Праздник, который всегда со мной

Черновик-набросок.



Окно

     Распахнутое окно.
     Сколько загадок лежит за ним.
     Там вдалеке.
     Тут рядом.
     Там всходит-заходит солнце, а тут муравей бежит по каким-то великим, ему одному известными делами. Там мир. Тут вселенная. Или наоборот?! Или космос? И всегда интересовал вопрос: кто открывает нам окна? В мир. В будущее. Настоящие иль прошлое. Кто показывает ту тропинку-дорогу куда и идёшь всю жизнь. Кто тыкает пальцем в небо и показывает ту звезду, которую видишь ты. Один. И навсегда. Нам…
     А звезда горит.
     Мерцает.
     Вспыхивает…
     Гаснет…
     И не важно где – путь к звёздам один.
     Только у кого-то прямой, у кого-то зигзагами. У кого-то галсами: по ветру и против; по течению и вверх. Кто-то на своём пути зажигает и других, и звёзды. А кто-то несёт, несёт свою звезду в груди всю жизнь…
     Куда?
     Зачем?
     Когда?
     В детстве всё стремился к каким-то тайнам и вершинам. Читал запоем. Мечтал океанами. Выставлял по миру и вселенной маяки и стремился на их свет. С мамой садился у чёрно-белого телевизора «Берёзка», и мы мечтали, мы путешествовали. Другого у нас не было. Смотрел и удивлялся. Читал и восхищался. Знакомился с великими и оборванцами. Оборванцами и великими. И великими оборванцами. Счастливыми и печальными. Удачливыми и несчастными. От Ленина и Дзержинского до Теслы и Да Винчи. Узнавал и тонул в их величии. Они тоже были маяками. С Лениным и Дзержинским было просто. Они были везде. Они были вместе. Да и найти их было нетрудно – у Кремлёвской стены. Оба. Тесла, поразивший сознание запуском гирлянд шаровых молний. Особенно после того, как однажды, такое чудо залетело в форточку. Небольшой рыжий шар обогнувший комнату и величаво удалившийся в просторы неизвестности. Тесла на другой стороне земли. До него не достать. С Леонардо оказалось попроще. И в будущем маленький городок Амбуаз позволил парить над его брусчаткой к святая святых гения. Город, где каждый камень помнит его поступь, где воздух напоён его величием.
     Это люди. А были и страны. И города. Из стран мечтой была Мексика с народом майя. С пирамидами, городами и тайнами.
     Мечта должна оставаться мечтой. Пусть не сбыточной, но мечтой. Страной, которая даже сквозь тысячу надежд, останется недосягаемой. И пусть. Она ведь была.
     Из городов – Ленинград. Да именно Ленинград! Очень хотелось пройти по его улицам, полюбоваться мостами, впитать в себя Эрмитаж.
     Хотелось. Ради этого даже поступил в университет. С надеждой увидеть его стены. Но после трёх лет обучения в филиале, уже на пороге к своей мечте, рассыпавшаяся на воспоминания страна хлопнула по носу закрывшейся дверью. Хлопнула так, что мечты ушли на второй, третий, десятый план. На первом было простое – выжить. Вокруг взрывали, стреляли, грабили и убивали. Вокруг рожали, учились, лечили, воспитывали. Уже не направляли. Текло течение. Горным потоком. Уносящим и размывающим. Так в этих бурных и тихих водах перестройки растворилась мечта. Была вот тут, рядом, хрустом снега под ногами, но растаяла и исчезла. Ну и Бог с ней. Вернуться в это счастье уже не суждено. Теперь это дымка, живущая в наших сердцах. А сколько ей осталось, если сейчас мы уже история?
     Между страной Мексикой и городом Ленина затесалась ещё одна мечта. То ли город, то ли страна. То ли страна, то ли город. Или город-страна. Или страна-город. Париж. Незаметный среди этих досягаемых и призрачных. Просто Париж. Город – мечта. Хотя какая это мечта? Так. Красиво, наверное. Тогда ещё не было повального увлечения и хотения. Хорошо ещё знали, что он есть и там есть Лувр. Ну ещё Эдит Пиаф поющая в приёмнике Штирлица. Всё! Откуда он взялся? Кто отворил окно с видом на Монмартр? Кто бросил зёрнышко в душу? Кто его там поливал, прятал от морозов и невзгод? Лелеял и холил. Подкармливал и растил? Уже и не сказать. А сейчас и не вспомнить. Главное он был. И из всех тайных фантазий он был самым неприступным и недосягаемым. На пути к Парижу надежды не было. Не было потому что не было пути. И впереди не было маяка. Маяки стояли в Ленинграде и Мексике. Они были настолько ярки, что в их путеводном свете меркло солнце, а маленькой искорки, горящей на Эйфелевой башне… Не видно было её. И точка.
     А из нашего окна только серая стена…
Вспышка
     Все произошло словно во сне. На щелчок пальцев волшебника. Щёлк! И пролегла дорожка между Парижем и Калининградом. Так иногда бывает и волшебник тоже. Волшебники они есть хоть и разные, а тут самый простой и обычный. Юрий Анатольевич. Мало таких осталось. Как-то по-тихому, пораспрашивал, повыведовал и выудил на свет эту маленькую искорку. И показалось, что он сам загорелся этой мечтой. А ведь был и не раз в той недосягаемой для меня стране. И как-то однажды, словно извиняясь, протянул конверт и сказал:
- Съезди. Посмотри. А отдашь рассказом. Хочу увидеть Париж твоими глазами.
     И поехал.
     Вернее, полетел. Калининград-Париж. За смешную цену куплен билет. Туда и обратно. С промежутком между датами в десять дней.
     А когда бронировал отель в турбюро, симпатичная и стройная недоумённо пожала плечами:
- А что там делать ЦЕЛЫХ десять дней? Пяти и то много.
     А у меня мечта и конверт. И жгут. Жгут. Жгут… Что она понимает? Деньги разлетятся как фантики, а что останется в душе? Что будет в моём пути неисполненных желаний? Огромная гиря, давящая на мозг и сознание того, что была возможность и я её не осуществил. Как жить, когда разменяны мечты детства? На фантики… Когда вместо того, чтобы провожать взглядом с затаённой радостью самолёт, нанизывающий облака на свою белую ниточку следа, представляя себя за пилотом и авиатором, упираешь взгляд в окурок, плавающий в грязной луже. Что она понимает в Париже и мечте?
     А страшно! В первый раз не то, что в Париж – за границу впервые! Как там. Что там. Зачем там… В соседней Польше, тут рядом, пятьдесят километров. Рукой подать. Не бывал. А тут сразу Париж.
     Но во всём, как всегда виноваты евреи. Если бы не они, то мечта так бы и осталась самолётиком в небе, утонувшем в облаках.
     Так получилось, что в учреждении, в котором тогда трудился на совесть, практически всё руководство любило футбол. Хотя сказать любило было бы не точно – это были закалённые в боях фанаты. Они трудились день и ночь, а потому могли позволить себе то, о чём я даже не мечтал. Но трудясь на благо любимой Родины они никогда не забывали о футболе. Играли сами. Регулярно. И побеждали. Мерилом человека и его значимости у них, месте в жизни было отношение к футболу. Любишь – человек. Не любишь – подозрительный какой-то, нужно присмотреться. Так бывает и потому, когда начался чемпионат мира по футболу в Израиле, кабинеты начальников опустели. Они появлялись между играми, проходящими в далёкой стране, загорелые, уверенные и довольные. И теряя всякую осторожность, обменивались фотками красот разных городов земли благословенной и людей, пинающих в моё и их рабочее время мяч в этих городах. У нас, за недостатком средств менее любящих эту игру, оставался телевизор, из бездны которого и оставалось лицезреть эти баталии. Вскакивая, крича и матерясь при каждом ударе в ворота или мимо, или увидев местное знакомое родное руководящее лицо на трибуне, также вскакивающее и кричащее по тому самому поводу только там. Это было здорово, хотя видеть своих начальников, пусть и с российским триколором, но на трибунах Израиля, у себя дома с пивом и чипсами, пусть и в телевизоре, но в нерабочее время, было слишком. Всё это забавляло бы, если бы, как говорится, не бы. У всех начальников была особая группа допуска секретности, к разного рода тайнам, как, впрочем, и у меня, и она подразумевала не покидания любимой страны. А для некоторых так совсем. И это было очень строго. У нас отбирали заграничные паспорта. Нам постоянно давали что-то подписывать. Ознакамливали, как кого-то и где-то уволили за попытку увидеть в какой-то стране какую-то достопримечательность. А тут Израиль и футбол. Просочились. Или может до того доработались, что потеряли всякую связь и интерес к секретной работе? Это потом оказалось, что это легко, особенно когда в состав болельщиков входит тот, кто определяет уровень владения секретами Родины и разрешает покинуть её пределы. Один поедет – преступление. Два – нарушение. Три – шалость. Ну, а почти все руководство – мероприятие. Им можно. У них, наверное, там уже и дома, и жены, а может и детишки, поскольку неизвестно, где они больше бывают, там или здесь. Там хорошо, а здесь деньжат подзаработать и снова туда – потратить с пользой и достоинством для себя. На Кипре хорошо живётся тем, кому и на Руси жить неплохо.
     А мне бы посмотреть. Мне бы прикоснуться к мечте. Постучать сердцами вместе. А ведь нельзя! Родина-то в опасности. Всегда. И мне доверено столько секретов, что разрешить может только самый главный. Ну тот, что очень любит футбол. А он не разрешил. Наверное, в отъезде был…
     От меня потребовали паспорт, дающий право на выезд.
     Сдать.
     Да и отдал бы. В сердцах. Рвя мечту на части.
     А он в Питере. Во французском посольстве. На получении визы в заветную страну.
     Когда пришло осознание происходящего и паспорт с заветной визой оказался в руках – родилась страшная мысль. Не отдавать! Преступление! Пусть меня покарает рука чего-то, но мечту отнять у меня уже будет нельзя. Особенно, когда она будет не в облаках, а со мной и везде. Им в Израиль к испанцам можно, а мне к итальянцам во Францию нельзя!?
     Не отдал. Пришлось обмануть. Обмануть девушку, которая не очень-то мне и поверила, но мой рапорт-объяснение положила в коробку с другими, чужими паспортами и успокоилась – теперь она не причём. Подумаешь, сгорел паспорт. Невероятно, но почему бы и нет.

