Начало 1796 года.
Dramatis personae:
Талейран;
Пьер, его камердинер;
Моррис, финансист;
Хэмилтон, глава департамента финансов США.
АКТ ПЕРВЫЙ
Холодное утро.
Талейран лежит в кровати, один в комнате с более чем скромной обстановкой. За стенкой его камердинер Пьер варит кофе.
Талейран: Америка – великая страна, Пьер. Великая, а не просто большая!.. Не скажу, что это вызывает у меня энтузиазм… «На Америку Европа должна всегда смотреть открытыми глазами и не давать никакого предлога для обвинений или репрессий. Америка усиливается с каждым днем. Она превратится в огромную силу, и придет момент, когда перед лицом Европы, сообщение с которой станет более легким в результате новых открытий, она пожелает сказать свое слово в отношении наших дел и наложить на них свою руку. Политическая осторожность потребует тогда от правительств старого континента скрупулезного наблюдения за тем, чтобы не представилось никакого предлога для такого вмешательства. В тот день, когда Америка придет в Европу, мир и безопасность будут из нее надолго изгнаны».
Мне кажется, еще год и меня тут похоронят… Где мой кофе!?
Пьер (из-за двери): С молоком, monseigneur?
Талейран: Ну, нет. Я человек прямой. Буду пить черным.
Пьер (из-за двери): Вчера вы желали с молоком.
Талейран: Вчера была плохая погода! Ты знаешь мое правило…
Пьер (из-за двери): «Кофе должен быть горяч, как пекло, черен как дьявол, чист как ангел и сладок как любовь», – кажется, так вы сказали?
Талейран: Да, и мне это неплохо удалось! Но я не о том. Мое правило: то, что было вчера – там и осталось.
Пьер (из-за двери): Да-да!
Талейран: Кофе!
(наконец появляется камердинер)
Пьер: Вот!.. торговка интересуется, когда вы закроете кредит.
Талейран: Передай её, что любопытство сгубило кошку.
Пьер: Ваш табак еще не завезли, а кофе, кстати, нынче вздорожал.
Талейран: Как это возможно?
Пьер: Полагаю, торговка знает, что я беру его для вас и набивает цену.
Талейран: Но, в таком случае, она должна знать и то, что у меня нет денег! Сбережения я заложил в книгу и по неосторожности вернул владельцу… вышла небольшая компенсация за критику его сочинений.
Пьер: Значит, вы желаете отказать от кофе?
Талейран: Ни за что!
Пьер: Тогда эта торговка – неплохой стратег!
Талейран: Воистину, в этой стране нет добродетели...
Пьер: Вы же сказали, что она великая?
Талейран: Никто не говорил, что величие непорочно! Торгашество, освятившее рождение этих Штатов, держит их обитателей на цепи и единственное их желание – чтобы та цепь была золотою…
Пьер: Бакалейщик бы отметил этот афоризм! Он носит золотую цепь на часах.
Талейран: Надо полагать, это фальшивое золото – он явно не ценит время, раз его супруга вечно ссылается на то, что какие-то припасы кончились или еще не завезены.
Пьер: Справедливо.
Талейран: Не могу понять, почему в Америке так любят выставлять роскошь напоказ. Она развивалась тут слишком быстро и скорее демонстрирует недостатки, а не достоинства…
Пьер: Должен сказать, что часы у бакалейщика французские.
Талейран: Когда основные потребности человека едва удовлетворены, роскошь кажется неприличной. Это ясно доказывает, что в американские нравы не проникло еще изящество ни в образе жизни, ни в развлечениях.
Пьер: Я видел в шестидесяти милях от Бостона, как шесть тысяч футов досок обменивались на одного быка, а в Бостоне — как шляпы из флорентинской соломки покупались за двадцать пять луидоров.
Талейран: Тут явно имеется какая-то социальная болезнь! Однако золотая цепочка бакалейщика меня в серьез тревожит…
Пьер: Он расточал вам комплименты!
Талейран: В таком случае нам пора менять бакалейную лавку.
Пьер: Вы не любите похвалу?
Талейран: Беда в том, что похвала – одна из тех вещей, которые любят все, а это самый опасный род вещей. Берегись его!
Пьер: Еще одно ваше правило?
Талейран: О да! Бойся людей щедрых на комплименты: они либо ненавидят тебя, либо презирают себя – а это, знаешь ли, страшнейшая человеческая порода!.. Напомни, давно ли я тебя хвалил?
Пьер: Не припомню такого, monseigneur!
Талейран (с чувством удовлетворения): Славно!
Пьер: Но как же вера в человечество?
Талейран: Меня нередко упрекали в циничности, однако при всех своих предубеждениях против людей, я не устаю в них разочаровываться. И у нас во Франции, и в Англии, и тут…
(Во время дальнейшего разговора Талейран встает. Камердинер снимает теплую ткань с его ног, скрюченные пальцы которых опускает в ведро, наполненное теплой водой. Затем Пьер наливает теплую воду в миску и несколько раз опускает туда полотенце, которое прикладывает к лицу хозяина, таким образом его нос тоже получал «питье» – втягивая воду носом, он выплевывает ее, при этом еще и прополаскивая горло с очень громким и неприятным звуком ( «Душ для носа» повторялся два или три раза). Потом наступает черед прически: Пьер освобождает голову Талейрана от многочисленных колпаков. Ее украшают светлые пышные волосы, доходящие до плеч. Пьер причесывает их, завивает, пудрит и напомаживает. Наконец волосы заплетают в маленькую косичку. Затем камердинер вытирает ноги Талейрана, одевали на них шерстяное белье, а сверху – шелковое. На укутанные в белье ступни обувают специальную обувь. Монсеньор медленно и тяжело поднимается, чтобы камердинер мог одеть на него рубашку).
Пьер: Значит, вы не получаете удовольствия от своего пребывания в Америке?
Талейран: О! Поверь – я получаю исключительное удовольствие, однако оно исключает слишком много других удовольствий, кои мне так приятны!.. Но, скажи... она не красива?
Пьер: Кто?
Талейран: Кто же? Торговка!
Пьер: Я об этом не думал.
Талейран: А ты подумай! Сделай ей комплимент… Лесть, кажется, единственное вложение, которое ничего не стоит, но приносит весомый доход.
Пьер: Вы же предостерегали от комплиментов!
Талейран: Но я предостерегал тебя, а не её. У нее бедняжки едва ли найдется годный советчик.
Пьер: Думаю, если человеку приписывать достоинства, которых тот не имеет, это даже дурака заставит сомневаться.
Талейран: Потому-то лесть приучает нас к наблюдательности! Только находя и подчеркивая истинные преимущества можно достигнуть успеха в этом искусстве и не и прослыть идиотом… У этой торговки ведь есть достоинства?
Пьер: Пожалуй, у нее милая улыбка, когда она в духе.
Талейран: Вот и польсти ей! Она тогда чаще будет в духе.
Пьер: Но вдруг она это не так поймет?.. Подумает еще, что я в ней заинтересован…
Талейран: А ты подыграй! Делай ей еще больше комплементов!
Пьер: Monseigneur! Что за совет?
Талейран: Пресвященные умы еще на VI Вселенском соборе сочли, что плотский грех вовсе не столь ужасен, тогда как грех души губит безвозвратно!
Пьер: В самом деле?
Талейран: А то как же!
Пьер: Никак не могу постигнуть, когда вы говорите серьезно…
Талейран (серьезно): Когда я говорю серьезно – это обычно значит, что я шучу, когда же шучу – это вовсе ничего не значит. Но в данном случае я действительно даю тебе совет: в среде «нефранцузов» всегда нужно держать марку «француза». Улыбнись ей, подмигни. Женщины нередко прощают тех, кто злоупотребил возможностью, но никогда — тех, кто ею не воспользовался!
Пьер: Как и сама Америка!
Талейран: Чертовски верно, Пьер! При всех известных недостатках, Америка – удивительная страна. Где еще бывший епископ сможет зарабатывать себе на жизнь операциями с недвижимостью?
Пьер: …порой не вполне легального свойства, боюсь. (Талейран разводит руками) Мы тут только два года, а ваше имя, monseigneur, уже вызывают слишком много косых взглядов. Когда я говорю, что моего хозяина зовут Шарль Морис дэ Талейран-Перигёр, повисает пауза.
Талейран: Еще бы Пьер! Хвастовство еще никого не украшало, особенно когда ты говоришь с людьми, которые едва ли ясно знакомы с тем, что из себя представляет P;rigord, где он или же верно могут произнести это название. Говоря честно, я даже сомневаюсь, имеют ли они хотя бы отстраненное суждение относительно того, кто такие эти Шарль или Морис…
Пьер: Но не Талейран!
Талейран: И что же обо мне говорят?
Пьер: Местные дамы находят вас красивым.
Талейран: Это всё?
Пьер: Не знаю. Вы с ними не согласны?
Талейран: В наши дни мало быть красивым. Нужно быть восхитительным! Если человеку хоть раз удалось кого-то восхитить – он уже не так плох. Что же говорят мужчины?
Пьер: Как бы сказать это деликатнее…
Талейран: Говори, как есть!
Пьер: Я помню, что вы предпочитаете прямоту, которая не нарушает чувства такта.
Талейран: Верно! Все так плохо?
Пьер: Мужчины называют вас… самым безнравственным человеком в городе.
Талейран: Пьер, если ты не уймешь свою лесть, не видать тебе жалования!
Пьер: Но господин, я, признаться, и так давненько его не видел…
Талейран: Да… вышло не так остроумно. Но ничего! Я возлагаю большие надежды на сегодняшний день. Если все пройдет гладко – уже завтра ты сможешь спустить жалование за все три месяца, поражая шлюх своею щедростью!
Пьер: О! Мы ведь не в Париже! В Америке про шлюх не говорят!
