— Говорил я этому лоботрясу: «Не ввязывайся в неприятности. Пойдешь по наклонной, как пить дать». Увещевал, предупреждал, да только все без толку — он будто ватой уши заткнул, дурья башка!
Из дому пожитки последние вынес, за гроши спустил. А все ради чего? Экзотики ему, слышь ты, захотелось! Все бы по дорогущим срамным заведениям ходить, на пляшущих девиц глазеть. И что в них только нашел, в фифах этих? По мне — куклы куклами.
Ну, ладно бы оступился да и образумился, так ведь связался, бестолочь, с какой-то бандитской группировкой, мелким разбоем да мошенничеством промышляющей. Ребята там ушлые, вот и облапошили его скоренько. До нитки обобрали.
Уж и просил я его, и стращал — ну никакого прогресса не наблюдалось. Однажды вообще чуть к сектантам не примкнул. "У них, — говорит, — община на острове. Стану там жить, удовольствия каждый день вкушать". Об отце бы подумал, дубина стоеросовая — старик за непутевого своего сынка хоть в огонь, хоть в воду.
И все-таки, негоже самому себе врать — привязался я к этому мальчонке. Он, конечно, дуб дубом, но сердце доброе. Да и остепенился, вроде, в последнее время.
Излив душу собственному коту, почтенный Джимини, за худощавое телосложение и склонность к длинным монологам получивший прозвище Говорящий Сверчок, подпер подбородок ладонью и задумался. Паренек со странным именем Пиноккио, кажется, благополучно миновал столь опасный переходный возраст и стал, наконец, человеком. В каморке с нарисованным очагом, где Джимини снимал угол, воцарились тишь да гладь.
Сверчок улыбнулся — большего ему и не требовалось. Ведь не зря же этот неугомонный, бесшабашный, но почему-то невероятно обаятельный подросток иногда называл его своей Совестью.