Идиот

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ИДИОТ
                рассказ
                (из серии “Воспоминания Старого Адвоката”)

                Давайте поступать, как адвокаты –
                В делах браниться, пить же сообща.
                У. Шекспир, Укрощение строптивой
                (пер. П. Мелковой)

                Где же был твой ум? Где был рассудок?
                Какой же адский демон овладел
                Тогда умом твоим и чувством – зреньем просто?
                Стыд женщины, супруги, матери забыт…
                Когда и старость падает так страшно,
                Что ж юности осталось? Страшно,
                За человека страшно мне!..
                У. Шекспир, Гамлет, принц датский
                (пер. Н. А. Полевого)

                В конце ноября, в оттепель, часов
                в девять утра <…>. Было так сыро и туманно,
                что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо
                и влево от дороги, трудно было разглядеть
                хоть что-нибудь <…>.
                Ф. М. Достоевский, Идиот


           Робкое утро едва разогнало ночную мглу, но тёмно-серые облака, обрушившие на землю потоки воды, не дали солнцу осветить в полную силу серую печальную землю, а дню – разгуляться и полностью вступить в свои права. В такую погоду хорошо понежиться подольше в тёплой постели, не спеша позавтракать, а потом, закутавшись тёплым пледом, удобно умоститься в кресле и погрузиться, в который уже раз, в “Театральный роман”, “Пиквика” или “Швейка”… А приходится сидеть в присутственном месте – в кабинете заместителя председателя суда и изучать материалы уголовного дела, в которое меня, как молодого адвоката, направил заведующий юрконсультацией для осуществления защиты подсудимого по пресловутой “сорокдевятке”[1]. События эти происходили в те благословенные, кажущиеся ныне легендарными, времена, когда отношения между профессиональными участниками процесса носили почти патриархальные отношения: и в делах (особенно) не бранились, и пили (случалось и такое) сообща[2].

           Именно этой полупатриархальностью и объяснялось, что я, коль скоро не пришлось в тепле и уюте наслаждаться, в который уж раз, мистическим реализмом и реалистическим мистицизмом, помноженным на чертовщину (или – дьявольщину?), “Мастера и Маргариты” (или, хотя бы, просто наслаждаться “Маргаритой”), но и не сидеть, скрючившись, где-нибудь в коридоре среди нервничающих, в ожидании вызова в процесс, посетителей, а сидел в кабинете заместителя председателя суда и, смутно чувствуя, что и в таком месте мистика и чертовщина с дьявольщиной могут начаться в любой момент и совершенно ниоткуда, изучал материалы уголовного дела, которое до этого находилось в сейфе зама – в его кабинете, а не в канцелярии по уголовным делам. Зам, по какой-то причине, не позволил мне удалиться с этим делом, а предоставил возможность изучать его в то время, когда он, в качестве судьи, рассматривал гражданские дела, назначенные на более раннее время. Оказалось, что ни я не мешаю судье рассматривать эти дела, ни рассмотрение гражданских дел – не мешает мне изучать материалы уголовного.

           Несмотря на то, что я уже многое повидал в судах, мне по-прежнему всё, связанное с судебными процессами, было интересно, так как почти каждый день удавалось встретиться с чем-нибудь необычным, или увидеть уже узнанное в ином свете. Как всякий неофит, я жадно впитывал всё новое, стараясь ничего не упустить.

           Но не только в суде мне было интересно. Это было то время, когда я входил в районный отдел милиции или районную прокуратуру с чувством, похожим на то, которое охватывало первопроходца, когда он ступал на неизведанную землю, когда он осознавал, что своим продвижением стирает очередное белое пятно с карты мира. Да я и стирал такие пятна – белые пятна в практическом образовании, обогащая свои теоретические знания, полученные в университете.

           Было интересно бывать и в помещении юридической консультации, не только тогда, когда приходил в неё клиент с интересным, сложным, запутанным делом, но даже и тогда, когда адвокаты, свободные от выступлений в суде, от выполнения своего профессионального долга в прокуратуре или милиции, собирались где-нибудь в свободной комнате, а то и за обеденным столом и… И начинались бесконечные адвокатские истории: обсуждения, байки, интересные случаи из практики.

           Вот и накануне того дня, когда я, хандря из-за превратностей погоды, сидел в кабинете судьи – заместителя председателя суда и изучал материалы простенького, скучноватого дела, в юрконсультации разгорелась жаркая словесная баталия. С чего она началась, никто уже не смог припомнить и через четверть часа, но дискуссия носила, как это почти всегда и бывало, эмоциональный характер; иногда начинали говорить по нескольку человек одновременно, доказывая друг другу свою правоту, не слушая возражений оппонента. Как нередко в таких случаях бывает, особенно горячо спорили друг с другом сторонники одной и той же точки зрения, иногда переходя на личности и стараясь, во что бы то ни стало, испепелить спорящего с ними адвоката не столько силой доводов, сколько обилием эмоций, помноженных на громкость голоса и темперамент заявлений. Эмоции в таких спорах раскалялись нешуточно, до белого, как говорится, каления. Заканчивались такие споры, как правило, ничем, а кто-нибудь традиционно подводил черту фразой про “один-два-три”, имея в виду, что если есть один вопрос и два юриста, то непременно будет три мнения и все – правильные.

           Суть спора, как это нередко бывает, совершенно потерялась в шуме и гаме обсуждения. Помнилось только, что Алексей Александрович отстаивал точку зрения, что адвокат, защищая своего подзащитного, никогда и ни за что не должен унижать процессуальных противников, сколь бы они, извините за сомнительный каламбур, не были бы противны, и, к тому же, защищая подзащитного, не только тем самым не оправдывает совершённее им деяние, буде таковое имело место быть и оно доказано собранными по делу доказательствами, а подзащитный его признаёт, но защищает человека, причём не только, даже не столько, конкретного подзащитного, сколько всех честных людей от неправомерного преследования, потому что:

           – Если хоть раз допустить произвол по отношению к действительному преступнику, – вещал Старый Адвокат, – вина которого очевидна… почти… и доказана… и тоже почти, то потом произвол может быть допущен к преступнику, вина которого не столь очевидна, но всё же… доказана. Как бы доказана… Кое-как доказана… А потом уж ничего не будет мешать произволу там, где ничего не очевидно и не доказано. А это значит, что под жернова произвола может попасть, кто угодно, но спасения ему не будет, так как труднее всего, как известно, доказать, что ты – не верблюд. Во всяком случае, мировая практика не знает случаев, где бы удалось доказать, что ты – не это полезное человеку и очень грациозное животное, с которым арабская поэзия традиционно связывала понятие о женской красоте.

           С последним доводом никто спорить даже не попытался.

           – А потому, – с чувством продолжал Алексей Александрович, – мы и выполняем свой нелёгкий, а зачастую – и неблагодарный, профессиональный долг, прибегая к законным, но нетривиальным приёмам, защищая не преступление. И не преступника. А человека. Главное – защитить человека!

           В этот момент Алексею Александровичу, как это нередко бывало, стали возражать, что человек человеку, может быть и не товарищ, как было принято думать прежде, но и не волк, как стало ныне, но в любом случае, человек человеку – рознь. А потому и защищать иного не стоит, так как иной человек ничего и не стоит. Или – наоборот. То есть, иной раз, стоит, во всяком случае – стоило бы, стереть в порошок иного правдолюбца. Или – потерпевшего, так как иной потерпевший бывает хуже иного преступника.

           Но не так-то просто было переубедить Алексея Александровича, не так-то просто было сбить его с курса. Он твёрдо стоял на своём: любой человек заслуживает защиты. А потому, защищая конкретного подзащитного, мы, тем самым, защищаем всех и каждого от возможного произвола, чтобы никто не пострадал несправедливо.

           – Мы не должны, – с жаром доказывал адвокат, – делить наших подзащитных на чистых и нечистых. Для нас все люди – люди. Даже и москвичи, которых, как известно, квартирный вопрос испортил. И не только квартирный вопрос. Да, они – тоже люди. И я из этого и исхожу: защиты достоин всякий. И уж, тем более, потерпевший. Каким бы он ни был. Или – каким бы неприятным он ни был бы, так как никогда не знаешь, неприятен ли человек, или это только тебе так кажется. Разумеется, подсудимый – такой же человек, как и любой другой. Хотя, как всем известно, иной раз подсудимый бывает не хуже потерпевшего, вернее, потерпевший – ещё хуже… Словом, все люди – люди. Со всеми недостатками человеческой природы. А потому главное – защитить человека! Человека! За человека страшно мне!

           Спор на том, конечно, не закончился, но острота его пропала. А потом уж и вовсе перешли на другие темы, но я запомнил короткое, но, как всегда, сильное, выступление Алексея Александровича.

           И вот, сидя в кабинете судьи, я всё время мыслями возвращался ко вчерашней дискуссии. Не то, чтобы я усомнился в правоте слов Алексея Александровича, не то, чтобы я подумал, что уж очень его слова похожи не те, что любят демагогически использовать разные сомнительные личности, примазывающиеся к когорте славных адвокатов и именующих себя правозащитниками. И действительно, что такое правозащитник? Тот, кто защищает право? Не право нужно защищать, а, как правильно выразился Старый Адвокат, человека, человека нужно защищать посредством права. А я уж привык, что Алексей Александрович всегда оказывался прав.

           Но что-то точило моё сердце, как-то уж слишком правильными показались мне слова Алексея Александровича… Слишком уж правильными… В теории-то оно так и есть, а вот на практике… Опыта у меня ещё было мало, но и тот, что уже был, показывал, что иногда, и не так уж и редко, на практике всё оказывается куда как сложнее, чем оно видится в теории.

           Пока я предавался этим своим мыслям, в коридоре возник некоторый шум. Причина его скоро стала ясна: в суд явился…

           Здесь нужно сделать небольшую паузу и пояснить кое-что. Как-то так уж устроено, что, как выразился некогда Алексей Александрович, в каждом суде есть некая личность, которую все воспринимают в качестве неизбежной епитимьи, наложенной на работников суда неизвестно кем и неизвестно за что. Правда, как любил говаривать бывший адвокат, а потом судья – Иван Георгиевич, “если бы было за что, то за это положена была бы уже не епитимья, а кое-что посерьёзнее, а то – и хуже того. Как-то так и не иначе”.

           Такой человек-епитимья, устав терроризировать соседей и сослуживцев, принимается доискиваться правды, как он сам её понимает, сначала в различных официальных (и не очень) организациях, потом – в суде, прокуратуре и милиции, требуя привлечь всех и вся к ответственности за всякие реальные, а чаще – придуманные им же самим, мелкие проступки и провинности, а поняв, что не все люди в мире готовы разделять его представление о праве и справедливости (и служители Фемиды – не исключение), принимается “мотать нервы” и “пить кровь” уже у тех, кто, по его мнению, должен защитить его от превратностей и несправедливостей этого лучшего из миров. Да, справедливости ради, нужно признать, что такая епитимья есть почти в любом, если не сказать – любом, месте: официальном и не очень…

           В нашем суде такой язвой был печально известный старик Пшишкин – склочник, жалобщик и скандалист.

           История появления Пшишкина в суде заслуживает отдельного рассказа, здесь же я поведаю её лишь в той части, которая необходима и для объяснения того, как же наш суд “обзавёлся” этой пресловутой “епитимьей”, а также и для того, чтобы понять, хоть в общих чертах, что из себя представлял этот субъект.

           Старик Пшишкин, разумеется, не всегда был стариком. В бытность его молодым человеком наше государство было, можно сказать, первой производной от союза молота и орала. И Пшишкин в те годы гордо заявлял, что он – плоть от плоти трудового народа и родился, вне всякого сомнения, между молотом и наковальней, обретён был, так сказать, в борозде, оставленной колхозным трактором, пришедшем на смену лошади крестьянина-единоличника.

           Но, безусловно – в наказание за грехи наши тяжкие, явился в стране Меченый, но не атом, а Генсек, охотно откликавшийся на кличку (в определённых кругах это называется словом “погоняло”) Горби[3], и сначала явилось стране и миру таинственное “ускорение”, на словах – “ускорение социального и экономического развития Советского Союза”[4], на деле же – сплошная “болтология” и вообще – чёрт знает что, но результатом чего, как решил народ, случилась катастрофа 26 апреля 1986 года, стыдливо названная аварией[5], на Чернобыльской АЭС, а затем наступило кое-что и похуже атомной катастрофы и что назвали словом “перестройка” (в народе катастрофу “перестройки” метко окрестили словечком “катастройка”).

           И в это время и выяснилось, что некоторые безлошадно-бепорточные бесспорные потомки пролетариев и беднейшего трудового крестьянства, как бы и не совсем рабоче-крестьянская “косточка”. Объявились у них, вдруг и откуда ни возьмись, и “благородные” корни. Это, конечно, если верить голословным заявлениям новоявленных “из бывших”. Правда, как говаривал предусмотрительный персонаж романа “Двенадцать стульев”, время было такое, что охарактеризовать его можно было только так: “Как на вулкане живём”. И потому новоявленные потомки “господ”, допуская, что кривая, то есть – пресловутая загадочная “перестройка”, может вывезти куда угодно, дверь в рабоче-крестьянское происхождение захлопывали не полностью, оставляя большущую щель.

           Вот и Пшишкин, объявив себя, правда, в туманных выражениях, потомком аристократов, в “благородное” происхождение погрузился не весь, заявив, что если его папаша – “рабочая косточка ”, то уж мама – из благородных, настоящая барынька.

           Перестройка, действительно, оказалась делом непрочным – Горби Меченый променял страну на забугорные пирожки (с котятами или без – история, пока, умалчивает) и скоро ушли в небытиё: и ускорение, и демократизация, и glastnost, и сам “лучший немец” Горби Меченый, – словом, perestroika приказала долго жить.

           А, вместе с гибелью Советского Союза, вдруг выяснилось, что потомки пролетариев и беднейшего крестьянства, бывшие позавчера такими, а ещё вчера ставшие полупролетариями-полуаристократами, не имеют ни капли “подлой” крови, а являются исключительно “белой косточкой” потомками “благородного” сословия. Не успело кумачовое Знамя спуститься с кремлёвского флагштока, а его место занять трёхцветник, отчего-то именуемый триколором, как “благородная” публика кинулась легализовываться, менять “рабоче-крестьянские” фамилии на “барские”, надеясь, что новая власть начнёт раздавать пряники тем, кто объявит себя “аристократом”.

           Помнится, как один отечественный деятель кино тоже, уподобившись Пшишкину, заявил, поначалу, что если его папенька – простых кровей, то уж маменька – та ещё барынька: весьма благородна, но, вместе с тем, проста в обращении с “подлым” народом. Потом, правда, как-то так случилось, что и папенька у кинематографиста тоже не пальцем делан и не лаптем же щи хлебает. Так что и в фамилии кинематографиста ударение нужно делать не на привычный, а аристократический слог.

           И Пшишкин из полу- тоже превратился в полностью “благородного” и тоже вспомнил о своей “благородной” фамилии. Оказывается, среди его предков были, правда, Пшишкин не уточнял, с какой стороны: отцовской или материнской, – но были – благородные Кокошкины.

            Кто такие Кокошкины, спросите вы? И сразу этим обнаружите своё низкое происхождение и пробелы в образовании, каковые проблемы брался решить Пшишкин.

           Он так объяснял происхождение этой фамилии: до того, как выскочка, бастард, пьяница и бабник, – словом, “новый русский” – Великий князь Владимир Святославович крестил Русь, в стране царила древняя вера в богов (иногда Пшишкин говаривал, что “царила вера в древних богов”, а иногда –“царила древняя вера в древних богов”, словом, – “в древности царила древняя вера в древних богов”), среди которых была известна Мокош. А так как матриархат в то время уже приказал долго жить, а суфражистки, сколько известно профессиональным историкам, ещё не появились на исторической арене, то логично было бы предположить, что у женского божества по имени Мокош мог, а, стало быть, был, муж. И её мужем был, как объяснял Пшишкин, могущественный бог по имени Кокош. Словом, уже тогда, Пшишкин показал себя сторонником идеи о гендерном равенстве: если есть Мокош, то, стало быть, был и Кокош.

           Вот от него, то ли от самого бога, то ли от его жрецов: история и летописи, как и Пшишкин, на этот счёт хранят упорное молчание, как и профессиональные историки – наймиты тайных обществ, а объяснения Пшишкина на сей счёт носили тёмные, путаные и противоречивые объяснения, – и повелись на Руси благородные Кокошкины. По сравнению с которыми Рюриковичи, даже и суздальские князья, – не более, чем выскочки, homonovis, – средневековый аналог “новых русских”.

           И Пшишкин возжаждал стать Кокошкиным. Но в загсе, где всем заправляли, как выразился Пшишкин: “по слову Владимира Ильича”[6], наводнившие органы власти кухарки и их дочки и куда Пшишкин обратился с заявлением о перемене имени, отказались вернуть древнюю благородную фамилию новоявленному нобилю.

           Пшишкин, благо времена наступили смутные, обратился в суд, обжаловав отказ загса. В суде, неожиданно легко, требование Пшишкина удовлетворили.

           И судья Пузаненко, которому выпало рассматривать дело по первой инстанции – человек весьма солидного вида, как бы оправдывающего свою “пузатую” фамилию, человек беспредельной тучности и полный ложного самомнения, вынося решение, имел неосторожность поздравить Пшишкина с тем, что он теперь не какой-нибудь простой Пшишкин, а благородный Кокошкин. И то ли ирония проскользнула в тоне судьи Пузаненко, у которого не было в предках благородной аристократии, а власть судебная – была, то ли “вспало на ум похоти” поёрничать, а он и вправду был большой охальник, то ли он действительно как-то не так произнёс новообретённую фамилию Пшишкина, только Пшишкин прищурился, склонил головку на плечико и елейным голосочком спросил:

           – Как вы произнесли мою фамилию? Как-как?

           – Кокошкин, – ответствовал судья Пузаненко, – именно так, отныне и вовеки веков, будут вас звать-величать, когда решение вступит в законную силу, и на основании которого вы и получите свидетельство о перемене имени, а уж на его основании – и новый паспорт.

           – Нет, – переходя на змеиное шипение возразил новоявленный Кокошкин, – вы мою новую, а на самом деле – старую, вернее – древнюю, фамилию произнесли не так.

           Судья Пузаненко стал догадываться, к чему клонит бывший Пшишкин, а в перспективе – Кокошкин, а несдержанная, временами, секретарь судьи, – красавица-брюнетка Анюта даже прыснула смешком – тоже догадавшись и представив, как именно станут называть нового “аристократа”. Пшишкин, услыхав, как прыснула Анюта, простёр к ней руку и молвил:

           – А вот и доказательство…

           Но Пузаненко поспешил уверить Пшишкина, что:

           – Ну, да, в русском языке безударное «о» произносится, как «а»[7]. Вот я и сказал: “Какошкин”.

           – Не-е-е-э-э-т, – шипение Пшишкина стало, если можно так сказать, ещё более змеиным, – не так. Не Какошкин. Вы сказали не Какошкин, а… А как вы сказали? А?

           – И как же я сказал? – не теряя весёлого, как у него было принято, расположения духа, спросил судья Пузаненко, которому и самому стало интересно, как он, по мнению Пшишкина, произнёс его новую фамилию, хотя уже догадался, что именно послышалось Пшишкину… А может – и не послышалось, так как весёлый нрав судьи Пузаненко нередко приводил его к высказываниям, даже и во время судебных процессов, и куда более фривольным, чем то, за которое ухватился Пшишкин.

           – Вы сказали, – начиная задыхаться от нахлынувшей злобы шипел Пшишкин, – вы сказали…

           И не смог повторить. Покраснев и потея от всё сильнее и сильнее накатывающих приступов злобы, Пшишкин смог процедить:

           – Вы… вы произнесли… мою… фамилию… с двумя «а».

           Судья Пузаненко неопределённо пожал плечами, как бы говоря этим, что, может быть, именно так и будет правильнее называть Пшишкина-Кокошкина…

           А тот, хоть Пшишкин, хоть – Кокошкин, явно задумал начать скандал. Но судья Пузаненко был не из тех, кто подставит другую щеку, если ударят по первой. Он вообще не допускал, чтобы те, кто слабее его, били бы его по щекам и по чему бы то ни было другому, а потому он быстро сменил вальяжный тон на деловитый и сказал Ане:

           – Анюта, детка, а ну-ка сбегай-ка вниз и вызови наряд. И пусть не забудут захватить наручники и дубинки. Главное – дубинки.

           – Пэ-Эр, – поправила судью красавица-секретарь, так как кто-кто, а уж она-то имела право, иной раз, поправить, бывавшего иногда весьма легкомысленным, шефа.

           – Что – “Пэ-Эр”? – не сразу понял её судья – так сильно на него подействовал вид разошедшегося, как медный самовар, Пшишкина.

           – Пэ-Эр – это “палки резиновые”. Они всегда поправляют, когда кто-нибудь их резиновые палки называет дубинками. Так что – не дубинки, а палки резиновые.

           – Ну, – философски согласился судья, – пусть бы и Пэ-Эр. Пэ-эр. Пэр. Сэр. Пусть и их захватят. Пусть захватят весь свой арсенал средств сдерживания нарушителей и приведения их в чувство и порядок.

           Отдав распоряжение Ане, судья Пузаненко вновь сменил тон. На этот раз деловой – на суровый:

           – А вам, гражданин Пшишкин, а в недалёком будущем – Какошкин, я разъясняю положение закона: за противоправные действия против судьи, особенно – при, так сказать, исполнении… Кх-хм, с вас, по закону, строжайше взыщется. А от милицейского наряда – ещё и настучится: по голове, по почкам, по печени, по… По всему остальному вашему ливеру и другим субпродуктам, как первой, так и второй, а не исключено, что и третьей, категории. И поделом. А ты – не бузи. Не имеешь таких правов. Понял? Или – поня;л?

           Народные заседатели, до той поры сидевшие, по привычке, смирно, тоже решили вмешаться. Старенький толстенький дедушка, мирно спавший, по всегдашнему своему обыкновению, в кресле по правую руку от председательствовавшего в процессе Пузаненко, проснулся, встрепенулся и грозно уставившись в Пшишкина, вопросил:

           – Гражданин?! А вы, собственно, гм-гм…

           – Да, – подхватила пожилая дама и поправила волосы – седые у корней и красно-рыжие, с лёгким фиолетовым отливом, – в остальной части, – чего это вы начинаете? Вы это… не того… не надо этого… того…

           Секретарь Аня вышла из-за стола и сделала вид, что собирается поспешить исполнить распоряжение Пузаненко, но Пшишкин её опередил. Скорчив презрительную мину, он заявил:

           – Только не надо меня пугать. Пуганые мы. Не на того нарвались. Я сам могу засудить… кого хочешь могу…

           Но искушать судьбу не стал и, не дожидаясь, отправится ли красавица Аня исполнять распоряжение судьи или нет, ужом выскользнул за дверь. Не то, чтобы он испугался милицейских средств воздействия на нарушителей порядка, но… Как говорится, бережёного Бог бережёт. А сам себя побережёшь, так тебя и Бог сбережёт.

