МИЛОСЕРДИЕ В АДУ
Роман в 5 частях
с эпилогом
Часть V
Глава 4
Белая берёза
Надежда Александровна крепко ухватилась за поручень и двинулась вверх по лестнице из подвала, останавливаясь на каждой ступеньке и ожидая, пока боль в коленных суставах ослабеет. Выстиранный и накрахмаленный халат теперь болтался на исхудавшем теле, как колокол.
С лестничной площадки тянуло холодом и утренней свежестью. Двери держали открытыми, и доктор уже видела больных, шумно и бестолково спускающихся со всех этажей к единственному выходу из корпуса.
— Тётя Надя! Мы идём купаться! А вы с нами едете в Псков? А как нас повезут? На паровозе? — радостно заговорили наперебой несколько больных, обступив доктора перед последней ступенькой.
Давно она не видела оживления на истощенных жёлтых или иссиня-бледных лицах.
— Приеду, но попозже. Туда и из других больниц везут. Там вам будет хорошо, — лгала легко и быстро Надежда Александровна.
— Шкоррэй! Шкоррэй! — раздавалось с улицы.
Вступив за порог своего отделения, в котором Воробьёва проработала тридцать пять лет, она оказалась в окружении толпящихся у выхода больных. В буфетной выдавали хлеб. Больные тут же пихали хлебные ломтики в рот, ели сосредоточенно и скоро. За ними уже стояли или ковыляли другие. Видя ослепительно белый халат, они искали глаз доктора, но не успевали спросить: «Куда нас? Что с нами будет?». Надежда Александровна проходила мимо, покачивала головой и повторяла твёрдым голосом обманные слова. Но всё равно иногда вздрагивала от упирающихся в неё опечаленных глаз.
Вскоре Надежда Александровна перестала успокаивать, так как почувствовала, что нехорошие подозрения у некоторых больных только возрастали. Тогда они опускали головы, но всё же надеялись, что их предчувствия неправильные. Что они не могут быть правильными.
Заведующая отделением застучала о пол своей палочкой, выбирая дорогу к ординаторской. Больные, как голуби, отпрыгнули и пропустили врача. У двери пришлось замешкаться. Ключи были в кармане шерстяной кофты под халатом. Руки дрожали. Ключ не попадал в вагонный замок двери.
— Тётя Надя! — услышала она знакомый голос. Перед ней стоял Игнатьев, больной шизофренией, любитель выступать на конкурсах с номером: «Громкая читка различной литературы».
— Ой, извините, Надежда Александровна, — поправился больной.
Доктор улыбнулась, прислушиваясь к мелодичному голосу, не меняющемуся от голода. За два года выступлений в больничных концертах он научился говорить громко, воодушевлённо и разделяя слова.
— Можно спросить?
Доктор немного растерялась. Встала напротив.
— Кого? Ах, да... Конечно, Василий. Как... ты себя чувствуешь?
— Надежда Александровна, хорошо. Нас увозят. Можно я возьму с собой в баню мамин свитер?
Доктор всматривалась в лицо больного. Василий Игнатьев был на голову выше её. На впалых бледных щеках и подбородке клочьями торчали стриженные ножницами чёрные волосы. Его глаза, круглые, тёмно-синие, заполненные особенным настороженным блеском, упорно смотрели в её лицо.
— Какой свитер? Почему?
— Ну, я сам помою его в бане. Я не хочу в прожарку отдавать. Вдруг порвётся или... пропадёт.
Тут доктор вспомнила. Обычно перед баней при подозрении на педикулёз у больных отбирали личные вещи, их простыни, пододеяльники и отправляли в «прожарку», для обработки в дезкамере больницы. Сейчас больных торопливо одевали и увозили.
— Да? Ну... тогда, конечно, возьми, — неуверенно заговорила Надежда Александровна.
— А нам?
— Можно мне взять джурабы? — послышался голос из-за спины Игнатьева.
Доктор растерянно моргала. Вокруг уже собрались несколько человек. К ним подходили из коридора ещё. Они так давно не разговаривали с врачом все вместе.
— Надежда Александровна, а как же наши вещи?
— Вещи?