Талейран: Не говорят, значит?.. (с горестью) Нравы народа в периоды смуты часто бывают, дурны, но мораль толпы строга, даже когда толпа эта обладает всеми пороками.
Пьер: Вот из-за таких слов у вас тут столько врагов.
Талейран: Если хочешь возвыситься, наживи врагов! Впрочем, враги подождут: главное сейчас – восстановить капитал и этому отдать все силы. Мне пишут, что в Париже мои вещи пошли с молотка… даже одежда! Они продали мою епископскую мантию, Пьер!
Пьер: Боже! (в сторону) Кому она могла понадобиться? (в слух) Госпожа де Сталь не ответила?
Талейран: Она сказала, что участвовать в земельных и финансовых операциях в Штатах ей нет смысла, ибо ее интересы и без того представляют надежные лица.
Пьер: Какой укол!
Талейран: О, это лишь говорит об уме, госпожи де Сталь и ее осторожности…
Пьер: Почему бы вам прямо не сказать ей о положении дел?
Талейран: Поспешность – главный враг всякой тактики! Впрочем, я сообщил, что готов оказать ее знакомым содействие в спекуляции земельными участками и представлять здесь интересы ее отца… Может еще и напишет!
Пьер: Непременно! Вы как всегда все продумали.
Талейран (поднося к лицу небольшое зеркало): Как я сегодня выгляжу?
Пьер: Весьма солидно!
Талейран (всматриваясь в отражение, делая грустное лицо и убирая зеркало): Жаль это слышать. Когда участвуешь в купле-продаже всегда выгоднее выглядеть оборванцем. Хорошо еще, что мы из Франции. Аристократ из Франции и оборванец в наши дни почти синонимы… Так, что нас ждут великие дела!
Пьер: Вижу, вы полны энтузиазма!
Талейран: Я пользуюсь расположением своего ума, вызванным тесной комнаткой, чтобы заниматься большой политикой и приводить в порядок дела мира!
Пьер (иронично): Это удобно делать из таверны?
Талейран (не замечая этого): Все представляется более трудным тому, кто мирно сидит под своей собственной кровлей, но ничто не затрудняет человека, который, будучи вдали от родины, живет в дурном помещении на постоялом дворе. Я отлично чувствую всю химеричность изысканий, которым позволяю занимать свое воображение, но они мне нравятся!
Пьер: Говорят, революция – это как непогода и скоро мы вернемся!
Талейран: Вполне возможно. Это эпоха великих потрясений и великих перемен, Пьер, и, возможно наше, утлое суденышко закинуто в эту Богом забытую гавань не просто так. «Жизнь без испытаний – это не жизнь».
Пьер: Мудрая мысль!
Талейран: Еще бы… это Сократ.
Пьер: Я так и подумал!
Талейран: Смирение перед стихией подчиняет наш разум высшему, универсальному порядку, который правит миром. Оттого-то и скромность этого завтрака… Такова наша епитимья!
Пьер: Не слишком ли это большое смирение?
Талейран: Ничего. Оно временно и скромность завтрака мне компенсирует добрый обед.
Пьер: Вопреки себе вы будете обедать?
Талейран: Да. Это будет нелегким испытанием!
Пьер: «Слабый сопротивляется испытанию, но сильный идёт к нему!..
Талейран: И никому не дано его избегнуть»… Особенно если это обед с финансистом, у которого можно недорого приобрести землю!
Пьер: Значит, платить будет каждый за себя… у нас имеются на это средства?
Талейран: Если все пройдет благополучно – они будут у нас иметься.
Пьер: Может, в таком случае стоит вести дела более активно?
Талейран: Поменьше рвения, чёрт побери. К счастью, мы уже не в Англии – тут удачный обед – это верное капиталовложение. Понимаешь?
Пьер: Не совсем…
Талейран: Обед – это застолье, застолье – это беседа, а беседа – это переговоры! Для проведения эффективных переговоров нужен не менее эффектный обед! Впрочем, я не собираюсь злоупотреблять изобилием в еде, если ты этого боишься, меня ведь ожидает и ужин.
Пьер: Еще и ужин?!
Талейран: Почти! В Париже принято обедать в восемь часов, в деревне — в пять. Мы в Америке, а значит одной нагой в деревне, а другой в Париже. Будем считать, что я пообедаю дважды.
Пьер: Второй обед как всегда у Казенова?
Талейран: Ну, нет: как бы хороша не была его французская кухня, меня пригласил генерал Хэмилтон.
Пьер (с некоторой завистью): Да, вы умеете заполучить хороший ужин.
Талейран: Хороших друзей, надеюсь! И потом, я плачу хорошей компанией!
Пьер: Ну, раз вас приглашают…
Талейран: Искусство состоит в том, чтобы тот, кто охотится за тобой, не подозревал, что ты охотишься за ним!
Пьер: Либо искусство в том, чтобы он знал, что вы охотитесь за ним, но поддавался, преследуя свои цели…
Талейран: А это уже дипломатия!
Пьер: Однако это не дурной расклад: камердинер на завтрак, финансист на обед и глава департамента финансов на ужин (смеется).
Талейран: Ну, что такое ты говоришь… я не собираюсь есть камердинера! К тому же таких ужинов как у Хэмилтона не бывает слишком много. Всегда интересно повидать главных лиц, имена которых история так спешно высекает в мраморе, но лишь Хэмилтон имеет ум и характер, который представляется мне на уровне самых выдающихся государственных деятелей Европы... Да и стол у него никак не хуже, чем у Казенова!
Пьер: Будут еще распоряжения?
Талейран: Думаю, у меня не так много времени! Принеси пока настоя ромашки. Мне надо написать несколько писем во Францию!
Пьер: Хорошо!
Талейран: Я тут так одинок, что множество мыслей выливаются теперь лишь из-под моего пера да в беседах с тобою, Пьер.
Пьер: Вы скучаете по Франции?
Талейран: Никогда! Революция погубила во Франции не только вельмож, манеры и гостеприимство, но и кухню! Одно спасает – многие повара уехали сюда!
АКТ ВТОРОЙ
В кабинете ресторана.
Талейран и финансист, отобедав, сидят за столом с бокалами.
Талейран одет в соответствии с местными вкусами: рубашка из холста, простой алый шейный платок, штаны — «такие же, какие носят на голом теле» и высокие сапоги из оленьей кожи.
Моррис: Такие дела, как продажа и покупка земель я не люблю вести в конторе. Это, знаете ли, скучно. Вот тут, в отдельном кабинете, за бокалом вина после сытного обеда и говорить приятно, и делам не помеха! Эскулапы запретили мне пить вина за обедом, идиоты! Поверьте мне, если вы отказываете себе во вкусной пище ради здоровья – вы куда более несчастны, нежели тот, кто готов променять свое здоровье за кусок хлеба.
Талейран: Очевидно, что удовольствия заставляют нас жить дальше – а значит, продлевают нашу жизнь.
Моррис: Смею заметить, грудинка у них очень хороша!
Талейран: Думаю, с меня уже довольно того, что я вкусил. После обеда меня еще ждут визиты и некоторые дела.
Моррис: Напрасно! Еда тут превосходная. Вы должны бы оценить, ведь как я понимаю прибыли-то вы из Англии.
Талейран: Да. Там в самом деле невозможная пища, они вероятно решили заменить ее духом святым – у них всего два соуса, но триста конфессий.
Моррис: А во Франции?
Талейран: Во Франции, напротив, — всего две конфессии и триста соусов.
Моррис: Но там ваша голова украсила бы одну из площадей, не так ли?
Талейран: Возможно.
Моррис: Хорошо добрались до Филадельфии?
Талейран: Долгий путь обычно увеличивает радость от встречи, хотя в моем случае и путь казался весьма приятным.
Моррис: Правда? Я же слышал, что ваше судно попало в шторм.
Талейран: Да, но этот шторм сущий пустяк по сравнению с бурями, что могли меня ожидать во Франции!
Моррис: Я ценю такую скромность, но полагаю, что путешествие все же было не из приятных (хитро). Наверное, пожалели, что отбыли из Англии, так?
Талейран: Я не имел намерения долго оставаться в той стране и не стал бы причислять себя к эмигрантам. Ведь я к ним не принадлежу!
Моррис: Англичане это поняли?
Талейран: Думаю, не до конца. Английский министр, желая проявить рвение и удовлетворить известное чувство вражды к эмиграции, воспользовался Законом об иностранцах, и дал мне предписание в двадцать четыре часа покинуть страну.
Моррис: Английская свинья!
Талейран: Если бы я последовал своему первому побуждению, я бы немедленно выехал, но чувство достоинства заставило меня протестовать против несправедливого преследования.
Моррис: Что же вы сделали?
Талейран: Отправился в паб, конечно… А затем последовательно обратился к Дендасу, Питту, к самому Королю (Моррис хмыкает); увы мои ходатайства были отвергнуты.
Моррис: Английские свиньи!
Талейран: Не могу спорить. Хотя не все англичане…
Моррис (с пылом): Вам что-нибудь понравилось в этой жалкой стране?
Талейран: Дайте подумать… Полагаю, меня заинтриговали сдержанность и хладнокровие англичан.
Моррис: Хладнокровие?.. Рыбья кровь!
Талейран: Порой англичане помешаны на самоконтроле, но это не от того, что кто-то из них рыба. Самообладание, на мой вкус, действительно большое достоинством человеческого характера и, вероятно, главное достижение Англии. Нам французам, очевидно, недостает, и долго еще будет недоставать его.
Моррис: Кроме этого хладнокровия что-то у них там еще имеется?
Талейран: Что ж, если вы настаиваете, я бы также отметил тактичность.
Моррис: Не люблю я эту изворотливость. Я считал и считаю, что должно говорить только то, что кажется верным, в противном же случае часть своей жизни смело можно пожаловать тем, чей авторитет некогда сумел затуманить ваш разум.