Самолёт

     Вы когда-нибудь покидали Родину со щемящим в груди приговором: «Изменник!» и впереди ожидающим страхом: «Завербуют сволочи!»?
     Если нет, то жаль.
     Самое страшное мерило проступка это своё «Я». Если нет его, то можно расстреливать или на электрический стул. Без жалости. Если есть, то и наказывать не нужно – человеку с этим жить всю жизнь, и потому срок его будет не людским, а данным свыше. А это пожёстче писанного – переписанного.
     С каждым километром, соткой, метром, сантиметром приближении к аэропорту в груди росла тревога. Нарастающим тёмным снежным комом. От него давило на сердце, замедлялось дыхание, кровь в висках била кувалдами, а в затылке рождалась чёрная дыра холода космоса. Каждый шаг тяжело. Словно добавляли и добавляли куски свинца. Руки онемели. Речь на грани. Улыбка, как из фанеры – намертво.
     А пограничница, в скобках фээсбэшница, улыбается и тянет руку к паспорту. Смотрит в бумагу. Поднимает взгляд мне в глаза. В переносицу. Взгляд в документ. На меня. Достаёт штамп и с грохотом и лязгом: и Хрясь, и Чвак! – ставит штемпель в чистой, девственно чистой паспортине. А с этим звуком голова уходит в плечи, улыбка не меняется, она же фанерная, да и сам от Буратины вряд ли чем отличался.
     А ждёшь сирены, красных мигающих фонарей, топот бегущих ног спецназа, рычание наручников, защёлкивающихся на запястьях, торжествующих криков: «Попался предатель Родины»…
     А тут паспорт в руки, «Счастливого пути» и тишина…
     С опаской прохожу в накопитель – кино смотрели, знаем. Сейчас подойдут и кирдык Родина. И своя и чужая. А тихо. За окном вошкаются туда-сюда самолёты, в зале горят золотом витрины, торгующие янтарём, между скамьями бродят пассажиры за и с кофе.
     Вы когда-нибудь летали в частном самолёте на оперу иль в театр у Париж иль Милан? Ну из Калининграда, или хотя-бы из Москвы?
     Раз и на премьеру.
     Раз и туда.
     И пусть билетов нет, но ты уже в пути.
     В салоне самолёта было четыре стюардессы, горячее из поросёнка, говядины, курицы, рыбы и я. Заказать можно было всё по одному или целиком. Кроме стюардесс.
     Расположились неплохо. Девчонки принесли бутылочку сухого вина. Они его кушали с шоколадкой, а я с поросёнком и говядинкой в самолёте, лежащем на белом поле из облаков. Белых. Таких белых, что хотелось выйти погулять под рыжими лучами не заходящего солнца.
     Два часа в тёплой компании и аэропорт имени Шарля де Голля распахнул передо мной свои объятия длинным лабиринтом черных ограничительных лент, лабиринтом ведущих в Париж. Волнуясь, вспоминая выученные, заученные французские фразы-слова и следуя установленным коридором, вышел к столу. Обычный такой, длинный стол для досмотра вещей. Стоящие за ним стройные, смуглые, в военной форме и рациями сказали несколько фраз на французском, затем столько же на английском. Не увидев ни в действиях моих, ни в глазах понимания, рассмеялись и жестом предложили открыть сумку. Сердце забилось. Не так, как в нашем аэропорту, но ощутимо. Нашим, на моих два килограмма сала, три палки копчённой колбаски и нескольких банок тефтелей в томатном соусе было мягко сказать – наплевать. А вот этим ребятам, судя по разным плакатам на стенах с изображением продуктов, перечёркнутых жирной красной линией, было не наплевать. И когда я уже приготовился уничтожить запрещённые продукты прямо у них на глазах, дабы продукты не пропали задарма, один что-то сказал другому и тот перестал смотреть в мою сумку и уставился на меня. Потом они ещё что-то спросили. С таким успехом можно было поймать любого барана и пытаться получить у него ответ на свои вопросы. Я же молчал, как пленный баран. Ну, может, только улыбался своей уже отработанной и не приходящей в себя деревянной улыбкой. Язык племени пумбы-лумумбы был более действенен и понятен:
- А где остальные пассажиры?
     Я показал на себя и поднял указательный палец вверх:
- Я один.
     Поняли сразу, но посмотрели на меня, как на зятя Рокфеллера. Они же не знали, что перелёт одного человека из Калининграда в Париж, туда и обратно, авиалиниями Калининграда, стоил всего двести долларов. Они, наверное, подумали, что вот это чудо в чёрной куртке с капюшоном, толстым синим свитером, такими же толстыми штанами и лохматыми сапожками, имеет такую же толстую банковскую карту. Они бы выпали в штопор если бы узнали во что такой перелёт обходится самому простому человеку из России. Мыслей у них было много, и они не дали им добраться до моих припасов, сделанных на случай холодной зимы и массовых беспорядков. И им ничего не оставалось делать, как отпустить меня в большой мир моей маленькой мечты.
     А насчёт зимы и беспорядков - это я видел по телевизору. Наши каналы запугивали снегами и морозами в Париже, а также недовольствами, видимо по этому поводу, молодыми несознательными гражданами города, которые вместо того чтобы идти домой на лыжах и коньках переворачивали и поджигали машины, заодно били витрины магазинов и приставали к гражданам нашей страны с гнусными предложениями. Как они определяли, кто из какой страны мне было не понятно, но я был готов отбиваться, а пользоваться палкой, пусть и колбасы, научился задолго до службы в милиции. Милиция просто дала мне юридическое обоснование применения этого спецсредства: «любыми подручными средствами» и внутреннюю убеждённость в правильности своих действий… Колбаса и была подручным средством. Ею можно было бы отбиться и от волков и голодных революционных масс. Хотя на мой взгляд сало было бы эффективней, но это был стратегический запас. Кто знает какие испытания готовит мне эта земля и её аборигены.