           С того самого момента новоиспечённый Кокошкин почувствовал, что сутяжничество – его страсть, его призвание, смысл его жизни.

           Он вышел из кабинета судьи, а уже, как ему показалось, всему суду, всему району, городу, стране, всему миру, – стало известно, что судья Пузаненко исковеркал его фамилию – Кокошкин – в фамилию с двумя гласными «а». Все встреченные им в коридорах суда посетители, казалось, смотрят только на него, язвительно ухмыляются и откровенно глумятся ему в спину. Вышел Пшишкин из суда, а вслед ему из покинутого им здания раздались взрывы гомерического хохота. Действительно ли то было так, или Пшишкину только почудилось это, но глумливый гогот толпы долго ещё звучал в ушах бывшего плебея. Или это кровь шумела в ушах разозлившегося Пшишкина… Нет – Кокошкина… Какошкина… Какаш…

           Придя домой, Пшишкин задумался, а так ли уж хорошо, что он добился смены фамилии? И пришёл к выводу, что он, скорее всего, погорячился. Кокошкин –> Какошкин –> Как Кошкин… И ещё одна, мерзкая, редакция – с двумя «а».

           И уж если судья, огласив резолютивную часть решения суда, то ли исковеркал, то ли нет, новую фамилию Пшишкина, то чего же ждать от других, когда он начнёт представляться и говорить:

           – Кокошкин.

           – Как-как? – станут переспрашивать, глумливенько ухмыляясь. – Как?..

           И Кокошкин, не успев, как следует, стать им, решил вернуться к прежней фамилии. Тем более, выяснилось, что и Пшишкин – фамилия, вопреки прежнему о ней мнению её обладателя, тоже аристократическая. Пшишкин пояснял:

           – Напрасно все думают, что фамилия Пшишкин – простонародная. На самом деле она – древняя боярская, княжеская. Мы, Пшишкины, от самого Рюрика ведёмся. Благородный Пшишка, да не шишка, а Пшишка, да будет всем известно, пришёл на Русь с Рюриком. В одной с ним ладье пришёл. А были в той ладье: Рюрик, Синеус, Трувор и... Пшишка. Вот вам примеры: был на Руси князь Мышкин, был некогда боярин Пушка. От него – Пушкины. А мы – Пшишкины. От Пшишки. Всё ясно и понятно: Пушка – Пушкин, Пшишка – Пшишкин.

           Рюрик, конечно, не бог Кокош, да только, как выяснилось, про бога с таким именем мало кто слышал. Кроме Пшишкина, как выясняется, вообще никто. Зато Рюрик – персонаж известный. Может быть – и легендарный, зато – всем известный. И боярин Пушка – тоже известный. Исторический персонаж. И Пушкин. И – Пшишкин…

           А потому Пшишкин подал в краевой суд кассационную жалобу на решение районного суда, мотивируя жалобу тем, что фамилию Пшишкину на Кокошкин изменили без всяких на то оснований, а потому и решение это в судебной коллегии по гражданским делам краевого суда отменили, направив дело на новое рассмотрение в тот же суд в ином составе судей. Но Пшишкин на новое заседание не явился, так как был занят составлением жалоб на судью Пузаненко в различные инстанции. Дело по обжалованию отказа загса в изменении фамилии, после того, как Пшишкин и второй раз проигнорировал вызов в суд, оставили без рассмотрения, оставив, таким образом, Пшишкина доживать век со своей старой фамилией, а по жалобам на судью Пузаненко Пшишкин имел ответ, неформально сформулированный так: найди себе иной объект для травли.

           И Пишишкин перешёл в режим активного поиска… объекта для травли…

           Мне Пшишкин был известен благодаря судье, а в недавнем прошлом – моему коллеге – Ивану Георгиевичу. Как-то я, исполняя обязанности дежурного адвоката, беседовал с родственниками подзащитного в фойе здания суда, как вдруг предо мной выросла, как бы из-под земли, или – материализовавшись из воздуха – подобно всем известному клетчатому гаеру, могучая, и не призрачная, а вполне плотская, фигура Ивана Георгиевича. Увидав меня, Иван Георгиевич радостно всплеснул руками, заулыбался так, чтобы никто не усомнился, что лицезрение моего лица, да и всей особы, доставляет ему величайшее удовольствие, поздоровался громогласно:

           – Я Вас приветствую сэр! Как изволите поживать!

           Потом, не дожидаясь ответа “вашими молитвами”, продолжил на два тона ниже:

           – Коллега, как Ваше ничего? Ничего? Ну, ничего.

           И добавил уже совсем тихо:

           – Дружище, умоляю. Как коллега коллегу прошу: выручи! Помоги! Спаси! Век не забуду! Заставь за тебя Богу молиться. Я – буду. Только предварительно скажи – какому…

           Иван Георгиевич, в прошлом член партии и убеждённый атеист, в последнее время ударился в религию. Не в какую-нибудь конкретную, а во все ему известные: приобрёл Библию в синодальном переводе, не без удивления при этом узнав, что она состоит из двух Заветов, при этом один из них – Ветхий, а другой, хоть и Новый, но зато гораздо более тонкий; заказал Коран, не подозревая, что русский его перевод, в отличие от арабского оригинала, не является каноническим; запутался в Талмудах, которые не знал, где и достать, и это при том, что, как оказалось, Иерусалимский Талмуд является не то, чтобы менее авторитетным, чем Талмуд Вавилонский – просто Талмуд Бабли оказался ещё авторитетнее, чем Талмуд Ерушалми… Но и это не всё. Как выяснилось, есть ещё три питаки[8] и четыре веды[9]… А ещё и Авеста[10]… С конфуцианским каноном Гергий Иванович связываться и вовсе побоялся. Оно и понятно, ведь этот канон состоит и вовсе из немыслимого числа книг – девяти, распадающихся на “Пятикнижие”[11] (к которому, ни с того ни с сего, ещё и прицепилось, правда, только в сознании Георгия Ивановича, Моисеево “Пятикнижие”[12]) и “Четверокнижие”[13]…

           За спиной Ивана Георгиевича маячили несколько фигур: приличного вида семейная пара средних лет, и он – знаменитый Пшишкин – человек неопределённого, но давно уже пенсионного возраста. Пшишкин оказался среднего росточка, щупленьким, даже тщедушненьким, с серенькими, как бы полинявшими от времени, бегающими глазёнками на помятом, ничем не примечательном и не запоминающемся, маленьком личике, с помятыми щёчками и вяленьким подбородочком. Щёчки и подбородочек выбриты очень неаккуратно. Пегого цвета реденькие волосёнки делали вид, что прикрывают шишковатый череп, но терпели в этом намерении явное фиаско и весьма неэстетично нависали на широко оттопыренные уши и отвратительными крысиными хвостиками метались по воротнику серого поношенного и сильно засаленного пиджачка, – когда Пшишкин, время от времени, мотал головой – была у него такая привычка, очень для окружающих неприятная – мотая головой, Пшишкин щедро окружающих одаривал перхотью, которая от такого мотания разлеталась на довольно приличное расстояние.

           Судья, показав, что хочет говорить со мной приватно, небрежным движением толстой руки отогнал от нас Пшишкина и семейную пару; пара послушно отодвинулась на приличное расстояние, а Пшишкин только потоптался для виду, но остался на расстоянии, которое, по его мнению, позволило бы, если и не услышать, что скажет служитель Фемиды, то хотя бы понять, к чему он склоняется, – а Иван Георгиевич заговорил тихо, почти зашептал, но страстно:

           – Я тебя умоляю: спаси! Он уже успел замучить всех наших судей. Уже все успели по его делу вынести решения, и он по всем добился отмены. Я сумел уломать его на мировое соглашение. И ответчики согласны. Он и их так замордовал, что они уже на всё согласны. Они заключат соглашение. Они внесут гонорар в кассу. Они будут тебе благодарны. И я! Буду благодарен. По гроб жизни буду благодарен. Ты только спаси меня, напиши им мировое соглашение, а то они меня до инфаркта с инсультом доведут. А то – и того хуже. Хотя, что может быть хуже инфаркта с инсультом?..

           Закончив свой короткий, энергичный, тихий, но страстный монолог, Иван Георгиевич, несмотря на одолевшую его в последние годы тучность, неожиданно легко бросился к лестнице и вспорхнул по ней так, как не порхал и в лучшие годы, спеша на свидание с любимой, и я понял, что сосватанное им мне дело, из-за знаменитого Пшишкина, так измучило судью, что тот рад был избавиться от него, а, главное, от самого Пшишкина, хоть на самое малое время, передав его с его проблемами кому угодно, на этот раз – мне.

           Я остался один на один с проблемой, которая мне тогда показалась не по моим зубам. Но делать было нечего. Я, как и всякий неопытный специалист, сделал лицо человека сурового, бывалого и всё в жизни повидавшего, – чтобы хоть как-то скрыть неуверенность, охватившую, на миг, меня и предложил троим ожидавшим меня посетителям пройти к столу, стоявшему рядом со стендом с размещёнными на нём разными, никем не читаемыми, распоряжениями председателя суда.

           Закончив беседу с родственниками моего подзащитного и отпустив их, я направился к приведённой Иваном Георгиевичем троице и, расположившись как можно более удобно, выслушал стороны по гражданскому делу, заволокиченному стараниями Пшишкина, и понял, что нет предела ни человеческой глупости, ни подлости.

           Выяснилось, что само по себе дело не представляет особой трудности: Пшишкин, став пенсионером, приехал в наши тёплые края, где получил по наследству дом в частном секторе. Соседями Пшишкина и оказалась эта самая супружеская чета приличного вида. Они, заработав приличную сумму денег, как говорят – “на Северах”, прибыли в наши края немногим позднее Пшишкина и купили дом по соседству с его владением.

           Приступив к обустройству домовладения и участка, супруги столкнулись, как им показалось – с небольшой, – проблемой не проблемой, а так – проблемкой: их участок от соседнего, владельцем которого и был Пшишкин, отделял забор… заборчик…

           – Слова доброго не стоит… не стоил, – стараясь говорить спокойно, дабы не обидеть и невзначай не ожесточить Пшишкина, рассказывал глава семьи, – состоял из горбыля… Деревья, с которых этот горбыль срезали, были срублены, возможно, уже после всемирного потопа, а хотя – не удивлюсь, если и до него. И тогда же из него сделали, будь он трижды неладен, этот злополучный забор…

           – Не до потопа, – тихо, но твёрдо перебил говорившего Пшишкин, – и даже не сразу после него, а в тысяча девятьсот сорок шестом году. Во всём, а в судебных делах – в особенности, нужна филигранная точность.

           – То есть, – вежливо, но с едва уловимой ненавистью в голосе отозвался ответчик, – полвека тому назад.

           – И что с того? Горбыль – часть дерева. А недавно Сенкевич в “Клубе кинопутешествий” про деревянную пагоду рассказывал – тыщу лет стоит и хоть бы хны ей, ничего не делается[14]. И ещё не одну тыщу лет простоит. А тут – полвека. Да полвека ещё и не прошло. Не прошло ещё полвека. Так, что не надо… Не надо нам тут… заливать. Полвека, понимаешь… Полвека – это не тыща лет. Полвека…

           Из дальнейшего рассказа я узнал, что забор раздора за этот ничтожный, смехотворно короткий срок – без малого полвека, успел почти полностью сгнить, покосится и местами обрушится, и представлял собой сооружение настолько печального вида, что сердце кровью обливалось. Супруги, понимая, что им придётся ставить новый забор, первым делом обратились к соседу –           Пшишкину, про которого добродетельные соседи им уже успели понарассказывать таких историй, что супруги стали сомневаться, стоило ли им соблазняться смехотворно малой ценой домовладения, которую запросил с них прежний хозяин и сосед Пшишкина. Заявив, что, прежде всего, они уважают его, соседа Пшишкина, а также и его законные права и интересы, потому просят согласия на возведение забора по границе, разделяющей их земельные участки.

           Пшишкину предложили, на выбор, несколько вариантов забора: высокого, низкого и средней величины. Сплошного или наоборот. Из металла, дерева, кирпича, природного камня или сетки Рабица.

           Пшишкин обещал подумать. Подумал. И надумал. Что забор ему нужен высокий, заявив, что:

           – А то будете ко мне на участок заглядывать. Оно мне надо?

           Соседи пришли к выводу, что оно – не надо. И не только Пшишкину, но и им это не нужно. И уже было приступили к закупке строительных материалов, как на следующий день разгневанный Пшишкин, брызгая слюной и отчаянно жестикулируя руками, прибежал к соседям и заявил, что:

           – Высокий забор мне весь участок затенит! И я, вместо овощей и фруктов, буду иметь тень, сырость, проблемы и расходы… На покупку тех самых овощей и фруктов, которые мог бы иметь даром на своём участке, да ещё и продавать их на ближайшем стихийном рыночке.

           Договорились, что забор будет невысокий.

           Но через пару дней Пшишкин, ещё больше фонтанируя слюной и гневом, заявил, что:

           – Не пойдёт! Я, понимаешь, выйду летом на участок в одних, будем говорить откровенно, семейных трусах, а соседка… Будет, понимаешь, пялиться… Да что же это такое?! Я, что, у в своём дворе должен буду чувствовать себя скованно, как, понимаешь, арестант?! Не пойдёт.

           Забор решили делать такой: высокий настолько, чтобы скрывать от, предположительно – любопытных, глаз соседки тайны интимного гардероба Пшишкина, но не настолько высокий, чтобы он затенял участок…

           – Не чтобы затенял, а чтобы, как раз, – наоборот. Не затенял, – уточнил Пшишкин.

           После этого очень долго выясняли, что же значит это: “настолько высокий, чтобы скрывать, но не настолько высокий, чтобы затенять, а чтобы высокий, но – не затенять”. Выяснили. Определились. Приступили к согласованию материала забора. Дерево оказалось пожароопасным. Но – экологически чистым. Но пожароопасным… в отличие от металла. Который совершенно безопасен с пожарной точки зрения, но зато будет летом страшно нагреваться, а зимой – наоборот. Другое дело – кирпич. Но кирпич имеет значительную ширину, для него и фундамент нужен не абы какой, а… А это всё займёт значительно много места и уменьшит размер земельного участка, а Пшишкин и без того – отнюдь не латифундист, его фазенда имеет размеры, сильно ограниченные нехваткой земли в городе. Да и вентиляции не будет. Не то, что с сеткой Рабица. Сетка Рабица прекрасно пропускает воздух. С ней вентиляция прекрасная. А это значит, что будет вечный сквозняк. А ещё через неё: смотри – не хочу. Не зря же её немец придумал[15]. А немцы, как всем известно, народ бесстыжий, они и в баню все вместе скопом ходят, без разбора пола и возраста и фильмы снимают: “Я, я, дас ис фантастиш!” Тьфу, ты, срамота!

           Одним словом, попил старик Пшишкин соседской крови немало – не один месяц мучил многочисленными придирками. Но всему бывает конец, вот и Пшишкин успокоился, решился на окончательный вариант, и соседи, поздней осенью это было, приступили к возведению забора. Пригласили рабочих, те обратили внимание, что забор Пшишкина уже давно приказал долго жить, а сам безнадёжно закончил свой бренный век, превратившись в труху. Рабочие аккуратно смели метлой гнилые остатки в кучку, сам Пшишкин навалил на эту кучку охапки палой листвы, да и, за ненадобностью, весь этот мусор спалил.

           Забор был возведён и в очень короткие сроки. Соседи Пшишкина, наконец, вздохнули с облегчением: долгое и мучительное общение с нудным Пшишкиным закончилось, все проблемы с ним удалось утрясти, все вопросы решить, все трудности устранить. А ещё говорили, что с Пшишкиным договориться невозможно в принципе. Вот и верь после этого людям. Врут. Никому нет веры. Да, верить нельзя никому. А особенно – соседям. Эти и напридумывают, и наговорят, и нагородят с три короба.

           Конечно, Пшишкин – человек трудный, кто бы спорил. Но, как оказалось, к нему просто нужно было найти правильный подход. Другие соседи такой подход найти не смогли, а они – сумели.

           Так рассуждали мои ответчики. Они даже отблагодарить Пшишкина решили: устроили богатое застолье и пригласили на него почётным гостем старика Пшишкина. Тот явился, отдал должное выставленным разносолам, особенно приналёг на заморские вина и крепкие напитки…

           Домой Пшишкин ушёл, едва держась на ногах, с гостинцем – огромным свёртком снеди и парой-тройкой бутылочек с особенно понравившимся ему горячительным.

           Счастливая чета ликовала: трудный и вздорный, по словам соседей, Пшишкин оказался, хоть и нелёгким поначалу, но отходчивым и, в целом, положительным, здравомыслящим человеком, пусть и с высокой степенью требовательности.

           Зима пролетела быстро, да и какая в наших краях зима? Так, недоразумение какое-то, коротенькая интермедия между осенью и весной: в конце декабря ещё стоит осень и всем своим видом показывает, что никуда уходить не спешит, а, чаще всего, никуда и не уходит, в начале февраля открываются одноимённые месяцу “окна”, – это когда в преддверии весеннего месяца марта устанавливается почти летняя погода.

           Зима пролетела быстро… Наступила весна. Весна года, как и весна жизни – прекрасная пора, все весне рады, все её любят, но… “Весной я болен”, – жаловался Александр Сергеевич[16]. И это ещё раз подчёркивает истину, что и гениям ничто человеческое не чуждо. И это же наводит на мысль, что и простым человекам не чуждо то, что гениям присуще.

           Как оказалось, старик Пшишкин весной уподоблялся самому Пушкину, Александру Сергеевичу, с фамилией которого Пшишкин соотносил свою. Нет, стихи он не писал. Пшишкин поэзии был чужд. Просто каждый раз весной Пшишкин становился болен. Наверное, у него и справка была, но он её, до поры до времени, никому не показывал, берёг на крайний случай.

           И вот пришла весна, а с ней – и обострение в состоянии Пшишкина. Несчастные его соседи, легкомысленно решившие было, что эпопея с забором Пшишкина благополучно разрешилась и забылась, смогли убедиться, что эпопея эта ещё и не начиналась, а их мучения из-за забора – ещё впереди.

           Узнали они это из довольно пухлого конверта, содержавшего судебную повестку, копию искового заявления с ксерокопиями документов, к иску приложенными и на которых Пшишкин основывал свои исковые требования к ответчикам – соседям, которые возвели забор на меже земельных участков, принадлежащих Пшишкину и ответчикам.

           Соседи приступили к чтению искового заявления и сначала подумали, что это – первоапрельская шутка каких-то не очень добрых и совсем неумных шалунов. Если отбросить в сторону многочисленные лирические отступления в стиле “барбарами шмаровать” и “отнюдь понеже”, которыми был наполнен иск, то в сухом остатке можно было увидеть требование Пшишкина восстановить ему его забор 1946 года, уничтоженный во время возведения нового. Не аналогичный построить, а именно – тот самый, который, по причине всемогущего времени, превратился в труху и был предан очистительному огню самим же Пшишкиным.

           Требование Пшишкина носило строго определённый, не терпящий никаких вариантов и интерпретаций, характер. В описательной части иска Пшишкин так и написал, что, если перефразировать, то в вольном пересказе, Пшишкин хочет только одного: “Кровь из носу, но вынь да положь тот самый родной и дорогой сердцу забор тысяча девятьсот сорок шестого года постройки и никакой другой”.

           Соседи побежали было к Пшишкину, чтобы выяснить: “Что же это такое и как же ж так?” Но Пшишкин пресёк малейшие возможности для конструктивного диалога, категорически заявив:

           – Говорить мы будем только в суде и под протокол. Чтобы вам небо с овчинку показалось. А то ишь: понаразвелось тута и здеся всяческих “новых русских”, – продыху от вас нету. Будете в другой раз знать, как заборы простых, но честных, граждан рушить. Ишь: думают, что коли у них денег – куры не клюют, так можно у ветеранов заборы сносить?! Отольются вам ещё мои слёзы. Как заставит вас суд восстановить мне тот самый мой родной забор, так тогда узнаете, где раки зимуют и куда Макар телят гонял. Я покажу вам: закон – что дышло, куды повернул… Я вам так поверну, что вам это дышло в страшных снах сниться будет. Вместе с моим забором…

           Суд длился более полугода. Пшишкин то заявлял ходатайство о вызове в суд свидетелей, о которых он вот только что, сию минуту, вспомнил, а именно они могут пояснить суду все нюансы дела; то требовал назначения многочисленных и разнообразных экспертиз, а судья, видя глаза Пшишкина, боялся ему отказать, чувствуя, что Пшишкин – личность из той категории, что легко может переключиться и выбрать объектом своего бреда любого, – экспертизы назначалась, но так как в те поры эксперты работали только по предоплате, а Пшишкин платить наотрез отказывался (это как же ж так? он пострадал, и ещё он же ж и за проведение экспертизы должен платить? да с какой же ж такой стати?), то и экспертизы не проводились, а дело только то и делало, что путешествовало из суда в бюро судебных экспертиз и обратно; то заявлял отвод секретарю судебного заседания на том основании, что секретарь – девушка, а на ней надета юбка – предмет гардероба, хоть и присвоенный традицией именно девушкам (если не считать, конечно, шотландцев, да кто же станет считать и считаться с мужиками, носящими юбки) разного возраста и звания, но юбка – фривольной, абсолютно неприемлемой для присутственного места, длины… Иначе говоря, длина ног и юбки секретаря судебного заседания не соответствуют друг другу, что порождает нездоровую атмосферу в процессе, а отнюдь не способствует установлению объективной истины по делу.

           Словом, когда в кабинете судьи, в зале судебного заседания или в коридоре, непосредственно к этим комнатам примыкающим, начинал раздаваться запах валерьянки, экстренно понадобившейся тому или иному участнику процесса (но не Пшишкину, тот держался со стойкостью известного всему миру оловянного солдатика), кто-нибудь произносил фразу:

           – Ну, слава Богу, в этот раз Бог миловал, а то в других случаях неоднократно приходилось “Скорую помощь” вызывать и госпитализировать то одного участника процесса, то другого. В этот раз, пока что, без особых последствий дело обходиться – одной валерьянкой. Тьфу-тьфу-тьфу…

           Словом, всё шло к финалу, и он случился: суд решил взыскать с ответчиков в пользу Пшишкина денежную компенсацию за утраченный им по вине соседей забор. Видя, что за человек Пшишкин, судья решил взыскать с ответчиков стоимость забора без учёта амортизации, составлявшей, как стало ему очевидно, сто процентов. Истец, таким образом, “выиграл дело”, а ответчики, и это хорошо было видно по их измученным лицам, с решением суда были согласны, лишь бы дело закончить и забыть о нём, как о страшном сне.

