Они шли по сумрачной и туманной долине тихим ходом, изредка озираясь по сторонам и дрожа, как испуганные суслики, от любого шороха, раздававшегося то тут, то там неведомыми созданиями ночи.
Их бездумные лица и пустые глазницы наполнял ядовитый, тошнотворный мрак, проникавший из их поганых уст в мир настолько бесцветный, что, казалось, будто бы нереальный, словно замедленное черно-белое кино, где все неправда, все вымысел, но боль и страдание заключалось лишь в том, что шествие было действительностью.
В лохмотьях от Прадо и Дольче Габбана, с потрескавшейся сухой коже, как у стариков, коим пора отправляться к праотцам, эта толпа мерзких теней, отголосков былого, запутавшиеся в сети суеверий, погрязшие в паутине собственного легковерия, в отравляющем испарение лженаук, гадалок и празднословов, шествовала на пир знатный во имя Эппл, Демоса и Кратоса, за свободу, ибо она есть рабство в подчинении одной лишь мысли о ней.
И в головах их звучал фокстрот, переплетающийся с битами и неумолчным шелестом их иссохших, усталых губ, которые повторяли одни и те же слова, призывая рой поганых мух и опарышей, коими была усеяна прогнившая земля под их испещренными язвами, гангренозными ногами.
«Деньги… Деньги… Слава…. Свобода… Индивидуальность… Личность… Свобода… Слово… Секс… Деньги… Шмотье…. Я пчела, ты пчеловод… голодный тамагочи… нам не поможет ночь», - а небо над их головами сгущалось и проливало на лысые головы кровавый дождь, полный сгнивших кишок, протухших излияний столь же поганых ртов тех богов, коим поклонялась эта бездыханная толпа мерзопакостников.
Их язвы, отвратительно пахнущие, кровоточащие и уже гниющие, зудели и болели настолько сильно, что некоторые из толпы не могли идти дальше. Они падали практически замертво на червяную землю и отдавали свое зловонное тело червям, и те с неумолимой быстротой избавлялись от них, превращая в ядовитый перегной, отравлявший еще сильнее землю, еще сильнее воздух, который был насыщен зловоньем настолько, что любой цветной лист на мрачных деревьях мгновенно сворачивался и падал наземь замертво.
Неумолимо приближаясь к праздничной вакханалии, каждый пытался сочинить себе пламенную речь, но чем больше они напрягались, тем сильнее осыпалась с них кожа сухими ошметками, взращивая племя опарышей, захламляя и без того отравленный воздух, коим было невозможно дышать.
И вот, наконец, перед ними разверзлась сумрачная бездна развращенного сознания, и каждый из них, срывая свои мерзкие лохмотья, прыгнул туда, не задумываясь. И все стали упиваться торжеством, в котором вино пахло, как моча, а еда, покрытая плесенью, источала дичайшие зловония.
И каждый наполнял свое брюхо до отвала, покуда животы не лопались, и пространство не сотрясали пронзительные крики, и о Боже!
Духовной жаждою томимые, они влачили свое каждодневное существование, полу-мертвецы телом с пустыми глазницами. И хаос, небесный глас, столь пронзительный и резкий, столь мерзкий и пугающий, говорил им – вы свободны, дети мои, упивайтесь же тем, что есть на сей плодородной земле, только лишь не мыслите об одиночестве, ибо оно есть нескончаемая мука, а не свобода.
И они упивались. И они нажирались и прелюбодействовали, они срывали друг с друга плоть, кожу и сжирали без остатка, рождая все новых и новых поедателей, коим уготована участь незавидная и не менее омерзительная, покуда огонь не сожжет дотла племя варварское.
О, шестикрылый серафим, явись же на сию твердь… Но небосвод далекий молчен к призывам оставшихся, голодных, одиноких, бродящих в сумраке по лесу и не идущих на призыв божков. Им грезится смех далекий, еще более глубокий, еще более притягательный, чем смех господний на вторичных небесах. Им слышится отдаленный глас свободы, просачивающийся легким, еле уловимым ароматом сквозь зловонье бытия.
И в поисках истоков аромата, они ходят во тьме, зрячие, слышащие и ведающие, но голодные, отверженные, потерянные и обреченные на вечное существование в сумрачном лесу, пока длань смерти не коснется их чела и не освободит душу от оков материального мира.