Отель

     Выйдя на улицу был пойман служащим аэропорта, который вызвал такси. Видимо своего, потому, что при попытке сесть в такси, выкинувшее в аэропорт пассажиров, познакомился с активной конкуренцией на рынке перевозок разных граждан от аэропорта Шарля де Голя. Тот, что пообещал мне такси минутами ранее, с кулаками бросился наперерез «бомбиле» и итальянской жестикуляцией вперемешку с тирадами слов, между которых попадались довольно знакомые, но на французский манер, убедил его уехать без меня. То, которое, приехало позже обрадовало его, и он минуты три рассказывал, какой он молодец и, как он обеспечивал ему клиента. Этот язык был понятен и без слов. Он был героем. Он сиял. А мне хотелось сесть на переднее пассажирское сиденье, но оно было завалено газетами, чипсами, там лежала полупустая бутылка с водой и ещё какой-то французский мусор. А на заднее сиденье мне садится не хотелось. За месяц до путешествия прочитал в каком-то журнале, что у ихних таксистов в заднее сиденье спрятан электрошоккер с кнопкой у водителя. И нажав на кнопку, они грабят своих пассажиров. Потому и сел на самый краюшек заднего сиденья. Посередине. Чтобы электроды не касались мягкого места. Пытаясь увлечь таксиста в разговор.
     За сорок минут поездки таксист понял, что я из России, а я понял, что русских в Париже зовут: «Руси» и то, что таксист видел наших футболистов по телевизору.
     До отеля доехали спокойно.
     Шоккер на мне никто не испытал, но сорок евро ушло за здрасте.
     Серая невзрачная дорога в серый и невзрачный Париж. В мечте он был другой: яркий, поющий, танцующий, манящий и родной. За окном усталый, припорошённый дорожной уличной пылью. Чужой.
     Выискивая взглядом оттенки детства, отвлекаясь на мелькающие не мытые вывески, ждал.
     До самого отеля.
     Сам отель располагался в семиэтажном доме. Как секция. Столбиком. Его словно вставили в большой многоквартирный дом. Прилепили что-то такое вычурное, помпезное, не знаю, как правильно называется, но выступающее по фронту, служащее постаментом для обычных пластиковых окон, оформленных небольшими скромными решётками, придающим им вид балконов. В стороны от отеля длинные полосы этажей. В них нет и намёка на окна. Словно крылья. И вправо, и влево. Название скромное «Мурат» по-нашему, по-ихнему «Мюрат».
     Меня там ждали. Красная ковровая дорожка от входа манила своей парадностью и нетерпением. Минут тридцать прошло в изучении разных красивых буклетов, в достатке разложенных по карманчикам на стенке. Когда изучать больше было нечего администратор, простой обычный молодой парень, положил на стойку ключ со словами:
- Кяторз.
     А по мне хоть пяторз. И только когда он нарисовал на листке бумаги цифру «Четырнадцать» мы пришли к пониманию. После этого он вышел из-за стойки, где его стройности было тесновато и проводил меня к не менее тесному лифту, сам нажал цифру «Четыре» и по всей видимости пожелал счастливого пути. Хорошо не перекрестил.
     На этаже было несколько дверей, но ключ подошёл именно к двери с цифрой, указанной внизу.
     Маленький холодильник, Туалет совмещённый с душем, раковиной и зеркалом. Большая широкая кровать примыкающая головной частью к стене и небольшим пространством для путешествий вокруг. Небольшой плоский телевизор на стене со скромным столиком и стулом под ним. В углу, над входной дверью в номер впечатляюще наблюдала большая, внушительная, словно телескоп, камера наблюдения.
     По телевизору что-то шло про наступающий Новый ихний год.
     Про наш тут никто ничего не вспомнил. А может не ту кнопку нажал?
     Да и ладно.
     Полотенце на телескоп. Сало-колбасу-консервы в холодильник – им то зачем знать, что у меня спрячется в холодном ящике. Посидел. Погладил покрывало кровати рукой. Вздохнул. Накинул куртку и по узенькой лестнице спустился вниз.
     Чем быстрей, тем лучше.
     Кино смотрели – знаем: спецслужбы берут в оборот, вербуют, сразу, пока тёплый, пока не освоился. И как правило в гостинице. В номере.
     Уж я-им-то шанса такого не дам. А на улице начну кричать «Пожар! Пожар!» и всё – ничего у них не получится.
     Потом нужно будет вызвать нашего, русского консула, а до его приезда молчать, как рыба об лёд! А! Ещё нужно будет документы у консула потребовать, чтобы не было ихнего, подставного. Как документы у консула выглядят один Бог знает, но думаю разберусь. Хотя с консулом это под вопросом. Это моё слабое место и они, наверное, знают, наверняка знают, что мне с ним встречаться ой как не стоит. А то как спросит:
- А на каком основании, вы носитель страшных секретов Родины делаете в Париже?
- Почему Вы не сдали свой заграничный паспорт?
- Кто разрешил Вам выезд?
- Кто оплатил поездку?
- На какую разведку работаете и на какую хотели бы?
- В глаза смотреть!
     Ну ещё пяток подобных вопросов и консул из спасителя легко превратится в злейшего врага. Потому консул отпадает сам по себе. Они только будут ждать его вызова. И тогда мне конец.
     Нет! Я сразу соглашусь работать на их разведку, а уже в самолёте, летящем домой потребую…
     Чего?
     Политического убежища просить у своей страны…
     Быть дважды гражданином России это конечно сильно, но думаю на это никто не пойдёт кроме меня. Значит просить придётся только камеру с видом на верхушки деревьев и лучами заходящего солнца. Камеры-то везде одинаковые, а вот русские берёзки только у наших.
     Ладно. Всё это лирика! Сейчас главное выскользнуть незаметно из отеля. Хотя администратор сразу доложит куда нужно и за мной пойдут настоящие профессионалы.
     Прошмыгнуть незаметно не получилось. Парень выскользнул из-за стойки, остановил в дверях и что-то лопоча на явно нерусском языке сунул в руку несколько визиток, который при близком рассмотрении оказались не жучками-маячками, а визитками отеля. С номерами телефонов, адресом и картинкой здания. В карман. Сувенир. Сейчас шестнадцать часов по-местному и главное оторваться от тех, кто пойдёт за мной. Несколько раз оглянулся, нагнулся поправить молнию на сапожке (как учили по телеку) – никого. Да что я хотел! Это же профи! Их то без спецтехники не обнаружить. А у меня её нет, только в перспективе приобрести.
     Из отеля свернул на лево. А куда нормальному мужику поворачивать?! Только налево! Ибо там была какая-то речка и огоньки. Без берёз и звонких соловьёв. В лицо дул свежий речной бриз. Он отдавал Венецией, но тогда я этого ещё не знал и поэтому он напомнил мне ароматы канала вокруг шведской крепости любимого города Балтийска. Нормальный человек во всем ищет сходство и подобие – всё то что сближает и заставляет. А почему бы и нет?!

     Знакомство в слепую

     Набережная начинающая просыпаться огнями противного берега, шумом барж-ресторанов с буржуинами чего-то кушающими под блеск воды и горящими фонарями судна, засыпала. А поскольку дорога упёрлась в парапет реки, а слева, далеко, маленькая голова Эйфелевой башни призывно подмигивала прожектором, то вопроса куда идти не было. Конечно туда.
     В их декабре снега не было, и свежесть Сены, а это была она, не могла пробить майки, футболки, рубашки, свитера, индийского колючего и лохматого шарфа, тёплой, с лохматым подкладом чёрной куртки с капюшоном. Про сапоги лохматые и толстые шерстяные носки молчу.
     А снега не было. Как, впрочем, и показанных два дня назад по телеку морозов и волнений. Да и с декабрём, наверное, кто-то ошибся.
     Декабрь…
     Предрождественский Париж, в серых высоких приземистых зданиях; убегающих куда-то дорогах; машинах, пытающихся их догнать и исчезающие за ними в горящем рту подземных тоннелей; в указателях и направлениях по стрелкам с буквами; в метающихся-уклоняющихся от ветра ёлках, украшенных бантами, шарами, гирляндами. Платаны растущие вдаль, облупившимися толстыми стволами, коричневыми засохшими, но не отданными на поругание мостовым листьями и колючими шариками, продолжателями их рода, ветвями радовали мою воскрешающую французскую душу.
     Моё любимое дерево платан. Обнимало и радовалось. Да и я не отставал. Обнимал ствол. Один. Другой. Гладил ветви. Играл с висящими ёжиками. Подумаешь, что в пыли и грязи – он же родной! Со стороны – странновато. Но не для нас. Словно встретились после долгой разлуки. А если встретились, то как быть? Как себя вести? Особенно когда вокруг никого кроме них не знаешь? Родня!
     А Сена была Сеной… С водой цвета вечерней и пыльной дороги… Мокрый путь к свету. Рядом такой же, но сухой, освещённый фонарями и несущимися-торопящимися домой фарами.
     Мне торопиться было некуда.
     Шёл.
     При ускорении движения тело увлажнялось и избытки влаги стекали в сапоги. Голова вертелась в разные стороны и изделие из Индии сильно раздражало своей колкостью. Расстёгнутая куртка не спасала, как и холодный туман потихоньку выползающий в сторону города. Жаркий декабрь.
     Нитка прожектора, пронзающая темноту, становилась более отчётливой, а сзади подлетела полицейская машина. Мысль вспыхнула и замерла:
- Вот и всё. Приплыл!
     Из машины выскочила шоколадка женского рода в форме и защебетала. На ломаном и непонятном языке. Треволнение оказалось напрасным – заблудились коллеги. Поняв, что из меня язык, как проводник из Сусанина, махнули рукой, включили моргалку над машиной и полетели в сторону растущей Эйфелевой башни. Могли бы и подвезти. Но даже если бы позвали, то не сел бы по двум причинам: первая – это могла быть ловушка-заманушка, и вторая: мама учила не доверять первым встречным, а тем более садиться на ночь глядя в незнакомые машины. Тем более в полицейские. Да и башня росла с каждым шагом. Вставала огромным циклопом светящимся глазом окидывая окрестности. Натыкаясь на высотные здания, выросшие поодаль взрывалась каждым сантиметром своей красоты. По реке побежали оранжевые-зелёные-красные дорожки загоревшихся фонарей и окон. Мимо остались мосты. Красивые. С не менее красивыми раздетыми женщинами в разных видах, с трубами, копьями, лентами. С любовью, стыдливо кутающихся в полумрак.  Статуя Свободы – словно мираж. Показалась в лучах подсветки лучами на голове и горящим под ногами постаментом. Видимо от радости в мозгах, что-то поехало на другую сторону земли. Ничего. Пройдёт это головокружение от Парижа. Пройдёт.
     Promenade D^Australie.
     Прогулка и Австралия.
     Мост с конями и башня.
     Башня горела сильнее и сильнее – она играла огнями праздника. Словно для меня. Первое впечатление именно такое. Но на деле, словно девица на панели улыбающаяся всем, без любви дарящая любовь.
     Был бы художником, то извазюкал бы холст одним серым цветом пыли – небо, землю, деревья, дорогу, реку. Одним. Без разности где и в каком порядке. Серое на сером не увидишь. А посередине гордость и предубеждение Франции – башня Эйфеля. В лампочках и всего населения земли.
     Любуюсь-смотрю. В самой светящейся башне есть что-то от того, чего не хватает вокруг – завершённости снежинки.
     Взгляд отрывается от верхушек платанов, бежит по огонькам и узорам вверх оставляя внизу шум многоголосого людского террариума стремящихся занять кусочек площадки наверху и увидеть, и запечатлеть силу ночного города мира. Заприметить внизу крутящийся кусочек забытого детства – карусельки из детских книжек, незамеченный в беге-гонке-марафоне к достопримечательностям. Ждущий табуном бегущих по кругу застывших голубогривых лошадок.
     А смотреть на башню снизу, ну просто не прилично.
     Словно идёшь по лестнице и поднимая голову упираешься неотрывно взглядом под платье порхающей на пролёт выше девушки. Там нет ничего нового, но притягательно и стыдно. А потому опускаешь взгляд по ножке до туфелек и хочется взглянуть ещё разок, под хохот проказницы, наблюдающей за твоими терзаниями. И взгляд прячется внизу, ищет поддержку у бюста Эйфеля, который уже привык…
     Фонари.
     Народ.
     Пыль.
     Стрелки-плакаты налево: Trocadero, Radio France.
     Стрелки-плакаты на право: Invalides, Park du Champ de Mars.
     Спрессованная тысячами чужих ног земля.
     Где-то наверху и вдалеке – ночь.
     Из толпы вынырнула чёрная лицом, а как потом оказалось и душой, личность, говорящая широким лексиконом Людоедки из «Двенадцати стульев», но по-русски. Продавец башни. Продавец брелоков башни. Недорого – всего шесть евро за штучку. Взял две, взглянул на очередь жаждущих плюнуть сверху на весь мир, понял, что плевать не хочется ввиду огромного количества желающих, развернулся и пошёл чтобы не попасть под предрождественский дождь.
     Чтобы увидеть побольше вернулся по мосту на свою сторону, прошёл несколько кварталов вверх и повернул налево.
     Если к цели идти одной дорогой, а возвращаться другой, то однозначно увидишь в два раза больше. А чего ходить одной и той же улицей в одно и тоже время года? Бессмысленно и опрометчиво.
     Свежий ветер Сены дул в левую щёку, а я любовался и пил вечерний воздух Парижа. А воздух густел и темнел. Фонари почему-то стали затухать. Башня на минуту вспыхнула белыми вспышками, флаги родного перепутанного триколора встрепенулись, щёлкнули на прощанье ветром.
     Совсем незаметно, но ночь, гулявшая где-то там, вдалеке, уже начинала давить на любимые тёплые сапожки. По расчётам. По времени уже где-то тут должен был быть отель. Но отель всё не попадался и лишь свежесть реки в щёку радовала и бодрила. Но ноги уже начали запинаться и тяжелеть. Или тяжелеть и запинаться о парижскую улицу. Красивые здания погружаясь в темноту уже отдавали холодом в душу. Люди куда-то подевались, как, впрочем, и река…

