***
На земле храмы. Много храмов. Сложены из крепчайших, земных кирпичей. Они воистину хороши, благодатны, сильны, я это всегда видел, чувствовал. С годами почувствовал и ещё – в душе у каждого, независимо от «убеждений», зреет, вызревает из крохотной золотой крупицы, сверкнувшей с первого мгновенья, зреет-выпекается огненный кирпичик. Ещё неясной веры, конфессией не обозначенный.
У большинства людей – увиделось в перспективе – оформившийся в юности малый кирпичик на протяжении жизни, порой непомерно тяжкой, гас. Меркнул в душе, крошился по мелочам.
А у некоторых, напротив, несмотря ни на что раскалялся, креп, вырастал в самородок. И ложился в основание Храма. Не земного, не обозначенного словом. Креп.
Но это реже, гораздо реже. В основном крошится…
***
Так ли уж случайно возникали видения? Возникали, складывались в какие-то иные, немножко непохожие на те, что видел вокруг, сообщества людей. Мужчин, женщин, вдруг возмечтавших, почуявших что-то и не без усилия над собой решивших – двигнуться. Не двинуться, именно двигнуться. Куда-то продвигнуться от привычного, наработанного веками, от всего того, чем жили, в кругах чего вращались век за веком. Причём именно сообща возмечтавших. И – решивших. Может быть, соборно. И так ли уж случайно возникало в тумане странное, сторонне сказанное…
***
«…вот когда бы на кровли свои, хоть однажды, всем миром
Люди все возлегли в ясный час, осиянный Эфиром,
И для целой вселенной
Предстали бы чуткой антенной,
Ветви тёмных дерев наклонились бы мягко над всеми,
По-над миром, прозрачным отныне овамо, осемо,
И, расслышавшие наконец, все друг друга припомнив, узнали,
Снова стали бы звёзды родными, как долы и близи, и дали,
Месяц, шаря радаром, шурша золотой камышиной,
Нам шептал бы с вершин расступившихся:
«Вот вы и стали большими…
И, похоже, пора наступает не только плохие
По-над миром ловить голоса, но и дальнюю быль про стихии,
Чутким слухом ловите, уж коли настала пора вам,
Коль распахнуты стали, прозрачны, как чистые рамы,
Точно створки оконные, с визгом промытые к Пасхе,
И всем миром решите потом – это быль, сновидения, сказки?..»
***
Сказано было, хотя и сторонне, но, кажется, внятно. Для всех. Тем грустней было видеть – у большинства живущих тает, превращаясь в крупицу, изначально цельный, золотой кирпичик. Вот об этом бы рассказать...
Может быть, прокричать! Поведать о том, как с неандертальских времён в битвах стихий, в любовных битвах, битвах камней и деревьев, энергий с Эфиром, человека с атомом, всего со всем – как он рушился, рушится… а потом вдруг скрепляется вновь, этот огненный, золотой Кирпичик. Быть может, тот самый корневой, запорный камушек.
А он всё рушится, крошится в скрупулы, размывается. Тает, словно время в песочных часах, и неясно, когда возродится. Да возродится ли вообще?
Грусть не покидала. Не покидала с тех самых пор, когда впервые понял, точнее почувствовал – это медленный крах. Разрушение Самого-Самого в мире...
***
А жизнь моя, протекавшая до поры вполне ровно и довольно предсказуемо, вдруг перевернулась однажды. Перевернулась, можно сказать, с ног на голову. После тяжкой операции, где меня вытаскивали с того света, и всё-таки вытащили, кардинальнейшим образом переменился весь распорядок дня. Словно солнце с луной перевернулись, переменялись местами. Спал теперь днём. Бодрствовал ночью…
Так протекали недели, месяцы, годы. В перевёрнутом режиме обновившейся жизни я начал со временем видеть, улавливать, можно сказать – из Эфира улавливать то, чего, быть может, вовсе не стоило, не надо было знать, видеть. Не стоило для обыденной, благополучной, налаженной жизни. Но для обновившейся… не знаю. Может, стоило.
Просто помню – нагрянули сны…
***
Или вытащили кривовато, как порою родовспомогательница вытаскивает «неправильное дитё» из чрева? Не знаю. Сны ушли в день, дневная жизнь в ночь. Стал сновидческим свидетелем дневной жизни, расхитителем ночных тайн. И всё это в преломлённом каком-то, не виданном ранее свете, переливах иной радуги…
***
Радуга оказалась порталом в огромном, неправдоподобно раздвинутом небе. Неправдоподобность заключалась в том, что только там, в небесной арке портала, а не во всём небе, заклубились видения. Остальное небо, не охваченное радугой, оставалось всё тем же, прежним, давно привычным небом. А там, в радуге, поначалу ещё в густой дымке, разворачивалась, как на цветных картинках из детских книжек или расписных пряничных досках – Битва. Явь, сказка, сон?.. Битва всадников: белых, красных, чёрных...
Они бились на туманных, ещё едва намечающихся иконах, неизвестно кем созданных, вернее ещё только создаваемых. Бились в тумане, где уже начинал проявляться невидимый Храм, предощущался в арке портала, отдельной от всего. Поначалу он казался лишь намеченным акварелью, тонкой празеленью и лёгкой голубизною проточин, видевшихся почти водяными, по-весеннему талыми ручейками. Не потому ли всё небо портала казалось нереальным, зыблющимся, водянистым?
И только ближе к закату акварельные краски, наливаясь, становились словно бы маслянистыми, подкрашенными густо склонявшимся солнцем. И тогда в них отчётливей проступали фигуры – кони, всадники, пики…
***
Всадники поднимались над намечающимся, в зыбких ещё очертаниях возводимого Храма, над незримыми пока стенами. Они были ещё полупризрачны, но почему-то довольно рельефно намеченными – самим воздухом неба, даже тонкими струями радуги. Они и бились в открытом пространстве портала, то затмеваемого тучами, то прояснявшегося. Отчётливо напоминал резкую, золотоовальную рамку иконы…
Арка портала оказалась подвижной. Видения не складывались воедино до той поры, покуда в освобождённом пространстве Храм не начал обозначать арочные своды. Всё это происходило не сразу, протяжённо, длилось в измерении явно не календарном, странно растянувшимся. Если и был какой-то календарь, то уж, конечно, не песочный и не анкерно-механический, а явно посторонний, зыблющийся в протяжённости иного, невидимого с земли…
***
Там Битва шла. Я это смутно видел…
Плыл на глаза задумчивый туман,
Волнистый, непохожий на обман
В котором жил и я как все, смотрел
На крохотные битвы, на удел
Двуногих, самой странной в мире хищи.