Талейран: Я, представьте себе, всегда придерживался такого же мнения. Именно по этой причине я никогда не делаю, того, что не кажется мне верным.
Моррис (смеется): Вы человек умный и мне это нравится! Поверьте – это не комплимент. Когда предо мной дурак, я ему так об этом и заявляю. Не то, что эти англичане.
Талейран: Я лишь говорил о том, что англичане стараются прятать собственную боль, а не причинять боль другим.
Моррис: Очевидно, они её так глубоко прячут, что порой не могут найти, а соответственно чувствовать и жить. Я за прямолинейность.
Талейран: По-вашему быть прямолинейным и разговорчивым – это синонимы?
Моррис: Здесь, в неформальной обстановке, – это синонимы. Тут мы можем говорить прямо что угодно. Ведь мы не в Англии.
Талейран: Да, там вне кабинета избегают разговоров обо всем, что касается денег, деловых соглашений, частной жизни или политики.
Моррис: О чем же они говорят?
Талейран: …О погоде!
Моррис: Какая погода у рыбы? У них же каждый день дождь!
Талейран: Вот вам и тема!..
Моррис: Так или иначе, вы были вынуждены подчиниться их рыбьему распоряжению и теперь здесь.
Талейран: Это верно,.. мне пришлось сесть едва ли не на первое попавшееся судно.
Моррис: Неосмотрительно! В таких делах – спешка вещь неуместная!
Талейран: С вами был склонен согласиться и встречный ветер. К тому же дела капитана задержали нас на Темзе приблизительно на пятнадцать дней.
Моррис: И все это время на корабле?
Талейран: Увы!
Моррис: Английские свиньи.
Талейран: Ну, что вы! Я получил несколько приглашений в дома поблизости от побережья, хотя и не принял их.
Моррис: Почему?
Талейран: Несправедливое преследование имеет свои прелести…
Моррис: С точки зрения пользы, вы поступили опрометчиво, но по моему мнению – весьма достойно!
Талейран: Благодарю! Несомненно, что и я испытывал известного рода удовлетворение. Все эти отказы…
Моррис: Мерзкие англичашки не могли не заметить этого!
Талейран: Мне кажется, в наши дни, я бы почти жалел, если бы не подвергся гонениям.
Моррис: Ну, это уже лишнее! Расскажите лучше про шторм!
Талейран: Это было, несомненно, одно из самых критических положений, в каком только можно было очутиться.
Моррис: Да, испытать на себе жестокую бурю… понимаю!
Талейран: Даже не в погоде дело. Я видел то Англию, то Францию, где моя голова была внесена, как вы изволили заметить, в проскрипционный список! Возвратиться в Англию... моей безопасности там ничто не угрожало, но было слишком тягостно просить убежища у правительства, которое хотело меня оскорбить.
Моррис: Черт возьми, да!
Талейран: К счастью, угрожавшая нам опасность, замеченная с берега, побудила нескольких моряков из Фальмута презреть ярость моря и прийти к нам на помощь.
Моррис: Отважные ребята! Что было потом?
Талейран: После этого нам пришлось еще некоторое время провести в Фальмуте.
Моррис: Судьба, словно подсказывала, вам остаться в Англии. Почему ж вы выбрали Америку?
Талейран: Верить в судьбу, значит не верить себе. К тому же когда мы в очередной раз отплыли, ветер уже был благоприятен. Каждый пассажир на палубе корабля восклицал с выражением радости, обращая взор к берегу: “Я еще вижу землю”. Один лишь я испытал явственное облегчение, когда перестал ее видеть.
Моррис (со смехом): Море!
Талейран: О да! Ощущения, которые оно вызывало, соответствовали моему настроению. Как-то утром, после нескольких недель плавания я был разбужен криком: “Земля! Земля!” Поднявшись на палубу, я заметил судно, покидавшее берег и немедленно послал к капитану судна барку, чтобы спросить, не согласится ли он взять меня на свой борт. Лишь потому как все места для пассажиров были заняты, мне пришлось продолжать свой путь в Филадельфию.
Моррис: Вы говорите как морской волк!
Талейран: Возможно я им еще стану… Если, конечно наша с вами сделка принесет свои плоды и я снаряжу корабль в Индию!
Моррис: Что-что?
Талейран: Именно так, в Индию… Туда-то, кстати, как я узнал, и шло то судно, что предстало моим глазам, когда я впервые увидел Америку! В том году я был свидетелем возвращения первой американской экспедиции, побывавшей в Бенгалии; судовладельцы получили громадные прибыли!
Моррис: Да, но в этом году уже четырнадцать американских судов вышли из разных портов, направляясь в Индию, чтобы соперничать там с англичанами.
Талейран: Должен заметить, что конкуренция Америки с ее внезапными проявлениями носит несколько враждебный к другим странам характер. Она до бесконечности разнообразит шансы торговли, результаты которой, по этой причине, редко служат вознаграждением искусной комбинации. Тут Америке, как впрочем, и Англии, полезнее находить союзников, а не конкурентов.
Моррис: С кем же по-вашему мы должны быть в союзе? Не с Англией же!
Талейран: Американский торговец и так связан с Англией природой своих сделок, необходимостью кредита, который он в этой стране получает, его значением, а также законом, непреодолимо ему навязываемым волей потребителя. Эти связи настолько реальны, что Америка в данный момент имеет урегулированный валютный обмен лишь с Англией!
Моррис: Да, это так – его нет даже с Голландией.
Талейран: И вовсе не было его с Францией, даже до Революции.
Моррис: Все верно.
Талейран: Таким образом, англо-американские отношения уже имеют прочный материальный и духовный фундамент.
Моррис: Однако, существовавшие ранее отношения между Америкой и Англией — отношения подданного и суверена — бесповоротно разрушены, и любая попытка возродить их равносильна бреду больного воображения.
Талейран: Бесспорно, американцы останутся независимыми, и они будут более полезными Англии, чем любое другое государство. Века феодализма и абсолютизма в прошлом…
Моррис: Что ж! Я согласен! Желаю вам всяческих успехов в Индии! Признаться, я уже не в том возрасте, чтобы думать о таких проектах!
Талейран: Вероятно на покое, уместно заниматься женщинами?
Моррис: Вы француз, не мне объяснять вам! Чем старше мужнина – там мудрее становится он и тем моложе и глупее его женщины.
Талейран: Всякая мудрость приходит с опытом: надо полюбить гениальную женщину, чтобы понять, какое счастье любить дуру.
Моррис: Главное чтобы эта дура не стала потом женой!
Талейран: Полагаю, в этом нет бо;льшего греха, чем сделать женою умную.
Моррис: Если только глупая жена не скомпрометирует вас из-за своей глупости.
Талейран: Мне думается, что глупая жена не может компрометировать умного мужа — компрометировать может только та, которую считают умной.
Моррис (со смехом): По вашим речам я вижу, что сам вы думаете о браке.
Талейран: Брак — такая чудесная вещь, что о ней можно думать всю жизнь.
Моррис (делая глубокий глоток): С вами приятно выпить! Теперь я понимаю, почему остроумием знамениты именно французы.
Талейран: Англичане знамениты юмором.
Моррис: Все познается в сравнении. Даже остроумие!
Талейран: Это верно. Однажды мой дедушка встречался с епископом реймским. Тот рассыпался в похвалах, но среди прочего заметил: «Говорят, что счастливы лишь глупцы, но это так лестно, встречать людей умнее, удачливее и талантливее – ведь вы понимаете, что действительно способны на большее, чем, то чего достигли». Присутствующие при этой беседе было схватились за свои записные книжки и тетради, но дедушка тотчас ответил: «Мне для того чтобы это понять, обычно не требуется кого-то встречать, однако если вам, в самом деле, попадались люди “умнее, удачливее и талантливее” – вы и впрямь счастливец!»
Моррис (со смехом): Браво! Насмешка — хорошее испытание для самолюбия и, как известно, «лучшее испытание для истины».
Талейран: А «истина — это оружие пострашнее клеветы»…
Моррис: Я бы вообще не считал клевету оружием.
Талейран: То, во что люди верят, как правило важнее того, что является правдой.
Моррис: Ложь сильна, но и опасна. Причем для обеих сторон.
Талейран: Ложь такая прекрасная вещь, что не стоит ею злоупотреблять. Это может вызывать недоверие.
Моррис: Как и истина, которую нельзя проверить.
Талейран: Довериться истине парой также опасно, как и поверить лжи.
Моррис: Вы очень недоверчивы для аристократа, господин Талейран.
Талейран: По моему мнению, нет более аристократического чувства, чем недоверие.
Моррис: Вы никому не верите?
Талейран: Лишь тем, кто верит в себя. Зачастую, истинным становится то, что они таковым считают.
Моррис: А как же революционеры на вашей родине? Разве они не верили в свои идеи?
Талейран: Зачастую они верили в них, как христианские мученики, самоотверженно и безумно. Но именно эта их вера двигала за ними толпы.
Моррис: Без сомнений даже праведник может стать фанатиком.
Талейран: И всех мучеников неминуемо ждет суровая кара.
Моррис: Ложь, в которую человек не верит, непростительна, однако… (смеется) долг христианина прощать!
Талейран: Я охотнее прощаю людей, которые не придерживаются моего мнения, чем тех, кто не придерживается своего собственного.
Моррис: Думаете, революционеры не придерживались своего мнения?
Талейран: Думаю, что так решили те, кто сносит им сейчас головы.
Моррис: Но ведь они философы! Полагались на ratio!
Талейран: Конечно, ум нужен человеку для всего, но сам, увы, не ведёт, ни к чему.
Моррис: Он лишь помогает не прийти туда, куда приходить не следует, обойдя неприятный опыт.
Талейран: Порой, неприятный опыт необходим, как страсти были необходимы Господу.
Моррис: Вы говорите, как папист!
Талейран: «Паписты» меня не очень любят.