           Но, тем не менее, в канцелярию суда поступила кассационная жалоба. И не от ответчиков, которые, хоть и проиграли процесс, но были рады, что дело, хоть и таким образом, но закончилось, жалоба поступила от Пшишкина, посчитавшего себя не просто обиженным таким решением, – глубоко оскорблённым – до глубины души. Ведь он не сумму компенсации просил, а восстановления справедливости – в виде забора в натуральном виде. Суд же, присуждая Пшишкину денежную компенсацию, вышел, по мнению истца, за пределы заявленных требований.

           Суд второй инстанции глубоко в суть дела вникать не стал и решение суда первой инстанции отменил.

           Суд первой инстанции, в ином составе судей, приступил к новому рассмотрению. И вынес новое решение: восстановить забор. Деревянный.

           Пшишкин решение суда обжаловал. Ведь он не просил себе деревянный забор. Он просил – тот самый. А тот самый был отнюдь не из дерева, а из горбыля. А из дерева, это и дураку понятно, забор тем самым отнюдь не будет. Вот Пшишкин и обжаловал и это решение суда.

           Суд второй инстанции, на этот раз, в суть дела вник глубоко и понял, что справедливость не восторжествовала: деревянный забор много дороже, чем забор из такого материала, как горбыль. И решение суда первой инстанции вновь отменил.

           Суд первой инстанции, в ином составе, рассмотрев дело, постановил восстановить забор, наконец-таки!, из горбыля.

           Казалось бы, наконец-то дело окончательно закончилось, но…

           Старик Пшишкин обжаловал и это решение, так как ему забор был нужен, хоть и не из дерева, но и не из горбыля, а тот самый забор и из того самого горбыля, – большая разница: не забор из горбыля, а тот самый забор из того самого горбыля. Что неясно?

           Суд второй инстанции, вникнув в дело ещё глубже, чем в прошлый раз, посчитал Пшишкина профессиональным жалобщиком, каковое мнение нигде не озвучил, решение суда оставил без изменения, а жалобу – без удовлетворения.

           Все участники череды затянувшихся процессов вздохнули, было, облегчённо. Все, но не Пшишкин, который подал жалобу в порядке надзора в Президиум краевого суда, где было решено определение суда второй инстанции отменить и направить дело в суд кассационной инстанции – на новое рассмотрение, где и было определено: жалобу удовлетворить, решение суда первой инстанции – отменить, а дело направить на новое рассмотрение в суд первой инстанции.

           Где судья, суровый немолодой человек, увидев в Пшишкине склочника, в иске отказал.

           Если Пшишкин обжаловал решения суда, в которых его требования удовлетворялись, то решение суда, которым в удовлетворении его исковых требований отказали, он тем более обжаловал. Для верности написал письма в газеты, на местное телевидение, где сделали репортаж про то, как потерявшие всякий стыд новоявленные соседи бедного заслуженного человека – ветерана Пшишкина, – пресловутые “новые русские” гнобят беззащитного и безответного старика, а бездушные чиновники – судьи судов различного уровня, идут у новоявленных хозяев жизни на поводу и тоже мурыжат пожилого человека – заслуженного ветерана и инвалида, проявляя беспредельное бездушие и бессердечную чёрствость.

           Пшишкин вновь добился отмены решения суда.

           Пшишкин возликовал, а ответчики – взвыли от отчаяния. Они были согласны на любое решение суда, но не согласен был Пшишкин. Ни на какое решение не был согласен.

           В новом процессе он объяснял судье, что ему не нужна компенсация за забор, ему не нужен никакой другой забор – ни из каких материалов, хоть бы из чистого золота, да что золота – даже и из платины, ему нужен – его забор. Вот был у него забор, а теперь, по вине ответчиков – нет; так вот пусть они его восстановят. Тот самый и в прежнем виде. Что неясно? Тот самый.

           Суду стало ясно, что требование Пшишкина невыполнимо в принципе. И тогда суд прибёг к такой тактике – постоянно откладывать рассмотрение дела под разными предлогами, перенося его с одного числа на другое. Как ни был крепок старик Пшишкин, но и он оказался не железным, расхворался и на два подряд заседания не явился, после чего дело было оставлено без рассмотрения.

           Но Пшишкин сумел доказать с помощью медицинских документов, что заседания пропустил по уважительной причине, определение об оставлении иска без рассмотрения пришлось отменить и рассмотрение дела возобновилось.

           Судья, в этот раз – женщина, рассматривавшая дело, готова была взвыть от отчаяния, но так как она была женщиной и женщиной молодой, то сама природа и счастливый случай пришли ей на помощь – судья ушла в отпуск, который, благодаря таким нормативно-правовым актам Советской власти, как декреты, получил название “декретный”. И из отпуска выходить не пожелала до тех пор, пока в суде имеется гражданское дело по иску Пшишкина. Или, по крайней мере, пока законом разрешается женщине находиться в отпуске по случаю рождения ребёнка.

           Вот дело и передали Ивану Георгиевичу. Уж он-то, как радостно решили в суде другие судьи, в “декретный отпуск” уйти не сможет. Правда, сразу же возникли сомнения: новое законодательство разрешило брать отпуск по уходу за ребёнком не только мамам, но и папам. И Иван Георгиевич, прекрасно понимая, что для него разводиться и жениться на молодой женщине – не вариант, а супруга – уже не в состоянии родить, тем не менее поинтересовался у жены, не стоит ли, ожидая чуда, хотя бы попробовать. Но получил твёрдый отказ. Вариант с “декретным” отпуском для Ивана Георгиевича отпал окончательно. Он хладнокровно рассмотрел создавшееся положение, взвесил все “pro et contra” и решил, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Или – дело его рук. Вот он и упросил меня сочинить мировое соглашение сторон, надеясь, что определение об утверждении мирового соглашения сторон вышестоящий суд отменять не станет. А то, что исполнить мировое соглашение, в котором ответчики соглашались с требованием Пшишкина восстановить ему его “тот самый” забор, неисполнимо, Ивана Георгиевича волновало очень мало. Он так и сказал, плутовато щуря глазки:

           – А почему это меня должно волновать? Меня это волновать не должно. Вот оно меня и не волнует. Это пусть болит голова у судебных исполнителей. А у меня голова болеть не будет. Не болит голова, как известно, у дятла. Да пусть меня хоть дятлом обзовут, лишь бы не быть тем деревом, которое станет долбить этот дол… этот дятел – Пшишкин, – я так хотел сказать.

           Иван Георгиевич, надо это признать, был весьма несдержан на язык. Он вообще слыл человеком, мягко говоря, экстравагантным. В начале каждого гражданского процесса он любил участников обескуражить, задав, совершенно неожиданно, вопрос:

           – Вы зачем сюда пришли?

           Такой вопрос повергал вопрошаемых в ступор. В ответ они начинали что-то лепетать про свои исковые требования, а Иван Георгиевич громким голосом перебивал:

           – Я что, непонятно спросил? Вы зачем сюда пришли? Да, я вас спрашиваю, что вам от суда нужно?

           – Ну-у, как…

           – Я в третий раз вас спрашиваю: зачем вы пришли, что вам от суда нужно и что вы здесь надеетесь найти?

           – Ну-у…

           – Хорошо, я спрошу иначе. Вы пришли искать в суде правду?

           Совсем было обескураженные участники процесса радостно кивали головами, так как видели в подсказке желание Ивана Георгиевича вывести их из неловкого положения, а Иван Георгиевич, неожиданно громогласно и совершенно безапелляционно, заявлял:

           – Ну, так вот: правды вы в суде не найдёте[17]!

           – То есть, как это?..

           – А вот так это! Правды вы в суде не найдёте. Чего-чего, но только не правды. Её нужно было искать не здесь. В суде, как и в ногах, правды нет. Уж поверьте мне, знаю, что говорю: имею большой опыт. Правда, если она и есть, то в другом месте. Правда должна быть в сердце, правда должна быть в душе. Правду нужно было искать до обращения в суд. А здесь царит Его Величество Закон. А закон, как известно… Словом, дура лекс – сэд лекс[18]. Так, – пояснял Иван Георгиевич, – на латинском языке звучит наша пословица про дышло.

           Такое заявление всегда сбивало участников процесса с толка. Кто-то не мог поверить, что слышит такие слова. И где? В суде! И, главное, от кого? От судьи!!! Кто-то готов был оспорить это безапелляционно высказанное, смелое утверждение и уже готов был начать дискуссию, но…

           Все бывали обескуражены, а только это и требовалось Ивану Георгиевичу. Тут уж он брал дело в свои руки и направлял дышло закона… Одному Ивану Георгиевичу было известно, куда он направлял это самое дышло.

           В этот раз он его направил в сторону мирового соглашения сторон, которым меня и озадачил, прижав руки к груди и тихим голосом попросив:

           – Пожалуйста, выручи, а то сил нет, так замучил этот старый негодяй Ссышкин, Пссышкин или как там его старого чёрта звать – будь он трижды неладен.

           Да, нужно признать, что Иван Георгиевич мог быть и частенько бывал, как это теперь модно говорить, – неполиткорректен, а попросту – грубоват, на язык несдержан…

           Вы когда-нибудь видели глаза насмерть замученного человека? Я – видел. Это были глаза соседа, а теперь – ответчика по иску вздорного старика Пшишкина. И взгляд этот молил: “Помогите, товарищ адвокат, спасите от сутяжника Пшишкина, мы согласны на любые условия”.

           Ивана Георгиевича мне было совсем не жаль, так как ему по службе было положено иметь дело с сутяжниками, ему за это зарплату платили, а вот супружескую чету, которую Пшишкин замучил судебными тяжбами, мне жалко стало. И я составил текст мирового соглашения сторон. Стороны его подписали, а суд своим определением – утвердил.

           Иван Георгиевич надеялся, что теперь дело перейдёт к судебным исполнителем, у которых, как он выразился, пусть теперь поболит голова. Но до судебных исполнителей дело не дошло, так как Пшишкин вновь подал жалобу, на этот раз – на определение об утверждении мирового соглашения сторон. И напрасно Иван Георгиевич полагал, что суд второй инстанции скажет Пшишкину:

           – Бачылы очи, шо купувалы, йижтэ, хочь повылазьтэ…

            Не так именно, не такими, конечно же, словами, а юридическими, но ответит так по существу. Да где там?!

           Суд второй инстанции разглядел, что условия мирового соглашения невыполнимы, так как Пшишкин не только сжёг труху, оставшуюся от его забора, но и пепел развеял по ветру. А потому суд жалобу Пшишкина удовлетворил, а определение суда первой инстанции об утверждении мирового соглашения сторон отменил и направил дело на новое рассмотрение в суд первой инстанции.

           И стали судьи рассматривать дело по иску Пшишкина по второму кругу.

           И готовы были взвыть от одного только вида Пшишкина, который, злобно глядя и прищуривая недобрый глаз, глуховатым голосом вещал, глядя не только и не столько на ответчиков, сколько на судей, что никто, никто не избежит привлечения к ответу за его, Пшишкина, мытарства, за его многочисленные хождения по мукам.

           А ответчик по делу Пшишкина не взвыл. Он просто сказал, хоть и тихо, но очень отчётливо, что Пшишкин:

           – Идиот.

           Да и кто бы не сказал это, или какое-нибудь другое, но столь же подходящее Пшишкину, слово?

           Но, с другой стороны, кто же дал право гражданам оскорблять других граждан, называя их такими словами, как слово “идиот”? Никто не давал. И кому бы понравилось, что его публично, пусть бы и совершенно заслуженно, назвали бы таким, или подобным ему, словом? Вряд ли это кому-нибудь понравилось бы. И как бы он отреагировал?

           Вопрос риторический, но понятно, что названный словом “идиот”, скорее всего, обиделся бы. Но всякий – не Пшишкин. Конечно же, он обиделся. Но не только обиделся, он ещё и… искренне обрадовался. И он вот как поступил.

           Услыхав брошенное в его адрес слово, Пшишкин, впервые за много лет, расплылся в довольной, даже – счастливой, улыбке и елейным голосочком вкрадчиво переспросил:

           – Ась? Ась-ась? Как Вы сказали? Говорите, что я – идиот? Прекрасно, прекрасно! Хорошо. Это очень хорошо. Даже – очень хорошо. В суде. Публично. При свидетелях. Вы. Назвали. Меня. Идиотом. Идиотом! И-Д-И-О-Т-О-М!!!

           Видели ли вы, как сверкают азартом глаза картёжника, когда у него на руках карта, благодаря которой он может сорвать гигантский банк? Как загораются глаза рыбака, когда он подсёк клюнувшую огромную рыбину, как загораются глаза шакала, настигающего добычу? Видели ли вы, как отвратительно улыбается гиена, как мерзко она хохочет, когда чувствует запах крови и спешит вцепиться страшными зубами в подраненную, ослабевшую от потери крови, жертву?

           Именно такой гиеной: улыбающейся тонкими бледными губками и радостно повизгивающей, – предстал Пшишкин перед доведённым до отчаяния соседом-ответчиком.

           Про забор Пшишкиным сразу же было забыто. Суд отложил рассмотрение дела, а потом Пшишкин дважды не явился по повестке на заседания, и дело, к которому Пшишкин потерял интерес ввиду наметившегося уголовного и тянувшееся несколько лет, – это дело было вновь оставлено без рассмотрения.

           У Пшишкина появилось новое увлечение – привлечение соседа к уголовной ответственности за оскорбление[19]. Уголовное дело стало вожделенной игрушкой Пшишкина, стало новым смыслом его жизни. Лицо Пшишкина, всегда угрюмое, теперь временами озарялось смутной, едва уловимой, полуулыбочкой затаённого счастья: он привлекает к уголовной ответственности ненавистного ему соседа. Одно дело – быть истцом в гражданском процессе, другое – потерпевшим по уголовному делу частного обвинения, которое возбуждается не иначе, как по жалобе потерпевшего – прямо в суде, а сам потерпевший наделяется в таком уголовном процессе правами обвинителя. Не истца правами, который неизвестно ещё что ищет[20] в суде, может быть – и прошлогодний снег, а правами обвинителя.

           Мёд и елей разлились в душе Пшишкина. Он узнал, что дело частного обвинения прекращается примирением сторон, но примирение зависит только от того, захочет ли потерпевший, то есть он – Пшишкин, примириться, то есть всё теперь зависит только него – Пшишкина. А уж он-то примиряться не собирался. Как говорится – не дождётесь.

           Ах, как это сладко – ощущать свою власть: захочу – примирюсь, и дело прекратится за примирением сторон, не захочу – обвиняемого ждёт приговор. Обвинительный. А какой же ещё?

           Пшишкин был счастлив в эти дни, как никогда раньше. Примиряться он не хотел ни за какие коврижки.

           Жалоба была состряпана (здесь Пшишкина поджидало некоторое разочарование, так как оказалось, что, по чьей-то какой-то капризной прихоти, в настоящее время нельзя не только “барбарами шмаровать”, но и в кандалы заковать, и “в Сибирь на каторгу по надобности заточить”, – ничего такого нельзя) и подана в суд и поступила в производство к судье Банданову.

           После возбуждения дела Пшишкина поджидало ещё одно разочарование: он наделялся в процессе правами обвинителя, но это значило, что государственного обвинителя в его деле не будет. Прокурора в процессе не будет. Но Пшишкин, доказав этим самым, что он – не идиот, всё разузнал, разведал и разнюхал, а это значит, что просветился в части уголовного процесса, касающегося его дела, – узнал, что в некоторых исключительных случаях в делах частного обвинения участие прокурора допускается.

           И он направил стопы в прокуратуру, где почти сразу поняли, что легче будет пойти Пшишкину навстречу, чем отказывать ему, а потом отписываться от вышестоящего прокурора, которому тоже нужно отписываться от своего начальника, которым Пшишкин всенепременно нажалуется в случае отказа в заявленном им требовании, и в деле Пшишкина появился государственный обвинитель – сам прокурор района вступил в дело поддерживать обвинение в суде.

           Пшишкин, конечно, немного поначалу расстроился, так как из категории и потерпевшего, и обвинителя перешёл в категорию только потерпевшего, но утрата им части правомочий компенсировалась теперь тем, что вступление прокурора в процесс лишало стороны права на прекращение дела при наличии примирения сторон. Пшишкин решил, что уж теперь-то сосед точно не уйдёт от расплаты за своё деяние. Да и поддержка прокурора сулила, по мнению Пшишкина, более суровое наказание, чем если бы дело рассматривалось без участия государственного обвинителя. Всё-таки большая разница – просит ли назначить по делу строгое наказание потерпевший, или – прокурор, поддерживающий законную просьбу потерпевшего о строгом наказании виновного.

           И вот день суда наступил. О том, что он наступил именно тогда, когда я в кабинете судьи – заместителя председателя районного суда Банданова, удобно умостившись на мягком стуле с высокой спинкой – роскошь, оставшуюся от райком партии, – после того, как события августа 1991 года одарили суды помещениями партийных органов, – знакомился с материалами дела, стало понятно по тому, как за дверью кабинета вдруг возник какой-то неясный шум, а потом дверь резко распахнулась, и Банданов недовольно и даже болезненно сморщился, потому, что в кабинет проник Пшишкин. В руке он держал сильно помятую повестку, которой стал размахивать сразу же, как только проник в кабинет, прошипев:

           – Сколько можно ждать? Моё дело назначено на десять часов тридцать минут, а уже пять минут двенадцатого. Сколько ещё я буду ждать? Сколько ещё будет продолжаться это безобразие? Если рассмотрение дела назначено на десять-тридцать, то в десять-тридцать и должно начаться его рассмотрение. Я требую немедленного начала слушаний.

           Я не мог не согласиться с правотой Пшишкина. С правотой абстрактной. Но… В то время я уже знал о практике назначения множества дел на одно и то же время. Это делалось по причине того, что дела не всегда рассматривались в то время, на которое они были назначены. По разным причинам. Бывало так, что время пришло, а никто в процесс не явился: кто-то опоздал, а то и вовсе не явился, застряв в пробке, кто-то заболел, кто-то забыл, кого-то не отпустили с работы. Дело откладывается. А время, рассчитанное на его рассмотрение, пропадает. Что делать? Начинать другое? Но для него ещё время не пришло. Да и явки ещё нет и неизвестно, будет ли явка вообще, не опоздает ли кто… Вот дела и назначались на одно и то же время. С тем, чтобы рассмотреть хотя бы одно. Но угадать, какой именно процесс сорвётся, а какой – “пойдёт” – дело нелёгкое. И нередко получалось, что к одному и тому же времени в суд являлись все участники разных процессов. Кому-то везло и рассмотрение его дела начиналось вовремя. Кому-то везло меньше, и он по полдня ждал в коридоре: и дело не рассматривают, и уйти нельзя, – отлучишься на пять минут, а именно в этот момент тебя и вызовут. Не откликнешься – отложат рассмотрение дела, а это – не менее двух недель ожидания следующего заседания, а то и вообще – оставят заявление без рассмотрения. А кому-то и вовсе не повезёт: и явка налицо, и рассмотрения своего дела участники процесса так и не дождались…

           Судья Банданов отличался какой-то почти патологической способностью спокойно реагировать даже на самые отчаянные выходки участников процесса, на какие только они могли осмелиться, а потому голосом сытого удава ответил:

           – Требуете – начнём.

           “Ему бы главным врачом психбольницы работать”, – невольно подумал я, вспомнив похожую сценку в психбольнице из “Кавказской пленницы…”

           Обычно спокойного, почти меланхолического, тона Банданова хватало для того, чтобы даже самый буйный участник процесса, услыхав голос судьи, успокоился и пришёл в нормальное состояние духа. Но Пшишкин – уникум.

           – Что значит – начнём? Что значит?..

           – Ну, вы же хотели начать…

           Пшишкин даже привзвизгнул:

           – Ещё раз спрашиваю: что значит – начнём?! Что это значит?! Как – начнём?! Начнём! Начнём – это будущее время. А должны были уже давно начать. Давно. Безобразие! Почему вовремя не начали?!

           Вот почему так: бывает, что человек по сути прав, а его законные требования отчего-то вызывают протест?

           Другой судья уже бы и голос повысил, и напомнил, что суд – это не место, где можно позволить себе подобное поведение, что… Много ещё чего правильного и назидательного мог бы сказать другой судья. А то и пригрозить потенциальными карательными мерами из арсенала закона, наказывающего за нарушение порядка в суде. Взять хоть того же Пузаненко. Тот долго терпеть выходки Пшишкина не стал. Но не таков был судья Банданов.

           Вместо того, чтобы вспылить и намекнуть на карающую судебную длань, в которой всегда зажат пресловутый меч правосудия, он всё таким же спокойным и не очень громким голосом резонно заявил:

           – Вы спрашиваете, почему мы до сих пор не начали процесс? Вот я вам отвечу: потому, что мы очень ответственно к нему подходим, с большим к нему уважением. К нему с большим уважением и к вам – с большим уважением. С очень большим уважением. И осознанием важности вашего дела. А потому решили дополнительно всё хорошенько изучить, дабы никакая мелочь не ускользнула от нашего внимания, потому что в вашем деле нет мелочей и не может быть мелочей, а если они и есть, то это такие мелочи, которые могут получить решающее значение.

           “Ему бы на XIII съезде РКП(б) выступать, – неожиданно пришла мне в голову шальная мысль, впрочем, вполне простительная, так как я ещё так недавно был студентом и историю КПСС изучал три семестра (два на первом, один – на втором курсе) – ещё до того, как вместо этой дисциплины на юридических факультетах стали преподавать СПИД с довеском в виде буквы “В” – социально-политическую историю двадцатого века, – прямо Ленинское «Письмо к съезду» зачитывает. Что сказать? Твёрдый искровец”.

           Банданов, конечно, рисковал: Пшишкин, с одной стороны, человек немолодой, следовательно, твёрдой закалки, и такие слова его должны были, или – могли, успокоить и направить в нужную сторону, как старого кавалерийского коня, заслышавшего призывный горн (или – что они там должны заслышать, эти старые кавалерийские кони?), но, с другой стороны, последние несколько лет со всех сторон только и слышалось, что разоблачение всего и вся. А речь Банданова полна партийных аллюзий. А вдруг Пшишкин, в данный момент, ударился в оппортунизм?

           Но Пшишкин в оппортунизм не ударился. Он вообще не ударился. Но – ударил. Кулаком по столу.

           Всякому терпению положен конец. Но не терпению судьи Банданова. Всё таким же тихим и спокойным голосом он участливо спросил Пшишкина:

           – Руку не повредили? Медицинская помощь не нужна? А то я могу в ноль-три позвонить и вызвать “Скорую”.

           – Нет, не повредил, – немного сбавляя тон отозвался Пшишкин, тем не менее потряхивая рукой, которая оказалось менее твёрдой, чем поверхность стола.