Теперь же видел я, хоть истемна,
Совсем других. Не тех, кому слова
И всё, чем плоть дебелая жива
Нужны на этом бедном пепелище,
Кому иное надобно… но что?
Не знаю верно. Расскажу про то,
Что в Битве мне открыла синева,
Беззвучные значенья и слова,
Что вклинивались в синие прогалы:
«…там ходят звуки, как в чалме пингвины,
Закутанные, ходят тихо, тихо,
Приподнимая ноги, точно гири
Обмотанные войлоком тумана…»
Или ещё, совсем как назиданье:
«Сон – половина жизни. Слишком мало
Снам на земле вы места уделили.
Сон выше и протяжней пыльной были,
Протягновенней, проще и прозрачней.
Как заморочил зренье сложный мир!..
………………………………………………
Усильем воли… медленные веки...»
***
Что христианам поёт волшебными словами Птица Ангел? Что-то поёт. Пением собирает оброненные ими, сверкающие из потёмок песчинки, грустно отвалившиеся от золотого кирпичика. Может статься, потому и видится век за веком, снится тоскующим людям невидимый въяве небесный Храм. А не только земной, плотски осязаемый, архитектурно продуманный. Золотая пропорция, золотое сечение. Вот и копится, век за веком длится золотая, горячая кладка стен, незримая наяву.
Птица Ангел уносит песчинки в горнюю пещеру, складывает там. Часть песчинок – ручейками в Океан, часть по воздуху – в горнюю пещеру. Горнее и подводное, непостижимо для дольнего, сливаются в одно, чему и слов на земле не найти. Выплавляется россыпь, формуется в закладные каменья, ложатся в подоснову Храму. Тому, чаемому, на любых континентах.
Плавка медленно движется в огненных подземельях. Век за веком. А над подземельями – протягновенная Битва. Не всем, не всегда видимая…
***
И не всегда возможно перейти, преодолеть границу. Хитрая, змеящаяся по
изгибам судорог. Граница пола, первограница…
Блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он. И отшатнулся, и ушёл. До созревания твари во времени, где иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя не увлажнённое нежностью, его пустопорожние выбросы. Истает высвист пустот, завывание бешеных скважин, и не станет нужды в тёмной притче, языке рабов, мытарей блуда…
***
… и был – Портал.
В проёме арки резком
Возник объёмной радугой, и мощно
Все направленья ветра развернул
На корневой оси так, что обрывки
Всех тёмных масс и солнечных в портале
Раскадровались вдруг,
И панорамно
Круговращенье Битвы выплыло…
………………………………………
Но там
Всё только начиналось…
***
Битва…
Перед Битвой человек красен, красив, счастлив. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она, жизнь, есть, но по-настоящему не было. И – вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы. Ток не пунктирный, не переменный…
***
Случайно ли не какая-то голая членистоногая тварь, а человек, в его промысленной полноте и сложности способен расслышать Имя? Слово. Имя, прочищенное Словом. Только вот, как ни глянь, люди уже не одно столетье живы обломками Слова, трубчатого, засорённого. Первоначальные значения просматриваются трудно. Заилены проходы, ослаблена Связь, забиты каналы.
И всё равно, люди, тела, вся зернь светящаяся в солнце, словно внутри янтаря – светозерно. А если это не самосвет, не частица Света, не самосветящееся нечто, то и мы не живая часть мира, а батарейки, подзаряжаемые от солнца.
Проступает в панорамном свете не просто жизнь, но её объёмные ракурсы, не очень видимые из узкого сегмента земли. Проявляются цельные смыслы, крупные жизни солнечной системы. И человека, и муравья. В такой пропорции Я и Солнце – одно, Небессмысленно страстное целое.
Чего обижаться, что маленькие, беспомощные, беззащитные? В каждом огненная крупица, в каждом. Долго ещё не узнать, почему тают золотинки, распыляются в протяжённости, проплывают сквозь горести, радости, дни. Человек грустнеет, впадает в дремоту, гаснет. Как гаснут солнца, наверно...
***
Недвижны плоские светила.
Земля колышется в тепле.
В слоистых наволоках ила
Светло и сладостно земле.
А человек, её ребенок,
Смешной цыплёнок в скорлупе,
Стеклянный голос ломок, тонок,
Беспомощно зовёт к себе.
Окно сторожки в зимнем блеске
Сиротски вспыхнуло во мглу.
Морозный луч звезды библейской
Бьёт белым пальцем по стеклу…
***
И всё-таки смешно отделять человека от вселенной, особенно от солнца, ревнуя к нему. До конца человек не гаснет, даже отдав огненные золотинки, они всё равно – в Океане, в Горних пещерах...
Время камня, время травы, время человека...
Даже «мёртвые» камни, про которые мудрейший Дерсу Узала, предвосхищая умнейшего Вернадского, говорил: «Камень… это очень старый человек…» – живые. Постаревшие, перешедшие в косное состояние материи
Даже космическое железо, на смешные расстояния уносящее человека от земли, даже оно «осознаёт», что оно, вместе с человеком внутри Солнца. Оторвавшись от земли, всё равно – в солнце. Но ещё и в земле. Одновременно. Недалеко ведь ушло. Умненькое такое железо, родное. Грамотно отформованное, оформленное...
***
Нарезанный неделями и днями,
Мир заиграл отдельными огнями,
Как храм, в котором свечи зажжены…
А небеса – звездой застеклены.
Уже не зовы слышатся, а речи,
Уже не человек, всечеловече,
Обломки скорлупы отдалены…
А небеса звездой застеклены.
Уже у кромки свода встал, качаясь,
Как рыба из-под льда глядит, отчаясь
Небесной отхлебнуть голубизны…
А небеса – звездой застеклены.
***
Была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Когда человек раздвоился, но остался при этом как бы двуцветным. Чёрный человек и Светлый Человек. Оба затесались в цельное, ещё до первородного греха, нутро.
В переводе с греческого грех – ошибка. И ничего более. Просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром знаменитый оратор, обвиняя другого в каком-то стратегическом промахе, пророкотал на века:
«Это не преступление, это гораздо хуже, это – ошибка».