Моррис: Почему?
Талейран: Папа как-то раз счел возможным отлучить меня от Церкви.
Моррис: Что же вы сделали!?
Талейран: Всего-то отслужил Торжественную мессу в честь Праздника Федерации.
Моррис: Ваше счастье, что я равнодушен к Папе и неравнодушен к Федерации. Меж тем, с такими мозгами вы не должны бедствовать. Вам срочно надо разбогатеть! В Америке уважают не сословия,.. а деньги!
Талейран: Я в этом убедился! Как-то у границы восточных провинций я задал несколько вопросов человеку, у которого я был вынужден остановиться вследствие сильной грозы. Он занимал лучший дом в этом месте и был, как говорят там, человеком весьма почтенным. Когда тема о качестве земель и цене их была исчерпана, я спросил его, знает ли он генерала Вашингтона. “Я никогда не видел его”, — сказал он мне. “А были бы рады его увидеть?”—“О да! конечно, но я бы особенно хотел,— добавил он с оживленным взором,— видеть Бингама, про которого говорят, что он так богат”.
Моррис: Такова Америка! За этим сюда приезжают, и вы, полагаю, этого тут и ожидали?
Талейран: Честно говоря, я прибыл в Америку уже не будучи расположенным к тем новшествам, каковые обыкновенно влекут путешествующих, однако заметив в этом обстоятельстве угрозу своему благополучию, возбудил в себе некое любопытство.
Моррис (с усмешкой): Это слишком изысканная фраза для человека, которому интересна Америка.
Талейран: Вы зря так иронизируете! Незаметным образом я начал с большим вниманием относиться к величественной картине, которая была у меня перед глазами!
Моррис: Вас втянули в приключения?
Талейран: Некоторые случались, ведь я уже успел совершить по Америке небольшое турне.
Моррис: В таком случаю, вы, вероятно, заметили, что все, что ранее знали о путешествиях не идет не в какое сравнение с тем, что может случиться в Америке!
Талейран: Учитывая, то, что мне открылось, вынужден признать, что это так.
Моррис: Полагаю, вы путешествовали на лошади?
Талейран: На лошади, на лодке, но только не в карете и спал всюду, только не в кровати.
Моррис: Так-так! А чем именно вы занимались?
Талейран: Чуть было не потратил несколько месяцев на бобров! Так как за это время я был завербован в общество охотников Коннектикута…
Моррис: Что ж, вы прошли крещение, и теперь только остолоп скажет, что вы не настоящий американец! Мне хочется за это с вами выпить! (делает глоток вина).
Талейран: Вот-вот! С этого-то все и началось! (тоже делает глоток).
Моррис: Было ли приключение приятным? Многое вам удалось посмотреть?
Талейран: Должен сказать, что с первых дней своего предприятия, оно понравилось мне. Я провел немало времени без иных интересов, кроме наблюдения и изучения этой великой страны, история которой только начинается.
Моррис: Что-то показалось вам интересным?
Талейран: О, да! Я видел природу, совершенно необработанную, совершенно дикую; леса, столь же древние, как мир; остатки растений и деревьев, умерших от ветхости, которые устилали землю, произведшую их без обработки; другие, растущие в замену им и предназначенные для гибели, как они; лианы, часто преграждавшие нам путь; берега рек, покрытые яркой молодой зеленью; иногда большие пространства прерий; в других местах новые для меня цветы; затем следы прошедших ураганов, снесших все, что повстречалось им на пути.
Моррис: Вам с этими мыслями или, вернее, этими впечатлениями нужно бы писать книгу.
Талейран: Увы, я, не имею ни достаточно пустую, ни достаточно деятельную голову, чтобы ощущать потребность в этом.
Моррис: Полагаю, поездка была для вас непривычной!
Талейран: Полное отсутствие комфорта!
Моррис: Увы, грязные постоялые дворы в Штатах не могут им похвастаться. Лесорубы и индейцы обычно спят на круглом каркасе вокруг столба — головой наружу.
Талейран: Мы избегали постоялых дворов и предпочитали собственные палатки.
Моррис: У вас никогда не было чувства, что эти приключения неспроста?
Талейран: Уверяю, у меня это чувство постоянно. Оно не покидает меня даже сейчас.
Моррис: А вы откровенны! Ценю это! (Делая глоток вина) Вынужден спросить: бросалась ли вам в глаза экономическая отсталость нашей страны?
Талейран: Её пестрота скорее! В одном и том же месте можно было увидеть и натуральный обмен, и вексели, предназначенные для оплаты в Европе.
Моррис: В Европе такого не встретить…
Талейран: Менее чем в пятидесяти лье от столицы не видно и следа человеческой деятельности.
Моррис: Вас это пугает?
Талейран: Скорее вдохновляет. Нельзя сделать ни одного шага, не убедившись в том, что непреодолимое естественное развитие требует, чтобы многочисленное население оживило наконец эти безжизненные земельные просторы…
Моррис: У вас очень необычные волосы.
Талейран (поправляя волосы): Длинные?
Моррис: Да! Как вы сохраняли в поездке такую шевелюру?
Талейран: Под платком.
Моррис: Лекург, кажется, говорил, что «длинные волосы красивых делают еще прекраснее, а безобразных еще уродливее»
Талейран (с неподвижным лицом): «Страшнее для врага!». Я согласен, что длинные волосы украшают всякого.
Моррис: Ну, уж вы скажите! Впрочем, я люблю покритиковать. Я вам и на солнце найду пятна! (делает еще глоток)
Талейран: Так можно и зрения лишиться!
Моррис: Моя любовь придираться дошла до того, что еще в детстве стоя у зеркала я начал придираться к самому себе и пришел к выводу, что не красив.
Талейран: В самом деле?
Моррис: Впрочем, это скорее преимущество! Все мои красивые друзья рано или поздно пустили свою внешность в дело. И что ж? Они до сих пор должны вести себя соответственно! К тому же, каково им сознавать, что они стареют?
(Мускул на лице Талейрана дергается и он спохватывается. Финансист, однако, ничего не замечает, делая еще глоток вина)
Моррис: Но, почему Индия? Почему, например,.. не Россия? Торговля с ней также налажена не слишком хорошо.
Талейран: Россия чересчур велика! Великие государства – ничтожны в своей бездушности. Америка спасает себя тем, что каждый штат – своего рода государство со своими законами и своим взглядом на вещи. Индия – вовсе ряд княжеств! В ней есть нечто средневековое и милое моему сердцу.
Моррис: Если средневековое мило вашему сердцу – вас стоит опасаться!
Талейран (доверительно): Только никому не говорите!
Моррис: Вы, верно, находите нашу политику неподходящей для других стран, раз так привязаны к монархии?
Талейран: Я вижу американскую систему более выигрышной для развития, но она не вполне подходит Европе, ибо сила Европы отчасти заключается в консервативности.
Моррис: Вы так думаете?
Талейран: Конечно, реформы всегда нужны, но резкие перемены убивают Европу.
Моррис: Судя по вашим словам, в юности вы не были таким консерватором!
Талейран: Если в 18 лет вы не радикал, то вы подлец, а если в 40 не консерватор, то дурак.
Моррис: Страны, как люди. Америка молода, потому более радикальна. Президенты действительно более склонны к решительным действиям, потому как у них меньше времени и пороков, а монархи порочны и уверены, что у них в запасе целые эпохи.
Талейран: Что до пороков – один из трех величайших пороков действительно есть у каждого Монарха.
Моррис: Трех?
Талейран: Да. Я бы выделил три: гордость, чревоугодие и лень... Впрочем, вынужден признать, что именно за это народ и любит своих Королей.
Моррис: Вы в это верите?
Талейран: Я это точно знаю! У последнего Короля Франции было меньше недостатков, чем у любого из предыдущих за последние три века, однако посмотрите, что с ним сделали... 21 января 1793 года Франция добровольно отсекла себе голову и сейчас напоминает труп с кишащими в нем некрофагами.
Моррис (сочувственно): Вам нравился Король?
Талейран: Конечно, нет! О том я и говорю: никто не любит совершенных людей, они словно намекают другим на их недостатки, а это неприлично.
Моррис: Но совершенных людей не бывает, тем более Царей!
Талейран: Один был, но его быстро распяли...
(Неловкая пауза)
Моррис (не выдержав, смеется): Да, в вас есть запал!
Талейран: Я стараюсь иметь в запасе то, чего требуют обстоятельства. Куда же мне в Америке без запала?
Моррис: Обстоятельства – обстоятельствами, но у вас ведь есть и принципы, не правда ли?
Талейран: Я не верю в принципы, только в обстоятельства! Этому учит нас политика.
Моррис: Вопреки моде я не люблю политику… (важно) и политиков.
Талейран: О, я тоже! Вы знаете, сложно любить политиков, не являясь одним из них.
Моррис: Вы так думаете?
Талейран: В данный момент – да, ведь я не политик.
Моррис: Политика это болтовня. Люди в своей массе – как вода – текут, куда всегда текли.
Талейран: Либо туда, куда пустит ручеек ребенок с веткой в руке.
Моррис: Страшно представить мир, превращенный в шедевр ирригации…
Талейран: Вся надежда на природные катаклизмы! К счастью их пока еще не отменили.
Моррис: Один из них чуть не стоил вам жизни.
Талейран: И заставил в очередной раз вспомнить о том, что она не вечна. Если я хочу прожить ее остаток интересно, нужно делать капитал и как можно быстрее.
Моррис (с грустью): Легче сказать, чем сделать…
Талейран: Мне доподлинно известно, где легко можно получать прибыль в 500 процентов.
Моррис: Неужели? И где же?
Талейран: Я с вами уже говорил об этом месте!
Моррис: Во мне проявляется интерес финансиста! Это в Америке?.. Мексика?
Талейран: Индия, мой друг! Открою тайну: я и мой приятель уже готовимся к отъезду туда.