Ночная поступь aventure

     Впереди неожиданно вынырнул и появился свет. Впереди несомненно были люди. И это было так радостно, что появилось второе дыхание, захотелось петь, смеяться и радоваться. Быстрее к людям! Хоть кто-то не спит в этом замечательном пустом городе.
     Люди были…
     Но при приближении оказалось, что большая часть из них в кожаных куртках, штанах и фуражках. Некоторые очень яркие разными частями лиц… Почти байкеры. Но мотоциклов нигде не видно.
     Ноги включили тормоза и вросли в тротуар.
     Ни шагу вперёд!
     Что-то подсказывало, что фамилию и страну происхождения у меня спрашивать никто не будет.
     Уж лучше где-нибудь подождать утра.
     Хоть на остановочке или подъезде.
     Лучше замёрзнуть в пустыне Парижа, чем греться в этом голубом оазисе.
     Лучик спасения вспыхнул огоньком толстой сигары, за которую вцепился зубами невысокий, кругленький мужичок облачённый в оливковую шляпу и такого же цвета плащ. На одной руке у него был намотан поводок с дёргающего его в разные стороны криволапым бульдогом в оливковой рубашке и сдерживающей его с другой стороны, под руку, очаровательной женщины, с мудрыми и внимательными глазами.
     Дон Карлеонне на прогулке. Только вопрос кто и кого выгуливает в этом замечательном месте. Месте, при созерцании которого и мыслях об оном у меня испарились знания не только французского, но и русского. Глядя на эту тройку, явно пришельцев с другой планеты, в груди вспыхнуло светлое магнетическое и надеятельное. Бросился к ним, самым нормальным, на вид и спокойствие, людям в этой части планеты, а в мозгу, глядя на располагающую к себе женщину, крутилось всего два слова: «Мадам» и «Мурат» - всё остальное парализовал хаос и паника. Мыслей было так много, что серое вещество отказывалось функционировать. Его хватало на минимум, но позволило произнести:
- Мадам! Вы не подскажете, как пройти на булевар Мурат?!
     С тоской и надеждой, что она поймёт: Мадам - это госпожа, а булевар Мурат - это улица Мурата. Остальное должен был дополнить мой охваченный в два часа ночи паникой более чем красноречивый вид. 
     Мужчина фыркнул сигарным дымом и отвернулся, зверь в рубашке демонстративно задрал ногу отмечая место полученного от меня вопроса, а женщина так мило улыбнулась, что был готов упасть в её спасительные объятия навсегда:
- Молодой человек! А Вы идёте совсем в другую сторону.
     Два часа ночи.
     Группа транс и свиститов впереди.
     Прогуливающиеся яркие представители итальянской народности с явным знанием других языков.
     Замученный ночными блуканиями между красотами города русский, отнюдь не замеченный ранее в паникёрстве, но уже растерявший навыки одного из главных языков планеты…
     Голос прорезался внезапно:
- А почему вы говорите на русском?!
     Глупец! Ответила бы она тебе на итальянском или французском, разве ты бы понял её в два часа ночи около всего происходящего, особенно когда русский стал практически недосягаем…
     Она ответила. Как она ответила! Одной фразой она вернула меня к жизни и уничтожила все существующие языковые барьеры:
- Молодой человек! На каком спрашиваете, на таком и отвечаю…
     Боже! Сама королева! Какая улыбка! Какой чарующий взгляд. Только пыхтящая сигара да задранная в ночном оскале нога рвущего поводок зверя не дали мне захрустеть её в своих благодарных объятиях!   
     Иногда слов благодарности не нужно. Достаточно увидеть такого подпрыгнувшего шалого русского в ночном Париже, чтобы понять всю глубину его благодарности и счастья.
- Мерси боку! Огромное спасибо и нижайший поклон!
     Удаляясь в сторону от счастливой встречи и внезапной кожаной тусовки, чувствовал на себе её внимательный взгляд.
     Тяжёлые ноги несли и неслись в указанном направлении по непонятной и незнакомой улице в сторону пусть временного, но дома. Вдоль зданий вершины которых оказывались недосягаемыми фонарями. Окна все были черны, пусты и неприветливы. Даже отражениями моргающих светофоров.
     Безлюдно.
     Холодно.
     Туманно.
     Дошёл до развилки.
     В сказке дорог было три и можно легко выбрать среднюю, как наиболее приемлемое продолжение прежнего пути. Но когда стоит вопрос свернуть направо или налево…
     Хватит!
     Уже насворачивался. Налево. Достаточно до нельзя. Но и на право как-то боязно, а стену треугольного дома не пробить.
     Чудо бывает разным и удивительным. И сейчас оно явно спешило перейти на зелёный свет светофора, пустынную улицу. Небольшое такое чудо. В высоту. Но довольно растянутое в ширину. Маленькая, не толстая, но крупная женщина, размахивая внушительными грудями, колыхающимися в такт торопливого шага, зрительно ощутимыми даже под одеждой ночью при свете фонарей и светофора, торопилась.
     Это было красиво и гармонично вписывалась в эту полную неожиданностями улицу.
     Сначала показалось, что зелёный свет ждёт маленький человек-невидимка. На светофоре стояла одежда. Просто одежда. Это когда она вынырнула на свет, то это оказалась приятная женщина с сильно и природно загорелым лицом чёрного цвета. А я стоял посредине улице, между светофорами.
     В Париже странные светофоры – они совсем другие чем у нас. Наш сразу перекрывает два направления – оттуда и туда, и все должны ждать пока ты совершишь свой марш-бросок по полосатой дороге, от бордюра до бордюра, а тут всё пополам. Никто тебя не ждёт. Сначала ты переходишь свою часть дороги и потом должен ждать пока сзади не начнуть фыркать на зелёный, заждавшиеся машины, и только потом тебя пригласят продолжить свой путь. 
     А так приходится ждать.
     Я ждал, а она шла навстречу, набирая скорость явно намереваясь если не обойти меня с флангов, то сбить насмерть точно. На всякий ночной и безопасный случай. Меня. Белого и пушистого. Крейсерской скоростью обогнула меня и стала удаляться на зелёные огоньки стороны улицы, на которой я был совсем недавно.
     Надежда решила мелькнуть, обмануть и пропасть. Скинуть с себя одежды и раствориться невидимкой.
     Чёрное на чёрном не поймать.
- Мадам! Булевар Мурат! Мадам! Булевар Мурат! – жалобно так, по-русски. Пропищал.
 - Мадам! Булевар Мурат! Булевар Мурат! Ну мадам!
     Русские бы услышали в этом жалобном ночном стоне: «Же не манж па сис жур! Мадам, же не манж па сис жур»! Французы, конечно знакомые и с Ильфом, и с Петровым, учитывая мой взорванный языковой барьер: je ne mange pas six jours. Количество повторов - от степени испорченности и чувства юмора.
     Мадам уже хотела раствориться в лёгкой дымке утренних, то ли тумана, то ли пыли, а может и того и другого, но моё жалобное: «Мадам»! В скобках: «je ne mange pas six jours», что означало переводом с ночного французского на общеевропейский: «Ну, заблудился я! Неужели у Вас хватит сил бросить умирающего на перекрёстке?!».
     Негритяночка притормозила, оглянулась, оценила мою грустную и одинокую фигуру, совершенно не желающую её преследовать на пустынных просторах города, слегка поколебалась и вернулась ко мне.
- Ви?!
- Да. Да! Я! Вы! Подскажите мне: Где находится булевар Мурат, - и гордо приложив руку на куртку, в том месте где у меня должно было стучать сердце, сказал гордо, словно вскидывая над головой российский триколор, - Руси!
