Глава сорок первая
Ноябрь 1911 года
Лисицкий напрягся…
Зарядив стволы ружья последними патронами с картечью, он ожидал появления всадника. По скрипу снега и по характерному лошадиному фырканью он определил, что лошадь одна, а значит и всадник один.
Вскоре у поваленных столбов ограды появился незнакомец. Это был благообразный старик с выбеленной временем окладистой бородой, в нахлобученной на уши волчьей шапке, одетый в доху волчьего меха.
- Не стреляй, мил человек! – крикнул он издалека, закидывая за плечо свою винтовку. – Забелин я! Карп Иванович!
Лисицкий прислонил ружье к стене и поднялся с крыльца.
Старик подъехал к зданию и сошел с коня. Это у него получилось легко, и Лисицкий подумал, что старик Забелин крепок еще телом.
- А ты, значится, Серьга Лаптев? – полувопросительно произнес старик, протягивая Лисицкому руку. – Мне о тебе пристав Кравцов сказывал. Что тута у тебя за побоище состоялось ночью?
Старик оглядел поляну, истоптанную хороводящими дикарями, испятнанную замерзшей кровью, и широко перекрестился.
Лисицкий коротко рассказал о ночном приключении, о схватке с пришельцами из леса.
- Неужто все ушли?! – воскликнул старик, выслушав рассказ и вновь внимательно оглядывая поляну. – Никого не порешил, значит?!
- Почему же все? – ответил Лисицкий. – Нет, сударь, шестерых я отправил к их прародителям, не знаю, где уж они обитают: на небеси, иль под землею. Ибо не думаю, что их на небесах примут…
- Где же тела? – не унимался старый Забелин. – Не видать их чегой-то!
- В помещении тела, – сказал Лисицкий, не понимая столь явного интереса старика к телам дикарей. – Я там с ними бился, там их и оставил. Не хочу руки марать об их поганые тела.
Старик ушел в здание и долго отсутствовал.
Выйдя на крыльцо, Забелин долго молился, стоя на коленях и отбивая поклоны.
- Оне энто! – сказал старик, поднявшись с колен. – Бесовское племя людоедов.
- Вы что, Карп Иванович, уже сталкивались с ними? – удивился Лисицкий.
- Ишо как сталкивались! – ответил старик. – Кравцов тогда нас водил. В прошлом годе оне такое здеся учинили, что до сих пор кровь в жилах стынет, как вспомню. Гора тут неподалеку есть – местные хакасы ее «Горою мертвых» кличут. Наши туды не ходют, даже шаманам туды путь закрыт. Там, под горою они устроили свои бесовские хороводы вкруги костра, вокруг какого на распятьях девять женщин и детей с ободранной кожей в муках корчилися. Много тогда мы их побили, но многие в лес смогли уйти. А лес там, под горою – проклятый. Бесы тама обитають, которые с живых людей кожу сдирают и пожирают тела. Не стал Кравцов их преследовать, и нам не позволил.
- Они что, своих детей и женщин каким-то бесовским богам в жертву приносят? – спросил Лисицкий, уже понимая какой мучительной смерти смог избежать нынешней ночью.
- Зачем своих? У местных хакасов, манси, якутов выкрадают. Кравцов давеча сказывал, что снова стали люди в поселках пропадать, вот я поспешил на выручку, выстрелы заслышав. Думал, Кравцов здеся со своим людьми. А энто, оказывается, ты сам-один сражался с бесовским племенем. А знаешь ли ты, Серьга, что ты ночью шамана ихнего положил – сына Шунгая, которого дикари считали бессмертным, поскольку он общался с их бесовскими богами в горах Китая?
- Почему думаешь, что убитый - это сын шамана? – удивился Лисицкий. – У него что, паспорт при себе был?
Старик молча выудил из кармана и протянул Лисицкому странную фигуру, вырезанную из камня. Рука неизвестного скульптора вдохнула жизнь в это жуткого вида творение, и казалось, что в его поверхность вписаны века и даже целые тысячелетия.