           – А стол? – спросил Банданов, меняя тон с заботливого на деловой.

           – И стол, – нехотя отозвался Пшишкин, – тоже не повредил.

           – Ну и чудненько, – подвёл итог Банданов, – а то за повреждённый стол… Казённое же имущество… Это же понимать нужно.

           – Да я и понимаю. – ответил примирительно Пшишкин и вдруг, ни к селу ни к городу, добавил, видимо – пошутил. – Казённое имущество – это, без сомнения, не личная морда лица, по казённому имуществу бить и, тем самым – портить, не полагается…

           Судья Банаданов в казённой обстановке шутку юмора, как говорится, понимать не любил, а потому, с совершенно серьёзным выражением лица, возразил Пшишкину:

           – К тому же нужно иметь в виду, что у человека, скорее всего, имеется не морда лица или иная другая харя, а именно лицо.

           Тут уж даже Пшишкин не мог не признать, что нагрубил и проштрафился. Но вслух это признавать не стал. Да и Банданов добивался не этого – утихомирить начинавшего бушевать Пшишкина и сохранить столь ценимое судьёй спокойствие. А потому он деловито попросил, хотя мог бы и потребовать, доложить “о явке”. Красавица секретарь судебного заседания Наташа сразу же вооружилась своим ежедневником, хотя прекрасно помнила и без него, кто по повестке в суд явился, а кто – ещё нет. И выяснилось, что, как всегда, ещё нет прокурора, который, будучи обременён массой своих профессиональных обязанностей, в процесс, разумеется, не опаздывал, а, как нетрудно догадаться, задерживался. И не было ещё случая, чтобы эту шутливую банальность кто-нибудь из прокурорских хоть раз позволил бы себе забыть упомянуть при случае.

           – Как всегда – Калибр? – спросил Банданов и, назвав помощника прокурора, известного всем и каждому под этим своим прозвищем, не по фамилии или должности, а именно этим прозвищем, обнаружил тем самым, что выходка Пшишкина его, тем не менее, всё-таки несколько вывела из обычно невозмутимого состояния души.

           – Нет, – ответила Наташа, – на этот раз сам решил явиться.

           Банданов, который и без того хорошо знал, что в данном деле изъявил желание участвовать прокурор округа, тем не менее сделал вид, что слышит об этом впервые, а, кроме того, обратил суровый взор на Пшишкина и уязвил его, обращаясь к Пшишкину официальным тоном:

           – Ну, вот видите? Нет прокурора. А раз в деле отсутствует государственный обвинитель, то мы и не можем начать. А вы предъявляете претензии суду. То есть – совершенно необоснованно.

           Любой другой на месте Пшишкина стушевался бы и притих, но не таков был старик Пшишкин. С ловкостью старого софиста он сразу же ответил, не без ехидства в голосе:

           – Но ведь задерживается прокурор, а не я. Ко мне претензий быть и не должно. Я совершенно в этом не виноват.

           Обычно Банданов не вступал в споры с посетителями, но в этот раз что-то его задело и он, не повышая голоса и не позволяя раздражению хоть как-то прорваться наружу, резонно парировал:

           – А вот в этом вы совершенно неправы. Если бы вы не обратились в прокуратуру с просьбой поддержать обвинение, то функцию обвинителя вы исполняли бы сами, а суд не связан был бы обязательством ждать явки прокурора. Мы бы уже не только начали процесс, мы бы… А коль скоро по вашему же желанию в деле участвует прокурор, то мы и вынуждены ждать. Это – во-первых. Во-вторых, прокурор выступает обвинителем, заняв, по вашей же просьбе, ваше процессуальное положение, значит, если нет стороны обвинения, а в случае, если бы дело рассматривалось только с вами как единственным обвинителем – обвинителем были бы вы, то мы бы уже… Но, по вашей же просьбе, вы и прокурор – на стороне обвинения. А так как прокурор ещё не явился, то вы, как потерпевший… получается, что, и мы вас за это не виним, как бы виновны в том, что процесс по вашему же делу до сих пор ещё не начался, потому что он бы начался, если бы вы, попросив прокурора вступить в процесс по делу частного обвинения, в котором участие государственного обвинителя, по общему правилу, не предусмотрено, хотя и возможно в случае, когда потерпевший, как в случае с вами…

           Судья Банданов, не отличаясь особенными ораторскими способностями, обладал другой особенностью: голосом тихим, монотонным, чтобы не сказать – нудным, – мог говорить часами и нередко, как и в этот раз, совершенно непонятно. Я, как-то раз, наслушавшись Банданова, не иначе как по наитию, раскрыл том Словаря Даля и наткнулся в нём на слово «мусо;рить», что в рязанском говоре означало, может быть – и до сих пор означает, «гнусить во время чтения, пения»; и приводился словесный оборот – «дьячок мусо;рит».

           Банданов не гнусил, но говорил столь монотонно, что любой дьячок позавидовал бы. Пшишкин не выдержал, кривенько ухмыльнулся и осторожно выскользнул из кабинета наружу, а я с грустью подумал: “Ну, вот – началось веселье”.

           И то ли судья Банданов своим монологом в стиле «дьячок мусо;рит», то ли личность Пшишкина, то ли погода – под стать серенькой личности Пшишкина и монотонному голосу Банданова, – словом, неизвестно кто или что, но этот процесс, невольным свидетелем которого я оказался, остался в моей памяти какими-то разрозненными частями, как бы рваными кусками чего-то, что в целую картину не хочет складываться.

           Здание нашего суда до августа 1991-го года принадлежало районному комитету партии. Несмотря на то, что построено оно было по типовому советскому проекту и ничем не могло бы быть интересным, но стало достопримечательностью всего Советского Союза, исполнив роль районной прокуратуры в художественном фильме “Сувенир для прокурора”. Вы и сейчас, зайдя в здание суда, сможете найти немногие приметы, например, кое-где сохранившиеся остатки мебели, по которым сможете опознать здание-киноактёра. Кабинет судьи Банданова, являвшегося заместителем председателя суда, находился в кабинете бывшего второго секретаря – кабинете просторном, но для судебных заседаний совершенно неприспособленном. Как всегда, когда участники процесса: потерпевший Пшишкин, государственный обвинитель – прокурор округа, подсудимый и его защитник, которым оказался адвокат – Алексей Александрович, – собрались, то… Возникла некоторая путаница, когда участники стали рассаживаться: прокурор, по обычаю, на нормах права не основывающихся, уселся по правую руку от судьи, оставив привычно левую сторону подсудимому и его защитнику, а подсудимый, растерявшись, сунулся, было, не на “свою” сторону, что сразу же пресёк властным окриком прокурор…

           И в этот момент, взглянув в глаза Алексею Александровичу, я понял, что у него в арсенале средств защиты имеются некоторые заготовки.

           Прокурор округа был человеком немолодым, то есть – старой закалки. И это качество он ставил себе в особую заслугу, любил об этом, по случаю, напомнить и одно время частенько заявлял, ни к кому конкретно не обращаясь и, таким образом, обращаясь сразу ко всем, кто мог его слышать, имея в виду под старым конём себя, заявить:

           – Старый конь борозды не испортит.

           Обычно слушатели, даже и горожане в Бог знает каком поколении, согласно на это кивали головами, а прокурор довольно улыбался. Однако, от этой его привычки отучил, как нетрудно догадаться, Алексей Александрович. В каком-то процессе, когда прокурор, как всегда вальяжным голосом и полный достоинства заявил порядком уже приевшееся:

           – Старый конь борозды не испортит…

           Алексей Александрович, с совершенно каменным лицом, закончил фразу так:

           – Но и вспашет неглубоко.

           Смеялись, со знанием крестьянского дела, все – даже и горожане в Бог знает каком поколении…

           Другой особенностью, от которой излечил прокурора уже я, была привычка, унаследованная из восьмидесятых годов, в любом процессе, в воспитательных и пропагандистских целях, говорить о решениях последнего партийного форума и, одновременно, о выполнении советскими солдатами интернационального долга, в составе ограниченного воинского контингента, в Демократической республике Афганистан. Правда, в новых условиях, прокурор внёс всё же кое-какие коррективы в свою универсальную речь: так как партия приказала долго жить, вместо её решений пришлось упоминать указы Ельцина, Демократическую республику Афганистан – называть просто Афганистаном, а выполнение советскими солдатами интернационального долга – афганской войной.

           Этот долг (или, всё же, война?) прокурору был необходим, чтобы просветить слушателей относительно цены выполнения этого самого долга, обнародовав цифру безвозвратных потерь и цифру инвалидов боевых действий, цифру, почёрпнутую прокурором из периодических изданий и ссылками на серьёзные источники неподкреплённой – с тем, чтобы подчеркнуть неправомерность деяния того или иного подсудимого, который, когда и без того потери так велики, вносит свою лепту в список потерь.

           Так вот, пришлось мне защищать, по назначению суда, человека, может быть, и не очень высоконравственного, но совершившего убийство лица, покушавшегося на его жизнь после того, как мой подзащитный остановил того, когда тот покушался на изнасилование женщины – хронической алкоголички, которую избил до потери сознания, причинив ей, кроме всего прочего, сотрясение мозга – сейчас уже и не вспомню, какой степени тяжести. Про мужа потерпевшей, тоже хронического алкоголика и тоже избитого посягавшим до потери сознания и сотрясения мозга я уж и не упоминаю, хотя это и имело бы, но не по мнению стороны обвинения, значение как одно из квалифицирующих обстоятельств. При расследовании дела выяснилась и такая, можно сказать – пикантная, подробность – убийца и убитый, как оказалось, были дядей и племянником, но убитый, как нетрудно догадаться, так об этом никогда и не узнал, а для дяди это явилось новостью, которую он, человек многократно судимый и отбывавший наказание в виде изоляции от общества в местах лишения свободы, встретил со вполне спартанским хладнокровием. Дескать, чего в мире не бывает.

           И вот прокурор, явившись поддерживать государственное обвинение по статье об умышленном убийстве, решив, что упоминание о Ельцине, злоупотребление которого алкоголем являлось в стране общеизвестной (как бы – преюдициальной) тайной Полишинеля, с его указами – не совсем к месту в данном конкретном случае, решил сконцентрироваться на афганской войне, в то время уже ставшей частью истории.

           Прокурор был прекрасен в своём праведном гневе, уличая моего подзащитного в его скромном, но всё-таки вкладе, в цифру потерь советских солдат в афганской войне.

           Пришлось напомнить прокурору, что мой подзащитный не только не виновен в развязывании той войны, о которой прокурор рассуждал всуе, но этот эпизод ему даже не был вменён в вину и напрочь отсутствует в обвинительном заключении, а это значит, что данный эпизод предметом судебного рассмотрения быть не может, а убитый насильник и дебошир – не только не был убит в Афганистане, не только там не воевал, но, судя по собранным следствием доказательствам, уклонялся от призыва на действительную срочную службу в Армии: и Советскую, и СНГ-овсую, и Российскую.

           После того случая прокурор перестал вплетать афганскую войну в свои речи, а скоро прокуроры, и даже их замы, и вовсе перестали участвовать в судебных процессах – эту функцию стали исполнять исключительно помощники прокурора. Но и они темы афганской войны не касались – даже вскользь: всё-таки вероятность увидеть на скамье подсудимых виновных в её развязывании стремительно катилась к нулю.

           Но всё это случилось позже. А в этот раз пикировка между государственным обвинителем и защитником случилась задолго до наступления прений сторон. И начал её прокурор. Оскорбившись тем, что подсудимый, позволивший себе (и где?! в суде! и не просто в здании суда, но во время процесса!) оскорбить заслуженного ветерана словом “идиот”, столь забылся, что посмел попытаться занять место одесную от судьи, государственный обвинитель, обращаясь как бы ни к кому, и, уж тем более, не к защитнику, но адресуясь именно к нему, ворчливо заявил:

           – Подсудимому, который в суде и при свидетелях позволяет себе оскорблять почтенных граждан, можно было бы и объяснить, где его место.

           То, что у Алексея Александровича есть заранее заготовленный план, стало окончательно ясно, когда он, вместо того, чтобы пропустить бранчливое ворчание прокурора без реакции, вдруг голосом громким и преувеличенно официальным, парировал:

           – Лицу, явившемуся в уголовное дело поддерживать государственное обвинение и позволившему себе: в суде и при стечении множества свидетелей, – заявление, только что нами услышанное, при том, что данное лицо, в силу обязательств, наложенных на него законом и должностью, обязанное надзирать за тем, чтобы все соблюдали законодательство и никто бы его не нарушал, следовало бы знать, а если оно это знает, то помнить и ни при каких обстоятельствах не забывать, что никто, без приговора суда, вступившего в законную силу, не может быть никем признан и объявлен виновным, а заявление, повторюсь, только что нами услышанное, нарушает основополагающий принцип нашего законодательства о презумпции невиновности и может свидетельствовать о предвзятости и необъективности, что является существенным нарушением уголовно-процессуального законодательства.

           Прокурор вспыхнул, но, прежде, чем нашёлся что-либо ответить, Алексей Александрович несколько тише, но всё так же уверенно продолжил:

           – И потом, где, в каком законе или, хотя бы, подзаконном нормативно-правовом акте написано, что место прокурора – справа от суда?

           На это прокурор нашёл, что ответить:

           – Потому, что испокон веков повелось, что место прокурора – по правую от суда руку, то есть – на стороне права и справедливости – вот где место прокурора.

           – Испокон веков? – сразу же отозвался адвокат. – Это же из каких таких испокон? Из феодальных? Или – из рабовладельческих? На основе же какого права прикажете исходить при рассмотрении дел? А не изволите ли ввести практику пыток, обычную для права государств с рабовладельческой и феодальной формацией? Для правильного разрешения дел. Вырывать, так сказать, подноготную правду. При чём подноготную – в прямом смысле слова.

           И, как финал краткого спича, Алексей Александрович воздел руки горе и туда же обратил взор и провозгласил:

           – O tempora о mores.

           Прокурор решил ответить на это так:

           – Это замечание, насколько я смог понять, относится в мой адрес. А поновее, чем цитата из Цицерона, ничего не нашлось?..

           – Так это фраза как раз оттуда – из испокон веков.

           Даже невозмутимый обычно Банданов слегка улыбнулся, так как рутина обычного порядка дел и ему иногда надоедала, и он тоже был не прочь поразвлечься – не переходя за рамки разумного, естественно.

           Прокурор, хоть процесс ещё не начался, не хотел, чтобы последнее слово осталось за его процессуальным противником, а потому он сказал, войдя в явное противоречие со своим же собственным заявлением несколько минут назад:

           – Где бы ни было моё место, оно – на стороне всех сирых, обиженных и убогих.

           – Убогих? – сразу же отозвался адвокат. – Так вы станете утверждать, чтобы разжалобить суд и на этом строить свою правовую позицию, что потерпевший – убогий, несчастный, необразованный, малограмотный, совершенно незнакомый с… с иностранными языкам?..

           – Отнюдь! – резко возразил прокурор, а я подумал: “Ну, откуда это пошло – употреблять «отнюдь» в качестве отрицания? «Отнюдь нет» – это отрицание, а просто «отнюдь» – это только эмоциональное усиление отрицания, а без самого отрицания оно превращается в бессмысленность, но люди щеголяют этой бессмысленностью. Стоило какому-то невежде объявить, что мальчик в коротких штанишках, который вырос, но так и не повзрослел, является «умницей» на том основании, что знает (но употребляет его безграмотно) слово «отнюдь», как слово вошло в моду. Как и словечко «эпицентр». «Я нахожусь, – заявляет гордо и ничтоже сумняшеся тот или иной журналист, – в самом эпицентре событий». Что о нём скажешь? Ну и дурак. Тебе бы надо находится в центре событий, а тебя, какого-то чёрта, понесло в эпицентр. И что ты там делаешь? И если эпицентр, по твоему глупому разумению, это центр, то что же тогда центр? Или ты думаешь, что эпицентр – это центр центра? А на деле – разновидность «красивой красивости красоты»”.

           – Отнюдь! – ещё громче заявил прокурор. – В процессе я докажу, что потерпевший – весьма и весьма образованная, очень грамотная и всесторонне подкованная личность по всем и всяческим вопросам.

           Пшишкин, дотоле наблюдавший, хоть и с интересом, перепалку государственного обвинителя и защитника, но не предпринимавший попыток вклиниться в разговор, вдруг тоже подал голос:

           – Поддерживаю заявление гражданина прокурора. Я – личность весьма и весьма образованная, очень грамотная и всесторонне подкованная по всем и всяческим вопросам, да, вдобавок, к тому же ещё и неплохо сведущая в различных иностранных языках – в пределах школьной программы, разумеется, а также и со словарём.

           Алексей Александрович и на это заявление отозвался мгновенно, но, на этот раз, подчёркнуто вежливо, подчёркнуто уважительно к достоинствам личности весьма и весьма образованной, очень грамотной и всесторонне подкованной по всем и всяческим вопросам, да, вдобавок, к тому же ещё и неплохо сведущая в различных иностранных языках – в пределах школьной программы, разумеется, а также и со словарём, сказав:

            – Очень и очень этому рад. Тому, что мне выпало редкое, в последнее время, счастье встретить в процессе личность весьма и весьма образованную, очень грамотную и всесторонне подкованную по всем и всяческим вопросам, да, вдобавок, к тому же ещё и неплохо сведущая в различных иностранных языках – в пределах школьной программы, разумеется, а также и со словарём. Мне очень, очень лестно.

           Даже такой склочник, как наш Пшишкин не смог, на миг, не поддаться чарам Алексея Александровича, но то был всего лишь миг, а потом он вновь воззрился на адвоката с подозрением, готовый в любой момент дать отповедь лицу, дошедшего до низости защищать его обидчика. И это при том, что обидчик дерзнул обидеть личность именно, что весьма и весьма образованную, очень грамотную и всесторонне подкованную по всем и всяческим вопросам, да, вдобавок, к тому же ещё и неплохо сведущая в различных иностранных языках – в пределах школьной программы, разумеется, а также и со словарём. Он подозревал, что от адвоката, того и жди, как бы он ни был приятен в обращении, а всё равно получишь какую-нибудь неприятность: нож в спину, фигу – в кармане…

           И подозрения его сразу же и подтвердились, – адвокат продолжил речь:

           – Судя по вашей лексике, по оборотам речи, по тому, как вы грамотно и, я бы сказал и не побоюсь сказать и скажу: изящно строите фразы, – вы, несомненно, пишите стихи.

           Как ни лестно слышать такое, но Пшишкин, который, действительно, писал стихи в детстве и ранней юности, с возрастом понял, что стихи – не его стихия, а потому считал приверженность к стихосложению людей, перешагнувших порог совершеннолетия, чем-то похожим на “детский грешок”. Вот он и сказал:

           – Какие стихи? Ни Боже мой. Прозу. Только суровую прозу.

           – А-а-а, – облегчённо и с явным уважением выдохнул Алексей Александрович, – так вы – прозаик.

           – Именно, – подтвердил Пшишкин, – я – прозаик.

           И хитро ухмыльнулся, дескать, я знаю, кто такой господин Журден и удивляться тому, что всю жизнь разговаривал прозой, явно не буду. А вслух добавил:

           – И насладиться моей прозой вы сможете в самое ближайшее время, когда станут зачитывать мою жалобу.

           – О-у, – отозвался Алексей Александрович, – с вашей жалобой я уже имел удовольствие предварительно ознакомиться и, признаюсь честно, давненько, а, если говорить начистоту, никогда ранее, не встречался с образчиками простой, сильной, лаконичной, но чрезвычайно ёмкой прозы. Говоря начистоту, ваша жалоба – образец чистоты, простоты и выразительности речи. Вот уж, воистину, multum non multa[21].

           Пшишкин внимательно всмотрелся в лицо адвоката, но не заметил в нём ни тени иронического отношения к своей личности и вынужден был признать, что адвокат говорит это всё искренне. А вот прокурор, услыхав слово “прозаик”, не удержался от ироничной кривой ухмылки, и это не укрылось от внимания Пшишкина.

           Алексей же Александрович продолжал общаться с Пшишкиным:

           – Я полагаю, что вы и в жизни занимаете самую активную позицию: ходите на митинги оппозиции, пропадая на них с раннего утра и до поздней ночи, стоите в пикетах, не считаясь ни с личным временем, ни с материальными затратами на эти мероприятия, издерживая на них все ваши невеликие средства, заседаете в различных спонтанно возникающих неформальных комитетах, агитируете за представителей различных политических блоков, образований, партий и объединений, призываете принимать активное участие в выборах и голосовать «за», или, смотря по обстоятельствам, «против»…

           – Да-да-да, – скривив тонкие бледные губы, иронично возразил Пшишкин, – ну-ну-ну… Прям щас. Нашли дурака. Они будут во власть лезть, чтобы свои делишки обделывать, а я стану на это тратить время, силы и средства?.. Помогать всем этим прохиндеям? Помогать всяким проходимцам? Да ни за что! Да гори оно всё синим пламенем! Тоже – придумали…

           Существуют разные типы судебных процессов. Один из них описан в процессуальных кодексах. Другой – существует в воображении кинематографистов и телевизионщиков: в них обязательно дурным голосом орут никогда в реальных судах неслыханное «Встать! Суд идёт!», а также лупят аукционным молоточком по столу при оглашении приговора или решения суда. да и просто так лупят – для удовольствия.

           В нашем суде, правда, судья Пузаненко завёл, было, молоток и привычку бить им по столу, объявляя, что «Правосудие свершилось!», но от привычки этой очень быстро отказался. Как-то, оглашая резолютивную часть решения суда, он, дабы, как вошло это у него в моду, закончить процесс эффектным приёмом, грохнул молотком по столу и…

           …И не успел завершить фразу, как какой-то шутник, находившийся в зале, громко и весело выкрикнул, после слова «Правосудие…», слово:

           – …продано!!!

           Говорят, что гогот был слышен, аж…

           Далеко был слышен гогот, ставший реакцией на эту сценку.

           Кстати, герой сценки за неё никак не пострадал. Судья Пузаненко, во-первых, сам был большой шутник, чтобы не сказать – охальник, позволяя себе, даже и в процессах, вольности не только на грани фола, но, нередко, далеко за этой гранью, а, во-вторых, выходка эта его весьма развеселила, так что он несколько дней подряд, расцвечивая её всё более и более красочными подробностями, развлекал и себя, и всех встречных и поперечных, рассказывая, как “оно всё было на самом деле”.