     Ночная фея улыбнулась и стала, что-то очень быстро лопотать. Из чего сумел выхватить, что она живёт в нескольких кварталах отсюда и никогда не слышала о таком отеле, а Мюрат это какой-то большой начальник у Наполеона и видимо в его честь назвали отель и она очень торопится, потому что ей скоро уже опять вставать чтобы бежать куда-то утром, а ещё нужно приготовить оболтусу завтрак, потому что он сам ничего не хочет, а потому не умеет делать и если не сделать, то он будет целый день голодным, а отец его уехал в Алжир к родителям и потому управы на него нет, и если бы я соизволил ей сказать в каком округе Парижа находится этот отель, то ей было бы легче сориентировать меня в пространстве города, и что все отели дают своим постояльцам свои визитки, чтобы не растерять клиентов по городу, особенно если они заселились и не заплатили…
     Визитка! Рука скользнула в карман.
     Фея напряглась. Но успокоилась, когда протянул ей карточку.
     Её уже видимо смешила ситуация, что, когда она приближалась ко мне, я ввиду того, что она была далеко, а её груди уже были готовы столкнуться с моим животом, расположенным также далеко от меня, пытался отойти на допустимое расстояние.
     А она наступала.
     А живот отступал.
     Она заразительно и по-доброму смеялась, делая очередной шаг навстречу, я также заразительно и по-доброму смеялся в ответ на её натиск.
     Ну она же не знала, что даже в замученном хождении по городу, в лишённом сна теле, всеми пережитыми напастями российском организме, красным, постоянно горящим прожектором, страхе, кипит и клокочет ядерным реактором ужас быть завербованным. А судя по её взгляду и улыбке ей было легче показать дорогу в квартиру, что совсем рядом, за несколько кварталов, с оболтусом ленивым, завтраком утренним, мужем уехавшим и остальными не рассказанными деталями. Из сострадания. А мне хотелось под камеру с полотенцем. В номер. Где находится мой номер она, судя по взгляду, не знала. Возникла многозначительная пауза, имеющая свой понимаемый во всех странах смысл, когда каждый думал: один как бы без всяких мыслей пригласить и обогреть, а другой воспитанный в морали и достоинстве советского человека, ударить по тапкам. В смысле сбежать.
     Ситуацию разрядило запоздалое такси Парижа. Оно остановилось на красный свет светофора. Фея метнулась к водителю.  Был такой же загорелый как она. Через открытое окно они стали очень быстро щебетать. Язык был явно не французским, не английским и даже не русским. Она показала ему визитку отеля. Загорелся зелёный. Водитель показал на наручные часы и сделал попытку уехать…
     Но ведь он был не я. Они были одной кожи, одного темперамента и судя по разговору из одной страны и эта страна была не Франция. Со своими, как понял, у них был разговор короткий. Она схватила его за грудки и если бы он не нажал на тормоз, то машина бы уехала без водителя, а он остался с нами. Он стал ругаться на своём скудном языке, потому как знакомых слов в его гневной речи я не услышал. Кругозорец слабоват. Не дошла ещё видимо цивилизация до его сознания. Он в сердцах что-то бормоча стал что-то набирать на экране навигатора. Фея всеми радостями протиснулась в машину. На улице осталась её только добрая половина. Она изучила маршрут и только потом отпустила размахивающего руками таксиста. После этого, оправив одёжку и груди, довольно популярно, с сожалением, рассказала куда мне двигаться дальше. Попрощавшись на нескольких языках пошёл топтать улицы до следующего поворота. Такие встречи придают уверенность в шагах, ускоряют ход и окрыляют.
     Впереди мелькнула фигура. Молодой худой высокий человек, уже видимо издалека, хотел разминуться со мной на безопасном расстоянии. Но то ли я решил уточнить свой маршрут, то ли выяснить его, не знаю. И то, что я возник на его пути, а ему некуда было деваться, потому что между мной и стеной он выбрал стену. А она не подвинулась и ему пришлось остановиться на мой ночной возглас и поднятую предупредительно ладонь:
- Стоп!
     Он замер, оглядываясь по сторонам. Видно искал помощи у полиции. Он то не знал, что те тоже дорогу не знают, потому и не помогут. Да он сам был виноват. Мне он совсем не был нужен, но он нацепил на голову шапку- ушанку. Точно такую в какой я ходил в зимний период в армии, во время срочной службы. Только моя была тасканая и перетасканная, а эта прямо наслаждалась красотой своего происхождения.
     Единственное, что было не так, так это ночь, Париж и красная звёздочка с серпом и молотом вместо кокарды.
     А должна была быть звезда в обрамлении жёлтого венка. А такие у нас носили в войну партизаны.
     Всё это в куче дало мне полное право припереть этого заблудившегося молодого русского партизана в ихний безлюдный, словно наш комендантский час, к стене и пальцем указав на звезду, спросить в холоде будущего утра:
- Руси!?
     Партизанишка забегал глазами, сделал попытку шагнуть в сторону, поняв, что с него не требуют денег, а признания национальной принадлежности, облегчённо и быстро залопотал:
- Нон! Нон! Нон руси!
- Да ладно, не шуми, ты мне скажи где находится булевар Мурат?!
- Je ne comprends pas! Je ne comprends pas! Je ne comprends pas!
- Если ты не понимаешь зачем шапку со звездой на голову натянул?! В школе нужно было русский учить, бестолочь!
     Французский потомок русских партизан, окрылённый внезапной свободой и счастьем галопом, умчался вдаль. До отеля осталось совсем немного, более того, он был уже где-то рядом, но парижские улицы — это что-то. Один дом – одна улица. Один дом – одна улица. То ли дело у нас – проспект Ленина начинается где-то в Мурманске, а заканчивается во Владивостоке - иди и не ошибёшься только периодически спрашивай про область и нумерацию домов, успевай обнулять. А тут раз и за поворотом другая улица. А то и две. А спать хотелось. Ноги уже подворачивались в бессмысленности и безнадёжности поиска. А впереди зацокала каблучками… Девушка! Бегом за ней. Бегом к ней!
- Мадмазель! Мадмазель! Булевар Мурат! Булевар Мурат!
     Девушка оглянулась, оценила расстояние между нами и ускорила шаг. Прибавил шагу и я, и когда казалась язык будет захвачен, и я получу точные данные о местонахождении своей сумки, столкнулся с ещё одной ужаснейшей действительностью парижского быта.
     Ещё раньше мне показались странными двери в дома с улицы, оснащённые кодовыми и электронными замками. Получалось что это не Россия и тут если захочешь поискать надписи на русском языке, то в отличие от наших проходных и не совсем дворов тебя просто не пустят, и ты останешься один на улице со своими мыслями. Девушка подбежала к одной из таких потайных дверей, нажала кнопочки и защёлкнула замок перед моим носом.
- Эх девушка; девушка! – стукнул по двери ладонью, вытер её о куртку и пошёл в обратном настроении. Щелчок замка за спиной заставил обернуться. Девушка, выглянув из-за двери сказала на чистом русском:
- Булевар Мурат с другой стороны дома! – и тут же защёлкнула замок.
- Спасибоооо!
     Вот он отель. Безопасный!
     Дверь открыта.
     Четыре утра.
     Четвёртый этаж.
     Четырнадцатый номер. Душ. Телевизор. Фильм «Собор Парижской богоматери». Почему-то на русском. Кусок сала. И сон.
     Глубокий французский сон.