Двинулись «косяки». Чёрный человек возгордясь, вздумал восстать над Светлым. И завязалась – Битва. В каждом, облечённом дебелой плотью, размялась, зацвела –
и-и, ну распускаться махровым, с чёрной кровавиной, цветом. В каждом двуногом.
***
…всё только готовилось к битве. Казалось,
Ещё лишь немного, и малая малость
Шатнёт равновесие жаждой движенья
Туч звероподобных, огнём всесожженья,
И словно бы двигнуты мощной рукою,
Дружины сверкнут из преддверий покоя,
Такого покоя, как предгрозовая
Долина темнеет, траву наливая
Огнём преисподней и запахом смерти,
Озоном разряженной грозами тверди…
***
Битва…
Чаще всего земная, ползучая, пыльным долом завитая. Вовсе не та занебесная, видимая порой в предрассветный час, мерцая талой водой, прорастая в лазурных прогалах, чаще всего ранней весной. Битва преданий, былин, голубиных сказаний. В неё мало кому верится, ибо мало кому открывается на земле. А уж если приоткрылась однажды, протянулась надолго. Завилась серпантином, запылила меж звёзд…
***
Дорога хотела не прямо, а ввысь,
Вверху угрожающе звёзды зажглись.
Дорога однажды привстала с земли,
Лучом прикололи к земле – не пыли!
Хотел человек хоть по ней до конца,
Нельзя, отрядили навстречу гонца.
Хотел человек сам себя отстрадать,
Гонца отрядили навстречу – не дать!
И всё-таки встал, сам-один, во весь рост,
Сам крест дотащил до грохочущих звёзд,
Присел одиноко, на горной гряде,
В разряженном воздухе, словно нигде…
Оконце сторожки лучится из мглы.
Земля-то печальна, лучи-то светлы.
***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры до времени. Он не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Древнейший обряд выкликания демонов. «Не буди Лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание ещё и ещё. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает бойко расти, обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает вглядываться в него, а пуще – поэтизировать! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает всей своей чёрною массой, и – душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они – вгляделись в него.
***
Тощие кони гуляют по жирной траве.
Тучные кони пасутся в сухом ковыле...
Вот и pазвязаны вы – в облаках, в синеве,
Вот и поведайте ныне пpо жизнь на земле.
– «Вволю мы пожили – тощие кони в ответ –
Тpавушки сладкой поели, не ведали бед,
Сбpуя была хоpоша.
Тpавка и в этом кpаю оказалась жиpна,
Только не в пpок нам, не в прок завязалась она, –
Оголодала душа...»
– «Лёгкий отмеpит ли путь – вопpосят в свой чеpёд
Тучные кони – кто чёpное поле оpёт?
Вот на ином pубеже
Плоть наша пpежняя – этот ковыль да сухмень,
Ну а довольство и лад на тепеpешний день –
Это ль не всходы в душе?..»
Кони вы, кони... топчитесь пока…
И не в слова уже, а в облака
Долю pядите свою,
Вам ли, скоpбей не избывшим, pешать
Кому отвечать, а кому вопpошать
В этом кpаю?..
***
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному «Светлый Человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, то и вовсе как бы исчезнет, станет подобием океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации может видоизменяться, как и его одноимённый древнегреческий бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…
***
Но кони-то ржали, они были вьяве,
Скакали на воле, хотя и в оправе,
Свечой озарённые в тёмной иконе,
Где ныне и присно…
Заржавшие кони
Ожили на воле, свечой озарились,
И кони, и вои, чьи пики искрились,
И лики, что молча готовились к Битве…
Луч хоры пронзил, уподобленный бритве,
Когда приоткрылись алтарные створы,
И горней молитвою занялись хоры…
***
Человек радостно окликнул, вгляделся попристальнее… вера очнулась. И –
рост, крылья. Самоокрыленье. В итоге не кого-то, тебя окрыляют…
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил, да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи… но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому теперь ты кратно сильнее, светлее того себя, не обратившегося ещё…
Это не «Чёрный человек», это не задушит, – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее, увидь не маленького и слабого, но – окрылённого, слившегося с ЭТИМ, кратно сильнее прежнего. Это не задушит, прибавит толику злата в огненный кирпичик. Хотя, возможно, не скоро заметишь.
Но – вглядывайся. Вглядись попристальнее в битву, ещё не в Битву Светлого с Чёрным, начни с простых чудаков, с перевёртышей, человеков. То страшных, то не очень.
***
… и проступили всадники сквозь тучу,
Словно содвинутую вбок, и поскакали
Средь белобоких облаков, чернея
Предгрозово, ритмично колыхаясь
Косматой конницею в пересверках
Шеломов, молний, пик. Шли понизовьем.
А красные – на красных конях – выше
И чуть прозрачней. В золотых кольчугах
Они гляделись постройнее чёрных.
А выше всех забрезжили под аркой,
Под самым сводом – белые на белых:
Без шлемов, лат, кольчуг… но блеск алмазный,
Покалывающий колосками, шёл
Не то от копий их, не то от взоров
Неясно чьих ещё, но перегляды
Самих лучей как будто бы пронзали
Всего меня, и будто бы грозили:
– «Вам не сломить ни мужеством, ни волей,
Ни молнией, ни сталью, ни коварством
Тех Сил. И не пытайтесь. Здесь не дол...»
***
Ещё древние предупреждали – не всё видимое правда, не вся правда видна, а и та, что видна, может оказаться лишь частью невидимого, громадного сущего. Видимое может оказаться гигантской голограммой, сиянием Севера, по сути чудесным мороком, атмосферным игралищем. Это не Слово, корнями уходящее в миф, укоренённое в сущем, объёмно скруглённом, обкатанном веками, как ровный морской голыш миллионами волн.
Правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. Миф глубже, богаче, объёмней. Миф – из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин. Из глубин проступают Лики – на бледных стенах…
А хоры ещё только занимаются, а Храм ещё только-только растёт, высверкивая новыми огоньками в каждом новом кирпичике, вырастающем, словно из черноземья, заполняющем арку портала…
***
Пока собиралась могучая Сила,
Сияла и арка, куда негасимо,
Ползли облака, багровея в закате,
Чем ниже к земле, тем в лучах языкатей.