           Другим результатом данного происшествия стало то, что Георгий Иванович, тот самый, который стал выносить решения, основываясь на стихах из Библии (а что? одна из книг Библии так и называется – “Второзаконие”, хоть и не “Перво-”, а всего-то-навсего “Второ-”, но, меж тем, как ни крути, “Законие” – “Второ-Законие”, а не “Без-Законие”; а между тем нет ни одного закона или подзаконного нормативно-правового акта процессуального характера, которым бы законы, изложенные в Библии, признаны бы были неподлежащими применению; что? Декрет Советской власти об отделении церкви от государства и школы от церкви[22]? ну-y-y… во-первых, в нём провозглашено отделение церкви, а не Библии, от государства, и церкви, прошу обратить особое внимание, от государства, а не от суда… и ведь суд – это же не школа; и потом, это же декрет Советской власти… а где она – Советска-то власть? нет её больше; вся вышла; так что – будет с нами счастье, будет на века, у Советской власти – длинная рука; ан нет, оказалось, что руки – коротки…), прослышав о фиаско оконфузившегося коллеги, так вдохновился этим происшествием, что моментально загорелся идеей завести и у себя такой же молоток, идею осуществил и молоток завёл, а также и настольный гонг в довесок, став бить молотком в гонг – во время процесса, выкрикивая хорошо всем известное “что? где? когда?”, сбивая участниковпроцесса с мыслей; по столу – допрашивая свидетелей со словами “кто больше?”, намекая, тем самым, что, хоть правосудию и полагается быть с завязанными глазами, но он – являясь как бы материализованным правосудием – и в таком положении видит, что свидетели пытаются “водить его за нос” (то есть – врут – вот и “кто больше?”), но провести Георгия Ивановича – дело немыслимое, а в финале процессов – со ставшим хорошо известным словам шутника, оставшегося неизвестным. Впрочем, очень скоро Георгий Иванович от финального возгласа отказался, что, по слухам, явилось результатом беседы, на которую его вызвали туда, где художества Георгия Ивановича не просто не одобряли, но и имели право пресечь их властной рукой…

           Кроме таких нюансов, как описаны выше, судебные процессы имеют множество других тонкостей, обусловленных самыми разными обстоятельствами, но ни один из таких нюансов и близко не похож на то, что можно найти в кино и на телевидении. Всё происходит гораздо проще, келейнее, обыденнее… Словом, скучнее.

           Вот и описываемый мной процесс совсем не походил на тот, что можно найти и в кино, и на телевидении, и в Уголовно-процессуальном кодексе. К тому же, как и в данном случае, иногда участникам процесса удаётся внести такую сумятицу в порядок разбирательства дела, что процесс и вовсе начинает походить на посиделки.

           Проверка явки в суд, установление личности подсудимого и своевременности вручения ему копии жалобы в порядке частного обвинения, объявление состава суда и других участников судебного разбирательства, разъяснение права отвода, разъяснение прав подсудимому и потерпевшему, заявление и разрешение ходатайств, – всё это прошло как-то скомканно.

           Банданов попытался, по привычке, выяснить у потерпевшего и подсудимого, а не примирились ли они до начала процесса и не желают ли закончить дело миром, как Пшишкин взвизгнул:

           – Как-кое такое примирение?! Гражданин судья, я ведь привлёк к делу прокурора. Я свои права знаю. При участии в деле прокурора дело примирением закончено быть не может.

           – Я и сам знаю, что не может, – спокойно ответил Банданов, нимало не смутившись допущенной промашкой, – суду хорошо известно, что может, а что – не может быть. Но я же должен знать, как у вас обстоят дела на данный момент времени…

           – Я не для того писал жалобу в суд, – визгливо ответил Пшишкин, – чтобы вы тут уводили обидчика от наказания за его неслыханное преступление.

           Предложение судьи, стал пояснять Банданов, примириться, ещё до начала процесса, – обязательное условие Закона в делах частного обвинения, но мнительный Пшишкин усмотрел в этом объяснении судьи какую-то направленную против него каверзу, ведь к делу-то привлечён прокурор. Тот, вновь решивший сыграть первую скрипку, стал было объяснять это положение Закона потерпевшему, но Пшишкин решительно оборвал государственного обвинителя, от чего у того даже рот приоткрылся от удивления – с ним так говорить не полагалось, а, во-вторых, он-то выступал на стороне обиженного и оскорблённого, а тот позволил себе проявить в его адрес столь явное неуважение.

           – Попрошу меня не учить! – взвизгнул Пшишкин. – Я здесь старше любого из вас и достоин, я надеюсь, элементарного к себе уважения. Не надо разговаривать со мной, как с младенцем неразумным. Я кодекс знаю не хуже вашего. Примирение возможно было бы, если бы в деле не было прокурора. А раз есть прокурор, то никакого примирения с подсудимым быть не может, судья не должен у меня это выяснять, а прокурор – разъяснять то, что противоречит закону.

           От меня не укрылось, что глаза Алексея Александровича задорно блеснули, да оно и понятно – потерпевший, на стороне которого изначально присутствует расположение и судьи, и государственного обвинителя, стал в самом начале процесса препираться с теми, у кого он пытается найти защиту, настраивая их не против подсудимого, а как раз наоборот.

           Тирада Пшишкина очень не понравилась прокурору, и Банданов, дабы не дать процессу превратиться в склоку, заявил:

           – Оглашается жалоба потерпевшего.

           Алексей Александрович, обычно слушавший чтение обвинительных заключений с каменным выражением лица, в этот раз позволил себе лёгкую ироничную улыбку, но такую, когда человека ни в чём нельзя обвинить, но не почувствовать его скептическое отношение ко всему оглашаемому – нельзя.

           И прокурор вновь, как бы ограждая суд от ироничного отношения к тому, что судья начнёт оглашать и как бы упреждая действия адвоката, а кто же не знает, что адвокаты, по мнению их процессуальных противников, только для того и существуют, чтобы “совать палки в колёса правосудия”, попытался ввязаться в дискуссию с молчавшим Алексеем Александровичем, и вновь стал описывать Пшишкина как личность весьма и весьма образованную, очень грамотную и всесторонне подкованную по всем и всяческим вопросам, да, вдобавок, к тому же ещё и неплохо сведущую в различных иностранных языках – в пределах школьной программы, разумеется, а также и со словарём, что, между прочим, позволяет сделать вывод о достаточно высокой степени культуры товарища… господин… гражданина… словом, – потерпевшего Пшишкина…

           И вот в этот момент, совершенно к полному удивлению прокурора, Пшишкин вновь позволил себе перебить уже было раздувшегося от осознания собственной важности государственного обвинителя и совершенно бесцеремонно его поправить:

           – Не достаточно высокой степени культуры, а именно – высокой, что, как нетрудно заметить, характеризует меня с более положительной стороны, что, в свою очередь, усугубляет тяжесть содеянного подсудимым. Не надо, гражданин прокурор, лить воду на мельницу подсудимого. И толочь воду в ступе тоже не надо.

           У прокурора и в мыслях такого не было. Поведение Пшишкина ему стало не нравиться всё больше и больше. Он обиженно засопел и замолчал.

           Банданов, наконец, смог прочитать, глухим монотонным голосом себе под нос, жалобу Пшишкина.

           Дочитав жалобу, Банданов как-то неопределённо повёл рукой и тихо сказал:

           – Ну… вот…

           Потом добавил:

           – Та-ак.

           Пожевал немного губами и обратил свой взор к подсудимому, молвил:

           – Вы у нас…

           Подсудимый стал объяснять, кто он такой и как его зовут. Банданов сразу же его перебил:

           – Вставать нужно, когда к вам обращается суд или когда вы обращаетесь к суду.

           Я заметил, как лёгкая гримаса неудовольствия слегка исказила лицо Алексея Александровича. К тому времени я уже знал, что адвокаты всегда предупреждают своих клиентов о порядке в зале судебных заседаний, клиенты всегда, не дослушав до конца, или выслушав вполуха, заявляют, что им это и так хорошо известно, но всегда порядок нарушают.

           Правда, среди судей находятся такие, кто считает, что установления процессуального законодательства – отнюдь не догма, а руководство к действию и руководство – весьма свободное. Например, судья Онучин, когда подсудимый или сторона по делу (в гражданском процессе), после обращения к ним судьи начинали вставать, всегда небрежно махал рукой и говорил великодушным тоном:

           – Можно не вставать.

           Вот и наш подсудимый не встал. Но Банданов – не Онучин. Он такой вольности не терпел. И он заметил подсудимому, что суд следует уважать, а потому вставать – необходимо. Обязательно.

           Подсудимый встал и Банданов поинтересовался у него: признаёт ли он свою вину? Судьи любят, когда подсудимый отвечает на такой вопрос утвердительно: “Признаю”. Это значит, что хлопот с таким подсудимым не будет, его благополучно признают виновным, а если наказание будет не особо строгим, то не будет и жалобы от осуждённого. Немного меньше судьи любят, когда подсудимый признаёт вину, но признаёт частично. Тут уж нужно вникать в суть дело глубоко, и если вина действительно меньше той, что вменена, то нужно назначать наказание не просто не слишком строгое, но и вовсе мягкое, а то – и ниже низшего предела, чем предусмотрено санкцией статьи (статей) по которой (которым) подсудимый привлечён к уголовной ответственности…

           Больше всего судьи не любят, когда подсудимый вовсе не признаёт вину. Тут уж вникать в дело нужно особенно глубоко: и оправдать – не оправдаешь, так как это, так уж повелось, как-то не принято, и признать виновным, если, вдруг, подсудимый не виноват, тоже как-то несправедливо, даже если наказание будет совсем уж символическим, но… Правильно, просто так никого к ответственности не призовут. Словом, как говорят врачи, нет абсолютно здоровых людей, есть – недообследованные.

           Подсудимый встал и на вопрос Банданова о признании вины ответил коротко:

           – Нет, не признаю.

           И этот ответ очень Банданову не понравился. Не понравился он и прокурору, который, не дожидаясь начала допроса, стал напирать на подсудимого.

           А в этот момент Алексей Александрович, не без ехидства в голосе, напомнил:

           – А мы ведь ещё не определились с порядком исследования доказательств.

           Судья Банданов и сам это знал, вот он и сказал:

           – А это произошло потому, что мне помешали это сделать и виной тому…

           И замолчал. Виновником этого, как очевидно, стало нетерпение прокурора расставить в этом деле все точки над «и», но государственного обвинителя не обвинишь же в этом. Совершенно неповинен в этом и молчавший всё это время подсудимый. Защитник подсудимого тоже ничего не сделал, чтобы процесс пошёл не совсем так, как положено.

           И Банданов воззрился недовольно на Пшишкина. Потом погасил вспыхнувший было взор и предложил участникам процесса высказать свои мнения. Первым взял слово прокурор и предложил начать исследование материалов дела с допроса подсудимого…

           И вновь Пшишкин перебил государственного обвинителя, ворчливо возмутившись:

           – Почему же с него? Почему такое неуважение к моим летам? Ятребую уважение к себе и… Я требую начать с меня…

           Прокурор обиделся, но обиду проглотил, нервно сглотнув. Он предложил начать исследование судебное следствие с допроса потерпевшего и так и было решено. Судья Банданов с видом человека, готового прощать ближнему своему невольные обиды, направил взгляд бледно-голубых глаз на Пшишкина. Но не успел Банданов что-либо спросить, как Пшишкин вновь взвизгнул:

           – Это – что же?! Это – как же? Меня же – допрашивать! Я – потерпевший, а меня же – и в преступники рядят? Меня? – и допрашивать, как преступника?! Да что же это за произвол такой?!

           Председательствующий Банданов хотел было разъяснить Пшишкину порядок судебного заседания, но Алексей Александрович так выразительно посмотрел на прокурора, мол, вот ваш, так сказать, клиент, а нарушает. Непорядок… И прокурор попался на эту уловку адвоката. Голосом не терпящим возражений он не попросил слова, а авторитетно заявил:

           – Дело в том, товарищ Пшишкин, что мы… э… приняли решение начать допрос именно с вас…

           – Вот и я про то же, – Пшишкин резким сварливым голосом позволил себе перебить прокурора, который всё больше и больше проникался неприязнью к тому, на чьей стороне он изъявил желание вступить в процесс, хотя мог бы это и не делать, а Пшишкин продолжил, – вот и я про то же – допрос! Почему же – допрос?! Почему меня нужно допрашивать? А? Я вас спрашиваю! Ведь преступник же не я.

           Тут уж и прокурор не выдержал и голосом, в котором вальяжность сменилась на едва скрываемое раздражение, ответил:

           – Да потому, что вы – потерпевший. И мы решили, что допрос начнём именно с потерпевшего. По вашей же просьбе. Ведь вы выразили же несогласие с предложением начать судебное следствие с допроса подсудимого.

           В этот момент Банданов, решив, что его прерогативу вести процесс прокурор пытается узурпировать, встрял в спор прокурора с Пшишкиным и пояснил:

           – Вы подали в суд жалобу по делу частного обвинения и если бы не просили прокуратуру вступит в процесс, то функции обвинителя выполняли бы сами, а теперь их, за вас, выполняет государственный обвинитель, то есть – прокурор.

           – То есть, – заключил Пшишкин, – из ваших слов выходит, что я сам же и виноват. То есть – моим же салом да по моим сусалам? За моё жито тай мэнэ ж и побито? Так, кажется, любят выражаться в ваших краях?

           И с ненавистью посмотрел сначала на Банданова, а потом и на прокурора, который, как оказалось, отобрал у Пшишкина в этом процессе его кусок хлеба.

           – Нет – резонно возразил ему Банданов – так я не сказал. Никто вас ни в чём не собирается обвинять…

           – Вот спасибо, – ехидно отозвался Пшишкин, – спасибо уже хотя бы и за то, что вы не стали рядить меня в преступники.

           “А надо бы”, – сказали глаза Банданова, а прокурор, перехватив взгляд судьи, кивнул согласно. Для порядка откашлявшись, Банданов решил подвести краткий итог эпизода и сказал:

           – Ну, вот, всё и разъяснилось. И мы можем продолжить.

           Порядок, таким образом, был восстановлен. И Банданов стал допрашивать Пшишкина об обстоятельствах дела. И Пшишкин, как того и следовало ожидать, начал не то, что от Авраама, Исаака и Иакова, но и не от Адама, а прямо с Сотворения мира – с забора. Банданов, послушав Пшишкина и поняв, что если того не приводить время от времени в чувство, то он до сути дела не доберётся никогда, попытался потерпевшего вернуть к происшествию, когда и прозвучало слово “идиот”, но Пшишкин ожидаемо возмутился:

           – Если я не расскажу всё, как оно было, с самого начала, то ничего не будет понятно. А что же это за суд такой, если ему ничего не интересно. Суд у нас – народный? Народный. А я кто? Я – народ. Ну, то есть, я – представитель народа. И, значит, суд обязан стоять строго на защите прав нарда, то есть – моих прав.

           – Мы и стоим, – не без нарастающего раздражения сказал Банданов, – на защите прав. И именно поэтому я и предложил вам вернуться к сути дела…

           – Суть в том, – взвизгнул Пшишкин, – что все меня третируют. Все. А особенно – судьи. Сколько я намаялся со своим забором в судах – врагу не пожелаешь. И вот он – итог: гражданское дело, при попустительстве суда, переросло в уголовное. А что же будет дальше? Сначала – сломали забор. Потом – отказали в правосудии. Затем – попустительствовали моему обидчику, который стал меня оскорблять. А дальше, я спрашиваю, что? Дело дойдёт до рукоприкладства? До телесных повреждений? До…

           И Пшишкин на мгновение замолчал, устрашённый дальнейшей перспективой, им же самим и измышленной, но потом совладал с чувствами и продолжил:

           – И всё это происходит где? В суде. А прокурор, вместо того, чтобы оградить меня от всего этого, молчит, как воды в рот набрал. Вы будете исполнять свои обязанности или нет?

           Прокурор, уже давно понявший, кто такой Пшишкин, прокурор, решивший, что идея вступить в процесс по делу частного обвинения – была не лучшей, мягко говоря, идеей, – словом, прокурор, который не привык, чтобы с ним позволяли себе говорить в таком тоне и не отличавшийся спокойствием Банданова, побледнел, глаза его стали наливаться кровью, и одному Богу известно, в какие формы могла бы вылиться реакция государственного обвинителя, но он, по старой привычке “не терять лицо”, неимоверным усилием воли сдержал волну раздражения, решив для себя, что Пшишкин – человек уже очень немолодой, но, наверное, заслуженный, к тому же – пострадавший от происков соседей, что-то там такое учинивших с его забором, а теперь вот – ещё и потерпевший… Словом, хоть далось ему это и очень нелегко, прокурор решил отнестись к выходкам Пшишкина с философским спокойствием. К тому же и не хотелось уклоняться от заранее намеченной линии – пресечь неправомерные действия молодых выскочек, которые позволили себе неуважительное отношение к ветерану и тем самым преподать им нравственный урок и считать своё участи в процессе важным средством воспитания в гражданах ответственного отношения к жизни. Вот только забор остался до конца непрояснённым…

           И в течение получаса участники процесса погрузились в выяснение перипетий сноса забора и судебных мытарств, последовавших за его сносом. Когда же дело с забором стало более-менее проясняться, прокурор только и смог вымолвить:

           – Однако…

           И так и слышалось в этом “однако” нечто немного иное: “Однако, вы и жук, гражданин Пшишкин”.

           Словом, в этот раз было более путано, чем обычно: процесс пошёл хоть и по рельсам, но по рельсам, можно сказать, уложенным сикось-накось, да ещё и пошёл по встречному пути. Может быть, именно поэтому он и остался у меня в памяти в виде каких-то лохматых обрывков, звеньями мозаики, которые никак не могут сложиться в законченную картину, так как многие из этих звеньев не просто выпали из памяти, а и вообще – отсутствовали изначально. Хорошо помнится лишь то, что Банданов во весь процесс сохранял ледяное спокойствие, прокурор постоянно подавлял в себе вспышки раздражения от поведения Пшишкина, который постоянно вмешивался в ведение процесса, оспаривая у прокурора его привычку всегда и везде пытаться навязать свою точу зрения, подсудимый взирал на всё это печальными глазами, а Алексей Александрович от процесса получал явное удовольствие.

           Прокурор был не просто человеком упорным, он был ещё и памятливым. А ещё в его натуре таилась мстительность. Он очень хорошо уловил в словах защитника его иронию, неявно высказанную в адрес Пшишкина, что тот, выражаясь фигурально, – “каждой бочке затычка”, но при этом – затычка малообразованная. И исходя из привычки противоречить всегда и во всём адвокатам, прокурор стал опровергать позицию защиты, доказывая, что потерпевший Пшишкин – человек образованный, но от политики, вообще – от проявлений гражданской позиции, весьма далёкий.

           – Уклонист, – тихонько, как бы ни к кому не обращаясь, сказал Алексей Александрович.

          Прокурор это услышал и криво усмехнулся: ну, что он вам говорил про адвокатов? Вот и доказательство их низкого образовательного уровня: “уклонист”. А вот прокурор знает и научные на сей счёт термины. Он так прямо и заявил, что Пшишкин:

           – Абсентеист[23].

           Прокурор, надо отдать ему должное, был неплохо образован. Не хуже, а, пожалуй, даже и лучше, чем Пшишкин.

           – Что?! – взвизгнул Пшишкин. – Я – кто? Я – алкаш?! Да по какому праву? Абсент… абсент…

           Пшишкин задохнулся от возмущения и продолжил:

           – Тоже мне – нашли любителя абсента.

           Прокурор снисходительно улыбнулся. Похоже, что в данной аудитории он – единственный, кто образован по-настоящему хорошо. И он пояснил:

           – Вы неправильно меня поняли. Абсентеист – это приверженец отнюдь не абсента, или, выражаясь фигурально, Бахуса, или, говоря проще, Зелёного Змия, абсентеист, одним словом, – приверженец отнюдь не абсента, а абсентеизма – явления, прямо противоположного презентеизму…

          Лучше бы он не говорил это. Если слово “абсентеизм” послужило для Пшишкина тем, чем является красная тряпка для быка, то “презентеизм” окончательно взбесил Пшишина:

           – Что?! Как вы сказали?! Презе… Презе… что?! Презер… презерв… презерва… Я? Я – старый человек, ветеран и я – презе…

           В этот момент вмешался Банданов:

           – Товарищ Пшишкин, пожалуйста, успокойтесь. Това… гражда… господин…

           Банданов на миг задумался, как же ему называть государственного обвинителя: товарищем, гражданином или господином, – но так и не решил, а потому быстро продолжил:

           – …прокурор вовсе не так вас назвал. А как раз наоборот. В хорошем смысле слова.

           – У этого слова нет хорошего смысла. Применительно к человеку – нет хорошего смысла. И в любом случае: прошу это слово ко мне не применять.

           Пшишкин обвёл присутствующих взглядом и только во взгляде адвоката нашёл сочувствие, а потому подумал, что Алексей Александрович – единственный из всех присутствующих – порядочный человек, хоть и защищает подсудимого – обидчика Пшишкина.

           “Вот оно как всё обернулось, – с горечью подумал Пшишкин, – только один он меня и понимает. А другие, понимаешь, то алкоголиком – любителем абсента выставляют, то… тьфу ты, даже стыдно повторять такое, что они тут талдычат”.

           Обстановка в кабинете стала всё более и более взрывоопасной. И, тем не менее, прокурор, вновь уловив во взгляде Алексея Александровича едва просвечивающую иронию, рискнул обратиться к Пшишкину:

           – Товарищ Пшишкин! Послушайте меня. Вы же образованный человек. Ведь так? Ведь, общаясь с вами, сразу же замечаешь, сколь грамотны вы. У вас хорошо поставленная речь, вызывающая, даже, зависть у окружающих, что свидетельствует о солидном образовании…

           – Да, это так, – поспешил согласиться с прокурором Пшишкин.

           – В таком случае, – резонно заключил прокурор, – вы не можете не знать значение иностранных терминов, употреблённых только что мной. А это значит, что вы должны знать и, я в этом глубоко уверен, знаете, что ничего обидного в этих словах нет.

           Пшишкин, который был высокого мнения о полученном им некогда образовании и о своём жизненном опыте, понял, что попал впросак, но, будучи человеком весьма и весьма изворотливым, сразу же нашёлся, как выпутаться из положения, в которое сам же себя и поставил. Он заявил:

           – Безусловно, я знаю, не могу не знать, значение слов, употреблённых вами. Меня возмутили не сами эти слова, не их содержание, а то, что, в последнее время, вместо русских слов всё чаще и чаще звучат их импортные аналоги.

           – Заграничные заменители, – иронично заметил Алексей Александрович, а Банданов понимающе улыбнулся: Пшишкин против иностранных словечек, якобы, возмутился, а возмущение облёк, хоть и частично, но именно в такие словечки.

           – Именно, – согласился с адвокатом Пшишкин, совершенно не уловив иронии и посчитав, что адвокат снова выступил его союзником, а тот добавил:

           – Словом, произошло досадное недоразумение, а законное возмущение товарища Пшишкина засорением русского языка иностранными терминами было принято уважаемым государственным обвинителем за незнание товарищем Пшишкиным терминов, заимствованных из других языков.

