноги красной шерстяной тряпкой, присыпанной мелом, оделась, и вышла на улицу. Я шла, хромая, опираясь на трость, с большой клетчатой замызганной сумкой к мусорному баку.
Солнце, метёлкой разогнав тьму, повисло над проливом, жёлтым недожаренным колобком. Снег серебрился на солнце, сгорбившись у старых домов, у дорог, изъеденных бульдозером и сточными стоками.
Остановившись у мусорного бака, я заглянула в него и увидела болоньевую чёрную куртку. Одной рукой держась за край бака, другой, взяв трость, я подтянула её к себе и, подняв, стала осматривать. Решив, что она мне подойдёт, я её вытащила из бака и стала класть в сумку. В душе растеклась радость, как клубничное варенье из опрокинутой банки. Вдруг я услышала сзади мужской голос:
- Эй, бабка, отойди!
Испуг, вырастая откуда-то изнутри, схватил меня за душу. Я стояла, не смея пошевелиться.
- Ты чего, бабка, испугалась что ли? Не бойся, не трону, - сказал мужчина, высыпал ведро и быстро удалился.
Мне показалось, что кто-то схватил меня за плечи
- Не отдам, моё! – крикнула я, как-будто этот кто-то хотел отобрать у меня старую прожжённую куртку. Обернувшись, я никого не увидела, и почувствовала, что руки не слушаются меня, ноги стали ватными и не хотят двигаться. Я хотела закричать, но крик, разломившись, застрял во рту. Я упала у мусорного бака на свою тощую клетчатую сумку, выронив слезу, которая застыла в моих стекленеющих глазах, омыв мои мёртвые зрачки солёной горечью. Из сумки торчал рукав куртки, как бы прося милостыню на мои похороны.
Куда-то всё ушло. Пустота, навалившись, опрокинула воздух, и вдруг возникшее из ниоткуда моё ведро. Колготки, набитые луковой шелухой, как толстые змеи поползли к моим остывающим ногам, а деньги, превратившись в жадных мышей, растаскивали по кускам мою душу. Мои мысли, как прокисшие остатки еды, стекли в мусорный бак и, примёрзнув к металлическому дну, остались там навсегда.