В той арке ПРОСТРАНСТВО от мира отдельно
Стояло под радугой. Даже прицельно
Ни луч, ни клочок облаков обагрённый
Войти не могли в тот фрагмент озарённый,
Что был от миров отделён, точно рамой,
Где зрело в ночи очертание Храма,
Венчанное куполом, а в середине
Алтарной зари загорались святыни…
Свеча за свечой занималась, и блики
Уже озаряли туманные лики,
Когда понял я – вот пространство, где можно
Не телом, но краем души, осторожно
Проникнуть вовнутрь, облетая приделы
Вокруг алтаря и увидеть не стрелы,
Не копья и шлемы, как виделось снизу,
А – Лик. И ещё – белоснежную Ризу…
***
Но что, если всякое, даже тайное проникновение в неведомое планомерно выстраивает ту ситуацию, где тайное станет явным? То есть, ситуацию инобытия.
Но ведь сказано, не сразу всё происходит на свете, не волшебством, не силами чар случается на земле явь. Следует пройти мир, одолеть его тёмно-золотые ступени. А уж только потом предстоит – судить. Вначале друг друга. При этом составить предварительные выводы из «поведения» здесь. Несмотря на то, что уже и сейчас становимся прозрачными и кажется порой – и так видно всё насквозь, и сами видны, и все-все-все, зачем ещё это, предварительное?
А всё-таки нет, не всё. Хотя всё пронзительней ощутимо оно, порою досадное таянье. Таянье Тайны… маловато, впрочем, говорящее о том, Главном. Всеобщем …
***
А что, если слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза? Вот, запорошило до слепоты. Запорошило…
– Да мало ли кого запорошило! А золотые песчинки, огненные крупицы?
– Какие песчинки?
– Такие!
– Где?
– Тут.
– Снова сплавились, кирпичиками легли в основанье?
– Легли. Ложатся…
– В основанье чего?
– Храма.
– Несмотря на битвочки, драчки за побрякушки?
– Так. Так было. Будет…
***
Но чёрные всадники, выстроясь к бою,
Вдруг словно смутились, и вскинувши пики,
И словно рассорившись между собою,
Друг в друга вонзили угрюмые лики.
И гнев, разгораясь то справа, то слева,
Кипел, как в купели, горящей от гнева,
И рос, и грозил извержением тяжким.
Кому? На свою же ярился дружину!..
Но тут с высоты, в развороте протяжном
Багряные, словно сжимая пружину
Огня своего, раззадорив друг друга
И тоже смутившись, сомкнулись упруго.
И – красное с чёрным смешалось…
Как будто
Весь гнев, перевеянный бликами света,
Тут страстно излился на дивное блюдо,
Всей кровью – на Чашу, стоявшую где-то
Незримо в алтарном пространстве покоя,
Вдруг словно раздвинутом белой рукою.
И – белые всадники, огнекрылаты,
Спустились в алтарь, между красных и чёрных,
И Чашу, огнём озарявшую латы,
Вдоль Храма в руках понесли меж покорных,
Вдруг ставших покорными воев, изливших
Угрюмого гнева и страсти излишек,
И силы, восставши в покое алтарном
И пресотворясь, эти дольные силы,
Что жили, казалось, лишь в образе тварном,
Предстали – Дарами. Их силы иные
В той Чаше теперь возносили для мира
И силам земным, и героям Эфира.
***
Алтарь всегда красный. Там кровь, лишение невинности: пересотворение самой жизни – грубой, неотёсанной, непросиявшей Причащение к вечности…
Через Красное Время.
***
И всё примиряется кровью в итоге:
Мрак, гроздьями спевший в колосьях полночных,
Восходит зарёю, как будто кровавым
Разостланный полем, колышется плавно.
Так чёрное, плавно налившись рассветом,
Становится красным…
Так что же за сила
Меняет цвета и оттенки? Что это,
Смешенье цветов или кровосмешенье?
А может быть, самая кровь – разрешенье
Стеснённого гнева? Гнев праздника ищет.
Он ищет излиться. И вот оно: грозы,
И поле потом, всё в озоне, и пики
Из туч просверкнувшие, кони в тумане,
Фигуры качнувшихся всадников… битва...
Но всё, что под небом мучительно зреет,
Не так уж и властно в себе, и в пределах
Долин поднебесных не всё разрешимо…
***
А Храм, где восходит Пречистая Чаша,
В каких он пределах, и где? После Битвы,
Травой и озоном, предчувствием счастья
Луг дышит, живёт. А надолго ли воздух
Разряжен грозою? А главная сила
Всех Сил, сила освобожденья
Из плена и тьмы, из неведенья, смуты –
Где Сила? Неужто же лишь сквозь виденья
И лишь предрассветные снилась, мерцала?
Да, были под сводами полусвеченья,
И были хлеба преломлённые, въяве
На белой, плывущей руке их вносили
В алтарь, причащали поникнувших, пели….
Да, было всё это! И всем доставало
Хлебов преломлённых, пропитанных кровью,
Даривших усталым надежды, дышавших …
Но где? В заоконье, в окне сновиденья?
***
А Храм – он стоит в чистой радуге, в арке
Портала огромного, словно отдельно
От мира. А всё пламя той Битвы небесной,
Непонятой здесь – только отблеск на бледной
Земле, просто сполохи, просто зарницы
Все битвочки наши, все свары и гневы–
Лишь зеркало бледное, лишь отраженье
ТОЙ Битвы…
Эфир отдыхает протяжно,
Грозой на земле разрешась, тёплый ливень
Все травы, все камни умыл, а светило
Ударив лучом, изрумянило небо.
Улыбчивы лица, лошадки по лугу
Несутся, как дети, ликуют беспечно,
Не думая вовсе надолго ли радость,
До битвы ли красной, до поступи чёрной?..
Зачем это знать, если дышится вольно,
Купаются кони в траве, словно дети…
***
Кто в силах единое мощное русло
Взнуздать – не поток, не бродильное сусло,
А РУСЛО со стрежнем, реке соразмерным,
Погнать вопреки всем кривизнам и сквернам,
Соблазнам сплести все красоты, коросты
Заветов?..
Да ветви ли? А не наросты
На древе дуплистом, подвластном гниенью
И времени?
Нравственность…
Мир в упоеньи
Взыскует её, а могилу могила
Теснит… ну какая тут нравственность?
Сила,
Лишь Сила в мирах обретается мощно,
Но только назвать её вряд ли возможно
Как только своим же названием – С И Л А.
В ней всё: то, что есть, то, что будет, что было,
Вся нравственность в ней, и единственный стержень
Завета отцова. И русло. И стрежень.