           И снова Пшишкин согласно кивнул. Но прокурор, не привыкший уступать, решил оставить последнее слово за собой, сказав:

           – Да, такое случается, что один человек употребит научный термин, а другой, не разобравшись, обидится, потому что поймёт его превратно.

           А потом подумал и решил, что, хоть Пшишкин и не заслуживает это, но, коль скоро судьба свела его, прокурора, и Пшишкина по одну сторону процессуального положения, то неплохо было бы немного ему и польстить, дабы тот больше не раздражался попусту и не мешал нормальному ходу процесса. Он сказал:

           – Вот и вы, товарищ Пшишкин, наверное нередко сталкивались с тем, что, бывало, скажешь нечто научное, а слушатель не разберёт, что к чему, а потому и обидится и… ведь бывало же такое? И, очевидно, нередко?

           – Да сплошь и рядом, – примирительно сказал Пшишкин, решив, для разнообразия, на этот раз согласиться с прокурором, раз уж они выступают по одну сторону процессуальных баррикад.

           Ситуация ли, до которой Пшишкин довёл своего обидчика, что он, не сдержавшись, бросил это словцо – “идиот”, а теперь заставляет серьёзных взрослых людей: адвоката, судью, прокурора, – разбираться с делом, яйца выеденного не стоившим, битва ли титанических умов, с которыми столкнулся Пшишкин, но с этого момента я дальнейший ход процесса помню ещё более смутно, фрагментарно, причём, эти моменты так причудливо перемешались у меня в сознании, что закрадывается сомнение, а не нарушен ли был обычный ход процесса, не пошёл ли он, так сказать, экстраординарным порядком: Пшишкин, то соглашаясь с кем-нибудь из участников процесса, то, впадая в явное противоречие, яростно спорил, особенно стараясь противоречить прокурору, которого он сразу же невзлюбил потому, что тот, по мнению Пшишкина, явившись в процесс, по просьбе самого же Пшишкина, тем самым лишил его значительной доли самостоятельности, следовательно – значимости, в процессе; адвокат Алексей Александрович негромким и, даже вкрадчивым, но убедительным голосом плёл сеть своей защиты; прокурор раздражался всё больше и больше, ибо понял, какую змею пригрел на своей официальной груди, когда вступил уголовное дело частного обвинения, а потерпевший, как оказалось, действительно заслуживал определения своей личности в выражениях, которые совершенно недопустимы в общении между гражданами, а потому участвовал в процессе так, что со стороны могло создастся впечатление, что он обличает подсудимого, а подсудимый – не гражданин, назвавший Пшишкина бранным словом, а сам Пшишкин.

           Пшишкин, почувствовав это, перенёс весь свой гнев потерпевшего с подсудимого на прокурора, который, это стало скоро очевидным, с удовольствием бы поменял Пшишкина и подсудимого местами.

           – Вы меня не учите жить, – брызгая слюной, шипел Пшишкин…

           – Приходится, – ни на кого не глядя говорил прокурор…

           Банданов, сохраняя внешнюю невозмутимость и тая застарелую грусть в глазах, негромко откашливался и тихим глуховатым голосом успокаивал бурю, готовую вот-вот разразиться в стакане воды, Банданов даже в стакан, стоящий на подоконнике – в досягаемости его вытянутой руки, посмотрел, но увидел в нём не воду, а остатки чайной заварки, подумал, что неплохо было бы, пожалуй, объявить перерыв, да и выпить спокойно чайку с пряниками, но перерыв не объявил, а сказал:

           – Вернёмся же к фабуле дела…

           Неожиданно, как бы ни с того ни с сего, Алексей Александрович навязал обществу дискуссию относительно происхождения слова “фабула”. И прокурор, прекрасно понимая, что этимологическим штудиям не время и не место в данном процессе, но, памятуя, что государственный обвинитель не только исполняет возложенные на него юридические функции (он даже чуть было и слово “функция” не стал разъяснять, но сдержался), а и функции воспитательные, авторитетно заявил, что:

           – … слово “функция”, как и “фабула” – латинского происхождения.

           А ещё добавил, что в русском языке, как и в других языках, юридические и медицинские термины – заимствования из латыни и из греческого.

           – Не надо меня учить, – шипел в ответ Пшишкин, – я сам знаю, что из латинского, а что – из греческого. Обучен, неплохо обучен, прекрасно знаю, что из чего, а что – из греческого…

           – Кстати, о греческом, – как бы вдруг, а на самом деле – продумав всё заранее, оживился Алексей Александрович, – вот именно греческий язык и имеет для правильного разрешения данного дела главенствующее значение. И очень хорошо, что аудитория, в этот раз, попалась квалифицированная, которая неплохо, что всем очевидно, разбирающаяся в этом языке.

           Глаза прокурора выразили недоумение, но вместе с тем и сочувственное понимание, дескать, знаем мы вашего брата – адвоката, к каким только ухищрениям не прибегающим для защиты безнадёжных подзащитных; серые глаза Банданова остались равнодушны, так как ни до греческого языка, ни до познаний в оном участников процесса ему и дела не было, но и он не преминул кивнуть головой согласно, чтобы никто не усомнился, что и Банданов преуспел, кроме всего прочего, также и в знании языка Гомера, Платона, Аристотеля и автора музыки к танцу сиртаки[24].

           Он даже, немного ни к селу ни к городу, тихонько сказал:

           – Сиртаки, м-да, сиртаки…

           Потом подумал, пожевал губами и тихо напел:

           – Сиртаки… таки-таки… Така-така-така-така-така-та… така-така… Впрочем, это – Джо Дассен. А он француз[25], а не грек.

           – Да, – сразу же подхватил Алексей Александрович, опасаясь, что песенка из репертуара Джо Дассена может увести участников процесса в сторону от греческого, – много, очень много, слов греческого происхождения в русском языке. И все – такие разные. Поди знай, какое что обозначает. Иной раз двусмысленности случаются. Скажет человек одно, а его поймут неправильно. Ведь только истинно образованные люди доподлинно знают истинное значение того или иного иностранного слова. Да-а, разные двусмысленности случаются, да ещё какие…

           – Ещё как случаются. И ещё какие… случаются, – решил не отставать и блеснуть познаниями Пшишкин, – я бы мог многое порассказать про такие случаи.

           – Да-а, – протянул, причмокнув губами прокурор, – таких случаев множество и вряд ли кто-нибудь может сказать, что он смог избежать таких конфузов.

           И, дёрнула же его нелёгкая, посмотрел в этот момент на Пшишкина, который, как могло показаться, немного поумерил свой пыл и стал спокойнее относиться к происходящему. Этот взгляд прокурора подействовал на Пшишкина, как пресловутая красная тряпка на быка. Пшишкин вдруг взвился, вскочил с места и визгливо, так, что Банданов, вопреки своему обыкновению не реагировать на выходки участников процесса, недовольно поморщился, а скандальный потерпевший заявил:

           – Попрошу не обобщать и не намекать на участников данного судебного разбирательства!

           Прокурор всё более и более убеждался, что он, очевидно, поторопился, решив ввязаться в это дело на стороне потерпевшего, который, как показала практика, вовсе и не заслуживал такой формы защиты, а, пожалуй, заслуживал устного определения, данного ему подсудимым. И получаса общения с потерпевшим хватило прокурору, чтобы раздражение, которое потерпевший вызвал у государственного обвинителя изначально, переросло в явное неприятие этой скандальной личности. Прокурор раздражился настолько, что не удержался и очень тихо, но промолвил, почти на разжимая губ:

           – Я уже начинаю жалеть, что вступил в этот процесс.

           На что Пшишкин сразу же и отозвался:

           – И я – жалею… А уж как я жалею… Я и сам бы справился. Не помощь, а форменное издевательство. Ещё меня же и в невежестве обвинять. Мол, я не знаю значения иностранных словечек. Да я побольше иных некоторых знаю. И могу это показать… Продемонстрировать… Образование у меня – не хуже, а то – и получше, чем у некоторых… У здесь присутствующих…

           Атмосфера стала накаляться и неизвестно, чем бы всё это могло закончится, тем более, что Банданов, не являясь особенно поклонником творчества Александра Сергеевича, даже не читая “Бориса Годунова”, тем не менее, взирал, в соответствие со своим темпераментом, на всё происходящее равнодушно, не ведая ни жалости к потерпевшим, ни гнева к подсудимым, казалось, пустил течение процесса едва ли не на самотёк, но положение спас, как я и ожидал, Алексей Александрович, который предупреждая вспышку гнева задетого за живое прокурора взял инициативу на себя.

           Он возвысил голос:

           – Товарищ Пшишкин! Не знаю, что там думает прокурор относительно вас…

           – Да вижу я, что он думает, – перебил Пшишкин, – только думает он не то, что нужно. Я-то думал, что он будет на моей стороне, а он… Знал бы заранее, лучше бы и не звал его. Только всё дело портит.

           Прокурор вспыхнул, а адвокат продолжил:

           – Я не знаю, кто и что о вас думает, но я вижу, что вы – человек исключительных качеств. В чём и отдаю вам должное.

           Пшишкин невольно ухмыльнулся с довольной миной на лице, а Банданов, воспользовавшись тем, что страсти немного поутихли, решил вспомнить, что он – председательствующий в процессе и начал допрос подсудимого. Тот рассказал коротко, как и что, по его мнению, было в тот злополучный день, а на все вопросы отвечал чётко.

           Алексей Александрович не стал мучить своего подзащитного дополнительными вопросами. А я уже знал, почему опытные и мудрые адвокаты так поступают: если не знаешь, что ответит вопрошаемый, то лучше его ни о чём не спрашивать, чтобы он не брякнул, к тому же – весьма уверенно, что-нибудь лишнее, глупое, ненужное…

           Такая тактика лишила и прокурора, и суд возможности задавать уточняющие вопросы, которые могли бы завести дело, как говориться, не в ту степь. Мало того, когда суд ознакомился с другими доказательствами и процесс неизбежно пришёл к прениям, то такая тактика защиты привела к тому, что после окончания судебного следствия государственный обвинитель стал говорить без огонька в речи: вяло, безжизненно, неинтересно… А тут ещё эта афганская война приплелась ни к селу, ни к городу… И как-то так стало окончательно ясно, что подсудимый совершенно не виноват: ни в развязывании афганской войны, ни в её последствиях. Более того, вдруг стало очевидно, что и в оскорблении Пшишкина подсудимый тоже не виноват. Да оно и понятно: война и Пшишкин, – две вещи, совершенно несопоставимые по масштабу. Что такое Пшишкин – в сравнение с войной? И уж если подсудимый не виноват ни в афганской войне, ни в её последствиях, то уж в деле Пшишкина он тоже, получается, не виноват. Да и дело-то Пшишкина, в сравнение с афганской кампанией, совершенно несопоставимо по масштабам. Так, маленький пшик, не более того. Словом, вышло так, что дело Пшишкина само собой померкло и сдулось.

           Именно такое мнение сложилось у участников процесса после речи прокурора в прениях.

           И Пшишкину окончательно стало ясно, что решение привлечь к рассмотрению его дела прокурора, казавшееся такой большой удачей, на практике оказалось ошибочным. И не просто ошибочным – фатальным. Ведь именно прокурор, начав с войны, кончил Пшишкиным, из-за чего и возникло ощущение, что дело старика – полный вздор и совершенная нелепица. Там – люди гибли, а здесь – вздорный старик, всех замучивший своими придирками. Идиот – одним словом. И-Д-И-О-Т!

           – Вот это ничего себе! – громко провозгласил Пшишкин, когда прокурор кончил речь.– Да я бы гораздо лучше всё представил… Да я бы сам лучше справился бы. Вот же ж дал Бог помощничка, нечего сказать.

           И немного тише добавил, чтобы как бы не было слышно, но все услышали:

           – Всю малину изгадил… обгадил…

           И с негодованием посмотрел на прокурора. Тот ответил ему взаимностью в ответном взоре: правда – пригрел на прокурорской груди гадюку, а она… он – Пшишкин… словом, гадюка-Пшишкин, в благодарность за помощь, своего благодетеля и ужалил. Тогда Пшишкин, правильно уловив прокурорскую мысль, посмотрел на адвоката, а тот сочувственно кивнул головой, и Пшишкин понял, к кому он должен был бы обратиться за помощью, но теперь-то уже поздно и ничего не исправишь.

           – Обидно, понимаешь, – невольно сорвалось с губ Пшишкина.

           Алексей Александрович, скроив скорбную мину, горестно вздохнул и как-то неопределённо развёл руками. Все приготовились к речи адвоката.

           Банданов предоставил слово защитнику подсудимого.

           Алексей Александрович встал. Устремил глаза куда-то вдаль, куда-то туда, где он увидел нечто такое, что необходимо было увидеть и всем остальным участникам процесса, и чем он, по доброте своей широкой души, решил щедро поделиться.

           Банданов рутинно уткнулся глазами в материалы дела, прокурор уставил на адвоката взгляд, привычно недоверчивый, Пшишкин посмотрел заинтересованно на Алексея Александровича, измученный долгой тяжбой с Пшишкиным подсудимый стал смотреть то на своего защитника с робкой надеждой, что всё, наконец-то, закончится, то куда-то в сторону – с затаённым отчаянием, боясь, что конфликт, один раз возникший (и не по его вине) со скандальным соседом, примет характер перманентного, хоть и мелкого, вернее – мелочного, но язвящего душу, несчастья…

           Мне не раз пришлось убедиться, что судебные процессы на деле совсем не похожи на их экранное воплощение. И дело не в том, что в настоящем суде мне ни разу не пришлось услышать эти так раздражающие настоящих участников процесса слова: “Встать! Суд идёт!” Дело в том, что вообще все участники процесса ведут себя иначе. Вот хоть взять адвокатов – защитников в уголовных делах. Настоящие, а не экранные, адвокаты никогда не суетятся, не бродят бесцельно по залу, не заявляют множество бессмысленных ходатайств – чтобы не нервировать судей, которым приходится такие ходатайства оставлять без удовлетворения. Никогда не задают множество “хитроумных” вопросов свидетелям, дабы не получить ненужный ответ. Словом, ведут дела более тонко, хитро и умно.

           Опытный адвокат умеет попридержать козыри до прений, да не в рукаве, а в запасе. Козыри попридержать, а не джокера. Вообще, настоящие адвокаты старой школы никогда не станут играть краплёными картами. Выигрывать они привыкли, тонко разыгрывая изящные партии. И недаром в санскрите понятие «игорный дом» и «зал суда» опосредуются одним и тем же словом[26].И если находятся персонажи, которые пытаются “уесть” адвокатов тем, что сообщают о наличии латинского крылатого выражения про “адвоката дьявола”[27], то таким Алексей Александрович напоминал о санскритском тождестве понятий “судья” и “партнёр в игре”[28].

           Судебный процесс – игра тонкая. Глупо выкладывать все козыри в начале процесса, их нужно попридержать, желательно – до прений. И Алексей Александрович – непревзойдённый мастер такой игры.

           Судебные речи Алексея Александровича, как я не раз в том мог убедиться, подобны были бездонному океану. Они могли радовать душу глубокой синевой безграничной стихии, уходящей в бесконечность за горизонт, могли убаюкивать ласковым шелестом нежных волн, накатывающихся на золотой песок пустынного пляжа, но могли грозно реветь, как волны могучей стихии в пресловутых сороковых широтах, а то и неистовствовать, как в ужасных пятидесятых, а тогда горе тому, кто посмел противоречить закону, праву, справедливости и стоящему на их защите Алексею Александровичу…

           Я всегда с громадным интересом слушал старого адвоката, поражаясь его умению превратить обычное судебное выступление в театрализованное действо. Но в этот раз я, признаюсь честно, на миг усомнился в способности своего кумира превращать в шедевр любое дело. Как, ну, скажите мне – как?, мог Алексей Александрович сделать что-либо в таком мелком и скандальном дельце: сгнивший забор, требование дважды войти в одну и ту же реку – дело, совершенно ставшее невозможным после заявления на этот счёт старика Гераклита Тёмного (будь он трижды неладен со своим “всё течёт, всё – изменяется”, из-за чего простое, казалось бы, требование старика Пшишкина – восстановить ему “тот самый” сгнивший и преданный очистительному огню забор, восстановить не представилось возможным – ведь нельзя же дважды войти в одну и ту же реку – всё из-за того же умника Гераклита тёмного), то есть вернуть Пшишкину навсегда утраченное, долгую волокиту, доведение приличного и ни в чём не повинного человека до того, что он, не сдержавшись, бросил в сердцах это ставшее яблоком раздора слово:

           – Идиот!

           Но, с другой стороны, кто дал право бросаться такими словами? И что бы это могло значить? Не то, что слово, пусть бы и в сердцах, пусть бы и в запальчивости, брошено, а то, что слово это обозначает? Ведь все слова – это, по сути, набор звуков (а, будучи зафиксированным на письме, – набор символов – букв или иероглифов)? Но ведь не сами же звуки, если это не звуки мелодии, нас радуют или оскорбляют? Верно, не сами. Нас радует, утешает, окрыляет, тревожит, оскорбляет… Да, и оскорбляет – тот смысл, который в наборе этих звуков содержится.

           – Ну, уж это… не надо передёргивать, товарищ… господин адвокат.

           А вот не “ну, уж”, а именно так и есть, товарищ прокурор. Нередко можно услышать, как люди употребляют слова, значение которых им неизвестно. А потому бывают курьёзы. Вот взять, к примеру, ставшее модным с некоторых пор словечко “отнюдь”. Ведь спросите кого-нибудь, и если он захочет сказать “нет”, то, желая прослыть умником, гордо и громко заявит: “Отнюдь!” А между тем – это наречие со значением «совсем»[29]. Получается, что:

           – Вы согласны со мной?

           – «Совсем», «вовсе», «со всех сторон» – вот истинное значение словечка “отнюдь”!

           Да, действительно, чепуха получается: совсем, вовсе, со всех сторон. А что «совсем, вовсе, со всех сторон»? Совсем да, со всех сторон да? Или – вовсе нет, совсем нет?.. Что – отнюдь?

           А вот другое – модное и тоже весьма популярное словцо – “довлеть”. Быть достаточным, удовлетворять – вот истинное значение слова. Но, так как безударные гласные в русском языке редуцируются[30], то звук «о» начинает звучать, в безударном произношении почти как звук «а». И “довлеть” становится неотличимым от неправильного “давлеть”. А там уж и до “давить” недалеко.

           Или – словечко “эпицентр”[31]. Уж как оно полюбилось невеждам. Уж как они любят щегольнуть тем, что были (или – находятся) в самом эпицентре событий. А спроси такого умника: что такое “эпицентр”? И он ответит, что это – центр. А тогда, что такое – “центр”?

           Услыхав про центр и эпицентр, Пшишкин оживился и неожиданно для всех вклинился в речь Алексея Александровича и, радостно улыбаясь и подхихикивая, заявил:

           – А я недавно “Белую гвардию” перечитывал, так там Алексей Турбин спросил доктора Курицкого, который вдруг из русского превратился в щирого украинца и стал Курицьким, как будет по ихнему “кот” и тот ответил, что “кит”, а на вопрос, как будет по ихнему “кит”, ничего не ответил, обиделся и перестал здороваться.

           – Это потому, – то ли вступился за Курицького и украинский язык прокурор, то ли решил похвастаться тем, что не только Пшишкин читал произведения Булгакова, но и он – тоже, и процитировал роман, – потому, что на Украине не водятся киты, а в Росси – всего много: в Белом море киты есть.

           Банданов, встрепенувшись и выйдя из раздумий над тем, как ему закончить процесс и что написать в приговоре, поднял голову и серые глаза его вперились в прокурора, как бы говоря: “Ну, адвокат – это я понимаю, он должен же что-то делать и как-то показывать, что отрабатывает гонорар, отнимая тем самым моё драгоценное время, но прокурор?.. Какие киты с котами, пирожки с котятами, Курицький и центр в эпицентре? Отнюдь понеже… Довлеть и… и… вознепщеваху… К чему это всё?!”

           – Кстати, что, чёрт его побери, означает это “вознепщеваху”? – тихо, но внятно сказал Банданов. – И откуда я знаю это слово? И зачем я знаю слово, но не знаю его значение? И зачем я спросил?

           – Да, – отозвался Алексей Александрович, – вот уж, действительно: “What’s Hecuba to him, or he to Hecuba…”[32]

           – Какая, к дьяволу, Гекуба? – едва не застонав, спросил Банданов, а потом повторился. – И зачем я спросил?

           – Гекуба, – как бы не замечая страданий Банданова, ответил Алексей Александрович, – жена убитого троянского царя Приама. Отрывок из монолога Энея прочёл артист, поразивший своим мастерством Гамлета, того самого принца датского, который не только ту би о нот тубикал. А вознепщеваху – это от непщевати – церковнославянского глагола, означающего «думать, почитать, полагать». Я это знаю не только потому, что его можно в словаре Владимира Даля найти, а потому, что ещё в школе заинтересовался, чего это старик Карамазов именно это словечко употребил в споре с игуменом и что оно значит[33]. А оказалось, что непщевати – «думать», вознепщеваху, следовательно, – «вздумал». Как-то так.

           – Да, – подхватил Пшишкин, – я тоже это знал. Ну, что “вознепщеваху” – это из Достоевского.

           “Господи, – подумал, но вслух говорить побоялся, Банданов, – о чём только не зайдёт речь на суде! Я, как Понтий Пилат, спрашиваю о чём-то, совершенно не нужном на суде. Нет, чтобы, как у Юлия Кесаря: пришёл, увидел, приговорил. Так нет же: Гекуба, вознепщеваху, Карамазов. Впрочем, как у Юлия Кесаря не хотелось бы. Цезарь плохо кончил. М-да, Достоевский, “Братья Карамазовы”, “Идиот”…”

           – А тут ещё и идиот, – неожиданно вслух закончил Банданов, а Алексей Александрович сразу же подхватил:

           – Вот именно об этом и пойдёт, наконец-то, речь.

           Вот когда Алексей Александрович исполнил свой план защиты. Давно известно, что ни адвокаты, ни их процессуальные защитники не блещут разнообразием в технике и тактике судебных прений: обвинители стараются всячески очернить подсудимого, дабы убедить суд в их виновности, а потерпевшего – всячески обелить, дабы на его фоне обвиняемый смотрелся бы настоящим чудовищем; защитники, чтобы свести на нет прокурорские инвективы, делают всё наоборот – подсудимого рисуют ангелочком, а потерпевшего… А о потерпевшем лучше всего говорить, как о полупокойнике: о покойнике же принято говорить или хорошо, или ничего, а о потерпевшем, так как говорить плохо не этично, то остаётся только одно – ничего.

           Насколько мне известно, только один адвокат, да и то – когда он был ещё прокурором – Анатолий Фёдорович Кони, использовал ход “от противного”. Он, чтобы доказать вину женщины, обвиняемой в убийстве мужа, стал рисовать потерпевшего самыми чёрными красками и создал образ убитого столь мерзкий, что присяжные заседатели пришли к мнению, что обвиняемой не убить такое чудовище было попросту невозможно.

