Илья Ходаков
Игорь Ходаков
Автор иллюстрации – Илья Ходаков
Мужчина поставил кружку на блюдце, но, учитывая то, что его он держал в ладонях, то комнату наполнил звон – руки тряслись крупной дрожью. Анатолий – так звали нашего героя – вытер свои вымокшие в чае моржовые усы, поставил наконец блюдце на стол (пролив на скатерть пару чайных капель), сглотнул и закрыл глаза. Собеседник хмуро на него глядел, а его жена стояла за его спиной и держала мужа за плечи.
Тишину нарушало неровное дыхание дяди Толи, тиканье часов в виде черного кота с большими белыми глазами да ворочанье Тани за стенкой. А то! Посудите сами: только девочка начала засыпать, как снова в окно кто-то постучал, и вот теперь этот «кто-то» снова сидит за столом, как и полчаса назад. А что стряслось полчаса назад? Ничего. Стряслось позже. Но не будем томить читателя. Начнем уже.
– Засиделся я, пора уж, – со вздохом и нехотя произнес дядя Толя, хлопнув – для решительности верно – себя по коленям.
Он тяжело поднялся с некрашеной лавки, с какой-то виноватой улыбкой, да и уходить из натопленной комнаты, с уютным тиканьем настенных часов, запахом жареной картошки с луком, и накрученных из баранины котлет – тоже жаренных, не хотелось. Таня, завернувшаяся в одеяло, в своей небольшой спальне, освещенной мерцанием полуоплывшей свечи, на тумбочке у кровати, отвела взгляд от старой игрушки, посмотрела в узорчатое окно и вздохнула. Наконец-то, а то отец с товарищем давно уж спать не давали, все болтали за стенкой. Девочка еще пару раз перевела перекладину, и медведь с мужиком в последний раз на ночь постучали топорами по полену – игрушка у Тани была такая и страсть как она ее любила.
Когда послышался топот сапог в сторону двери, Таня положила игрушку на книгу «Мертвые души» (за бессонное время уже читанную) и задула свечу.
– Ну куда уж ты поедешь, на ночь глядя-то – произнес кум, коего, вот, дядя Толя и проведать приехал. Ясным солнечным декабрьским утром, по посеребренному солнцем снежку, приехал. И вот засиделись допоздна. Давно не видались, в тот возраст вошли, когда больше о прошлом вспоминают, да и знакомых, в мир иной ушедших, поминают. Уж и мороз к ночи ударил, окна причудливыми узорами разукрасив, но даже через них пробивался бледный лунный свет.
– Да поеду, – пробормотал дядя Толя, обувая валенки.
– Ну смотри, – ответил кум, снимая задремавшего у него на коленях большого пушистого бурого кота и собираясь провожать сродника.
Выпили они на посошок. «Для сугреву, чтобы ты ночью не умерз», – усмехнулся кум.
И дядя пошел во двор. Лошадь, которую звали Тася, встретила недовольным фырканьем – верно не в радость ей была предстоящая полуночная дорога. В глазах ее так и читалось: «Ишь, чего тебе, хозяин, на ночь глядя взбрело домой тащиться».
Да и сам дядя Толя, скрипя валенками по утоптанному во дворе снегу, и не мог в толк взять: что ему, в самом деле, взбрело вот на ночь глядя верст шесть катить до Асников. Да еще через Крестовскую, где невесть что средь ночи можно увидеть. Бывало ведь оставался у кума ночевать. А вот сейчас будто дурина нашла – поеду и хоть режь.
В общем, проводил кум дядю Толю до ворот, и тот поехал. Мороз к ночи ударил ладный, и щеки щипал и усы в сосульки превратил. Ничего. Шуба у дяди Толи была теплая, хоть и старая – еще от деда доставшаяся. Да и шесть верст – не такая уж долгая дорога, за час доберется.
Поначалу зорко смотрел на дорогу, следил за лошадью, сжимая поводья. Расслабился, когда проехал храм. Его, чуть от кумова дома отъедешь, сразу и увидишь. Стоит он, из красного кирпича сложенный, на пригорке, без креста и позолоченного купола, с тут и там обветшавшими сводами, с невпопад торчащими из них, словно руки скелета из-под снега, запорошенными ветками. «А что – спросите – напрягся-то дядя Толя, когда мимо церкви проезжал. Святое место-то».
Святое. Архангелом Михаилом оберегаемое. В честь него храм и назван. Восемнадцатого века. После революции закрыли его. В зернохранилище превратили. Вот и ветшал он, не поновляемый. Напрягся же дядя Толя из-за расположенного близ церкви погоста с покосившимися старыми, посеревшими от времени, деревянными крестами и типовыми безвкусными советскими памятниками, в большинстве своем с облупленной краской.
Кто знает, может в эти предночные часы, в зимнюю стужу, на погосте покойники заложные обретаются? Это те бедолаги, которые померли раньше положенного срока: ну, упившиеся, там, удавленники, утопленники, или молнией зашибленные. Вот и бродят – как верили в старину и многие верят поныне – эти горемыки средь лесов и болот, но могут и в деревню захаживать, или подстерегать близ погостов таких вот припозднившихся путников.
Была одна история в деревне: как-то двух молодых охламонов понесла нелегкая ночью на погост, где намедни был схоронен один упившийся мужичок. Раз упившийся – значит покойник он и есть заложный. Подошли они к холмику могильному, а он и давай разрушаться. Выбрался покойник в чем схоронен был: с черном костюме, в белом мятой рубахе со сбившемся на бок галстуком, и в черных туфлях с налипшими на них смешанными со снегом комьями грязи.