Bonjour

     Утро.
     Вроде и только лёг, а не спится. Переполняет. Хочется вдыхать полной грудью. От души. Каждую минуту и секунду. Если бы организм не требовал отдыха-перезагрузки, то…
     Обычное утро Парижа. Ещё темно, а по тротуару, в магазин, уже разгружается машина с коробками и ящиками. Стыдливо гремят рол ставни, очнувшиеся ото сна обнажая ряды фруктов, овощей, может ещё чего – сверху не очень хорошо видно. Зато хорошо видно огромную вывеску «Мурат Маркет Мурат». Естественно не на русском.
     Всё как у нас.
     Не как у нас другое.
     Разгрузившись, грузовичок съезжает и уезжает. А после него, ещё при свете уже начавшего чахнуть в дрожащем рассвете фонаря, начали мыть тротуар… С пеной и щётками… Облака опустились на брусчатку переливаясь и пузырясь. Дразня ту длинную черно-синюю массу, зацепившуюся за верхние этажи просыпающегося города. С завистью смотревшую на них. Радуясь, когда под напорами щелкающих струй воды мыльные облака убегают покорять скрытый за трубами в толще земли город. Любуясь собой в зеркальные мостовые утра.
     Утро.
     Продолжение в рекламных проспектах и составлением маршрута по городу.
     Лувр.
     Елисейские поля.
     Сент-Лазар.
     Триумфальная арка.
     Диснейленд.
     Монмартр.
     Охватить не охватываемое.
     Евро завтрак — этот ещё ужас. Пакетированный чай. Бутерброд. Какая-то съедобно-несъедобная еда. Тосты. Мюсли. Джемы. Йогурт. Всё под бдительным оком – дабы с собой не взяли чего, ибо не хватит остальным…
     А хотелось маминых дымящихся вареников. Со сметанной, пересыпанных сахаром и любовью. В действительности, на столиках за дверью – сухая евро еда, а за ней диванчик с видом на битву времён Наполеона, дым сраженья, коня, мужика сидящего на шкуре ягуара.
     В путь!
     Снега так и не пришло. Но город словно пытаясь развеять и доказать, что мечта должна быть, начал расцветать под пробивающимися сквозь дома, лучами солнца. Свет губкой удалил ночную пыль и заставил играть и петь. Всё! А снега не было, но на маленьком пяточке стоящие хороводом пятнадцать ёлочек были покрыты снегом, как и трава между ними.  Почему пятнадцать? А не двадцать или тридцать? А просто. Считать их не считал, а число мне нравится. А почему бы и нет? Если бы мне довелось сажать, то посадил бы именно пятнадцать – семнадцать избито, а тринадцать суеверно. Но не двадцать же! А!
     Снег за этими ёлками снова пропал. И в прямом и переносном. И всё из-за этой математики и разных взглядах на мир. Вот почему, когда позавчера я смотрел новости, то Париж был завален снегом, а сейчас, когда я по нему иду о снеге напоминает лишь хруст стекла разбитой бутылки? Или у нас телевизоры так настроены? Снимают без снега, а пока картинка дойдёт до нас, то покрывается снегом? Ну хоть чему-то можно верить в этом мире или нет?! Ну так или иначе маленький снежный кусочек добавляет свежести в любое утро.
     Среди праздношатающихся, не торопящиеся, стоящие и идущие – люди с которыми хочется поговорить. Тут окрылённый в славе генерал де Голь, Черчилль, которому хочется задать вопросов, но стоишь и молчишь, а с бегущим солдатом первой мировой бежать не хочется. А ещё везде и всюду женщины. Женщины и девушки. Девушки и женщины. Всюду и везде. По одной, по две, по трое… Сидящие, лежащие, стоящие, порхающие, обвораживающие. Мыслимые и не мыслимые. Красивые и до безумия. Сияющие мудростью, уверенностью и грудями. Практически все женщины с открытой для созерцания грудью. Красивы и очаровательны. И в целом, и по… Глядя на этот открытый вызов красоты, понимаешь, что минимум в прошлой жизни был французом, в той или позапрошлой жизни был их любовником и поэтом. Был пленником этой любви. А ещё, что в борьбе за сокрытие разных частей такой красоты по телевизору мы теряем частичку прошлого, частичку связующего нас с космосом и вселенной красоты-любви. Тот, кто прячет, тот извращенец как минимум… Эти сокровища должны принадлежать всем. Без ретуши, зарисовок и исправлений… И на память – голос Эдит Пиаф… И: «Во мне говорит любовь к Парижу!»… Да ещё…
     Презирал французов за то, что они сдали фашистам Париж без единого выстрела. Презирал де Голля…
     А слушая эхо своих шагов на пустынной ещё улице, отражённой от всего и всех…
     Этот город не принадлежит Франции – он принадлежит миру…
     А со слезами, выбитыми холодным ветром, приходит Ленинград… Голодный и непокорённый город Ленина… В котором не был никогда… А теперь наверное и не буду… Думаю. Не о том, что надо было или не надо сдавать. Здесь мы другие. Мы не отдали и не отдадим. Это наш характер. Это наша сила. Именно поэтому русские дважды брали Париж, а по факту он такой только благодаря русским… И если бы фашисты взяли Ленинград и победили в Сталинграде, то Париж остался бы только в воспоминаниях, а от Лувра рожки да ножки…
     Лувр… Таки там есть на что посмотреть… Начиная от стеклянных пирамид японца до глубины коридоров всех времён и народов. Там не мир, там космос. Сливки всего лучшего, что мог придумать человек и гений человека. От Альфы Центавра будущего, сохи настоящего и забытого космоса прошлого. И самое не странное, что тут тоже всё так, как у нас.
     Всё вкусное, нужное и хорошее начинается с очереди. Очередь была в принципе не большой, но было какое-то правило, что желающие посмотреть пропускают вперёд инвалидов, а перед инвалидами внутрь почему-то без очереди пропускают группы туристов. Экскурсии. Организованные путешествия в мир прекрасного неорганизованной толпы. Ну это ниже. А то будет неинтересно забегая.
     Возвращаюсь: утро, очередь, инвалиды, группа, инвалид, человек, пара, группа, группа, человек, человек, инвалид… В очереди французская речь слышна только от группы контролёров на входе. В основном речь китайская, японская, итальянская, английская… Медленно, но идём.  Подлетает очередная стайка туристов. Экскурсовод (по-видимому) кричит (громко и во весь голос) заставляя вздрагивать человечков в очереди на уже забываемом языке:
- Собираемся у входа через час! Если кто опоздает, то ждать его никто не будет. Часа вполне достаточно!
     Я насторожился, ибо подумал, что ослышался. Это как бросить своего, русского, в чертогах сделанного рождённым японской матерью? Не по-нашему! А вздрогнувший народ очереди жадно вслушивался в слова, которые отдавались им генной памятью. Но наиболее распространённых слов известных своими непереводимыми оттенками не прозвучало и это слегка расстроило ожидавших. Меня это позабавило. А вот расстроило то, что внутри путеводители по музею были на всех языках мира, даже на таком название народа, которого мне не выговорить даже со словарём, а русского не было. Может конечно французы посчитали, что мы, помогая всему миру, знаем все языки и для нас не обязательно писать на русском…
     Мы в университете английский выучивали за три дня и сдавали на пять. Те, кто не учил, на интуиции, с раскрепощённым сознанием после вчера или недели, сдавали на четыре. Только самые ленивые могли скатиться до тройки – ну если им лень на экзамене рот открыть. Вот мой коллега по аграрному делу Ян Янович, застав меня с учебником английского, ночью перед экзаменом удивился, отобрал книгу и увёл пить чай к девчонкам со словами:
- Ты что голову себе забиваешь неметчиной?! Завтра скажуть, чтоб сдавали вместо этого китайский, так здадим. Ну не на пять конечно – там много наречий и диалектов, но твёрдая четвёрка будет гарантировано.
     Так что, подобная сверх способность нашего народа уже служила серьёзным поводом для вербовки. Поэтому чтобы не привлекать к себе внимание разведки, отложил в сторону план-схему на английском языке, туда же отправил на китайском и японском, а демонстративно взял на итальянском. На итальянском языке знал: Бамбино, чао, сорри. И любимую фразу, оставленную мне главным инженером огромной компании продающих и устанавливающих итальянскую технику по России в момент того, как какая-то тяжёлая штуковина упала на его ногу: Порно путана! В момент задержания могу представиться итальянским подданным, требовать безопасного итальянского посла и наслаждаться много значимостью этой фразы.
