Проклятие

Самоизоляция держит меня на коротком поводке, не давая возможности выйти из дома. Безденежье – тоже. Чем заняться на карантине?

Остаётся монитор, клавиатура и воспоминания. Не мои. Всё, о чём я пишу – это кем-то рассказанное, а мной – в воображении – пережитое. Но образы в голове настолько яркие, что становятся моими воспоминаниями тоже.

Тянутся ниточки воспоминаний издалека. Из позапрошлого века!

…Высокая, худая, выжаренная солнцем девчонка незаметно выскользнула из избы.
Знала, что мать прибьёт по возвращении, но это уже не пугало. Ночь темна, да дорога известна. Задворками, огородами, по сухой колкой траве – на поле, до дальнего стога. Пока луна не взойдёт – ни зги не видно. Но молодые глаза и в темноте тропинку различают. Воздух ещё не остыл, земля под босыми ногами горячая… Августовская мошкА` пОедом ест! Платком по самые глаза завязалась – чтобы к НЕМУ опухшей не прийти! Ничего!  В запашИ`стый  стог ни мошкА`, ни комары  не пролетят. Зато радость в этом стогу ждёт девчонку такая, что ради неё и потерпеть можно!
Перед самым стогом споткнулась, почти влетела головой в заботливо приоткрытый лаз. Парень притянул к себе, широкими ладонями облепил худенькую спинку, обнял до хруста в тоненьких косточках… Ох, и душно же в стогу! Сухая трава колется, щекочет, больно натирает, рвёт ветхую одежонку…
Парень ногой откинул траву, внутрь стога потянул горячий ночной воздух.
 - Ты с мамкой-то говорила?
 - Не отдаст она меня за тебя! У тебя ни кола, ни двора, даром, что мамаша твоя – ведьма! Хоть бы кусок хлеба брала за свои зА`говоры!
Парень осёк девчонку:
 - Не твоё дело! Так что же делать будем?
 - Да ничего… Мамка говорит, что отдаст меня за Кузьму с мельницы! Папаше его нужна сноха спорая да скорая! А сам Кузьма – рыжий да плюгавый, дурачок, одним словом! Да ещё моложе меня на три года. Что же я ним, мальчонкой, делать буду? Ты мне один люб, и никто другой! Сбежим от них? Да?
…Никуда они не сбежали. Летом, босиком, можно было добраться до соседнего хутора… Да не хватило ума и смелости обоим. А осенью, по вязкой грязи, далеко не уйдёшь…

По осени сосватали тринадцатилетнюю девчонку за сына мельника. Ваня последним узнал об этом. Он бросился по подсохшей колючей земле навстречу свадебному поезду. Почти схватил лошадь под уздцы, да дружка стеганул его нагайкой, тот и свалился под копыта. Зашибло его маленько.

Груня ничего этого не знала. В ожидании жениха, игралась с тряпичной куклой. Это и было всё её приданое. О Ване старалась не думать. Любопытно ей было – как же так, быть замужем? Всяко лучше, чем без куска хлеба с голода пухнуть да упрёки от матери слышать.

…Но таким нелепым оказалось это замужество! Муженёк - ещё совсем мальчишка, рыжий, безусый, ниже её на голову, совсем не желал, чтобы с ним вместе спала тощая девица! И что с ней делать по ночам надо? Груне негде было даже погоревать по своему Ивану. Первые дни она всё норовила вечерком выбежать из хаты, на звёзды посмотреть да поплакать, да свекровь – не мать! За косы схватит, к полу пригнёт, и тащит волоком к сыночку в койку. Да и далеко от мельницы до родного хутора – не добежишь!

Что с Ваней стало, молодая жена не знала целый год. Спросить было не у кого, к приезжавшим на мельницу её не подпускали, никакие слухи до неё не доходили. Однажды вечером, по первому морозу, выскочила во двор по нужде.

Кто-то сзади ударил по ногам. Груня упала, разодрав ладони и колени о замёрзшую злую землю. Кто-то навалился сверху. Чьи-то руки сорвали платок с головы, впились в волосы на висках. Ведьмовский голос шипящим маслом заливал ужасом душу:
 - Хорошо ли тебе, девонька, замужем? Сладко ли спится на пуховых подушках? А мой-то Ваня сгорел в лихоманке! Сначала умом тронулся, как лошадь его копытом по темени стукнула… К речке побежал, топиться хотел! Да мальчишки увидали, за ним проследили, да людей позвали. Из речки его выволокли! Да только заболел он, до-о-о-олго болел, в жару метался, горемычный, никакие травы да заговоры не помогали! Так и ушёл, растаял, как свечка… А ведь он у меня один-единственный был!