Моррис: Вы шутите?
Талейран: Вовсе, нет. Мы даже присмотрели корабль!
Моррис: Я, признаться, хоть и думал об иностранных инвестициях, но та часть света как-то ускользнула от меня.
Талейран: Вас разве никогда не привлекали сказочные богатства тех краев? Драгоценные камни, роскошные дворцы с прекрасными женщинами и невиданными яствами?..
Моррис: Это слова мечтателя, а в нашем деле мечтать непозволительно…
Талейран: Мечтатели любят мир, и мир часто отвечает им взаимностью.
Моррис: Любовь должна быть взаимной, иначе это унизительно (с грустью): А мечты порой доводят до банкротства!
Талейран: Я помню времена, когда Индия не была мечтой в нашей стране. Еще в конце 90-го года я подготовил записку о создании в Париже Индийского банка, который явился бы посредником между европейскими деловыми кругами и индийскими властителями и дельцами, но замысел погубила Революция…
Моррис: Резвее революция не была призвана созидать?
Талейран: Разрушать можно по-разному, но созидание – страшнейший способ.
Моррис: Что ж, бурное время мало кого вдохновляет пускаться в рискованные авантюры,.. но вы очевидно не отказались от своей идеи?
Талейран: Более того! Почему бы, когда связи с Индией будут налажены не расширить их?
Моррис: До Китая?
Талейран: До всей Азии! Французы неповоротливы. Теперь я вижу новый проект: Азиатский банк Соединенных Штатов!
Моррис: Звучит красиво!
Талейран: Присоединяйтесь к нам, и вы быстро восстановите свои капиталы!
Моррис: Я подумаю. Но неужели вы готовы остаться в Америке навсегда?
Талейран: Почему нет?
(Моррис смеется и подписывает бумаги.
Талейран с чувством глубокого удовлетворения убирает бумаги в портфель).
Моррис: Однако, вам, верно, не хватает привычного образа жизни. Вы скучаете по Франции?
Талейран: Что вы! В здешних магазинах есть почти все парижские товары, а моды таковы словно революции и вовсе не было. Отрада для моих глаз!
АКТ ТРЕТИЙ
Роскошный ужин у Хэмилтона.
Талейрана изысканно одет и напудрен.
Хэмилтон одет по английской моде и парике в одну буклю.
Талейран: Меж тем, сегодня я, кажется, совершил наиболее крупную сделку за все дни своего пребывания в Штатах: купил 107 тысяч акров.
Хэмилтон: Не плохо. Очевидно, продавцу очень нужны были деньги.
Талейран: Несомненно. Теперь моя первая задача перепродать эти земли как можно быстрее!
Хэмилтон: Не оставляете своих спекуляций?
Талейран: Никакое другое использование денег не связано со столь малым риском и не обещает таких прибылей.
Хэмилтон: Что ж, замолвлю за вас словечко друзьям.
Талейран (с легким поклоном): Буду признателен. Мне кажется, что я начал проникаться политической теорией абсолютной свободы торговли и упразднения таможенных пошлин, которую приходилось ввести в круг моих умственных спекуляций, когда вдруг американским конгрессом, по вашему предложению, мой друг, был принят новый таможенный тариф.
Хэмилтон: Ваши экономисты увлеклись прекрасной мечтой, это химерическое увлечение людей, преследующих благие намерения. Может быть нам удалось бы теоретически опровергнуть их систему и доказать ее ошибочность; но оставим им их приятные иллюзии; современное состояние мировых дел достаточно доказывает, что осуществление их плана должно быть по меньшей мере отсрочено; согласимся с этим.
Талейран: Я слабо хочу защищать экономистов, но мне трудно отказаться от мысли, что возможны некоторые либеральные меры, выгодные для всех торгующих народов. Хэмилтон: Филантропические идеи?
Талейран: Они легко приходят на ум, когда находишься в своей стране вне закона.
Хэмилтон: Менее кажется сомнительной идея возможности увидеть однажды твердое и постоянное разделение всей промышленности между разными странами.
Талейран: Европа имеет и с успехом развивает все отрасли промышленности, производящие предметы роскоши и все то, что способствует увеличению удобств жизни. Новый Свет обладает богатством, которое свойственно и подходит именно ему, он имеет сельскохозяйственные культуры, которые всегда будут с успехом соперничать с такими же культурами других стран, введенными там для конкуренции. Разве эти два способа применения человеческого труда не могли бы служить, по крайней мере на долгий срок, основой и мерилом отношений, которые неизбежно должны установиться между народами?
Хэмилтон: Для того, чтобы ваша мысль была осуществима, нужно ждать того, может быть, не очень отдаленного времени, когда в Новом Свете возникнут большие рынки, какие некогда существовали в Старом. Вы имели четыре таких рынка, на коих обменивались все произведения земли: лондонский, который еще долго будет сохранять первенство, несмотря на успехи нашей торговли; амстердамский, который будет вытеснен Лондоном, если положение в Голландии не изменится; кадикский, которому мы, будь то наш Север или Юг, наследуем и марсельский.
Талейран: Он процветал благодаря левантинскому судоходству, но теперь находится накануне того, чтобы быть потерянным.
Хэмилтон: Нам нужны только два рынка, но они необходимы нам,— один на севере Америки, другой на юге. Когда эти большие рынки будут созданы, торговля получит нормальное развитие; коммерческие предприятия не будут более зависеть от простого случая, потому что каждый рынок заинтересован в том, чтобы цены и качество всех поступающих на него товаров были общеизвестны, и потому будет препятствовать слишком большим колебаниям и будет держать прибыли и убытки от сделок в определенных границах. Тогда мореплаватели из всех стран света смогут с доверием заходить во всякий порт…
(Хэмилтон приостанавливается, глядя на Талейрана, который совершенно не двигается).
Хэмилтон: Черт возьми, старина, я завидую вашей выдержке… в течении всего моего монолога вы не двигалис и даже почти не моргали…
Талейран: О, право, не стоит...
Хэмилтон: Ваша нога?
Талейран (словно впервые в жизни его об этом спросили): Вы на редкость заботливы, друг мой... Это должно очень мешать в политике... Но вам не стоит переживать. Если бы нога и болела, это со мной всю жизнь и вряд ли куда-то денется, а вот ваши речи заставляют мой мозг работать не хуже чем отменный стол Вашего повара заставляет работать мой желудок. Передавайте ему мои самые горячие похвалы.
Хэмилтон: Передам. Ваши похвалы всегда приятны, но в моем случае, это лишь общие мысли.
Талейран: Уверяю, мои слова искренни. Эти «общие мысли», которые сопутствуют вашим частным взглядам касательно благоденствия Штатов, нередко вдохновляют меня. Я не знаю, осуществятся ли они, но это может произойти лишь, когда стремление к захватам и вторжениям перестанет влиять на общий характер отношений американцев с другими народами.
Хэмилтон: Безусловно, в наших интересах стремиться к победам над самими собой. Лишь они приведут к созданию на территории Америки ценностей, соответствующих размерам этого континента.
Талейран: Американское правительство дало географическим условиям слишком большую власть над собой, слишком поощряя дух предприимчивости. Еще до заселения Америке потребовалась Луизиана, Флорида, а между тем девять десятых из пятисот миллионов акров земли, составляющих Северную Америку, еще не возделаны. Слишком много энергии направлено на коммерцию и слишком мало на обработку земли!
Хэмилтон: Да, места у нас пока диковаты… (бросая взгляд на Талейрана). Думаю, европейцам тут неуютно. Немного не хватает французской обстановки, полагаю.
Талейран: Мне иногда кажется, что сейчас в Америке больше французского, чем во Франции. На днях в одном бревенчатом доме мне попался изысканный столик севрского фарфора из Трианона.
Хэмилтон: Да! После революции товары из Франции сюда как рекой хлынули.
Талейран: Чему удивляться? Французы стремятся продать за границу последнее, пока это не успели конфисковать. Спекуляция отчаяния! Но я уверен, что в Америке многие страны нашли и еще найдут новый рынок. Америка молода, но уже понимает не только как деньги заработать, но и как их потратить.
Хэмилтон: Да, на деньги в Америке можно купить все! Я в 26 лет стал депутатом, но, скажу вам откровенно, реальная власть у меня стала появляться лишь после учреждения Банка!
Талейран: Именно поэтому я, как попал в Америку, почти сразу ощутил острую необходимость снова немного разбогатеть! Главное — не быть бедным.
Хэмилтон (со смехом): А о христианском смирении вы не слышали?
Талейран: Должно ли оно властвовать? Смирение хорошо лишь в пост. Конечно, недалекие или хитрые проповедники нередко используют этот термин: куда как просто, когда паства смиренна – станет ли она городить баррикады или задавать неуместные вопросы? Сегодня естествоиспытатель назвал бы «смирение» – приспособляемостью, я полагаю. Самые смиренные существа это тараканы. Не думаю, что в них стоит видеть образец.
Хэмилтон: Извините мне эту иронию, просто я никак не могу отделаться от мысли, что говорю с католиком. Большинство протестантов думают, что быть богатым это хорошо, а католики разве не считают, это греховным?
Талейран: Я остерегаюсь примитивно трактовать понятие «греха». Некоторые люди готовы объявить грехом любое желание, меж тем как Желание по сути своей – есть сама Жизнь. Желание ведет нас по жизни. Важно, чтобы страсти и привязанности не руководили нами, но давали отправную точку к достижению Гармонии.
Хэмилтон: … На какое-то мгновение мне захотелось встать на колено и поцеловать ваш перстень.
Талейран: Простите, во мне иногда просыпается епископ Отёнский.
Хэмилтон: Ничего! У нас свободная страна – за столом можно обсуждать всё, даже Господа!