           Вот и Алексей Александрович применил это приём, но – в зеркальном отображении – он стал петь дифирамбы потерпевшему: Пшишкин, с его забором, – не какой-нибудь там пустомеля-пустобрех, которых, в последнее время, развелось, хоть пруд пруди, он – образец ответственного отношения к частной собственности, которая, в свете произошедших в стране перемен, больше не является социально чуждой гражданам нашей страны, а – как раз наоборот, следовательно, Пшишкин – именно тот, на кого направлен вектор общественного развития – частное лицо. Пшишкин, в отличие от горлопанов, каких развелось нынче немало, не тратит время попусту на всяких митингах с их пустопорожней говорильней, он являет пример того, кто стоит в стороне от того, что принято называть “грязной” политикой, он не причастен к этому всему.

           Алексей Александрович отдал должное стилю в изложении мыслей, который тот продемонстрировал, сочиняя свои заявления, сказал, что не побоится этого слова – «писатель», применительно к потерпевшему, который сумел изложить свои требования кратко, но сильно.

           – Прозаик – вот то слово, – заявил Алексей Александрович, – которое приходит на ум первым, когда читаешь жемчужины стиля гражданина Пшишкина!

           – Да, – вынужден был согласиться и невольно перебить адвоката Пшишкин, – я – такой. Именно – такой.

           А ещё Пшишкин не упустил возможности посмотреть на недовольно морщившегося от этих слов прокурора.

           Прокурор, поймав недовольный взгляд Пшишкина, сморщился ещё больше, а Пшишкин окончательно убедился, что государственный обвинитель – явная помеха в его деле. Совсем не то, что адвокат – умный, понимающий, сразу оценивший Пшишкина по достоинству. “Да, вот с кем нужно было иметь дело с самого начала. – подумал Пшишкин. – А то и вправду выходит, что кто я есть на самом деле, как не идиот, если доверился в этом деле не мудрому адвокату, а чиновнику на жалованье? Ему-то до моей проблемы и дела нет. Он зарплату отрабатывает. Отбарабанил своё – делу конец. Зато адвокат смог разобраться и не только в деле, но и в моей сущности, увидев в ней всё лучшее, что есть. А плохого ничего не увидел, так как в моей природе ничего плохого отродясь не было, нет и быть не может”.

           Алексей же Александрович продолжал говорить, и чем больше адвокат говорил, тем чаще кивал в знак согласия с ним и старик Пшишкин, который всё сильнее и сильнее убеждался, что он, Пшишкин, на самом деле: и простой, но, в то же время, – интересный, много знающий собеседник, и особенный, но, вместе с тем, ведущий простой и здоровый образ жизни… Особенно адвокат обратил внимание, что Пшишкин хорошо образован и знает, в отличие от появившихся в последнее время всезнаек, которые своим невежеством только и делают, что раздражают простых людей своей велеречивой болтовнёй и затемняют истинное значение всяких мудрёных слов. А вот Пшишкин знает и – правильно их употребляет. Не то, что некоторые.

           В этот момент все, почему-то, посмотрели с укоризной во взорах на государственного обвинителя, как если бы речь шла именно о нём и именно он – главный любитель наводить тень не плетень и на ясный день. А Пшишкин многозначительно прошипел:

           – Мда-а…

           А старый адвокат продолжал вещать:

           – Ведь, как знают все, хоть мало-мальски образованные, люди «частное лицо» – это выражение, существующее именно в такой форме в русском языке, а в других языках оно имеет другой вид.

           – Именно, – поддакнул Пшишкин, так как говоря об образованных людях Алексей Александрович посмотрел на Пшишкина, а говоря “мало-мальски” – вслед за другими участниками процесса – на государственного обвинителя.

           – Какой же вид? – задался вопросом адвокат и тем привлёк внимание к себе.

           Возникла коротенькая пауза и Алексей Александрович ответил:

           – Мы, – и снова он посмотрел на Пшишкина, – грамотные люди, это знаем.

           Пшишкин поспешил кивнуть согласно в ответ, дабы никто не усомнился, что он – и грамотный, и знаток данного предмета. Но по забегавшим его сереньким глазкам было видно, что вопрос этот для него не столь прозрачен, как ему бы хотелось и как это обстояло на самом деле. А Алексей Александрович, поигрывая голосом, прочитал:

                “Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
                Старца великого тень чую смущённой душой”[34].

           – О чём это? – вопросил адвокат.

           И сразу же ответил:

           – Да, именно так – божественной эллинской речью – назвал Солнце русской поэзии перевод “Илиады” Николая Гнедича. И все мы помним, – добавил адвокат, – что сказал по этому поводу Осип Мандельштам[35].

           А Пшишкин в скобках добавил:

           – Конечно помним. Все… Хотя, вряд ли все.

И посмотрел недвусмысленно на прокурора.

           – Так вот, – весьма внушительным голосом продолжил адвокат, – зная, что представляет собой русский язык и сколь велико для нас значение языка греческого, удивимся ли мы, что значение таких понятий, как «частные лица», «личные друзья, приверженцы», «свои, близкие» опосредуются, в том числе, словом греческого языка, условное звучание которого – «и;дии»[36]? Случай, послуживший причиной события, последствия которого мы рассматриваем в данном процессе, возник на почве законного разрешения спора, основанного на правомочиях частного собственника, но разве не словом «и;диос» опосредуем мы такие понятия, как «свой, собственный», «находящийся в частной собственности, частный», «частный, личный»[37]?

           Пшишкин внимательно посмотрел на Алексея Александровича, но в глазах потерпевшего можно было прочесть и лёгкое недоумение: он не улавливал, куда выведет кривая, которую начал чертить адвокат.

           А он продолжал:

           – И вот, наконец-то, мы сталкиваемся со словом «идиотес», которое и послужило причиной всех недоразумений, а означает-то оно всего-то «(индивидуальная) особенность, своеобразие, специфическая особенность»[38].

           В этот момент в глазах Пшишкина возник огонёчек, показывающий, что он начинает понимать, куда гнёт Алексей Александрович. А тот говорил:

           – Давайте спросим себя: а кто был участником того события? И мы сами себе ответим: частные лица, а не лица должностные. И тогда мы вновь зададимся вопросом: а какое слово опосредует эти понятия?

           И посмотрел на Пшишкина. Тот же неопределённо развёл руками и отослал взгляд назад адвокату, а тот, как бы получая от Пшишкина мандат, как бы за него ответил:

           – Правильно! – Пшишкин в этот момент согласно кивнул головой, как бы поддакивая адвокату, а тот продолжил. – Совершенно верно: это слово – «идиотес»[39].

           Пшишкин снова кивнул головой. А адвокат взял лежащий перед ним толстенный фолиант и потряс им с важным видом, говоря:

           – Вот он – двухтомный древнегреческо-русский словарь под редакцией Дворецкого! Иосифа Ханановича! Вот он – источник нашей осведомлённости.

           Пшишкин при этих словах показал указательным пальцем правой руки, как авторитетен Дворецкий, Иосиф Хананович, в кругах людей, сведущих в древнегреческом и русском языках. И вид при этом имел такой, как если бы он сам был никем иным, как Дворецким, Иосифом Ханановичем. Или, по крайней мере, являлся бы его официальным заместителем в этом процессе.

           В этот момент, чувствуя, что дело заходит куда-то не туда, по мнению государственного обвинения, прокурор, по своему обыкновению показывать, при случае, что адвокаты – это пятое колесо в телеге правосудия, что адвокаты – это как раз те, кто вставляет палки в колёса правосудия, словом, адвокаты – это… адвокаты, вставил:

           – Но древнегреческий язык – это, всё же, не русский язык.

           И, демонстрируя кое-какие познания в лингвистике, авторитетно добавил:

           – И, уж если на то пошло, то древнегреческий язык – не только не русский, но даже и не то, что современный греческий. Так что… Не нужно путать разные языки. Разные языки – это… разные языки.

           Алексей Александрович, как будто бы он только это и ждал, охотно подхватил:

           – Вот именно. Возьмём, к примеру, язык латинский. Божественную, так сказать, латынь.

           – Возьмём именно её, – сразу же охотно отозвался Пшишкин.

           Отвесив изящный, в псевдотеатральном стиле, полупоклон в сторону Пшишкина, адвокат молвил:

           – И снова прибегнем к авторитету уже хорошо нам известного Дворецкого…

           – Иосифа Ханановича, – авторитетным тоном дополнил Пшишкин.

           Нисколько не раздражаясь на перебивающего его Пшишкина, а даже как бы радуясь живому диалогу с ним, Алексей Александрович сказал:

           – Вот именно. И возьмём его авторитетнейший словарь латинско-русского языка.

           – Именно его и возьмём, – согласился Пшишкин.

           – И что же мы там обнаружим?

           – Внимание! – Пшишкин даже постучал костяшками пальцев по столу, дабы никто не пропустил важное сообщение, обещанное адвокатом.

           А он сказал:

           – Вот и в латинском языке есть похожие слова, заимствованные, кстати сказать, всё из того же древнегреческого.

           Правда, как я заметил, Алексей Александрович, потрясая в воздухе пухлым томом знаменитого словаря, все такие слова, по вполне понятной причине, называть не стал. Оно и понятно, ведь латинская лексика – не только то, что проповедовал, основываясь на ней, нам в этот момент адвокат[40]. А он повысил голос:

           – Что же из этого следует? Из этого следует, вернее, можно сказать, применяя золотую латынь, что два соседа, два добрых частных лица, использовали в своей, наполненной античными аллюзиями и реминисценциями…

           Нужно признаться, что Алексей Александрович, как и все адвокаты старой школы, любил, зная наперёд, что слушатели его, хоть и образованны и где-то когда-то могли слышать разные иностранные: заумные и не всегда понятные им, – слова, но точное значение таких слов не знали, а потому человека, способного выговаривать эти слова правильно и, главное дело, уверенно, воспринимали как человека авторитетного, а потому адвокат и не упускал возможности щегольнуть в речи всякими мудрёными словечками.

           – …использовали в своей, наполненной античными аллюзиями[41] и реминисценциям[42], речи устойчивые речевые обороты, то есть свойственные данному – русскому – языку идиоматические обороты, то есть… вот же, могу в словаре показать…

           Алексей Александрович, говоря это, смотрел на Пшишкина, а словарь держал так, что и ребёнку стало бы ясно: и он, адвокат, и Пшишкин, – оба, без сомнения это знают, но другим – всяким там невеждам – показать стоит. Чтобы они убедились в правоте говорящего… Ну, и немножечко просветились. Адвокат продолжил:

           – Да вот же оно – слово, означающее идиоматический оборот – и это слово в латыни, как и в греческом, звучит как «идиотизмус»[43]. Это – научное выражение. Образованные люди это знают.

           И Алексей Александрович выразительно и благосклонно посмотрел на Пшишкина. И повторил:
           – Да, образованные люди это знают. Должны бы знать.

           Голос его, при произнесении второй фразы, приобрёл укоризненные нотки, а взор устремился на государственного обвинителя. Он продолжил, и нотки укора в его голосе окрепли:

           – И что же получается? А получается то, что моего подзащитного обвиняют в том, что кто-то… и этот кто-то – уважаемая сторона обвинения – обвиняет моего подзащитного в том, что она – сторона обвинения, – как мы видим, не знает элементарных, уж вы меня простите, базовых понятий. Такое создаётся впечатление. Уж вы меня простите.

           – Мы это знаем – посчитал возможным тихонько молвить прокурор, но как бы ни был тих его голос, замечание услышали все, и адвокат, делая вид, что он как бы не услышал это замечание, парировал его так:

           – Но нам могут возразить, что стороне обвинения эти, повторюсь – элементарные, сведения известны.

           Государственный обвинитель ничего говорить не стал, но важно кивнул головой, давая понять, что эти сведения стороне обвинения известны: и давно, и хорошо. И ни у кого на сей счёт не может быть сомнений. Не может быть ни малейших сомнений. Никаких сомнений быть не может.

           – А раз так, то что же получается? Никакого состава преступления, как мы убедились, в деяниях моего подзащитного нет, но государственное обвинение подзащитного к уголовной ответственности привлекает. А это значит, что моего подзащитного… Да, да, вы все совершенно правы – моего подзащитного… оклеветали. А ведь это – клевета. А ведь это – клевета – ничто иное, как состав преступления. И что же получается? Что этот состав – налицо? Но ведь за это же кто-то должен ответить? Ведь так получается? Так? Так!

           В этот момент Пшишкин взвился с места и почти закричал:

           – Я?! Я – виноват?! Я – отвечать?! За что? Я-то – за что?! Я ни в чём не виноват!

           Председательствующий в процессе очень не любил вмешиваться в спокойное, привычное течение процесса. Но он ещё больше не любил, когда его спокойное течение кто-нибудь пытался нарушить. А потому, дабы вразумить Пшишкина, прежде, чем обрушить на него карающую длань закона – в виде административного штрафа – Банданов тихим, но суровым, голосом сказал:

           – Товарищ… гражданин Пшишкин! Не нужно нарушать порядок. Вас никто ещё ни в чём не обвиняет. Но не забывайте, что дело, которое мы тут рассматриваем, было возбуждено по вашей жалобе. И вы, в таком случае, выступаете… Ах, нет, в деле же участвует прокурор и вы обвинителем не являетесь, вы – потерпевший.

           – Да! – закричал Пшишкин. – Он, – и беззастенчиво пальцем в прокурора, – обвинитель. А я – именно, что потерпевший. Я к ним обратился за помощью, а они – вон как дело вывернули наизнанку, всё по-своему перевернули. Я помощи искал! А чего добился? Я не суда не хотел. Правды хотел. Никого обвинять не собирался. Клеветать не собирался. Это не моя воля. Меня подставили! Не буду я за чужие грехи отвечать. Я тут ни при чём.

           То, что в лице Пшишкина государственный обвинитель получил змею, отогретую на груди и эту грудь жалящую, прокурору стало ясно уже давно, но и он, привыкший, казалось бы, ко всему и всякое повидавший на своём веку, но даже и он был поражён той чёрной неблагодарностью, которой отплатил Пшишкин.

           Судебные процессы протекают очень по-разному: иной раз слышно, как муха летит в сонной тишине, иной раз вспыхнет между участниками процесса перебранка, а то – и лёгкая перепалка, но иногда страсти могут накалиться, мало, что не до белого каления, и не все участники способны сдержать чувства и остаться в рамках приличий. В суде, как и в театре, всё – как в жизни. Иной раз спектакль оставляет зрителей, да и актёров, безучастными к содержанию пьесы, а иной раз – чувства могут и вспыхнуть.

           Вот и в этот раз: государственный обвинитель, обычно вальяжный и показывающий всем видом, что он – блюститель закона и правопорядка – на всякую попытку уйти от законного возмездия смотрит, как на тараканью возню, в этот раз прокурор почувствовал, что его начинают захватывать эмоции, и эмоции эти – отнюдь не положительного свойства, а совсем наоборот. Не раз ему приходилось слышать в свой адрес слова обиды от тех, кто нарушил закон и кого он – государственный обвинитель – призывал, посредством судебного приговора, вразумить и наставить на путь истинный.

           Но услышать слова, какие он услыхал от потерпевшего, за которого вступилась прокуратура? Не-эт, такой чёрной неблагодарности государственный обвинитель никак не ожидал услышать в свой адрес, а потому обиду не снёс.

           И прокурор возвысил голос:

           – Па-азвольте! Как это – “ни при чём”?! Это – как это? Не нужно перекладывать с больной головы на здоровую.

           – Что-о-о?! – сразу же ответил Пшишкин. – У меня – больная голова?! Что вы этим хотите сказать? Что у меня – больная голова? Что я – больной на голову? Я что – псих?! Псих – это вы хотите сказать?! Я – псих?!

           Как ни хотел государственный обвинитель ответить честно на этот провокационный вопрос, но он сдержался. А сказал он следующее:

           – Давайте успокоимся. Никто никого психом не называл. Но факт остаётся фактом – не прокуратура возбуждала уголовное дело, а вы, товарищ Пшишкин, составили жалобу частного обвинения, вы – по закону – были обвинителем, а не прокуратура, но с того момента как прокурор, то есть я, вступил в процесс, функция поддержания обвинения лежит на мне как на прокуроре. Так как по закону на мне лежит обязанность надзирать за тем, чтобы никто не нарушал закон…

           – Да? – ехидно перебил Пшишкин. – А почему вы, в таком случае, перебили адвоката, когда он говорил, ведь товарищ судья предоставил слово ему, а не вам?

           Прокурор растерянно умолк, в очередной раз убедившись, что он пригрел на груди змею, да не просто змею – змеищу. Большущего гада.

           – Да вы сами не знаете, чего хотите, – раздражённо бросил он Пшишкину, особенно злясь на того именно потому, что вздорный старик был, в данном случае, прав – в прениях выступал адвокат, а его бесцеремонно перебили.

           Но Алексей Александрович был отнюдь не прочь, чтобы дело развивалось именно таким образом, так как Пшишкин, вместо того, чтобы спорить с подсудимым и его защитником, вступил в пререкания с государственным обвинителем, который, как мнилось, должен был всецело стоять на стороне Пшишкина как стороны потерпевшей. Но Пшишкин и этим не удовлетворился, а повернулся к председательствующему и сделал замечание и ему:

           – Товарищ судья, почему вы не поддерживаете порядок в судебном заседании? А, товарищ судья?

           Тот от развязности Пшишкина так оторопел, что, неожиданно даже для себя самого, стал оправдываться:

           – Почему это я не поддерживаю? Я поддерживаю…

           Но Пшишкин и в этот раз не смолчал, а перебил Банданова, не дав ему договорить:

           – Поддерживаете? Не думаю.

           Кинематограф, напомню ещё раз, особенно западный, создал образ так называемого “зубатого” адвоката, вся “зубастость” которого состоит в том, чтобы активничать, как на предварительном следствии, так и в суде: задавать множество вопросов, требовать вызова дополнительных свидетелей, назначения экспертиз… У непосвящённого зрителя уже создалось мнение, что именно так и должен вести себя хороший адвокат. В действительности. Как мы теперь уже знаем, всё обстоит немного иначе: на заданный не вовремя или не к месту вопрос можно получить убийственный ответ; что и как ответит эксперт – это одному Богу известно, бабушка надвое сказала; вызванный свидетель может оказаться, в лучше случае, балластом, заявив, что он по делу ничего не знает, не видел и не слышал, а в суд явился “из интересу”…

           Ничего хорошего, как правило, не бывает, если адвокат начнёт, что называется, склочничать в процессе. Алексей Александрович, как я уже успел заметить, так себя никогда не вёл, оставаясь корректным всегда, везде и в любой ситуации. Вот и сейчас: он спокойно и не без едва скрываемой иронии смотрел, как Пшишкин нападал на государственного обвинителя и судью, а они, вынужденно, переносили по ходу инвектив Пшишкина выработавшееся годами предвзятое неприятие подсудимого с него самого на Пшишкина.

           Адвокат терпеливо ждал, а они трое: судья, прокурор и Пшишкин, – выясняли отношения. Прокурор резонно тыкал Пшишкину в глаза жалобой о привлечении к уголовной ответственности в порядке частного обвинения, Банданов просил “всех успокоится” и дать суду возможность довести процесс до логического завершения, а Пшишкин настаивал на том, что он не виновен в клевете, что уж кто-кто, а он-то уж точно знает значение греческого по происхождению слова «идиот» и не пытался оклеветать подсудимого, утверждая, что хорошее слово, им употреблённое по адресу Пшишкина, является оскорбительным, мстительных чувств к подсудимому не питает, а именно вступивший в дело государственный обвинитель извратил всю ситуацию и придал слову подсудимого обидное значение, которого, как оказалось, в слове не было (а Пшишкин только это и хотел выяснить, а вовсе не клеветать на соседа) и вообще уголовного преследования не хотел, а хотел, как и всякий заслуженный ветеран, помощи и… “правильно разобраться ”, как уже не раз было сказано, в его деле. И вообще, он готов с подсудимым примириться, а дело прекратить.

           Тут уж прокурор авторитетно заявил, что:

           – Это невозможно в принципе, так как, согласно части четвёртой статьи двадцать седьмой уголовно-процессуального кодекса эРэСФээСэрР[44], прокурор вправе вступить в любой момент в дело частного обвинения, а это ведёт к тому, что такое дело прекращению за примирением потерпевшего с обвиняемым не подлежит[45]. Таков закон!

           – Что-о?! – возмутился Пшишкин. – Какой такой Ресефесеер? Нет больше Ресефесеера. И Эсесеера тоже больше нет, если кому неизвестно. Кончились времена тоталитаризма. Тоже мне – не подлежит. Это раньше не подлежало, а теперь – подлежит. Ещё как подлежит! Ресефесеером нас тут пугать будут.

           Понятно, что такой демагогией Пшишкин всё больше и больше настраивал против себя и государственного обвинителя, и Банданова, которым уже и вовсе не хотелось защищать Пшишкина и наказывать за него подсудимого.

           Государственный обвинитель, всё более повышая голос, настаивал на том, что дело прекращению не подлежит. Но в этот момент его оппонентом стал, совершенно неожиданно, Банданов, которому, даже и при всей его холодной рыбьей натуре, было неприятно, что прокурор постоянно, на правах “ока государева”, вмешивался в ведение процесса и брал инициативу на себя. По глазам Банданова было видно, что “только суд вправе решить”…

           Алексей Александрович поймал этот взгляд судьи и, правильно выбрав момент, вступил:

           – Отчего же прекращению не подлежит? Отчего же не подлежит? Так-таки и не подлежит? А как же статья пятая того же Кодекса, устанавливающая обстоятельства, исключающие производство по уголовному делу[46]?

           – Это что же, оправдательный приговор выносить? – деланно округлил глаза государственный обвинитель.

           – Да, – сразу же подхватил мысль прокурора Банданов, – оправдательный приговор – это… За это меня по головке не погладят. Сам, получается, возбудил дело, сам же и оправдал. То есть, получается, без оснований возбудил, коли потом оправдал. Нет, это… это – не то… Тут нужно другое…

           И как-то сразу почувствовалось, что настал критический момент, самый важный момент в данном процессе. И Алексей Александрович это вовремя ухватил и воспользовался, бросив:

           – Зато никто не станет возражать и никто никого не станет бранить за прекращение уголовного дела вследствие изменения обстановки – по статье шестой кодекса[47].

           Банданов задумчиво пожевал губами и ответил:

           – Возражать-то никто не станет, но… Какая же здесь обстановка и её изменение? В чём изменение? Да и прокурор… Ещё и он не должен возражать, а наоборот – должен дать согласие на прекращение дела.

           – Какое уж тут изменение обстановки? – сразу же отозвался прокурор.