***
…и стрежень, и Сила – преодоление ужаса. Или смутного ощущения какой-то древней своей изгнанности. «История ре¬гулируется сбросами». Войнами попросту. Суть войны – человечество сейчас не¬готово. Не в силах именно теперь выполнить миссию, сейчас можно лишь искривить Замысел. Значит, самоликвидация честнее. Вот – первоисток.
Или старица. Первоначальное русло битвы. Принимай Историю, не принимай…
***
Даже атмосферные явления, даже незаметные «безличностные» стечения обстоятельств играли роль в зачатии. И еда, которую ели родители перед зачатием, и климат, и время года. А уж психическая структура предков, прародителей напрямую зависела от социальной атмосферы. Она складывалась в ре¬зультате ужасов Истории, именно так, а не иначе скрещивала судьбы. Как не принять Историю, если принимаешь – себя?
Не принимаешь? Тогда право уйти вне сомненья, уход твой правомочен. Можно даже, всплакнув украдкой, выбросить огненный кирпичик, изначально вложенный независимо от твоей воли. Подберут…
Живёшь, хочешь жить? Принимай прошедшее. Это неизъяснимая данность, не понятая в цепочке филогенеза, даже в сплетении двух-трёх судеб поколений твоих предков не понятая. Узелков не развязать, слишком тонко, путано завязались. Значит, просто возноси хвалу. Хвалу и благодаренье. А кому? Дело личное. Но, коли принимаешь жизнь, благослови Кожаные Ризы, данные перед изгнанием.
***
…изгнал из Рая. Да. Но напоследок
Всё ж гнев смягчил, и не в трясинах гиблых,
А в долах нашаливших деток спрятал
От нового греха, и божью плоть
Сам кожаными ризами укутал,
«Одежды кожаные дал», как говорится
В преданиях священных. Или – «Ризы».
Он знал, конечно, будет людям трудно
В местах суровых жить, плоть обнаживши
Совсем, аж до сосудов кровеносных,
А кожаные ризы одежонкой
Им станут там, пусть и худой, на вырост,
Но всё-таки защитой, всё ж защитой…
И пусть ветшают ризы, пусть и словом
Таким их не зовут уже, а всё же…
***
А всё же, где в Писании «работники культуры»? Рыбари, мытари, блудницы… простые души – есть. А на что «творцы», твари, извитые соблазнами мира?
Нет великих скульпторов, музыкантов, художников. А ведь были, достоверно известно. «Интеллигенцией» того времени были книжники, фарисеи, законники. Аристократами саддукеи, римские правители. Только Он словно бы их не видел, не замечал. Весь – Замысел. Промысел…
***
Особняком стоит во всеобщей головоломке мира самый кровный, таинственный замысел – любовь матери к младенцу. Не вообще к дитю, а именно к Младенцу. Не разгадка ли в этой загадке главной сути? Тайна приязни, тяги друг ко другу, вообще людей. Вообще…
***
Ты видел, как младенца мать целует?
Конечно, видел. – Истово, всей сутью,
Исконной сутью матери желая
Пробиться к Сути своего младенца:
Он чист ещё! Ещё не источились
Далёкие прообразы, просветы
Воспоминаний о блаженстве, чуде
В том тайнике утробы светоносной,
Где были так нездешни, так свежи
Радения в блаженных водах. Мать
Целует плоть его, ещё святую
От пальчиков до родничка, прозрачно
Пульсирующего в теменном просвете,
Как будто вновь сквозь кожицу младенца
Почуять безгреховный мир стремится,
Проникнуть к Сути…
Только год от года
Всё реже, реже своего ребёнка,
Возросшего, и с каждым днём всё боле
Коснеющего дарит поцелуем.
Целует, но не так уже, как прежде.
Он – отдалился от неё. Целует
Порой с печалью, ведь его морщины
Состарили со временем, и мать,
Всё понимая, всё-таки целует
Подросшего, без тех воспоминаний
О пуповине в чреве, и о Сути
Предельно ясной – о любови к Сути –
Целует. Только реже. Всё же реже.
Но «Кожаные Ризы» в изначалье
Столь были светоносны, что порою
Ей кажется – и ныне через них
Она одна способна искупить
Неясный грех. И чем? Прикосновеньем
К тому свеченью, временем ещё
Не скрытому? Увы, до повзросленья…
***
Алчба и жажда проникновенья к Сути. Протянулась через поколения, неразгаданная. Вначале главенствовала жажда просто рожаницы, жажда размножения себя. Потом пришло повзросление рожаницы, её пресотворение в Мать. Из жажды. Не из Любви. Грусть, грусть… ведь не из любви – из жажды!…
***
Но вот незадача: здесь, на земле всё-таки больше любили не зачатье, а другое, сильно обратное. Любили уничтожение. Войну, Битву. Ядерный Эрос. Ядерную слизь любили. Что-то древнее, издревле супротивное жизни любили. Ненависть любили, она оказывалась сильнее, очень часто сильнее любви. А начиналось так:
Сатана подговорил Змия, тот прельстил Еву, та Адама. И – ослушались. Теперь жалобы: «Нас Бог оставил…». Конечно, на земле и оставил. А где ещё?
На земле и поживаем – «Против неба не земле…»
***
Хотели свободы? Пожалуйста. Свобода без границ. Права сплошь, обязанности побоку. Женщина – особ-статья. Тварь. Изначально – небесная тварь.
Теперь, спустя века, обнаглевшая донельзя хитрющая лиса, обкрутившая подлой лаской мужика-медведя, называет себя женщиной, дамой, доброй прекрасной дамой. Она добрая, она, видите ли – «дала».
Да кто ты такая, чтобы давать? Даёт – Мужик. Тварька-лисичка берёт даденное мужиком-медведем, высасывает главное, живородящее. Она – воспринимает. Дала она, вишь ты! Евина уловка. Как тогда, в райском саду. Миллионы, тьмы, тьмы тьмущие евиных уловок…
Так вот и лишились Отца. – Не обнять, не прильнуть, не потрогать.
Но кто, кто «из мути безотцовщины» выплывет, кто вернётся к Отцу?
***
А если однажды прямо и тупо задуматься: откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданию, где-то в Месопотамии?
***
Книга: «Вопросы Небу и Земле». Это – Книга!