Талейран: Я лишь хотел сказать, что хороший католик как никто другой должен знать, как использовать деньги: осознавая превосходство – не являться гордецом; живя в достатке – не быть скупым или мотом; не гневаться понапрасну, это дурно сказывается на делах; видя таланты других – не становиться завистником или лентяем, что также пагубно для благосостояния; вкушая изысканные кушанья не быть черовугодником и даже, как это не прискорбно не быть прелюбодеем. Впрочем, на этот счет у церкви не вполне прочная позиция. Таким образом, мы видим, что католик обязательно должен жить хорошо(!), а вовсе не «смиренно»… Беда только в том, что в наш век это под силу, кажется, только тому, у кого уже есть деньги.
Хэмилтон (смеется): Может вам стать министром финансов? Во Франции это может быть довольно прибыльно!
Талейран: Стать министром финансов дело не быстрое.
Хэмилтон: Я бы поспорил. Мне на удивление скоро удалось подойти к этой должности… для меня ее и учредили!
Талейран: Некоторые должности похожи на крутые скалы: на них могут взобраться лишь орлы и пресмыкающиеся. Америка – страна орлов,… а Франция – страна лилий! Меня, честно говоря, более привлекает министерство иностранных дел!
Хэмилтон: Лилии, увы, легко растоптать… Вы не боитесь валяться у кого-то в ногах?
Талейран: О! Лучше валяться у них в ногах, чем быть у них в руках.
Хэмилтон: Тут вы наверное правы – моя должность более уязвима! Думаю с вашим знанием иностранных нравов – вы прекрасно смотрелись бы в кресле министра иностранных дел. Смущает единственно ваше положение: министр из бывших эмигрантов – это было бы слишком современно даже для Америки.
Талейран: Но я никогда не объявлял себя эмигрантом. Я тут в гостях!
Хэмилтон: Фушэ тоже так считает?
Талейран: Фушэ как обычно ошибается. Это часто бывает с якобинцами. К тому же он не любит меня из-за сана… который у меня был.
Хэмилтон (смеется): Католик всегда помнит, что он католик, даже если этот католик Фушэ.
Талейран: О! Он плохой католик! Да и можно ли принимать серьезно слова человека, который не терпит даже кресты на кладбищах, а парики срывает только за то, что их носил Робеспьер?
Хэмилтон (поправляя парик): Кресты?
Талейран: Это звучит как анекдот, но в Невере он запретил панихиды вне церквей, а с кладбищ удалил кресты и поставил туда статую Сна!
Хэмилтон: Статую Сна?
Талейран: Говорят, довольно безвкусную и с припиской: «Смерть есть вечный сон».
Хэмилтон (смеется и поет): Row, row, row your boat / Gently down the stream / Merrily, merrily, merrily, merrily / Life is but a dream … Какой богоборец ваш Фушэ.
Талейран: Он из ораторианцев святого Филиппа Нэри.
Хэмилтон: Про Фушэ говорят, что он с презрением относится к людям
Талейран: Нетрудно понять почему: он слишком хорошо узнал себя… Но чего ждать от человека променявшего огонь Святого Духа на секиру гильотины?
Хэмилтон: И, наверняка, он ненавидит аристократов…
Талейран: Думаю, что он ненавидит аристократов лишь, когда это позволительно.
Хэмилтон: Ну, в Америке ненавидеть аристократов – почти обязательно, а вот бороться с Богом – почти противозаконно.
Талейран (иронично): Я полагал, что Штаты – светское государство, верно по ошибке…
Хэмилтон: Светское! Именно потому тут и нельзя бороться с Богом – это дело государств старого порядка, где всегда найдется свой Иаков. А тут, как вы изволили заметить, все светское, потому на Бога так часто ссылаются, как на крупный авторитет.
Талейран: Почему же создатели Конституции Штатов не упомянули Бога в тексте?
Хэмилтон (смеется): Мы забыли!..
Талейран: Ссылки на Бога меня немного смущают. Сразу начинаете думать, что кто-то хочет на вас заработать.
Хэмилтон: Вообще, если говорить о деньгах и о Боге, самое прибыльное дело – основать религию.
Талейран: Если вы хотите основать новую религию, друг мой, дайте себя распять и на третий день воскресните!
Хэмилтон: Я рассчитывал на более простой путь, но когда не останется других вариантов – почему бы не попробовать.
Талейран: Хорошо, что вы рассматриваете все варианты.
Хэмилтон: Главное тут воскреснуть: простая смерть народу может не понравиться и едва ли кого-то сильно впечатлит.
Талейран: Видно, что вы работаете в Банке – взвешенность ваших решений всегда измеряется балансом быть в достатке и при этом не терять любви у простой публики.
Хэмилтон: Хоть я и работаю в Банке, поверьте – первое движение моей души – стараться для людей в меру скромных своих сил.
Талейран: Бойтесь первого движения души! Оно, обыкновенно, самое благородное.
Хэмилтон (смеется): По-вашему не следует стараться для людей?
Талейран: Они имеют обыкновение разочаровывать.
Хэмилтон: Я давно взял за правило, что разочарований нужно не бояться, а предвидеть, и чтоб их избежать – не рассчитывать ни на что.
Талейран: Весьма мудро, однако я заметил, что как бы плохо я не думал о людях, в действительности они еще хуже.
Хэмилтон: Поясните?
Талейран: Увы, все, что сделано для людей вызывает у них равнодушие, омерзение или насмешку.
Хэмилтон: Я стремлюсь всегда быть к этому готовым.
Талейран: Я тоже, но куда приятнее стараться для Бога или для самого себя, (в сторону) если, конечно, видите разницу (громко). В наши дни лишь то, что создано для Бога еще способно вызывать некий восторг!
Хэмилтон: И это говорит мне человек лишенный сана?
Талейран: Всего лишь епископ, лишенный сана другим епископом… Разве такая мелочь способна повлиять на старательность человека?
Хэмилтон: Если вы стараетесь для Бога, я бы хотел знать его имя!
(Талейран улыбается и подносит к губам бокал вина. Хэмилтон смеется)
Я так и думал!
Талейран: Данте как-то сказал, что лишь «красота побуждает душу к действию». Но и Данте, грезя о Беатриче, написал свою «Комедию» для Бога… и для себя.
Хэмилтон: Вас считают консерватором, но иные ваши мысли можно счесть революционными.
Талейран: Хороший консерватор – всегда революционер, но революционер всегда плохой консерватор.
Хэмилтон (с улыбкой): Французским революционерам – плохие консерваторы?
Талейран: Зачастую, революционеры так ослеплены своей идеей, что не видят ничего вокруг, в том числе и других идей.
Хэмилтон: Но ведь собственные интересы всегда слепы, если они находятся в слишком большом противоречии с интересами других.
Талейран: Так может рассуждать художник, но не дипломат.
Хэмилтон: Век дипломатии во Франции прошел и Америка до сих пор учится тому тонкому искусству, которое Королевство Лилий усвоило так хорошо, что зорко глядя по сторонам, кажется, вовсе забыло о себе…
Талейран: Горькая правда! Но вы явно идете самым верным курсом в постижении этой высокой науки: этот стол великолепен!
Хэмилтон: Благодарю, я передам повару,.. но, не уловил вышей мысли…
Талейран: Хорошо продуманная кухня может укреплять здоровье и препятствовать серьезным болезням, а если за окном хорошая погода, после доброго обеда куда приятнее осуществлять пользительную прогулку. А это краеугольные камни величественного дворца истинной дипломатии.
Хэмилтон: Очень интересное замечание.
Талейран: Таким образом, лучший помощник дипломата – его повар. Благодушие всегда наступает после хорошей трапезы. Не припомню ни одной ссоры, дуэли или войны, которая бы началась на сытый желудок.
Хэмилтон (резко): Я против практики дуэлей…
Талейран: Я скорее противник дуэлей на пистолетах, ибо нахожу куда больше прелести в других видах оружия,.. однако мой недуг порой этому препятствует.
Хэмилтон: В конечном счете, слова — тоже шпаги.
Талейран: Вы правы.
Хэмилтон: Поэтому если Господу будет угодно предоставить мне такую возможность, я выстрелю в сторону первый раз и, думаю, даже второй.
Талейран: Не все предпочитают дипломатию войнам.
Хэмилтон: Лучше пусть воюют политики, а не народы.
Талейран: Согласен, я всегда был склонен полагать, что война — слишком серьёзное дело, чтобы доверять её военным.
Хэмилтон (смеется): Вы правы! Уж поверьте человеку, который командовал батальоном!
Талейран: Не хотел Вас задеть!
Хэмилтон: Ни сколько. Я уже пережил период кровопролитий. Это во Франции любят воевать, мы от этого устали.
Талейран: О! Франция сейчас боится войны больше чем другая страна, так как все хорошие дипломаты теперь в отъезде и вместо того чтобы наладить экономику залезает в долги.
Хэмилтон: Франция должна гордиться своими долгами! Кто станет воевать со страной, которая у тебя в долгу? Уверяю, национальный долг в разумных пределах был бы благословением для нашей страны.
Талейран: Вы боитесь войны?
Хэмилтон: Особенно гражданской. Поэтому сейчас следует, прежде всего, расставить нужных людей в нужных местах.
Талейран: Искусство расставить нужных людей — начало науки управления, но найти места недовольным трудней всего. На мой взгляд, гражданскую войну, как и революцию, может остановить только сельское хозяйство.
Хэмилтон: Сельское хозяйство?
Талейран: Только оно одно с пользой употребляет все силы человека, умеряет его, не делая безучастным; научает уважению к опыту, которым он проверяет новые начинания.
Хэмилтон: Мудрая мысль.
Талейран: Кроме того сельское хозяйство всегда предлагает взору великие плоды простой регулярности труда; никого не торопит и ничего не замедляет.
Хэмилтон: Умеренность – ценное качество, но не очень популярное в наши времена.