           Когда Банданов говорил, что нужно согласие прокурора, он вовсе не то имел в виду, что ждёт это согласие, которое, действительно, по закону было непременным условием прекращения дела, судья говорил это, чтобы возражать защитнику. А то, что же получится, что Банданов слушает адвокатов? Но как только государственный обвинитель заговорил в духе того, что нет изменения обстановки, так Банданов сразу обиделся: он видит изменение, а прокурор, видите ли, нет. Правда, Банданов тоже не видел, но никто не может указывать суду, что он должен видеть, а что – нет.

           Здесь уж и Пшишкин поддержал Банданова:

           – И правда, ну, что мы тут выясняем? Никто никого не оклеветал, никто никого не оскорблял. Дело, после полного и всестороннего рассмотрения, абсолютно стало ясным. И чего огород городить?

           Банданов посмотрел на Пшишкина внимательно и не удержался, спросил:

           – Так какого же?.. Так почему же вы?.. Так зачем же вы жалобу подавали?

           И Пшишкин вполне резонно ответил:

          – А потому и затем, что на стене вашего суда висит табличка, а на ней написано: “Народный суд”[48]. А я – представитель того самого народа. Вот я и обратился в суд. В наш суд…

           – В самый гуманный суд в мире, – едва слышно механическим голосом по привычке произнёс прокурор, а подсудимый, в первый раз за долгое время, позволил себе едва заметно улыбнуться. А Пшишкин продолжил:

           – И наш суд во всём разобрался. Всё теперь выяснил. В этом, как я думаю, состоит цель суда – всё выяснить и всё расставить по полочкам, иной раз – и вопреки лицам, правосудию противодействующим.

           При этих словах Пшишкин выразительно посмотрел на прокурора, дабы ни у кого не возникло сомнений в том, кого именно он считает “лицом, иной раз противодействующим правосудию”. Государственный обвинитель сделал вид, что красноречивый взгляд Пшишкина он не заметил, а если и заметил, то не посчитал нужным хоть как-то реагировать на выпад такого вздорного персонажа. Только губами едва заметно пошевелил и кое-кому почудилось, что губы эти прошептали… не прошептали даже, а изобразили одно только слово – “идиот”.

           Банаданов многое мог бы сказать Пшишкину в ответ на его пояснение: и что у суда и без того много дел, и что есть задачи и поважнее, чем разбирать склоки мелких людишек, и что… Много ещё чего мог сказать Банданов. Но ничего Банданов говорить не стал, так как давно усвоил себе истину, что метать бисер перед… перед животными, которые не только в бисере, но и в апельсинах ничего не понимают, дело никому ненужное. Да и “отписываться” от жалоб сумасшедших и склочников – дело не очень приятное, а то, что Пшишкин может завалить разные инстанции жалобами, если ему покажется, что кто-то в суде не так на него посмотрел, это было известно всем. Да, очень многое мог сказать Банданов, но, по привычке не бросаться словами, промолчал…

           Отозвался прокурор:

           – Раньше, всё же, надо было думать, было ли оскорбление, или – нет.

           Пшишкин сразу же отозвался:

           – Я – человек маленький. Частное лицо. А вам, товарищ государственный обвинитель, по должности положено законы знать и всё правильно понимать. Я лишь помощи просил, а вы – вон как всё вывернули наизнанку.

           – Знаете что? – вдруг взорвался прокурор. – Не вы ли сами явились с уже готовой жалобой?..

           И тут же умолк, осознав, что теряет авторитет, вступая в пререкания с Пшишкиным, который парировал:

           – Но поддержали-то обвинение – вы. А теперь ещё и собираетесь не дать согласие на прекращение дела.

           Прокурор очень не любил, когда с ним не соглашались, а тем более – спорили, да ещё и спорили так активно, как делал это Пшишкин. А потому государственный обвинитель, упрямо тряхнув головой, заявил:

           – Откуда вам знать, что я намерен делать, а что – нет. А я, между прочим, как раз – наоборот…

Далее был какой-то сумбур. Говорили сразу несколько человек. И было ясно, что суд дело прекратит – Банданов прекратит, а прокурор даст на это согласие.

           Так оно и случилось.

           Я почувствовал, когда всё так удачно разрешилось, что впервые испытываю столь сложное чувство после очередного проведённого Алексеем Александровичем процесса: к радости от победы адвоката, победы, в которой я, по малоопытности, едва не усомнился, добавилась гордость от того, что мой кумир сумел защитить подсудимого, не оправдывая его поступок и не выставляя потерпевшего в дурном свете, а дав возможность всем участникам суда увидеть дело в истинном свете. Потом я много раз убеждался, что Алексей Александрович – один из немногих настоящих адвокатов, кто умел защитить своего подзащитного не только не выходя ни на йоту от требований закона, никогда не потакая своим клиентам, но и сохраняя в чистоте и незапятнанности светлое звание адвоката, никогда не идя на сделку с совестью. Я понял, что для старого адвоката, уж коли он сумел проявить филигранное мастерство в столь незначительном деле (легко блистать в делах, которые принято называть резонансными, а вы попробуйте это в делах мелких, рутинных), нет ничего невозможного. Радостное чувство захватило меня. Я вышел из здания суда.

           Помнится, когда Максудов шёл читать свою пьесу Ивану Васильевичу, то стояла чудесная, редкая для Москвы, осенняя погода. При чтении пьесы случилась, как и было предсказано, катастрофа, мгновенно отразившаяся на природе. Видимо, не только природа на нас, но и мы действуем на природу: у нас, разумеется, не Москва, зато, как известно – Маленький Париж, пусть и Маленький, но Париж, а природа капризна не хуже, чем в больших столицах, хоть в той же Москве, – когда я, после процесса, вышел на улицу, то показалось, что осень одумалась, поняла, что слишком уж поспешила в Маленький Париж и вернула права лету. Ярко светило, уже далеко не жаркое, но всё ещё ласково-тёплое солнце, клонясь к закату и сдержанно добавляя желтизны в нежную голубизну неба по которым легко скользили поредевшие и сильно посветлевшие облачка. Многочисленные лужи перестали казаться грязными воротами в преисподнюю, а превратились в маленькие представительства морей и океанов, по которым весело плыли белокрылые кораблики-облака, а жёлтые лодочки палой листвы легко огибали их, спеша по своим важным делам.

           Я полной грудью вдохнул тёплую чистоту слегка пряного осеннего воздуха, душа моя наполнилась и смягчилась.

           Краснодар,
           08.10.2018 г. – 16.04.2020 г.
___________________________________
[1] “Сорокдевятка” – профессиональный юридический жаргонизм: статья 49 “Обязательное участие защитника” Уголовно-процессуального кодекса РСФСР (принят 27 октября 1960 г. Законом РСФСР “Об утверждении уголовно-процессуального кодекса РСФСР” и вступил в действие с 1 января 1961 г.) – описываемые в рассказе события происходили, если, конечно, допустить, что они вообще где-нибудь и когда-нибудь происходили, до принятия Уголовно-процессуального кодекса РФ (18 декабря 2001года №174-ФЗ). [2] Аллюзия на строки из “Укрощения строптивой” У. Шекспира: “Давайте поступать, как адвокаты – / В делах браниться, пить же сообща”. – Шекспир У. Укрощение строптивой // Шекспир У. Полн. собр. соч. в восьми томах. М., 1957 – 1960. Т. 2.М., 1958. [3] Его ещё называли Райкиным. Но не потому, что он хоть как-то соотносился с прославленным сатириком, а по жене – Райкин. Райкин муж. [4] Лозунг и политический курс, провозглашённый 23 апреля 1985 года на апрельском Пленуме ЦК КПСС Генеральным секретарём ЦК КПСС М. С. Горбачёвым. Горби оказался не только мастером пустопорожней болтовни, был, так сказать, бесструнной балалайкой, но и, увы и ах, ещё и плагиатором, так как стратегию “ускорения” провозглашал ещё на ноябрьском Пленуме ЦК КПСС 22 ноября 1982 года Генеральный секретарь ЦК КПСС Ю. В. Андропов. Но и он был не первым, так как до него об этом же говорил и Первый секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета министров СССР Н. С. Хрущёв. [5] Авария (ит. avaria, фр. avarie, исп. averie, нем. Havarie) – от арабск. (?) ;w;r «повреждение», в русский язык было заимствовано (предположительно) через посредство романских языков в своём первоначальном значении – «поломка, повреждение какого-либо механизма» и т. п. – то есть – без человеческих жертв. Катастрофа (от др.-греч. ;;;;;;;;;; «переворот, ниспровержение; смерть») – это крупное неблагоприятное событие, влекущее трагические последствия с человеческими жертвами. [6] Пшишкин здесь намекает на известную “цитату” Владимира Ильича Ульянова (Ленина): “Любая кухарка может управлять государством” (другая редакция “цитаты” звучит так: “Любая кухарка должна управлять государством”), – которая В. И. Ленину не принадлежит и которая ему приписывается его идеологическими и политическими врагами вплоть до сего дня. В действительности В. И. Ленин в статье, написанной в конце сентября и законченной 1 октября 1917 г. (по Юлианскому, так называемому “старому”, стилю) “Удержат ли большевики государственную власть”, опубликованной в октябре 1917 г. в № 1 – 2 журнала “Просвещение” (выходил в 1911 – 1914 гг., возобновлён в 1917 г., но после № 1 – 2 прекратил существование), писал: “Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами, и с Брешковской, и с Церетели. Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством, нести будничную, ежедневную работу управления в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники. Мы требуем, чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато было оно немедленно, то есть к обучению этому немедленно начали привлекать всех трудящихся, всю бедноту”. – Ленин В. И. Удержат ли большевики государственную власть // Просвещение. Октябрь 1917 г. № 1 – 2; см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Изд. 5. М., 1981. Т. 34; см. ещё: “К управлению государством в таком духе мы можем сразу привлечь государственный аппарат, миллионов в десять, если не в двадцать человек, аппарат, не виданный ни в одном капиталистическом государстве. Этот аппарат только мы можем создать, ибо нам обеспечено полнейшее и беззаветное сочувствие гигантского большинства населения. Этот аппарат только мы можем создать, ибо у нас есть сознательные дисциплинированные долгой капиталистической “выучкой” (недаром же мы были на выучке у капитализма) рабочие <…>. Сознательные рабочие должны руководить, но привлечь к делу управления они в состоянии настоящие массы трудящихся и угнетенных”. – Там же. [7] В действительности звук [o] в безударной позиции не произносится, как звук [a], aредуцируется, и этот редуцированный звук [o] звучит похоже на звук [а], но это, всё же, не [а], хотя данное явление русского языка и называется “аканьем”. [8] “Трипи;така” (санскр. ;;;;;;;; tripi;aka «три корзины», пали “Типи;така”) – собрание текстов буддийского канона на санскрите (Трипи;така) и языке пали (Типи;така). [9] Веды (санскр. ;;; v;da «знание, священное знание», ср. русское ведать), состоят из: Ригведы, то есть «Веды гимнов» (вед. ;;;;;; r;gveda); Яджурведы, то есть «Веды жертвенных формул» (вед. ;;;;;;;; yajurvedа); Самаведы, то есть «Веды песнопений» (вед.;;;;;; s;mavedа) и Атхарваведы, то есть «Веды заклинаний» (вед. ;;;;;;;; аtharvavedа), – собрание индуистских священных текстов. [10] “Авеста”, совр. произношение [;vest;], представляющее собой «пазендское» произношение пехлевийского слова «;pst;k» [a;ast;;] < [apast;k], восходящего к др.-ир *upa-st;-ka- «установленное», «уложение», «основа» (то есть «канон») или, что признаётся менее вероятным, *upa-st;va-ka- «восхваление» – собрание священных текстов зороастрийцев (маздаяснийцев). [11] “У-Цзин” (дословно “Пять канонов”), состоящее из: “И-Цзин”, то есть “Книги Перемен”, “Ши-Цзин”, то есть “Книги песен”, “Шу-Цзин”, то есть “Книги преданий”, “Ли-Цзи”, то есть “Книги церемоний” и “Чунь-Цю”, то есть летописи “Вёсны и осени”. [12] Первые пять книг Ветхого Завета: Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие. [13] “Сы шу” состоит из книг: “Лунь Юй”, то есть “Беседы и суждения”, “Мэнцзы” ( или “Мэн-цзы”, считается, что книгу написал Мэн-цзы), “Да сюэ”, то есть “Великое учение”, “Чжун юн”, что переводится как “Срединное и неизменное”, “[Учение] о срединном и неизменном [Пути]”, “Учение о середине”. [14] Пагода японского храма Хорю-дзи в г. Икаруга считается самым древним в Японии деревянным сооружением, а сам храм (Храм процветающей дхармы) – самым древним сооружением в мире (построен в 607 г., в 670 г. – полностью сгорел, с 670 по 700 гг. – восстановлен, многократно ремонтировался и пересобирался: в нач. XII в., в 1374 и 1603 гг.). Деревянная пагода Шакьямуни храма Фогун в уезде Инсянь провинции Шаньси была построена в 1056 г. во времена империи Ляо императором Дао-цзуном и считается самой старой деревянной пагодой в Китае. [15] Карл Рабиц (нем. Carl Rabitz) – нем. изобретатель, которому приписывается изобретение (в 1878 г.) конструкционного материала, известного ныне как сетка Рабица – изобретение, которое англичане, по какой-то известной лишь им одним причине, приписывают Чарльзу Бернарду (англ. Charles Barnard) из Норвича (в 1844 г.). [16] Стихотворение А. С. Пушкина “Осень”: “я не люблю весны; / Скучна мне оттепель; вонь, грязь – весной я болен”. [17] Долгом своим считаю заявить, что здесь и далее содержаться личные мнения Ивана Георгиевича, которые не всегда совпадают с мнением автора произведения, а если сказать точнее, то, почти всегда, не совпадают. И уж, тем более, личные мнения Ивана Георгиевича не являются, как принято говаривать, истиной в последней инстанции. [18] Dura lex sed lex (лат.) «суров закон, но [это] закон». [19] Часть первая статьи 131 Уголовного кодекса РСФСР (утв. Верховным Советом РСФСР 27.101960 г.) “Оскорбление” гласила: “Оскорбление, то есть умышленное унижение чести и достоинства личности, выраженное в неприличной форме”, – и предусматривала: “наказывается исправительными работами на срок до шести месяцев, или штрафом до одного минимального месячного размера оплаты труда. Или возложением обязанности загладить причинённый вред, или общественным порицанием либо влечёт применение мер общественного воздействия”. [20] Вопреки обывательскому представлению, слово “истец” происходит не от того, что истец что-то “ищет”, а так же, как и слово “истый” происходит от слова “исто”, что значит «капитал», то есть “истец” – это «собственник». [21] Лат. крылатое выражение, взятое из “Писем” Плиния Младшего (См.: Плиний Младший. Письма. VI. 9), имеющее несколько вариантов перевода, но я бы прокомментировал эти слова цитатой из стихотворения Н. А. Некрасова “Форма. Подражание Шиллеру” (в тексте стихотворения моё выделение полужирным шрифтом): “Правилу следуй упорно:/ Чтобы словам было тесно, / Мыслям – просторно”. [22] Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви – это Декрет Совета Народных Комиссаров от 20 января (2 февраля) 1918 г. “О свободе совести, церковных и религиозных обществах”. – См.: Об отделении церкви от государства и школы от церкви // Собрание узаконений и распоряжений правительства за 1917 – 1918 гг.. М.: Управление делами Совнаркома СССР, 1942. С. 286 – 287; см. также: Декреты Советской власти. М., 1957 – 1997. Т. I. М., 1957. [23] Абсентеист – приверженец абсентеизма, где абсентеизм (от лат. absens, absentis – «отсутствующий») – это уклонение избирателей от голосования на выборах, от любого участия в политической жизни. [24] Сиртаки – от греч.;;;;;;; «касание» – танец, созданный в 1964 г. для фильма “Грек Зорба” (реж., автор сценария и продюсер Михалис Какояннис, оператор Уолтер Лассали, комп. Микис Теодоракис), греч. название ;;;;;; ;;;;;;;, то есть “Алексис Зорбас” (потому носящий и другое имя – “Танец Зорбы”). [25] Джо Дассен (фр. JoeDassin), полное имя Джозеф Айра Дассен (англ. Joseph Ira Dassin) – французский певец, композитор и музыкант американского происхождения, – внук еврейского эмигранта из Одессы (Российская империя) Самуэля Дассина. [26] Санскритское слово ;;; sabh;; означает и «игорный дом», и «зал суда». – См.: Кочергина В. А. Санскритско-русский словарь. М., 2005. С. 691. [27] “Адвокат дьявола” – от лат. advocatus diaboli «завзятый обвинитель». [28] Санср. ;;;; sa;bhy;a. – См.: Кочергина В. А. Цит. раб. С. 692. [29] Др.-русск. от(ъ)инудь, от(ъ)инуду, русск.-цслав. отин;дь, «отовсюду, полностью, вообще, очень, особенно», ст.слав. отъин@дь. – См.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 2004. Т. 3. С. 172. [30] Редуцируются – «сокращаются». [31] Эпицентр – сложносоставное слово, образованное от греч. ;;; «над-, при-» и лат. centrum«центр» (дословно «над центром»), обозначающее перпендикулярную проекцию центральной точки очага ядерного взрыва или землетрясения на поверхность Земли и противоположное по значению и положению гипоцентру (от греч. ;;;- «под» и всё того же лат. centrum), то есть центральной точки очага землятресения или ядерного взрыва. [32] Знаменитая фраза Гамлета, потрясённого искусством актёрского перевоплощения, из его монолога (в переводе Б. Пастернака): “Не страшно ль, что актёр проезжий этот…” – Шекспир, Гамлет (действ. 2, сцена 2). [33] В ответ на фразу игумена: “Сказано снова: «Претерпи смотрительне находящее на тя невольно бесчестие с радостию, и да не смутишися, ниже возненавидиши бесчестящего тя». Так и мы поступим” – Фёдор Павлович Карамазов ответил: “Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду”. – Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы. [34] “На перевод Илиады” – стихотворный отклик А. С. Пушкина от 8 ноября 1830 г. на перевод Николая Ивановича Гнедича поэмы Гомера “Илиада”. [35] О. Э. Мандельштам в статье “О поэзии”: “Русский язык – язык эллинистический. По целому ряду исторических условий (живые силы эллинской культуры, уступив Запад латинским влияниям и ненадолго загощиваясь в бездетной Византии, устремились в лоно русской речи, сообщив ей самобытную тайну эллинистического мировоззрения, тайну свободного воплощения, и поэтому русский язык стал именно звучащей и говорящей плотью”. – Цит. по: Солодкий Б. С. [Предисловие] // Наследие Эллады: Энциклопедический словарь. Краснодар, 1993. С.9. [36] ;;;;; 1) частные лица 2) личные друзья, приверженцы 3) свои, близкие. – См.: Дворецкий И. Х. Древнегреческо-русский словарь. В 2-х т. М., 1958. Т. I. С. 810. [37] ;;;;; 1) свой, собственный 2) находящийся в частной собственности, частный 3) частный, личный 4) особый, особенный, своеобразный, иной, отличный 5) специальный 6) странный, необычный 7) неслыханный, чудовищный. – См.: Там же. Т. I. С. 810 – 811. [38] ;;;;;;; 1) (индивидуальная) особенность, своеобразие, специфическая особенность. – См.: Там же. Т. I. C. 811. [39] ;;;;;;; 1) отдельный человек, отдельное лицо 2) частный человек, не должностное лицо 3) простой солдат, рядовой боец 4) простой человек, простолюдин 5) несведущий человек, не имеющий профессионального образования 6) необученный солдат 7) новичок, необученный человек 8) прозаик 9) здешний человек, земляк ;;;;;;; 1) частный, стоящий в стороне от общественных дел, непричастный к политической жизни 2) личный, особенный, частный, домашний 3) несведущий, непросвещённый, неучёный. – См.: Там же. [40] Лат. idi;ta (idi;t;s) «необразованный, несведущий человек», «неуч, невежда, профан». – См.: Дворецкий И. Х. Латинско-русский словарь. М., 1976. С. 486; ещё: Idi;ticus«неучёный, необразованный». – См.: там же. [41] Аллюзия (лат. allusio «намёк, шутка») – здесь имеется в виду намёк на какой-нибудь общеизвестный факт: литературный, исторический, мифологический или политический – закреплённый вустной или письменной культуре. Любопытно высказывание Шарля Нодье (Жан Шарль Эммануэль Нодье, фр. Jean-Charles-Emmanuel Nodier): “Намёк, или аллюзия, есть умение к месту привести цитату, придав ей смысл, какого она первоначально не имела”. – Нодье Ш. Читайте старые книги: Новеллы, статьи, эссе о книге, книжниках, чтении. Кн. 1. М., 1989. С. 9. [42] Реминисценция (лат. reminiscentia «воспоминание») – здесь имеется в виду использование других произведений искусства, неявная цитата, при которой используются аллюзии и ретроспекция (от лат. retrospectare «взгляд назад») рефлексирующего (от позднелат. reflexio «обращение назад») сознания. [43] Лат. idi;tismus«свойственный данному языку (идиоматический) оборот». – дворецкий И. Х. Латинско-русский словарь. С. 486. [44] РСФСР. [45] Часть четвёртая статьи 27 УПК РСФСР: “Прокурор вправе в любой момент вступить в возбужденное судьей по жалобе потерпевшего дело о преступлениях, предусмотренных статьями 112, 130 частью первой и 131 Уголовного кодекса РСФСР, и поддерживать обвинение в суде, если этого требует охрана государственных или общественных интересов или прав граждан. Вступление прокурора в дело не лишает потерпевшего прав, предусмотренных статьей 53 настоящего Кодекса, но дело в этих случаях прекращению за примирением потерпевшего с обвиняемым не подлежит”. [46] Статья пятая УПК РСФСР (извлечение). Обстоятельства, исключающие производство по уголовному делу: “Уголовное дело не может быть возбуждено, а возбужденное дело подлежит прекращению: 1) за отсутствием события преступления; 2) за отсутствием в деянии состава преступления <…>”. [47] Статья шестая УПК РСФСР. Прекращение уголовного дела вследствие изменения обстановки: “ Суд, прокурор, а также следователь и орган дознания, с согласия прокурора, вправе прекратить уголовное дело, если будет признано, что ко времени производства дознания, предварительного, следствия или рассмотрения дела в суде, вследствие изменения обстановки, совершенное виновным деяние потеряло характер общественно опасного или это лицо перестало быть общественно опасным”. [48] После “того” – не всегда означает “в следствие того”, но факт остаётся фактом: после того процесса ни на одном суде больше нет таблички с указанием на то, что суд – “народный”.

Опубликовано: 16.04.2020 в 13:24
© Copyright: Владислав Кондратьев
© 16.04.2020 Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2020-2783734