— Да. Они же на складе. Когда я уходил в домашний отпуск, я их брал. А нам их дадут здесь или в Пскове? А? — спросил вынырнувший из-за плеча Василия низкорослый, остриженный наголо Николай Орлов, лучший трубач в «ходячем оркестре». Николай с улыбкой смотрел в смущённое лицо доктора. Надежда Александровна хорошо помнила его чуб, смешно надувавшиеся щёки и толстую красную от натуги шею, когда он в первой шеренге рядом с барабанщиком вышагивал по дорожкам парка больницы и выдувал из своей трубы мелодию «Рио Рита».
— А почему к нам никого не пускают?
Совсем близко подошёл Сергей Слоник. Все его звали «Слоник Серёжа», позабыв, что «Слоник» — была его фамилия. Сергей был неплохим переплётчиком. Летом он сам переплёл несколько папок годовых отчётов в один том. И даже сделал твёрдую обложку из синего картона, за что получил нагоняй от бригадира. Том разобрали. Добавили несколько документов. Но Серёжа обиделся и перестал ходить в мастерскую.
— Надежда Александровна, скажите, когда война кончится? — робко спросил он.
Тут же посыпались вопросы справа, слева...
Надежда Александровна сжимала дверную ручку и всматривалась в лица больных. Сейчас они улыбались странными лунными улыбками, собирая морщинки вокруг неподвижных огромных глаз.
— Понимаете... — неуверенно начала она.
— Надежда Александровна, вот моя мама не приходит, а мы... — снова заговорил Василий.
— «Не приходит». Война потому что! — грубо оборвал его Николай и доверительно спросил: — Правда, ведь?
— Ну и что, что война, — не унимался Василий.
Надежда Александровна набрала воздуха... и запнулась. Прямо перед ней у Василия между чёрных точек на грязной коже груди ползла вниз жирная жёлтая вошь.
— Дорогие мои, сейчас... время такое, — она оглядела всех вокруг себя, точно обнимая. Улыбнуться не получилось. Сердце заныло сильнее при виде ответных улыбок. Игорёк из игрушечной мастерской, Толик, любитель побегать за пределы больницы, Дима...
— Вы не волнуйтесь. Всё вам туда привезём.
— А вы к нам приедете? — кто-то спросил из-за спин. Надежда Александровна открывала дверь, но тут пошатнулась, неловко поставив трость. Николай подхватил её за локоть.
— Доктор, выздоравливайте, — весело галдели больные. Надежда Александровна взяла под руку Василия и, закрывшись им, прошла в свой кабинет.
— Вася, пойдём, побеседуем.
— А потом я, можно? — кто-то, кажется трубач Николай, прокричал ей в закрывающуюся дверь.
Лицо пылало от напряжения. На её столе в конце просторного кабинета у окна был обычный рабочий беспорядок из блокнотов, ручек и карандашей. Перед столом низкое кожаное кресло всегда почему-то было сдвинуто к дверям, словно ожидая следующего посетителя.
— Иди, Васенька, — подтолкнула она больного.
У стены на трёх тумбочках покоились стопки с историями болезни. К подножию лампы на её столе Нина положила небольшую стопочку папок тех, кто оставался.
Надежда Александровна вдруг почувствовала, что её ноги, отёкшие, распухшие и словно «залитые» в валенки, — не слушаются. Шаг вперёд давался с усилием. Она делала вид, что размышляет, но на самом деле смотрела перед собой, проверяя, ступила нога или ещё нет. У тумбочек задержалась, быстро нашла историю болезни Игнатьева и, прихватив с нею ещё несколько, направилась к себе.
— Вася... Вася... — задумчиво повторяла доктор, переворачивая последние исписанные листы. — Анализы летом были неплохие. Вес. Ах, да... — она посмотрела на больного приветливо, убирая из сознания то, что сейчас происходило. И сразу вошла в привычное настроение при общении с пациентом. Оглядела тонкую шею, слежавшиеся чёрные волосы на затылке. По выражению лица, движениям рук, дыханию и многим неуловимым чёрточкам в облике больного доктор «поймала» его настроение, уровень напряжённости и ещё многое, что помогает психиатру встроиться во внутренний мир собеседника. Больной успокоился и с интересом посматривал на карандаши и резинки.
— Вася, ну как тебе? Трудно сейчас? Я же вижу.
Василий пожал плечами и спросил.
— А можно я хлеб съем?
— Да, можно, конечно.