Фигура, имела семь-восемь дюймов в высоту. Она изображала какого-то монстра - у него была приплюснутая голова, лицо весьма отдаленно напоминало человеческое, но обезображенное уродством – изо рта выступали длинные, кривые клыки; тело было чешуйчатым, а на спине располагались длинные, узкие крылья. Это создание, которое казалось исполненным губительного противоестественного зла, имело тучное сложение и сидело на корточках на прямоугольной подставке или пьедестале, покрытом неизвестными письменами. Кончики крыльев касались заднего края подставки, седалище занимало ее центр, в то время как длинные кривые когти скрюченных задних лап вцепились в передний край подставки на четверть ее высоты. Голова монстра была наклонена вперед, так, что кончики верхних клыков касались верхушек огромных передних когтей, которые охватывали приподнятые колени. Существо это казалось аномально живым и, так как происхождение его было совершенно неизвестным, тем более страшным. Запредельный возраст этого предмета был очевиден; и в то же время ни одной ниточкой не была связана эта вещица ни с каким известным видом искусства времен начала цивилизации – так же, впрочем, как и любого другого периода.
Даже материал, из которого была изготовлена фигурка, казался загадкой, поскольку зеленовато-черный камень с золотыми и радужными крапинками и прожилками не напоминал ничего из известного Лисицкому, а его дядя Адам Модестович Лисицкий был известным в России ученым-минераловедом, и его Музей геологии и минералогии Сергей посещал неоднократно, созерцая редчайшие минералы, собранные со всех концов планеты. Письмена вдоль основания тоже поставили его в тупик: он не мог соотнести их с известными ему лингвистическими формами. И эти письмена явно принадлежали к чему-то страшно далекому и отличному от нашего человеческого мира - они выглядели свидетельством древних и неосвященных циклов жизни, в которых нынешним поколениям не было места.
- Что же это за чудище из древних эпох? – сдавленным голосом произнес Лисицкий, вспомнив вдруг, как сам едва не поддался магии древнего ритуала дикарей, и чудом не встал в их дьявольский хоровод. – Его даже в руках страшно держать.
Он протянул фигурку старику, и тот снова упаковал ее в тряпицу и сунул в карман.
- Старик Шингай, у которого была точно такая же фигура – ее забрал Кравцов, сказывал, что это их верховное божество – Эрлик. Он спит до времени в Горе мертвых, но когда звезды займут на небе определенное положение, Эрлик пробудится, и тогда наступит время бесов – время убивать людей. Но чтобы Эрлик мог питаться людской кровью, дикари через какие-то промежутки времени приносят ему в жертву девять человек.
- Что мы будем делать с телами убитых? – спросил Лисицкий. – Не оставлять же их в помещении – оно может еще пригодиться людям!
- В снегу их тоже оставлять нельзя – дикари придут за ними и сожрут. Уж энто точно! Земле предавать поганцев, значит, землю поганить… Вот что! Неподалеку есть омут – вода в нем не замерзает даже в лютые морозы, только сверху прихватывается ледком. Думаю, надобно их спустить туда – рыбам да ракам на корм.
Они увязали тела поперек крупов лошадей, накрыв их снятыми с покойников шкурами, и спустили с высокого берега в черный, мрачный омут.
- Вот там вам и место! – сказал Забелин и перекрестился трижды.
- Ну, а теперь, Сергей Васильич, приглашаю тебя в свой терем – ох, и угощу же я тебя, мил человек! Только прежде вот что мне скажи – ты ведь не приверженец старой веры, так? Разговор тебя выдает…
- Так точно! – сказал Лисицкий. – Я и не собирался скрывать от тебя и твоих дочерей, что по роду я дворянин и офицер. В прошлом, конечно. Но сего дня я такой же таежник, как и ты. Иль ты в чем-то видишь разницу между нами?