Талейран: В революционные времена способностью считается только дерзость, а величием только крайность. Чтобы им положить конец, нужно заменить отвагу осмотрительностью. Тогда величие будут усматривать лишь в умеренности, а способность лишь в осторожности. Следовательно, правительство, желающее быть свободным и не желающее тревожить человечество, должно направить свои главные усилия в сторону умеряющих начал.
Хэмилтон: Таких, как сельское хозяйство?
Талейран: Да, оно созидает.
Хэмилтон: Уверен, что с вами бы согласился Цинцинат.
Талейран: Хорошо, еще вы не вспомнили Диоклетиана… Однако почему вы боитесь гражданской войны?
Хэмилтон: Согласно Конституции, ни один штат, без согласия конгресса, не имеет права начинать войну, соответственно в нашей стране риск именно гражданской войны выше, чем где бы то ни было.
Талейран: Меня восхищают страны, в которых есть конституции. Неизменный закон открывает широчайшую свободу для толкований.
Хэмилтон: Толкование законов — это полномочие, присущее судам, а не конкретным людям.
Талейран: Но законы можно насиловать, ведь они не кричат.
Хэмилтон: Именно поэтому так важна Конституция! Если возникает неразрешимое противоречие между Конституцией и иным актом, разумеется, должен применяться тот, который имеет более высокую силу. Другими словами, воля народа должна иметь преимущество перед волей его представителей.
Талейран: Вы рассуждаете весьма поэтично, однако, это отдает мастерством подкованного оратора. Боюсь, поэтика ваших слов связана с тем, что они не раз уже повторялись перед людьми. Меж тем, всякому ясно, что политика — это лишь способ возбуждать народ таким образом, чтобы суметь им воспользоваться.
Хэмилтон: Есть одна тонкость, о которой часто забывают: когда хорошо народу – хорошо и политикам, тираны несчастны и презренны… Важно, так воспользоваться народом, чтобы это было на пользу и ему.
Талейран: А это, друг мой, уже искусство! Таких политиков много не бывает. Зачастую все случается совершенно наоборот. Целые народы пришли бы в ужас, если бы узнали, какие мелкие люди властвуют над ними.
Хэмилтон: Люди должны сами решать, кто ими правит.
Талейран: В какой-то степени так и есть.
Хэмилтон: По крайней мере, народ стоит своего правителя.
Талейран: Будем надеяться, что и американцы будут достойны вас.
Хэмилтон: Ваши комплименты смущают. Я стараюсь остерегаться людей, которые их делают.
Талейран: Кого-то вы мне напоминаете…
Хэмилтон: Нужно признать, что ваши мысли очень смелы – возможно, даже слишком смелы для большинства обывателей.
Талейран: Должен сказать, что после шторма, который случился со мною по пути в Америку я начал несколько иначе смотреть на вещи. Помог этому и примечательный эпизод, который случился чуть после, когда мы с командой смогли уже укрыться в порту.
Хэмилтон: Что за случай?
Талейран: Пока чинили снасти, я пребывал на постоялом дворе, содержатель которого сообщил мне, что у него стоит один американский генерал. Я высказал желание его видеть и после обмена обычными любезностями, задал тому несколько вопросов касательно Америки. Должен заметить, они, как мне показалось, затруднили его.
Хэмилтон: Кто же это был?
Талейран: Поначалу я не понял. После нескольких бесполезных попыток оживить разговор, который генерал вяло поддерживал, я спросил, не даст ли он мне писем, чтобы я отвез их в Штаты. «Нет»,— сказал он, и после нескольких мгновений молчания.
Хэмилтон: Однако!
Талейран: Теперь вы понимаете мое тогдашнее изумление. Видя, его генерал добавил: — «я, может быть, единственный американец, который не может дать вам писем к себе на родину... Все мои связи с ней разорваны... Я никогда не смогу туда вернуться». Он не решался назвать себя. Это был генерал Арнольд!
Хэмилтон: Ах, этот предатель!
Талейран: Я бы не стал бросаться этим словом, как оскорблением. Предательство — это лишь вопрос даты. Вовремя предать — значит предвидеть. Беда генерала Арнольда в том, что он не смог предвидеть!
Хэмилтон: Вы ведете рискованные речи.
Талейран: Должен признаться, что мне стало очень жаль его. Политические пуритане, быть может, осудят меня, но я себя за это не упрекаю, так как я присутствовал при его терзаниях.
Хэмилтон: Еще бы! Его предательство немыслимо!
Талейран: Если вчера вы пили кофе с молоком, а сегодня утром хотите черного – это предательство? Отстаивать что-то лишь по привычке – это последняя глупость.
Хэмилтон: Вот как? Тут речь не о кофе! Арнольд мог войти в историю как герой, который спас Штаты от уничтожения, но навеки будет известен теперь, как человек, продавший свою страну за деньги. Он обещал своим солдатам, что приведет их к славе, а в итоге привел к смерти.
Талейран: Если хочешь вести людей на смерть, скажи им, что ведешь их к славе! Предательство – перейти на сторону проигравшего, обратный же ход – дальновидность.
Хэмилтон: Верно, что он поступил глупо и не дальновидно. Я сам за восстановление мира с Великобританией, но не за попрание свободы. Глупо, очень глупо!
Талейран: Вам это известно лучше, чем мне, ведь в политике совершить глупость – больше чем преступление. Это — ошибка!
Хэмилтон: Звучит красиво, как слова из романа, но добродетельны ли эти слова?
Талейран: Боюсь, мой друг, что это вы добродетельный герой. Меня же скорее запомнят в другом амплуа.
Хэмилтон: Злодея? (смеется) Вы много на себе берете, старина.
Талейран: Порядочный человек не сможет предать своего друга, любовь или Бога, все остальное я вообще не могу считать предательством.
Хэмилтон: Почему имеемо такой набор?
Талейран: Предательство друга это подлость. Нападение на безоружного – подлость. Подлость, когда не можешь держать ответ за свои слова. Таким образом, в политике нет понятия предательства, потому как нет и понятия дружбы, есть только такие понятия, как ошибка, тюрьма и эшафот.
Хэмилтон: Предательство возможно там, где есть идеалы.
Талейран: Цепляться за непоколебимый идеал глупо: так как нет в этом мире ничего непоколебимого, как нет и идеала.
Хэмилтон: А как же политические идеалы? Наши убеждения и то, к чему стоит стремиться?
Талейран: Идеалы имеются там, где есть вера, а вера там, где нет знания. Если политика и вера становятся союзниками – власть превращается в тиранию.
Хэмилтон: Таково Ваше мнение?
Талейран: Признаюсь, у меня одно мнение утром, другое – после полудня, а вечером… вечером я более уже не имею никакого мнения. Посудите сами: еще за завтраком я думал, что поплыву с кораблем в Индию, полагался на Фортуну и рассматривал все возможные варианты от торговли шелком, до морского пиратства, а теперь вот нате – могу отбыть во Францию хоть завтра!
Хэмилтон: Меж тем сейчас Франция также не постоянна, как и вы.
Хэмилтон: И вы молчали? Это потрясающие новости. Должно быть, вы не мало похлопотали.
Талейран: О, это сделали за меня! Я, однако, вполне своевременно поставил вопрос о своей реабилитации и возвращении во Францию, но декрет был издан без всякого ходатайства с моей стороны, без моего ведома, по предложению господ Шенье и Дону, которых я едва знаю.
Хэмилтон: Вашу интуицию без ложной скромности можно называть исключительной! Как вы, кстати, оцениваете возможность франко-американского сближения?
Талейран: Долгими вечерами, посвященными мыслям о моей несчастной родине, которой смуты меня так болезненно удручали, я часто предаюсь размышлениям о ее будущем. В такие минуты я искал способов устранения или по крайней мере уменьшения трудностей, препятствовавших торговым сношениям между Францией и Америкой, выгодным для них обеих.
Хэмилтон: Видите тут перспективу?
Талейран: Такая перспектива представляется мне сомнительной.
Хэмилтон: Американцы знают, что без Франции ним не удалось бы стать независимыми!
Талейран: Но политике неизвестна добродетель, которую называют признательностью. Тем более, что действия французов далеко не всегда отвечали американским интересам.
Хэмилтон: Это верно. Европа и Америка это два разных мира. Их коммуникации и без того нарушены, чтобы искать переводчика. Хотя Джэферсон прочитал длинную речь о пользе союзничества с Францией, у нас, в конце концов, начали недоверчиво относиться к такому братству.
Талейран: Длинная речь также не подвигает дела, как длинное платье не помогает ходьбе. Кроме того Франция не может соперничать с Англией в продаже промышленных изделий на американском рынке, равно как и в предоставлении долгосрочных кредитов.
Хэмилтон: Полагаю, вы видите основные интересы Франции также не в Америке! Где же?
Талейран: Мы живем в эпоху, когда метрополиям необходимы колонии. Франция должна не только сохранить свои заморские владения, но и приобрести новые.
Хэмилтон: Колония? Не слишком ли это отдает тиранией?
Талейран: Колония всегда должна быть независимой в политическом отношении, свободной в области производства и торговле.
Хэмилтон: Вы не опасаетесь такой свободы?
Талейран: Напротив, я вижу в ней залог благополучия.
Хэмилтон: Вы правы.
Талейран: Кроме того, я придаю большое значение проблемам культурных отношений между западными метрополиями и колониальными народами.
Хэмилтон: Обычно такие отношения замыкаются на торговле.
Талейран: И это обидно! Отталкиваться можно от общности языка, культурных традиций… Это очевидно для Луизианы, оставшейся французской.
Хэмилтон: Хотя она находится под испанским господством на протяжении более чем тридцати лет…
Талейран: И для Канады, хотя англичане здесь пребывают у власти то же время. Колонисты там были французами и ими же остаются сейчас.
Хэмилтон: Однако, рано или поздно большая часть колониальных владений Франции, в частности на американском континенте, отойдет от нее.