Василий проворно сунул руку в карман, придерживая его другой рукой с внешней стороны, осторожно вывел наружу ломтик хлеба. Сейчас он не думал ни о чем.
— Где твоя мама живёт?
— Левашовский проспект, 21, — проглатывая последний кусочек, ответил больной.
— Правда? На Петроградской стороне? Ты знаешь, и я там живу. С дочкой. На Пудожской.
Больной кивал и ещё выискивал меж зубов частички хлеба.
— Марфа Ивановна. Я помню её. Ты знаешь, рядом на Крестовском живёт Ядвига Борисовна.
— А у неё кто? — вдруг спросил Василий.
— Муж. Сын. Его жена, — и добавила совсем тихо. — Не знаю, родила уже или ещё нет. Василий, ты почти не выходишь во двор. Нет вестей от «невидимых скрыков»?
Этот вопрос нужно было задать так просто, чтобы с ювелирной точностью попасть в группу болезненных ассоциаций больного, не насторожив и не испугав его. Всегда в беседе с больным она чувствовала себя плывущей в крохотной лодочке к заветным мыслям, как к острову, затерянному в океане. Плывущей среди спящих бомб с недоверием, напряжённостью, злобой, подозрительностью. Одно неверное слово или интонация — и остров исчезал из видимости, и оценить точно состояние больного становилось очень трудно.
Вася замолчал. Видно было, что он вспоминал и как вспоминал, как прикасался к своим мыслям, которые ещё летом составляли необходимую и даже большую часть его внутренней жизни.
— Скрыки... Куда им деться.
— Ты их чувствуешь? Где они?
— Н-нет, — ответил он с усмешкой. — Они засели.
— Засели?
— Взяли перерыв. Но всё равно с ними не покончено.
— Почему?
— Потому что от них у меня разномыслие осталось.
— Как это, расскажи.
— Просто я думаю обо всём по-разному. Два или три раза. Лежу и думаю новыми словами.
— Какими?
— Ну, например, словом «Ксюхля». Это значит Ксюха и Аркаша вместе ели один кусочек хлеба.
Василий испытующе посмотрел на доктора. В глазах показался проблеск прежнего безумия, когда скрыки «были везде» и ежедневно «мучили» его мозг своими экспериментами.
— Они вернутся. И... я ещё боюсь их.
— А может быть, война, немцы — это как-то связано с ними?
— Нет, доктор, — без раздумий ответил больной, — нет. Они сами по себе.
Надежда Александровна расспрашивала, успокаивала, корректировала переживания больного, размышляла и вновь чувствовала в себе тихую радость психиатра от понимания, ощущения и постижения внутреннего мира собеседника. И ещё от того, что после общения с ней у Василия немного улучшится состояние.
— А почему нас не собирают на концерт? — неожиданно спросил Игнатьев.
— Концерт? Какой?
— Я же весной выступал. Меня призом награждали.
Весной Надежда Александровна была в отпуске.
— Да? Каким?
— Мне дали шоколадку «Спартак» за громкое чтение стихов про море.
Надежда Александровна ещё раз всмотрелась в лицо больного и тихо, сдавленно попросила.
— Прочти про море. Сейчас.
Вася тут же встал, расправил плечи, уставил взор ввысь, приложил руку к сердцу и начал громко читать.
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далёкой?
Что кинул он в краю родном?
Синеет море, плещет буря
И мачта гнётся и скрипит
А он мятежный ищет бури
Как будто в буре есть покой. Вот.
Доктор молчала.
— Я сейчас новый стих учу. Мне дядя Костя помогает. Хочу на Новый Год выступать.
Он опять принял прежнюю позицию и с прежним напором начал:
Белая берёза
Под моим окном
Принакрылась снегом
Точно серебром
На... На... ветках
— На пушистых ветках снежною каймой...
— Да-да, вот так, — больной улыбался. Он словно светился, представляя себя на сцене. Доктор смотрела на него и понимала, что выступления на концерте были для него минутами счастья.
— Васечка, иди, дорогой.
— А дядя Костя с нами поедет?
— Поедет.
— Тогда я...
— Иди. Иди, пожалуйста.
Больной не понимал выражения лица доктора, неуверенно повернулся в одну, в другую сторону.
— До свидания, Надежда Александровна, — эхом донеслось от него.
— Да. До свидания, — невнятно ответила врач, закрывая лицо руками.