***
Адам давал имена. Не всему сущему, но самому основному. Обозначал «реперные точки». Итак, вначале было Слово. А Слово, как водится в природе, со временем, налилось, созрело и – репнуло. Точно созревший стручок. Слова-горошины, те самые, изначально крывшиеся внутри, рассыпались, раскатились по миру…
Всего, всех слов, а тем более их отголосков и подобий не собрать, как некогда Адаму было не обозначить всего словами, не поименовать всего сущего. Да и зачем всё сразу? Это уже дело людей, поколений, языков: вычленять и обозначать словами – на основе Главных Слов – размножающиеся, словно бы самоплодящиеся вещи, сущности. Метить явления словами.
Адам знал: всё промыслительно уже заложено, в самом начале – в Слове. Затем –
в грамматике, в её структуре. Грамматика – пчелиная рамка с полыми сотами.
А далее последовала Главная сладость – заполнение пустующих ниш, заливание мёдом, словесной массой соты. Пусть даже второстепенной, производной от Главных адамовых слов земной массой. Появились «постадамовые» слова, производные от «реперных». Сладостен ли мёд, нет ли, грамматика воспринимает всё, даже неологизмы.
Лунохода не было? Компьютера не было? Промоутеров не было? Были!
Они – тоже продление Рода слов, производное от главного дела Адама.
***
Бывает же, мужчина лет за сорок
Влюбляется в девицу молодую,
Невинную, светящуюся нежной
Прозрачной кожей. Разве только бес
В ребро и седина, как говорится,
Его, козла, влекут к ней? А не жажда ль
Сквозь Ризу кожаную, нежную ещё,
Медово налитую, не она ли
Его к девице тянет? Та же тяга
Приникнуть к Сути…
Да, его осудит
Молва людская. Суд мирской осудит
И окрестит козлищем похотливым.
Наверно, будет прав тот суд. Конечно,
Он будет прав. Но разве только похоть
Влекла его, не могущего к Сути
Пробиться на земле никак иначе,
Как только излияньями смешными,
Признаньями в любви простой девчонке,
Которая горит ещё, сияет
Остатками, но всё же – Сути.
Грустно…
Не знает девочка, пока ещё не знает,
Суть золотая скоро, слишком скоро
Её покинет, и в её младенца
Неясно как, но тоже перельётся,
Сейчас она охвачена тревогой:
Найти бы мужа… только поскорее!
А этот, что он ей? Она сегодня
На сверстников своих взирает зорче
Выискивая жертву для семейной,
Пригожей жизни. А козёл тот – старый.
Что ей козёл? Он сед. И нищ к тому же.
Он втюрился в неё, но ей-то, юной,
Что до того? Он глуп, смешон. И просто
Ничтожен. Что он ей? Сейчас младенца
Здорового зачать бы ей, да мужа
Здорового найти. Да побогаче.
Ну и, само собою, помоложе.
Ну и, немножечко любви. В самом начале.
Но – страстной, молодой любви! А жажда
Той Сути ей пока ещё сегодня
Неведома. Иль просто непонятна.
Она придёт – позднее…
***
Мать целует
Младенца своего с той жаждой Сути,
Что высмеена ей самой когда-то
В несчастном и седом, непреткновенном
Искателе земного идеала.
Искателе – чего? Той Сути? Риз?..
***
…искания… вопросы… ответы… вопросы… Ни о чём.
Обо всём.
Какие Ризы? Какой Рай? Какая Суть?
Битва. Сласть!..
***
А, собственно, что мы о знаем о рае? И почему он непременно «скучный»? «Человек – царь природы», «Человек – пуп земли»…
Ад веселее, конечно. Но потому лишь «веселее», что сродни состоянию человека, насквозь пропитанному спермой, чадом, кровищей.
Но ведь – чаяньем жив человек, как бы глубоко не опустился. Чаяньем Чуда. Остальное скушно, заурядно. А вот чаянье, грёза, мрия…
Ад не скушен, ад – перевёртыш, оборотная сторона Чуда. Но как продраться к настоящему, ясному, сущему? Кругом леса. Дремучие, обманные леса, с лешими, волкодлаками. С торфяниками раскалёнными, с дымами-огнями горючими, морозами люто трескучими…
***
Сколько же правда Твоя горяча,
Господи, коль так могучи враги?
Спрячутся в ночь от прямого луча
И – ни гу-гу. Ни копыта, ни зги.
– Даруй же, страждущему от жажды, ключа!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..
Господи, битва глухая темна,
Разве под силу узреть где враги?
Правда Святая, она ли видна
Малым сим, щурящимся из-под руки?
– Даруй же, молящему о забвеньи, вина!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..
Милостив, милостив буди хоть им,
Не разглядевшим в тумане ни зги, –
От укосненья ли, Боже?.. Таим
Путь Твой высокий. Сокрыли враги.
– Озари же их, Господи, пресокровенным Твоим,
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..
Холодно, Господи, здесь… холода
Сердце сковали, забрали в тиски.
Как тут не взропщешь? Не видно ни зги.
Только не ропщет, – бредёт… а куда?
Молча шатается, свет из пурги
В ночь иссекая – любви и тоски
Свет покаяный…
Ну хоть иногда
Путнику, Господи, путнику – да! –
Путнику, бредущему сквозь снега,
Помоги!
***
Горят купола, сверкают. И землю тешут, и тварей радуют. Только человек не от одной земли вышел. Растёт-вырастает кирпичик, светится сам собой, тихо горит, незаносчиво. Золотой, неотсюдошный, неосяжаемый в радости. Крепь.
В самом лютом грешнике зреет кирпичик, махонький. Заложен во всякую тварь, изначально, нетварно. А и нетварный, под тяжестью живота, рассыпается…
Редко, когда цельным, как самородок, ложится в основание. Крошится на песчинки. Но ведь основное, главное золото на земле – намыто. В ручьях, на приисках, драгами. Нередко простыми, частными старателями наывается, не только в промышленных масштабах. И составляется главное золото державы именно из песка! Самородки большая редкость.
Песчинки плавятся, превращаются в слитки. Быть может, это отрада, жалостливое утешение расточившим золотишко по мелочам. Отдавшим в никуда, как отдают бесценное семя наблудившие, а потом с хохотком спустившие его в унитаз, смывшие в ручьи. «Ничо, утешают, ничо, – всё потом сольётся, сплавится воедино. Океан огромный, милостивый, понимающий. Всё поглотит, сольёт воедино, сроднит …»
Ничо, ничо…
***
И настало время, и накопилось из крупиц гора. Такая гора накопилась – до неба выросла. И открылся в арке Радуги прогал, где проступили Очертания. Не земного храма, а того – взыскуемого. Увиделось: огненная кладка...