     В коридорах разбросанными между картинами и скульптурами Лувра было тихо и нельзя фотографировать, и снимать на видео тоже. За этим смотрел чёрный, огромный дядя с бэйджиком «Секьюрити» на груди. Может для французов это имело какое-то значение, но не для китайцев. У них с этим все было нормально, они видимо с детства слышали сказки про борьбу обычных китайцев с великанами. Тактика у них была впитана с молоком матери. Фотоаппаратов и видеокамер у них было каждому на каждую руку, плюс один болтался на шее, на всякий случай. И они щёлкали затворами, так что казалось началась война. Великан водил руками в разные стороны, но китайцы ускользали от его лапищ с природной грацией, ныряя, подныривая, огибая. А потом устав, он просто стоял и созерцал. Русские тоже наслаждались искусством несясь паровозом и сметая на своём пути даже ускользающих китайцев. Крики на русском указывали путь к Джоконде, Венере Милосской… Кто-то потерял путь к Нике и тихонько у Вити спрашивал дорогу. Витя, находясь где-то за поворотом также тихо объяснял на международном стоящему здесь, уже куда идти Коле. И Коля устремлялся по указанному направлению. Потом боясь остаться в плену этих подземелий, наши плутая и ища дорогу к выходу, на бегу, фоткали всё что попадётся на пути. Здоровенный чёрный дядька отбивался от наших скромных женщин, уговаривающих его сфотографироваться с ними на окружающем фоне. Он не хотел, а два евро они ему давать не хотели. Разные языки, разные нравы.
     Прерываю собеседника, взахлёб рассказывающего как он был в Париже, спрашиваю: -
- Сколько!? Сколько минут Вы были в Лувре?
     Или:
- За сколько дней Вы увидели Париж?!
     Галопирующее созерцание чего-то и когда-то – жалко. Ехать надо смотреть и наслаждаться, а не хромая стёртыми в кровь ногами ставить галочку…
     Вот Джоконда мне не понравилась. А как может понравиться человек сидящей в стеклянной тюрьме с сотней охранников исключающих даже мысль побега. Из зала выход только один, через сигнальную кнопку, в огромный сейф спрятанный в подвалах. Щёлк и полетела Мона Лиза в темноту одиночества… 
     Доступней и интересней Иоанн Креститель и зал шумеров…
     Сколько дней проведено в снах и блужданиях по этим кричащим коридорам?
     Впечатлила, много раз виденная в советских учебниках, «Свобода, ведущая народ» Делакруа. Снова женщина. Снова с грудями на перевес. С французским триколором. Очарование и решимость. Одна из немногих картин на которую не жалко смотреть сутки. И смотрел. Не отрываясь. Фотографировал и смотрел. Внезапность пришла с тыла, когда совсем расслабился:
- Ну где можно встретить Иван Иваныча?! Только в Лувре. С фотоаппаратом.
     Холодом по спине. Всё! Тут теперь и кирдык. Настигли! Повернулся. Сзади подобралась девушка из очень секретной организации, со званием полковника, моя давняя и добрая знакомая. Встав под Свободой, пообсуждав разные разности, тихонько сказал:
- Наташ! Ты уж не говори своим, что меня тут видела – я здесь контрабандой.
     Наталья улыбнулась и на ухо тихо произнесла:
- И я тоже!
     Это же надо было встретится в сердце Франции, тайком уехав от родных стен. И никто, никого не сдаст! Повезло.
     А потом был поезд, несущийся по павильонам Диснейленда. Среди голов, статуй, ёлок и бегемотов… Страна одиночества детства. Интересно там. Даже очень. Пройтись по детским дорожкам памяти, прикоснуться к великому празднику вчерашнего утра. Но что там делать одному? Эта страна для детей. Для кричащих и визжащих от восторга и эмоций родителей.
     И улицы, улицы, улицы города. Среди всего, всего и всего…
     Париж растворял. Я растворялся в нём, а он таял во мне. Утро ещё не пришло, а я маленькой песчинкой летаю по его улицам, домам, залам. Ищу себя, пусть не в этой жизни, так хоть в той. Время бессильно над любовью. А любовь к этому городу, к его женщинам тысячелетиями дарило мне жизнь. Со злой шуткой увидеть Париж и умереть знакомо всем, а сколько из Вас растворилось в этом розовом закате крыш? Сколько из Вас ушли и не вернулись в лабиринты улочек, не видимых ни с башни, ни с арки? Сколько Вас было, а сколько осталось? Не в снимках на переднем плане которого смеются над хмуростью веков сзади. Нет не в стандартных, заезженных видах, измученных ордами культурных и просвещающихся. Через один дом, через один альбом одни и те же декорации, меняется только первый фон. А где за величием и мудростью видно Вас? Да и меня тоже…
     День сменялся ночью.
     Утро несло грязным и сильно пахнущим метро к месту назначения установленному предшествующей ночью, а уже оттуда не торопясь и прогуливаясь туда куда нужно, и потом куда вынесут ноги.
     До темноты.
     До отеля.
     До сала, колбасы и стакана горячего чая.
     До душа.
     До кровати.
     До глубокого и короткого сна.
     До следующего вздоха городом.
     А в этот раз, в момент полёта в кровать. А скорее всего в момент приземления, автоматная очередь – стук в дверь. За окном ночь, а в дверях симпатичная, смуглая и молодая. Из соседнего номера. Что-то лопочет, руками машет, зовёт в номер – что-то случилось. Язык знакомый. Даже очень. Ну это, как поёт соловей, но о чём он поёт, никому не ведомо. Вот и она пела. Не на английском (хотя пыталась изобразить), не на французском, ни на китайском и немецком. Больше языков не знаю потому и определить не получилось. Получилось услышать – Испания. Значит испанка. Ей было интересно поговорить с русским. О том, что случилось и как было исправлено – не помню, значит пустяк бытовой. А она говорила и говорила. И уговорила. Из её уговоров понял, что у неё несколько имён. Для папы, мамы, друзей, мужа, любимого и ещё непонятно кого и зачем. Мне досталось два имени: одно что для всех, другое для любимого. Слушал это испанское очарование и думал, это же какое счастье не понимать, что тебе говорят на иностранном – сиди и выдумывай диалог. А все остальное на уровне интуиции. И её волосы пахли морем и какой-то не русской энергией. То ли… Или… У неё в номере тоже была камера, но завешена она была не полотенцем, а предметом, который ей в принципе и не был нужен, ну разве только в качестве бронежилета от всепроникающих мужских взглядов. Ещё у неё была маленькое тату в виде розового сердца, под левой лопаткой. На фоне смуглого тела сердце было пленительно и призывно. А ещё на второй день она написала свой телефон, а на третье утро и адрес. Она никак не могла понять мою странную любовь к Парижу, а ещё куда меня уносят ноги и где они бродят целый день. От темна до темна. Она была очень набожна и ходила в какой-то храм. Исповедаться. И у меня это не вызвало смеха, потому, что потом она вздыхала и пыталась заглянуть через мои глаза в свою душу. А в ту ночь, она меня дождалась и она, не дав мне даже присесть потащила на улицу, а затем мы оказались в толпе. Огромной и нескончаемой. Она была серьёзна. А вернее торжественно сурова. Она тащила, тянула, толкала, подгоняла, умоляла и мы вошли в Храм Парижской Богоматери. Сегодня было Рождество. Мы стояли, взявшись за руки, под статуей Жанны Д’Арк, впечатанные в стену и наполнялись торжественностью музыки… Я не сказал ей, что совсем недавно был здесь и в самом центре Храма стоит огромный куб, в котором лежит письмо, которое было адресовано от моего сердца Богу. И ещё вчера я стоял, дрожа и плача у тернового венка…
     Пусть думает, что для меня этот Храм впервые. И я слушал её дыхание, стук её сердца, слышал стены, дрожащие про любовь…
     Я читал её мысли как открытую книгу и мне тоже не хотелось никуда идти или ехать. Хотелось остаться в этих волнах и плыть, плыть, плыть…
     И всё равно куда…
     Утром она уехала домой. К родителям и мужу. Зная, что мы уже никогда не увидимся. Под тем маленьким сердечком останется моё имя, которое она так и не смогла правильно произнести и у меня останется два её имени которые никому не скажу.
     Если скажу, то что останется у меня?!