Талейран: Если подобные события неизбежны, то – Франции нужно, по меньшей мере, задержать их наступление и использовать время, которое нас от них отделяет.
Хэмилтон: Это бесспорно в ваших интересах, пока Франция еще удерживает свои позиции в мире.
Талейран: Мы имеем всего три атлантические державы – Франция такова в силу наследства от короны, однако разорение дает о себе знать… Англия ничего не потеряла, кроме того, что отняли у нее Соединенные Штаты.
Хэмилтон: Да, мы получили уже готовую систему и избавились от лишнего «груза» связанного с традициями. Это верно.
Талейран: Таким образом, Штаты могут быть полезными Англии в значительно большей мере, чем Франции. Думаю, американцы очень скоро помирятся с Великобританией!
Хэмилтон: После недавней войны это будет непросто.
Талейран: Но что цитируют на заседаниях конгресса? Где находят аналогии? Где ищут примеры? — В английских законах, обычаях или регламентах парламента Великобритании.
Хэмилтон: В общности языка и законодательства действительно заложено очень многое. Последующие поколения поймут это лучше, чем мы.
Талейран: Думаю, многие финансисты уже понимают это.
Хэмилтон: Финансисты всегда богатеют первыми!
Талейран: Порой они и разоряются первыми! Я сегодня обедал с таким. Он, впрочем, не сильно жаловал англичан. Человек хороший, но излишне прямой!
Хэмилтон: Вы считаете это дурным свойством?
Талейран: Напротив – это сильно экономит время, хотя в иных случаях может вылиться в неприятные последствия.
Хэмилтон: Чем дурна прямота в его случае?
Талейран: Он сказал, что когда перед ним дурак, он ему об этом прямо заявляет. Разве это правильно? А может тот не хочет знать, что он дурак? Он же не обращался с вопросом: «Милостивый государь, по-вашему, я дурак?».
Хэмилтон: Уверен, об этом вашего знакомого спрашивали не часто.
Талейран: Мне тоже так кажется. Язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли, но не все это понимают.
Хэмилтон: Этот парень уже стал банкротом?
Талейран: Если и не стал, то скоро станет. В противном случае он бы едва ли стал продавать земли. Полагаю, именно излишняя прямота и погубила его бизнес...
Хэмилтон: Когда возбуждение и химеры сохраняют власть над умами, а мысли направлены на спекуляцию государственными бумагами, то неизбежны серьезные опасности.
Талейран: Увы, в такого рода комбинациях слишком обычна хитрость, а удача и разорение наступают слишком стремительно. Впрочем, я склонен полагать, что финансисты добиваются успеха в своих делах лишь тогда, когда Государство не справляется со своими.
Хэмилтон: Если только финансисты не становятся этим самым Государством. Равенство в вопросе денег более чем сомнительно.
Талейран: Равенство вообще более чем сомнительно, однако я всегда желал, чтобы некий кодекс международного права, уравновесив интересы народов и частных лиц, сблизил их в общих политических интересах государств и установил в их обычных отношениях известное свободное равенство.
Хэмилтон: Когда я говорю о равенстве, я всегда подразумеваю лишь равные права.
Талейран: Даже для женщин?
Хэмилтон: О, да! Вы не согласны?
Талейран: Женщины, безусловно, имеют равные с нами права, но в их интересах пользоваться ими как можно реже.
Хэмилтон: Что вы имеете в виду?
Талейран: Всегда следует пропускать женщин вперед!.. Что же еще?.. Говоря о правах, я согласен… я сам приложил руку к составлению Декларации прав человека и гражданина. Что же до равенства в вопросах финансов, почему-то обычно подразумевают всеобщую бедность.
Хэмилтон: Вы бы обещали всеобщее богатство?
Талейран: Надеюсь, вы не думаете, что я умею так глупо лгать? Впрочем, я желаю всеобщего благосостояния.
Хэмилтон: Поверьте американцу: это едва ли оценят. Вы знаете куда благими намерениями, вымощены дороги!
Талейран: Когда я путешествовал по Америке мне довелось слышать песню, в которой смелым мазком был нарисован образ «ковбойского Ада», где всадники обречены на то, чтобы вечно гонять крупный рогатый скот, принадлежащий Дьяволу. Это, право, очень метко и живо напомнило мне Ад для политиков.
Хэмилтон: Вас это пугает?
Талейран: Что ж! На свете всегда должны быть дураки, которые жертвуют личным во имя общественного, получая взамен поношения и неблагодарность. И тщеславие нашептывает мне, что я должен быть одним из этих дураков.
Хэмилтон: Уж простите, но вы явно не дурак… зато романтик!
Талейран: Кто бы мог подумать!
Хэмилтон: Англичане вас выслали, они явно заподозрили в вас романтика.
Талейран: Во Франции романтика сейчас снова входит в моду. По крайней мере, на это жалуются авторы сентиментальных романов.
Хэмилтон: Виной всему новое правительство!
Талейран: Народ бессознательно подстраивается под власть.
Хэмилтон: Но не лепит её, так? Ай-яй-яй! Вы явно не демократ!
Талейран: Mea culpa!
Хэмилтон: Уже заручились поддержкой нового правительства?
Талейран: Почти. Нужно утрясти все формальности, а заодно окончательно проверить прочность этого самого правительства!
Хэмилтон: Замечательно. А как же ваши планы на Индию?
Талейран: Я был почти готов к отплытию, но вот получил декрет Конвента, разрешавший мне вернуться во Францию.
Хэмилтон: Даже так! Что ж, я безумно рад за вас, однако это означает, что мы с вами скоро уже не будем так мило ужинать?
Талейран: Увы, мне придется воспользоваться этим предложением или навеки проститься с Францией. В Индию поплывет мой компаньон, а я… уже скоро сяду на какое-нибудь судно, которое должно будет унести меня на другой континент.
Хэмилтон: Браво! Ежели брошен вызов – как его не принять! Вы, к тому же, еще можете успеть до следующей революции (смеется).
Талейран: Я тоже так подумал! Как явствует из моей корреспонденции, новый кабинет уже пошатывается. Да и чего ожидать от такого кабинета!
Хэмилтон: Вы им не довольны?
Талейран: Не слишком.
Хэмилтон: Меж тем, я слышал, что он пользуется поддержкой многих лиц пострадавших от режима РобесПьера. А этих лиц не мало!
Талейран: Не удивлен. Впрочем, кабинет, пользующийся поддержкой — это кабинет, который вот-вот падет.
Хэмилтон: Французские эмигранты в Америке не верят своим ушам, когда им рассказывают о возрождении светских салонов, о породнении нуворишей со старой аристократией и об оргиях новых правителей Франции.
Талейран: Я напротив нахожу все это закономерным. В бесконечных балах и других развлечениях люди ищут то, чего были лишены долгое время, дрожа от страха запертые на все замки в своих домах. Сейчас наступил долгожданный праздник излишеств.
Хэмилтон: Давно ли вы знаете о своей реабилитации?
Талейран: Нет, я получил сообщение о решении Конвента почти через два месяца после его принятия.
Хэмилтон: Почта! Уже готовите чемоданы?
Талейран: Я бы не стал торопится с отъездом.
Хэмилтон: Разумеется, зима — отнюдь не лучшая пора для бесконечно долгого и опасного путешествия по Атлантическому океану.
Талейран: К тому же я бы хотел получить из рук французского консула в Штатах не только паспорт, но и официальную копию решения Конвента.
Хэмилтон: Ваша осторожность делает вам честь!
Талейран: Существует свобода и — для разумных людей — спокойствие, но пока я еще не вижу гарантий их долголетия. Главной же задачей во Франции для меня станет приближение к руководству страны.
Хэмилтон: Но, как я понял, вы не слишком жалуете новое правительство.
Талейран: Это так, а лучший способ сбросить правительство — это войти в него.
Хэмилтон: Вы мыслите как настоящий француз, друг мой.
Талейран: Потому вы и приглашаете меня на такие изысканные ужины!
Хэмилтон: Мне интересно узнавать Францию. Особенно старую и величественную, пускай и монархическую.
Талейран: Вы находите в Величественности и Монархии какие-то противоречия?
Хэмилтон: Если бы монархия была так прекрасна – не было бы и революции.
Талейран: О! Тут виной всему не какой-то недостаток величественности в монархии, а лишь избыток очарования ею.
Хэмилтон: В самом деле?
Талейран: Нет в жизни хуже вещи, чем слишком чем-то очароваться. Разочарование неминуемо, даже если предмет действительно хорош, а удар от этого потрясения слишком силен.
Хэмилтон: Признаю, величественность монархии заметна, даже в том случае если её на самом деле нет. Это символ. Нечто величественное, я всегда нахожу и в вас, друг мой.
Талейран: Благодарю вас за этот комплимент от лица старой Франции.
Хэмилтон: Вы благодарите за комплимент, но не принимаете его?
Талейран: Благодарю, но от всего сердца. Дело в том, что на мой взгляд Величие – единственное пристанище мудрости, а мудрость это то, к чему человек стремится всю жизнь. Мне еще рано, дорогой друг, быть величественным, но во Франции величия хоть отбавляй, тут вы правы! (смеется)
Хэмилтон: Спорить глупо! Франция великолепна, как в своей великой красоте и глубокой тайне, так и в своем ужасе и трагедии.
Талейран: Да.
Хэмилтон: Вы не думали, что судьба ведет вас к чему-то Великому?
Талейран: Судя по тому, что путь к величью всегда проложен окольными путями, у меня нет иного выбора.
Хэмилтон: Сегодняшний мир зыбок и меняется быстро, как сновидение пробуждающегося.
Талейран: Теперь нам лишь осталось решить, каким он будет.
Хэмилтон: Вы скучаете по Франции?
Талейран: Я не могу по ней не скучать! Все что делает истинный француз – он делает ради своей Франции и Бога.
Занавес