А потом на стенах, словно сами собою, ещё бледно, проступили иконы. Не писанные, не деревянные – живые. С Ликами живыми, с подвижными всадниками.
Они теперь всё чаще проявлялись в Радуге, мерцали, переливались, брезжили.
И как было решить – впрямь ли?..
***
…а кони скакали, и вправду скакали,
Блистали подковы и пики в долинах.
И – не было их. Излучались, сверкали
Зарницы меж туч перепутанных, длинных,
То красных, то белых, то чёрных, то словно
Олуненных, словно овальное слово.
А Храм разгорался… его окаймовка,
Как радуга в небе росла осиянно,
И кажется, только росла загрунтовка
Фрагмента с хоругвями, и неустанно
Узоры струились сквозь тёмные Лики,
Как яркие, огненные повилики.
А кони скакали вдали, и качала
Свеча полумрак зоревого начала…
***
Старинная в народе нелюбовь к извитым, кривым, косоглазым, вьющимся сквозь века, сквозь людей. Почему нелюбовь? Плохого-то не творили, да и назывались красивым словом: «полусветье».
Но вот что однажды вычудил кривой:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Человеческий глаз не выдерживает. Возможно, как апостолы на Горе Фавор. Земные не выдержали неземного света. И пали наземь, и закрыли глаза от блистающих Иисуса, Илии, Моисея…»
Надо ж, – «На Луне побывал кривой!..»
И на кой они шут в почёте, эти вечные тираны тайноведения, «авторитеты», облепленные, как мёд пчёлами, пророчествами? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? В большинстве блаженных, юродивых. А то вовсе неотмирных.
Был на Руси провидец из провидцев. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни провёл в узилищах.
А один из царей чуть не изжарил его на медленном огне за одно только, что солнце взошло в день предвещанной смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился на площади, но монах спокойненько так сказал: «Ещё не вечер. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...
***
Кривой-то кривой, а вот, разглядел…
Избежав казни от царя, куда-то пропал. Вернулся нежданно-негаданно с диковинным свитком – картой другого неба. Уверял, что побывал в другом измерении. И кривым – наверно боковым каким-то – зрением разглядел совершенно иную галактику. Человек учёный и наблюдательный, сумел обозначить контуры этой галактики, выделить на свитке самые яркие светила.
Только в 20 веке угловыми навороченными телескопами астрономы обнаружили её и, сверив с тем самым свитком, чудом сохранившимся, изумились: в целом галактика срисована «кривым» верно! Конечно, с некоторыми погрешностями. Так ведь на то оно и кривое, «полусветье-то»…
***
И вечно они, эти полусветья-кривулины рвались сквозь всё мировое ничьё. «Несли» диковинную Благодать. Кому, на кой чёрт, какой такой битвы во имя?
Рвались, предвещали, вещали…
***
Словно дождь на закате, под сводами арки
Токи крови из Чаши багряны и ярки.
Занимается таинство, пресотворенье,
Горней влагой слепцам отворяется зренье,
Тёмным, дольним, отчаявшимся многожданно
Возникает под сводом закатным: «Осанна!..».
Восхищенье и ужас. Предчувствие крови.
Тайно бродит волненье… уже наготове…
***
«…и загорится матушка сыра-земля,
От Востока загорится до Запада,
С полудён загорится да до ночи,
И выгорят горы с раздольями,
И выгорят лесы тёмные,
И сошлёт Господь потопие
И вымоет матушку-сыру-землю,
Аки харатью белую,
Аки скорлупу яичную,
Аки девицу непорочную…
…………………………………………………
…и сойдёт Михаил-архангел-батюшко,
Вострубит во трубоньку золоту,
Пойдут гласы по всей земле,
Разбудят мертвых, вызовут из гробов…»
------------------------------------------------------
«…гроб плывёт,
Труп ревёт,
Громы-молоньи вьёт
Из поднебесья,
Мещет на землю
Грудие росное…»
***
…и – двинулись тяжко. Но только вначале
Казалось что медленно, словно спросонья
Угрюмые тучи поплыли, толкая
Друг друга боками, темно налитыми,
Лениво свергая зарницы на землю…
Куда они двигались? Было неясно.
Но только сначала неясно…
Кинжально
Луч солнечный тучу пробил, и возникли
Те кони, те всадники в красном, что ниже,
В рядах эшелона косматого, плыли.
Их копья, дремавшие прежде, очнулись
И к верхним слоям эшелона, сверкая
В кинжальном луче, к облакам потянулись
Багряным, неясно откуда взошедшим,
Где не было края, восхода, заката
И времени…
***
Резкая арка портала
Всё так же стояла, распахнута в небе
Отдельною радугой. В этом пространстве
Чего-то, подвластного мысли и ладу,
Причинам и следствиям, не было. Просто
Стояли три Силы: та, чёрная, снизу
На красное воинство правила пики,
А красная, словно с ленцою, с прохладцей
Ещё разминалась, багряные тучи
Как дюжие мускулы переливая.
А белое воинство словно бы стыло
В покое заоблачном… разве что пики
Лучами легонько бродили меж чёрных
И красных, мерцанием неторопливым
О силе своей говорило беззвучно,
Но в бой не вступало. Ещё не вступало…
***
Не было слышно ничего. Чувствовалась Сила. Беззвучная Сила, которую осознать не мог, пока не вспомнил – времена разведены!..
Время дерева, время повилики, обвивающей ствол – разведены. Дерево проживает минуту, повилика годы, разные скорости, разные времена. Вместе, и порознь, одновременно. Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен. Разве что налетающими в тёплые весенние вечера белыми мотыльками, летом пестрокрылыми бабочками, осенью бронзой и золотом, зимой снежнозвёздным, чем-то...
Чуток передохнут – улетят. Куда? В космос! Космос везде, всюду, там, тут….
Всё – космос.
***
Космический огонь
Погуливает в бане,
Вышатывая донь
Из темени в сиянье.
Два дна – она и он –
Из полымя купели
Доводят тёмный стон
Двух дон до колыбели.
И вот уже душа
Гуляет над трубою,
Светла и хороша,
Светла сама собою…
***
И никакой тебе философии. Радость, свет. Философия России – радость. Полёт. Полёт пунктирно мерцал всегда, великое пространство освоили великие безумцы. Зря освоили? А вот и фигушки. Энергию пространства-горизонтали они, ещё и не зная взлётов грядущего, траекторий потомков, уже тогда вышатнули, вывели на вертикаль.