Хорошо те двое, хоть и оторопели от страха, да догадались к храму бежать. Мертвяк за ними, но не бегом, а, сутулясь, вертя туда-сюда головой, неровным шагом, нелепо размахивая руками. Забежали охламоны в храм, распугав обитавших в нем голубей, забились в самый алтарь. Храм-то, хоть и поруганный – да святой все равно.
Как не выл, как не пытался несчастный пробраться за церковный порог, как не царапал желтыми мертвыми скрюченными пальцами его стены – не вышло. А те двое так и просидели до утра, пока, с первыми петухами, не возвертался покойник в могилу. Выбрались они, обороненные Архангелом Михаилом из его храма. Поседевшие за ночь. И бегом в соседнюю деревню к батюшке, дабы он на могиле панихиду отслужил .
Теперь-то поняли, отчего дядя Толя наш напрягся, мимо церкви и близ лежащего погоста проезжая? Слыхал он о той истории. Но проехал. Да подуспокоился. На студеное ночное небо взгляд перевел. Усеянное звездами. Страсть как дядя Толя любил на них смотреть: и августовскими ночами, когда, значит, Млечный путь и звездопад. И зимой. Зимой даже больше. Ярче они, что ли, на морозе светят и будто все какие только есть высыпают. Маленькие точки постепенно вспыхивают на небе. Красота. Да еще и таинственная какая-то. Ночью выбегаешь на улицу по нужде, смотришь на небо и видишь их. Холодные, волшебные огоньки. Дядя Толя любил сравнивать ночное небо с безбрежным океаном, который видел в молодости, когда на флоте служил.
Бывало, в его ушах начинала играть мелодия какой-то спокойной душевной песни, которую много лет назад слышал он на свадьбе дальнего родственника, когда многие стали расходиться, а за столом сидел лишь шестилетний Толик, его уснувший отец, молодые, пара-тройка соседей и Силантий Матвеевич, называемый «дядей Силантием». Он снял со стены гитару, по краям расписанную хохломой, и под бренчание струн начал тихо и протяжно напевать ту песню. Слова дядя Толя забыл сто лет назад, но музыка… Он, помнится, вышел тогда на терраску и поглядел на небо. Казалось, будто сами звезды тихо звенят голосом гитарных струн.
Вот и сейчас глаз от разбросанных по нему звезд он не мог оторвать. А что, лошадь-то дорогу знает, тут хоть засни – довезет. А о волках только старики и помнили. В общем, катят полозья саней по проторенной колее, и, глядя на небо, поуютнее укутавшись в шубу, дядя Толя сначала даже не понял, что случилось-то. С минуту, зевая, глаза протирал, да по сторонам озирался, пытаясь понять: где он.
И когда понял – холодок пробежал по его спине. На Крестовской. Тишина. Мороз. Лес неприветливой черной стеной – прям за укрытой снежным покровом лощиной. Будто великан: стоит и на дядю Толю пялится. Того и гляди – либо упокойники сейчас выбредут из леса энтого самого, либо он сам с места двинется. На небе – луна да звезды вроде как-то успокаивают, да вот вдали – огни родных Асников. Полпути пройдено. Но не идет дальше лошадь. Не идет и все тут.
Пробовал дядя Толя и за поводья дергать, и уговаривать лошадь – мол, до дому-то и осталось всего-ничего; и браниться на нее. Обычно смирная – нонче Тася встала как вкопанная. Хрипела и дальше не шла. «Неспроста это» – смекнул дядя Толя, поежившись и, не решившись искушать судьбу, поворотил обратно, перекрестившись – может быть, в первый раз со времен далекого уже детства.
… Семья кума еще не спала. Поэтому стучать дяде Толе в окна их дома долго не пришлось. Кум даже обрадовался, как и лошадь – обратно-то она не просто шла, а бежала, хотя дядя Толя ее не погонял даже. Бежала она от скалящегося, наполовину проглотившего обоих волка по имени «Страх».
Пока дядя Толя снег-то веником на террасе с валенок обметал, кум, ежась от мороза и переминаясь с ноги на ногу, обхватив себя руками, под бубнеж жены: «Куды-куды раздетым-то пошел», с улыбкой все повторял:
– Но вот и правильно, и правильно, что вертался-то.
И вот теперь сидел наш герой, допивал свой горячий чай и историю свою кончал. Жена кума пошла собирать дяде Толе постель, а сам кум поглядел в окно на расписные узоры, пощурился на старика и сурово проговорил:
– А что же, ты про тот случай с тетей Фаней не слыхал?
Анатолий недоумевающе посмотрел на собеседника.
– А с ней чего?
– Так ведь у нее тоже такой случай был. Раз как-то (только в теплое время года дело было) поехала она с мужем по делам, и тоже, там где и ты, кобыла у ней и застряла! – мужичок вытаращился, так как куму о месте своей стоянки незапланированной не сказал – откуда ж тот узнал, что он на Крестовской назад повернул? – Только она из этого положения вышла без проблем, не то, что ты, дружок, – усмехнувшись, продолжал кум, – она молитву прочитать догадалась, вот у нее лошадь и определила направление.
Собирая дяде Толе постель, кумова жена произнесла, обращаясь к незадачливому сроднику:
– Ты ж на Крестовской не иначе как в полночь был. Вот и лошадь не шла.
Так-то. А историю нам Таня и поведала. Только с тех пор, как она произошла, лет-то немало пролетело и для нас с Ильей она уже была тетей Таней. Соседкой в древне. И это – не единственная из рассказанных ею историй. Всамделешних.
14 – 17, 28 – 29 июля, 8 ноября 2019 года Москва, Чкаловский.