В том далеком году Пасха была ранней, а в нашей научной, по-советски атеистической семье – самой первой.
Я только тогда услышала слово кулич и запах его – нежный и радостный запах, раньше тайный, а нынче – свободный, и рецепт его был от прабабушки, хранимый долго, но так надежно, что кулич получился свежим, как утренняя птица.
Первый раз я держала красное яйцо и удивлялась, что его кирпичный, мощный окрас – всего лишь луковая шелуха, и я этому радовалась, как радовалась апрелю и Пасхе.
Субботним вечером небо было синим, а церкви в нашем городке пока не было – только заложенный камень на окраине леса, на лес смотрели мои окна, и я на него смотрела. И на небо, и на камень, его, конечно, не видя, но зная, что все это – Пасха. И еще в нашем городке жило много голубей, они гуляли по весенним солнечным площадям, собирали семечки, и теперь у них был не только Первомай, но и Пасха, и, конечно, Вербное воскресенье.
В тот год был только кулич, а позже была и церковь. Ее выстроили в другом месте, не там, где заложен камень, подальше от моего дома, так бывает.
Позже, когда была церковь, ближе к субботнему вечеру наша родня собиралась святить куличи и яйца. Тети звонили друг другу и не сразу дозванивались, потому что их телефоны стояли в коридорах, на тумбочках, украшенных вербочками, а тети – на кухнях, возле духовок, отмытых к празднику, но все равно уже забрызганных. Тетя Вера оттирала пятно полотенцем, но все бросала и бежала по телефонному звонку, а потом оживленно и радостно кричала в трубку: «Надя! Надя, это ты звонила? Я была на кухне, я же коржи поставила по тому рецепту, еще десять минут, Надя! Надя, ты подожди, я огонь убавлю».
Она убавляла огонь в духовке, а в Иерусалиме сходил огонь благодатный, и тетя Вера снова бежала к телефону от телевизора, где он только сошел, и кричала: «Надя! Надя, сошел благодатный огонь!» А папа, младший и лучший брат своих сестер, всегда ворчал: «Пока их всех соберешь… И возятся, и возятся, куда столько напекли!» Но тети знали – куда.
Особенно знала сестра их Лида, у нее была самая большая корзина, в ней – длинный пасхальный рушник, вышитый еще моей бабушкой – цветы, желтые, красные, синие, те, что росли в бабушкином палисаднике, за некрашеной старой оградой. В рушник завернуты куличи разных размеров, яйца, желтые, красные, синие, как цветы, пироги и булочки, и выдержавшая суд бутылка Кагора, бархатного, праздничного: «Можно же вино? Батюшка, говорит, можно. Я видела – другие носят… Ничего, можно, и батюшка разрешает».
Куличи делились между родственниками по возрасту – большие, то есть нормальных размеров – взрослым, средние – детям или, как говорила тетя Лида, «отроками и отроковицам», маленькие – младенцам. «Да они не будут есть!» – удивлялся папа, «Зато благодать!» – возражала тетя, и все молодые матери из родни получали по малюсенькому куличику с цыпленком или уточкой, и это было хорошо.
Святить отправлялись с опозданием, сначала я шла к тете Вере (к той, у которой первой сходил благодатный огонь), помогала вытаскивать из духовки коржи по рецепту. Превратить их в торт не успевали и решали так: «Коржи освятим отдельно. Сметану для крема святить не обязательно. Нельзя же все подряд!»
Потом мы звонили тете Наде, и она спрашивала: «Вы где? Я уже оделась и жду!» И она, действительно, оделась – длинная вязаная желто-бордовыми ромбами шаль, нить янтаря – камня Львов, успокаивает нервы и даже лечит желчный пузырь. Именно этот желчный пузырь удивлял ее в прекрасном янтаре больше всего, а тетя Вера уточняла: «При чем тут Лев? Церковь не признает астрологии, а мы в церковь идем». Но тетя Надя считала, что Бог – везде, и в чем-то, наверное, была права.
Навстречу нам шла тетя Лида, а возле новой школы, мимо которой ближе до церкви, нас ждал папа с куличом и с палкой колбасы, и все мои тети забеспокоились – а можно ли святить колбасу, аппетитную и копченую, и мне бы хотелось, чтоб можно.
Дальше мы шли через лужу, которая была почти озером, и наша маленькая церковь, голубая и нежная, совсем чуть-чуть в золоте («Элегантная», как говорила тетя Надя), наша милая церковь только недавно освобожденная от лесов, пела куполами на солнце, но вот как перейти это озеро, не засыпанное еще после стройки?
Шли то по доскам гуськом за папой, то по сухим островкам, замирая то на одной, то на другой ноге, огромное весеннее озеро из снега, вода и льды тоже готовилось к Пасхе, и мне было легко и весело. Тетя Лида успевала поправить куртку и шарф на папе, спросить, где перчатки, рассказать, что и для новорожденной двухнедельной Леночки у нее есть кулич с лимонной пчелкой. А, может, колбасу все-таки не святить? Но папа шел до церкви по озеру молча, как пророк, а за ним мы – три сестры и я.
А у церкви уже заботливо поставлены столы покрытые клеенками в узорах из цветов и корзин, такие всегда были на кухне у бабушки. На столах раскинулись расписные куличи и яйца и словно танцуют от радости среди капель – будто дождь прошел, много дождя! И будто еще радостнее запело солнце, мне захотелось плакать от счастья, и все три тети меня теребили: «Катя, разложи салфетку, Катя, сюда куличи выкладывай, Катя, а где свечка, Катя, ну что ты стоишь?»
Да разве я стою, вас-то трое, а я – одна, а вас - трое, дорогие мои, любимые три тети, три папиных сестры, какая же я счастливая! Папа, брат их младший и лучший, положил на стол свою палку колбасы, и когда батюшка, из тех, что серыми веселыми глазами, седой бородкой и сухонькой фигурой напоминают Николая Чудотворца, когда маленький и веселый батюшка запел «Воскресл еси от гроба» и забрызгал нас счастливой водой, мне показалось, что он подмигнул папе, и не потому, что они старые знакомые и бывшие коллеги-ученые, а потому, что он тоже любит жизнь, потому, что он тоже человек, пусть очень светлый и добрый.
Мне тогда хотелось плакать от счастья, но я засмеялась, и батюшка улыбался, и махал, махал своей метелкой, и в солнце летели брызги – красные, желтые, синие, как яйца в корзинке тети Лиды, как цветы на ее рушнике и в палисадники моей бабушки и их мамы – трех сестер и младшего и лучшего их брата – моего папы.