- Разницу вижу! Мои дочери родилась в тайге, питались рыбой и мясом, боролись с морозом и голодом и в простоте души прожили все свои годы. Но есть много вещей, вовсе не простых, которых оне не знают и понять не могут. А вот ты, скажем, знаешь, что значит тосковать по прекрасной женщине. А та женщина прекрасна, Серьга, верно? Она благородно-прекрасна! И ты ведь не забыл ее, Серьга! А?!
- Эй, старик, ты о чем это?! – воскликнул Лисицкий. – Пока я служил царю-батюшке, кровь свою и чужую на войне проливая, у меня и в мыслях не было заводить жену, детишек. Не до того было! И романов с женщинами великосветскими я не заводил, поскольку… Да, просто были на то у меня свои причины!
- Серьга, послушай меня, старого. Пусть какая-то из моих дочек глянется тебе, а ты глянешься ей. Пускай! Она станет твоей женой и отдаст тебе все свое существо, но ведь оно маленькое, простенькое, ее существо. Слишком маленькое и слишком простенькое, а ты – человек другого мира. Так предопределено свыше. Она будет держать тебя в своих объятьях, но никогда не овладеет твоим сердцем, сердцем дворянина с мечтами о покое в дикой глуши. И будет она – горемычная, цепляться за человека, а ловить тень, отдаваться мужчине, и делить ложе с призраком…
- Значит, Карп Иванович, ты отменяешь приглашение в терем свой сказочный? – воскликнул Лисицкий. - По той только причине, что я не старовер, а значит, мне – отдельная посуда, отдельная лавка, и на дочерей смотреть не моги! Где-то я это уже слыхивал! Я, по-твоему, такой же, как и те дикари, коих мы только что в омут опустили?! Человек второго сорта! Ты считаешь, что я не принесу счастья твоей дочери именно потому, что я вот такой – второсортный?!
Старик виновато опустил голову.
- Тятенька, тятенька! – вдруг раздался молодой девичий голос. – Ты жив, тятенька!
Занятые разговорами на повышенных тонах, собеседники не услышали и не увидели, как на территорию лагеря буквально влетели легкие нарты, запряженные парой легконогих оленей.
Теперь к ним, сияя белозубой улыбкой, бежала девушка, румяная с мороза, большеглазая, одетая в нарядную, расшитую бисером оленью парку. Капюшон свалился с ее головы, открыв густые русые волосы, заплетенные в косу, переброшенную на высокую грудь.
Девушка была красива той божественной красотой, какой обладают только северянки, и Лисицкий, пораженный, потерял дар речи. Он словно онемел.
Хитрый старик, конечно, сразу заметил его состояние, но вида не подал…
- Что ж ты так долго-то, тятенька?! – запричитала девушка, обняв отца. – Ведь до свету ишо ушел, а сейчас день уж к вечеру клонится. А тебя все нет и нет…
- Да вишь ты, дочка, прибраться нам тута маленько пришлось. Нечисть кой-какую убрать… Серьга Васильич побуянил туточки ночью, поганцев истребляя.
- А это, стало быть, и есть Сергей Лаптев, о котором нам пристав сказывал? – девушка лукаво взглянула на Лисицкого, который так и стоял болван болваном, не смея рта открыть…
- Он и есть, доча, он и есть, - с ехидцей ответил за него старик. – Только, вишь, онемел он чегой-то… Как не в себе стал. А до твоего появления такой говорливый был, прям сладу с ним не было! Я ему слово – он мне пять!
- Что же вы на морозе-то разговоры разговариваете?! – воскликнула девушка. – Поехали домой!
Старый Забелин крякнул, но дочери отказать не посмел.
Лисицкий вскочил на коня, не касаясь стремян. Он подумал, что даже если старик откажет, он украдет эту девушку, чего бы ему это не стоило… И почувствовал, как краснеют его щеки, заметив долгий и пристальный взгляд девушки, подаренный ему как обещание…