Груня пыталась вырваться, что-то прошептать в оправдание, да ведьма камнем сидела сверху, припечатывая словами:
- Будь ты проклята! И дочь твоя последняя! Чтобы ты всю жизнь рожала и мучилась – какая же из них всё проклятье моё материнское на себя возьмёт!
Ведьма ткнула несчастную головой в землю, разодрав ей до крови всё лицо, распрямилась и враз исчезла в кромешной мгле.
Груня ползком добралась до дома. Размазывая кровь по косяку, с трудом поднялась, нащупала дверь и ввалилась в сени.
С той поры посыпались на неё несчастья. Никто из домашних не поверил, что она поскользнулась перед крыльцом, но и лишних вопросов никто не задавал. В ту же ночь муженёк наконец-то возжелал свою жёнушку. Так её разбитое лицо его «завело», что и потом он всю жизнь будет руку на неё поднимать, чтобы почувствовать то первое постыдное желание греха. Кровь на её лице отвлекла его.  Он и не заметил, что жена его уже «распробована» другим. И только свекровь всё поняла, и ещё больше возненавидела сноху.

Груня же молча сносила всё. Липкий ужас, замешанный на всё возрастающей ненависти к муженьку, не давал ей рта раскрыть. А в душе она выла, выла от горя и непоправимой беды. Неужели её короткое полудетское счастье станет причиной бесконечного горя?

И только тяжкий труд по хозяйству, на мельнице, да скорое рождение одного за другим семерых детей не давали ей сойти с ума.
Кузьма, хоть и не любил жену, но жутко ревновал. А Груня всё думала, как от проклятья материнского избавить своих дочерей? Да и как узнать, которая будет последней? Вот уж сколько детей родила! Сколько ей ещё рожать от ненавистного мужа?
Раз показалось Груне, что сама судьба решила ей помочь. Кузьма, ставший полноправным хозяином мельницы, пока не подросли старшие сыновья, нанимал себе в помощники работников.
Расплачивался с ними харчами да ночёвкой. Работники жили в доме, питались за одним столом с хозяевами. Ничего в этом зазорного не было… Вот на одного из них и положила глаз Груня… Подумала: если родит не от мужа, может, и отведёт проклятье от семьи? Не думала о том, что родится мальчик. Верила: будет девочка – и будет она последней, но счастливой… Больше от мужа она рожать не станет… Как – придумает потом. Уже пора было всяким женским хитростям научиться, чтобы до себя его не допускать!

И снова, как тем далёким летом: побег из дома, ночь и стог. Работника, как на грех, тоже звали Ваней!

Но муж, Кузьма, почуял неладное. Уж больно расцвела его Груня в этот год! Избить хотел её по привычке, но Иван-работник всегда незаметно оказывался рядом. Чуть ли не под хозяйской кроватью спал. Кузьма, даром, что хозяин, спиной чувствовал его силу, и трусливо прятал глаза в пол, когда тот проходил мимо.

А с окончанием сезона произошло несчастье. Работник оступился на мельнице, и лопасти переломали его всего. Обнаружили это не сразу. Лишь на утро кто-то из деревенских приехал смолоть мешок зерна да и помог Кузьме вытащить тело, и закопать за дорогой.

Груню словно оглушили. Она молчала несколько дней, не пила, не ела, сидела за столом и смотрела перед собой невидящим взглядом. Дети бегали вокруг, кричали, теребили, просили есть, забирались к ней на колени – она не шевелилась. Кузьма пытался было поднять на неё руку, но кулак словно наткнулся на невидимую непробиваемую стену вокруг жены. Рука распухла, как от настоящего удара. Он зажал её подмышкой, сплюнул и в ужасе выскочил на улицу.

Ночью Груня пришла в себя. Сползла с лавки, почти ползком выбралась на улицу. На крыльце не удержалась, покачнулась, упала, спиной ударилась о ступеньки.  Тут же случился у неё выкидыш.

Кровавые сгустки на белом хрящике скормили свиньям. Груню выходили.