Философия… да не было философии в России! Была – Вера. Молитва. Полёт. А философия… это в Элладе, в Германии. А вот пространство русское, ОНО откудова?.. Пространство, расширясь до предела, стало вдруг – как бы само собой – пружинить, расти. Концентрироваться. Даже мыслить. Оно уже – философия…
Великая горизонталь вдруг стала «выпихивать» из себя… что? А её самую – Вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари, и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали».
И безумец Циолковский (не без помощи идей ещё большего безумца Николая Фёдорова) вывел Вертикаль в космос. Почему-то не где-нибудь, а в России. И Спутник первый – в России. В полуразбитой войною стране? Тут. И Гагарин тут. Философия, однако. И нет её. Как бы нет…
Полёт!
***
…полёт Сизифа…
***
А белая Сила стояла спокойно,
Блистая свежо молодым перламутром
Серебряных облачков, перисто-стройно
Плывущих над воинством золотокудрым,
Стояла, светая под сводом портала
И в свете незримую мощь обретала.
Казалось, что пёрышки лишь украшали
Шеломы и пики, как в прежние годы
На пышных парадах, но прежние дали
Утратили силу, а новые своды
Раздавшись, иные пространства раскрыли,
Где пёрышки те лишь пунктирами были,
Лишь стрелками к цели, покуда незримо
Шло медленное протягновенье пространства –
Неясно куда… но всё ярче убранство
Приделов его раздвигалось… в иконах
За ликами вои мерцали на конях…
И вдруг что-то вторглось и в конницу белых,
И красных, и чёрных, иная стихия
Смешала всё воинство, как оробелых
Юнцов, но не воды, не ветры лихие
Бал правили здесь, плыли силы иные,
Как бороды облачные, неземные…
***
И невидимый Храм за чертой
Засиял, словно край золотой,
Храм незримый в огнях заиграл,
Словно не было стен, и казалось
Восходил не из храма хорал,
А из призрачных сфер. Но вязалась
Кладка стен всё реальней, она
Всё росла – за стеною стена.
И чем более стены росли,
Намечавшие контуры Храма,
Тем отчётливей зрела вдали
Двуединая даль, панорама
Двух долей сопредельных, одна –
Лики в рамах, другая – война.
***
Двуединая панорама:
Камень пола. Восхолмие Храма.
Стены. Крепь. Проступившие Лики.
Подступающих всадников блики.
И опять вне времён, вне пространства
Поступь ужаса. И постоянства.
***
…и незримый до времени Храм, наконец-то, под аркой портала
Перевился огнём семицветья. И так его пререплетало
Переливами радуг, что всё в них открылось всему: и Эфиру,
И крутой энергетике гор, и тишайшему дольнему миру,
Где моленья о Храме, уже на глазах, воплотились в сиянный,
Недолимый и подлинный Храм, нестяжаньями обетованный,
Где все чаянья, слёзы земные, взывания и завыванья
Пролились в нём, и явственны стали все обетованья
Голубиной легенды, как сны, что, мерцая, сновали
Сквозь века и сердца, а свершившись – Собор основали.
И такое сиянье излилось на ликах, иконах,
На лошадках, на чёрных и красных, на облачных конях,
Что невидимый Храм, обретя вертикаль полусферы,
Кольца пленного мира прорвал, будто сопло тоску атмосферы,
Все корявые битвы деревьев, камней, всех раздоров, подвластных
Чёрной воле – прорвал наконец-то...
А в далях неясных
Купол Храма прорвал и заснеженный обруч Эфира,
Слюдяной полусвет застеклённого звёздами мира,
И в излитии крови, вином становящейся в огненной Чаше,
Наконец-то открылось:
«Отныне теперь это – ваше!
Были малыми вы, злые детушки, были чужими,
Но стучались – и вам отворилось. Вы стали большими.
И мольбы ваши вас же услышать – услышаны!
Эта казна
Не скудеет, прозревшие трудно, познавшие…
«Яко позна…»
***
На кровлях
…и однажды все люди земли, Весть услышав на всех континентах,
Взяв детишек и баб своих, цацки, иное довольство,
Всё ж на кровли взошли, прилегли в допотопных брезентах,
В небо молча вперились…
И воцарилось такое спокойство,
Что умнющие бабы на глупых мужей заорали:
«Эку дикость удумали! Мало вам глупостей, дурни дурные?..»
Беленились, шеперились бабы. Покуда им рож не надрали.
Успокоились честны мужи, да и праведно в дали иные
Вновь уставились. Битвы свои прекратили, смешные обиды
Друг на дружку забыли. И кляузы. Да и молитвы
Не осмеливались завывать. Все лежали, как пёсы побиты,
И – смотрели на небо. Смотрели, смотрели, смотрели,
Все горячие бросив заботы, недреманным оком горели,
Позабыв про сезоны, все про всякие марты, апрели…
Солнце жгло, ночь морозила, ночи сменялись рассветом.
Ждали крепко они, твёрдо верили: всех их одарят ответом
Как тут далее жить, если злобные все, нет ни ночью покою,
Нету днём. Как им быть, если тесно на малой землице,
И не насытиться, право, людишечкам здесь никакою,
Кроме русской земли. Там вольготно. Но там надо – биться,
А все битвы тщета. Только дали им сверху понятья:
«Хватит ныть! Хватит выть без участья и женска объятья!
Вы другие теперь. Подросли. И мембраной, пусть даже луною
Будет голос вам. Пусть он шуршит камышиной ночною,
Вы прислушайтесь, чуткие люди, и будете нашей антенной.
Пообщаемся, будьте покойны. И с Богом, и с целой вселенной…»
***
Церковная тонкая свечка горит огоньком золотым,
Горит золотое сердечко над воском, слезой залитым,
Пылает, как листик у стебля, сквозь всё мировое ничьё,
Но стебель тот, пламя колебля, проходит сквозь сердце моё.
И пламя колеблется пылко, и сумрак всемирный суров,
Но эта прозрачная жилка закручена в сердце миров,
Мрак мира, как воск, растопляя, уже в заиконной дали,
Сквозь чёрные окна пылает неспящее сердце земли.
Там солнц равнодушных ристанья, там искрами бездна сорит,
Но сердце одно в мирозданье, одно в мирозданье горит!
Какое там сердце? Сердечко, в колечко струящийся дым…
Церковная тонкая свечка горит огоньком золотым.