Кузьма несколько месяцев её не трогал. Боялся даже встретиться с ней глазами. Но однажды, в праздник, крепко выпив и осмелев, накинулся на жену, потребовав близости и подчинения. Она не смогла дать отпор. В конце, не сдержав отвращение, плюнула ему в лицо и прошипела: «Это ты его убил! Это ты его подтолкнул! Я видела, как ты выходил за ним той ночью!»

Кузьма попытался зажать ей рот, но она прокусила ему ладонь. От неожиданности муж свалился на пол, и пополз к двери, натягивая на голый зад портки. Груня зашлась в истерике от хохота и рыданий.

…Через девять месяцев Груня родила девочку. Назвали её Варварой.

Ох, и наплакалась Груня, поняв, что не избежать ей проклятья. Жалела дочь, не представляя, что ждёт её в жизни. И одновременно ненавидела, когда вспоминала, как она её зачала. О самом же проклятии она никогда, никому не рассказывала. Да и кому? Мать её умерла вскоре после её свадьбы. Свекрови? Та ещё хуже проклянёт. Мужу? Прибьёт! Детям – незачем, а сама Варя ещё слишком мала. Да и как ей будет жить, зная, что она проклята?

Кузьма, хоть и владел мельницей, так и не стал особо зажиточным. За помол брал не деньгами, а продуктом – мукой, зерном, маслом.  Работали в большой семье все – от мала до велика. И, несмотря на ненависть жены к своему малорослому мужу, семья казалась крепкой. Всё крутилось в ней, как отлаженный механизм самой мельницы. Одна лошадь – чтобы съездить в деревню, одна корова – чтобы было молоко для малых детей. Куры-утки за живность не считались, а свиньям самим еды не хватало!

Но после революции семья попала под раскулачивание. От ареста и неминуемой расправы, которую учинила новая голодная власть, спасались, кто как мог.

Внезапно повзрослевшие старшие дети, один за одним, уехали кто куда. Обнищавшие родители с младшими детьми потянулись за ними. Груня даже о своей ненависти забыла в изгнании. Муж – какой-никакой, а всё же опора… Хотя ему самому в пору было бы на кого-то опереться… Страшило всё – неизвестность, нищета, и совершенно новые понятия, как жить.

В изгнании несколько детей умерло. Удачливые остались в южном городе, пропахшим нефтью. Остальные дети через десяток лет потянулись домой.
Но мельницы уже не осталось. Варвара с постаревшими родителями осела в маленьком волжском городке.

Груня не вспоминала о проклятии. Оно осело где-то на дне памяти. Иногда ей казалось, что ничего этого не было – даже её самой. Сейчас вместо неё была сухая оболочка, словно шелуха. Рядом – рыжий, такой же сухой, маленький – ей подмышку – старичок-муженёк… А ведь им ещё далеко до пятидесяти! Казалось, что всё страшное – позади. И им оставалось только доживать. Конечно, вместе. Конечно, пока смерть не разлучит их…

Варвара вышла замуж. Родилась первая дочка – такая красавица, словно не только не из их рода, но даже из другой жизни! Ей бы царевной быть из сказки, или актрисой в кино… Но никто даже слов таких не знал…

А вскоре и вторая дочка появилась на свет. 22 июня 1941года.

Эшелон, котором муж уехал на фронт, разбомбили в пути. Осталась Варвара вдовой с двумя детьми и старенькими родителями. Ютились за занавеской в комнатушке при военкомате. Там Варя и работала. Младшая дочка, подрастая, совсем не умнела. Оказалось, больная…

Вспомнила Груня о проклятии. Но что значит это проклятие по сравнению с бедами, которые настигли всех? Или это всеобщее проклятие поколения, которое заставили жить по-другому?

К Варваре посватался жених - инвалид. В то время и инвалид - подарок, мужчин вообще не было! Как-то же надо двоих детей поднимать… Только не разрешила мать дочери второй раз замуж выйти. Отказала в благословении. То ли позавидовала счастью дочери, то ли пожалела инвалида, думая о проклятии: ему и так уже досталось!

Ещё один мужчина оказался отвергнут. Проклинал ли он в душе Варвару и её мать - неизвестно. Только вскоре постигла их такая беда, какую даже в самых страшных предсказаниях никто не мог увидеть!

К концу войны Варвара ушла работать на элеватор. Оттуда можно было немного зерна домой унести. Поймают – сгноят в лагерях… Страшно, но голод сильнее! Горсть зерна в кармане – это похлёбка на всю семью. Пригнали как-то по осени баржу с зерном, разгружать надо было срочно. Работали споро! Остья от зерна кололи сквозь одежду, шелуха забивалась в глаза и нос, пыль не давала вздохнуть… После жаркой смены пошла Варя в душ, обмыться. Вода – холодная, да на распаренное тело… Сразу и не заметила, что заболела. Потом уже скрутило так, что боль молниями из спины пронзала всё тело. Врачи поставили страшный диагноз «туберкулёз позвоночника».

Вот оно, проклятие ведьминское, материнское! Да за что же так-то? Быть заживо прикованной спиной к койке на всю жизнь! Да ладно бы только Варваре такая мука! А матери-то каково, видеть свою дочь обездвиженной? Груня, и без того худенькая, высохла до черноты. Глаза впали, в сумерках её лицо, обтянутое платочком, казалось черепом с пустыми глазницами. Кузьма тоже переживал, но, не зная, как помочь, чувствуя свою беспомощность, вымещал на жене свою досаду кулаками и руганью.

А внучкам-то каково? Вся тяжесть по уходу за матерью легла на старшую, Люду. Груня всей душой жалела внучек. И, всё чаще и чаще, её посещала мысль, что это она, Груня, во всём виновата. Во всех смертях, во всех горестях, постигших её семью. За то, что любила другого, а не мужа. За то, что не позволила дочери выйти замуж во второй раз. За то, что несчастные голодные внучки смотрят на неё с немым вопросом: «За что?»

...Груня снова и снова вспоминала тот вечер, когда ведьма терзала её за волосы, впечатав лицо в засохшую грязь, и пыталась до вздоха и шёпота вспомнить всё, что она ей шипела в ухо. Может быть, в её словах, в её проклятии есть какой-то ответ? Может быть, есть совет, что ей делать теперь, когда оно свершилось? Какие-то особые слова? Как снять проклятие? Есть же приворот, должен быть и отворот? Что она ей шипела?  Что им всем сейчас делать? Как жить?

Невыносимо! Ответ не находился. Страшный шёпот, что всплывал в памяти, не давал Груне покоя. Она перестала спать. Она перестала есть. Если бы не внучки, она бы вообще перестала двигаться. Только они заставляли её что-то делать по дому, да кулаки мужа. На лежащую без движения дочь она старалась не смотреть.
 
Но однажды в голове у Груни посветлело, как будто прояснилось небо и среди туч проглянуло солнышко. Она пошла на этот свет, за солнышком. Оно светило всё ярче, ярче… Груня не заметила, как подошла к просевшему сараю во дворе, спустилась по приступочкам в его темноту, нащупала перекладину, перекинула через неё верёвку. Сделала петлю и накинула себе на шею. Свет стал нестерпимо ярким, таким ярким, что стало больно, больно глазам, больно голове, не вздохнуть…

Люда, старшая внучка, несколько дней следила за бабушкой. Она видела, что та стала какая-то другая, но не понимала, из-за чего… Раньше, изредка гладя Люду по голове, она тихо приговаривала: «Терпи, внученька! Терпи, сердешная! Всё тебе одной досталось!»
А сейчас она смотрела мимо, как будто никого не видела. Может быть, стала слепнуть? Вот сегодня бабушка пошла во двор, внучка - за бабушкой…
Как у девочки хватило мужества и сил схватить серп, стоящий в углу, дотянуться и перерезать верёвку – она и сама не поняла. Они вместе рухнули вниз. Живые.
Никто из них никогда не вспоминал о том, что случилось в сарае.

Много времени прошло с тех пор. Несколько поколений женщин выросло в этой семье. Было у них всех и короткое счастье, и длинная печаль, лёгкая радость и тяжёлое горе. О проклятии они узнали совершенно случайно, несколько лет назад, от совершенно незнакомого человека, как и почему – это другая история. Потянули за это слово, как за ниточку, и начал распутываться клубок событий. Упрямые факты, даты биографий и пожелтевшие фотоснимки переплелись в них с чужими рассказами, прочитанными книгами, просмотренными фильмами. Воспоминания раскрасились домыслами и догадками. Ну а мне осталось только их записать. И ждать, когда же в их длинном женском ряду - от прапрапрабабушки до прапраправнучки  - родится мальчик?

19.04.20