     Праздник, который…

     Париж, говорят – всегда Париж.
     А мне хочется понять.
     Какой?
     Он хочется пощупать.
     Им хочется дышать.
     О нём хочется плавать.
     Париж, он зачем?
     Париж, он куда?
     Париж, он, когда?!
     Париж, заточивший Джоконду, Иоанна Крестителя, Свободу и Гавроша…
     Париж в орхидеях и мухоловках.
     В дремлющих фонтанах и неспящих мошенников.
     Город огородившийся от всего мира напускной важностью и неприступностью, после пятидневных стираний сапог о его камни, трётся шестимесячным котёнком у ног в ожидании очередного внимания, заигрывающий, царапающийся…
     Очень здорово хоть и не понятно, когда читаешь, вычитываешь, мечтаешь, мысленно идёшь по улицам, а приехав, ступив на тротуары, приветствующие тебя эхом твоих шагов, утренней капелью ещё морозного тёплого, но зимнего утра, чувствуешь себя пришельцем-первооткрывателем. Вокруг вроде всё то, что ты видел и читал. В книгах и картинках. А оно вон какое, звенящее, дрожащее, дышащее и завораживающее.
     Живое.
     Ты идёшь по этим маленьким скверам, переходам, кружишь вокруг спящих фонтанов, статуй, зданий. И это вокруг своими порывами ветра, стреляющими лучами восходящего-заходящего солнца, голыми ветками кустиков и деревьев, сумраком монолитов и кирпичей зданий трогает тебя. То нежно, то словно хлыстом, бьющим по рукам, по телу, по сердцу, приласкав опять, обняв, поцеловав, это вокруг щупает тебя, пробует на вкус. Оно проверяет тебя ударив из-за угла в лицо огромным комком ветра, до слез. Оно пьёт твои слёзы, разбивает по лицу на свой солёный вкус. Отпрянув в сторону следит за твоими глазами. Оно изучает тебя. Девушкой перед свадьбой. Своими мыслями и помыслами. На всю жизнь. На всю? На жизнь! И увидев в ответ на свой незатейливый, обидный удар смех и нежность прильнёт к тебе, попытается залезть под куртку, поближе к сердцу, согреться на груди и замереть. Без мыслей и терзаний – свой. Давний свой.
     Где же ты был?
     Где тебя носило столько веков?
     Скучаль!
     Елисейские поля – огромная и прямая дорога, ведущая к триумфальной арке. Улица нарядная, светящаяся плачущими гирляндами, разноцветными шарами, витринами магазинов и магазинчиков, тысячами автомобильных фар, ослепляющих даже неподкупные и строгие светофоры.
     Улица праздника, ведущая к победе.
     Уже никто не задаётся, что за победа и когда. Тысячи, нет сотни тысяч ног и десятки тысяч фотоаппаратов об этом не думают. У них праздник, и они наводняют эту праздничную, рвущуюся вверх улицу.
     У них праздник.
     И днём, и ночью…
     Когда ноги устают, а у фотоаппаратов иссякает плёнка или память, когда усталые фары найдя свой приют на обочинах и стоянках…
     Тускнеет свет побед. И путь к арке становится темным, пыльным, грязным… На улицы выходят незаметные чистильщики этого пути, струями воды отправляя в небытие грязь и боль прошлого дня…
     Сегодняшний день должен закончится у подножия триумфальной арки и возвращаться мне к своему отелю по уже опустевшим, потемневшим, помрачневшим, застывающим улицам и улочкам. Возвращаться, заходя в незакрывающиеся на ночь храмы. Погреться и столкнуться с такими же одинокими бродягами, как я. И выскочить снова в свой город, свою ночь, на свой отрезок пути.
     Словно в награду за мою любовь, моё терпение, утро Парижа дарит мне мою страну. Словно кричит и манит, о том, что нас здесь помнили, помнят и будут помнить.
     Сквозь ползущих со всех сторон по балконам красных Дедов Морозов, барельефов, памятников, панно, фотографий женщин, женщин, женщин, сквозь вывески и надписи – к вспыхнувшей утром арке. К мужчинам, женщинам, женщинам, как мужчинам нашедших вечность на её стенах.
     Иду. Чтобы прочитать на свитке богини победы: Friedland.
     Отсюда и иду по улицам уже своей страны. Фридланд. Город в прошлом. Теперь это город Правдинск. Калининградской области. Где до сих пор есть дом где останавливался Наполеон, госпиталь в котором лечились солдаты той далёкой войны.  Город, в котором Франция оставила могилы своих солдат. Франция, которую помнят зажившим шрамом на лице. Иду по брусчатке, свежей, ровной и вымытой ночными слезами. В Правдинске она тоже сохранилась, но ремонтировать видимо не стали, так и оставили, чтобы, споткнувшись или оступившись, помянуть, то ли прошлых правителей, то ли самого Наполеона. Наверное, это шутка.
     От оцепленной арки, её огня, засыпающих букетов цветов и её орлов - быстрей и надёжней по улице.
     По улице.
     По звукам своих шагов.
     Убегаю.
     Убегаю от войны.
     Война — это зло.
     Война — это боль. В какую бы красу её не обличали.
     Единственно война за свой дом, свою семью, свою страну.
     Тогда это Победа.
     На все времена и сердца.
     Иду.
     Avenue de Friedland налево, rue de Tilsit направо…
     Тильзит — это тоже наш город, зовём мы его так до сих пор. Пишем же Советск.
     А следующая улица Санкт-Петербургская, а следующая Московская. И дрожащая сердцем и памятью площадь – Сталинградская!
     Много наших улиц в Париже.
     Много наших.
     О наших войнах и дружбах – улицы и площади.
     О наших дружбе и войнах – брусчатка и перезвон колоколов.
     И храм есть в Париже.
     Усталые ноги русского всегда найдут в чужом городе и свой кабак, и свой храм. Кабаков поющих, кричащих, зовущих на русском в Париже достаточно, чтобы помнить чей ты сын, а вот храм один. Храм чтобы помнить с кем твоя душа.
     Одинокая, широкая и русская.
     В кабаке исповедуешься перед собутыльником, а в храме перед Богом. И тут они вместе: храм Александра Невского и напротив ресторан «A la ville de Petrograd». Только цены для обычных русских тут неподъёмные, а русский храм работает по часам. К их Богу можно прийти всегда, а в наш по расписанию – во вторник, пятницу и воскресенье. Дни установили. Часы определили с пятнадцати до семнадцати. Хорошо православные кресты не завесили… Да ещё в русском кабаке можно фотографировать и всё меню на французском, а в храме на русском и «Il est interdit de photographier et d'effectuer des enregistrements son et video sans l’autorisation ecrite du dovyen de la catytdrale», что значит: фотографировать и вообще что-либо записывать нельзя, без письменного разрешения настоятеля.
     А в девяносто пятом, в храме, в центре Грозного расписания не было, как, впрочем, не было и дверей. И купола. Были проёмы и свет с небес, падающий на обугленные останки вчера, на крест прислонённый к нахмуренным стенам веры. И через пять лет, когда засияли кресты над новым куполом, двери были открыты… Всегда…
     А тут дорога мимо. Негде душой согреться – там, где можно -закрыто, где хочется – дорого.
     Спасибо кривой дорожке. Привела в парк. Оазис души и жизни. Из декабрьского неуютного утра в чирикающую воробьями, журчащую водопадом, зелень. В цветы и статуи, в дорожки и аллеи. В длинные тени колон и непонятно откуда выросших тут, пирамид. В утренний лёд пруда и просыпающихся мостиков, и беседок. В черных упитанных ворон, терзающих оранжевенькие солнца плодов хурмы. Да! Да! И ещё раз да! Хурма! Аж слюньки потекли. Как же захотелось испробовать! Но хурма сыром не была, да и я на лису не сильно, то смахивал. Вороны делиться со мной явно не хотели, и чтобы им не пел, пусть они бы и раскаркались во все сваи вороньи морды – хурма бы не выпала из их хищных клювов. Она плотно сидела на дереве, а эти черные и жадные монстры явно не хотели их отрывать от веток. Так клевать удобней и безопасней. А ветки были высокооо. Но наша нация непобедима в своих путях к намеченному. Оглянулся. Вот за что не люблю ихних дворников в парках – это за то, что они не оставляют нам ни одного шанса. Чистюли понимаешь. У нас бы рядом лежала хурмоснималка, а у них ни одной веточки, ни одного камушка. Но ночью был мороз, и они не учли, что у меня будет возможность воспользоваться замёрзшими комьями земли. И пока никого не было видно на дорожках, вверх полетели смёрзшиеся земляные комья. Но видимо, всё же мой приезд был просчитан и комки не произвели должного эффекта – они рассыпались в черноснежную крошку едва коснувшись заветного плода, подняли в воздух ворон. Они недовольно что-то прокричали в мой адрес (а может и полицию таким образом вызвали), отстрелялись мне на голову белыми лепёшками своего презрения и уселись на соседнем дереве. Переговариваясь между собой, словно в кинотеатре, в ожидании новой фильмы. Повторить стрельбу не получилось – по дорожке бежал седовласый, поджарый мужчина преклонных лет. Он остановился рядом со мной, перевёл дыхание, пожелал мне доброго утра. Выслушал моё ответное пожелание и стал делиться своим восхищением декабрьским утром, в котором нет снега, а есть лёгкий морозец. Он смеялся, что солнце взойдёт и он сможет прийти сюда позагорать и встретить Рождество. Потом он довольно терпеливо выслушал моё очень длинное поздравление с их Рождеством, почти полностью выученное мною из русско-французского разговорника, дня два назад. Он терпел долго, слушая французские слова, произносимые мной на русском языке с рязанским наречием. Потом с восторгом хлопнул меня по плечу:
- Russe!
     Увидев, что я как собака, понимаю его, только гавкаю плохо, стал рассказывать мне о парке, о том где мне следует побывать, так как я не правильный турист, ибо туристы в этом парке крайне редки, особенно по утрам. А потом он научил меня сокращать французские слова:
- Bon No;l!!!
     Когда я произнёс эту фразу в двадцатый раз, почти без акцента, он снова хлопнул меня по плечу на прощание:
- Magnifique! Bon No;l! Bon voyage!
     И потопали французские ножки по французской дорожке. Его по кругу, а мои к розовой зардевшейся утренним румянцем базилике Сакре-Кёр купающейся в лучах солнца под хмурым присмотром голых веток деревьев. Спортсмен в парке говорил, что базилика находится в районе, который имеет много русских. Они там разные и мне надо быть осторожным.
     Мулен Руж была в самом основании самого высокого места Парижа. 
     Зазывали.
     Но если честно, то отдавать сто восемьдесят евро за то, чтобы увидеть место, где пьяная девушка разделась и станцевала на столе в первый раз хоть и в Париже – это не ко мне. Если бы всякий раз, за такое действо в Балтийске, на поле чудес, после зарплаты, в казну города каждый приезжий и проходящий отстёгивал хотя бы по червонцу евро, то мы бы были самым богатым городом в Европе. У нас свой Мулен Руж и он покруче будет этого – у нас девчонки красивые и ладные, а вдобавок хорошие и свои. А ещё и не жадные – смотри сколько хочешь. Тем более, у них только сиськи показывают и всё, а у нас ещё в антракте бои без правил или последний герой, на том же поле. Выясняют бойцы самой сильной армии в мире, кто сильней в самой армии. Так сложилось, что это арена боёв двух сильнейших морских спецподразделений страны: диверсантов и пехотинцев. Зрелище ожидаемое и бесплатное – мы нормальные, мы шкуры с соотечественников не снимаем за природное явление. Мы всегда ждём победителей. А победители, которые побеждают профессиональную контрактную армию – новобранцы из комендатуры. На раз они успокаивают героев своей страны. Как, какими приёмами сказать не могу – супер секретно, потому, как многие разведки мира хотели бы получить эту методику по укрощению непобедимых. Многих шпиенов проникших на территорию нашей страны, и страшно подумать – территорию области, обычно обезвреживает бдительная безопасность в виде бабушек из спецподразделения КПП «Застава». Тем же кому не повезло, и они смогли просочиться до поля чудес, Бондов, котиков всех мастей и прочих наикрутейших агентов, свет выключают в первые секунды поединка. Как правило, придя в себя, они забывают свои навыки и в лучшем случае остаются строить социализм и дружбу народов за пределами Балтийского городского округа – не принимает наша земля шпиёнов, не принимает. Хочешь посмотреть, будь как все, возьми пакетик «Асланова» и сиди себе смоктай в трубочку, а не зиркай по сторонам голодными глазами. Народ у нас простой – он своё не отдаст, и чтобы чего не удумал плохого сосед – работают на опережение. А тут за то, что у нас даром и с любовью – за евры!?
     Обойдёмся!
     До дому потерпим.
     От станции метро вверх вела узенькая выложенная тёсанными и отполированными булыжниками дорога.
     Вверх.
     А рядом общественный туалет.
     Спустился по надобности проверить фразу из песни Высоцкого «…в общественном Парижском туалете, есть надписи на русском языке..». Туалеты в Париже странные. В смысле платные. Но платить надо на выходе. В коробочку с монетками. У нормального человека всегда возникает вопрос: эта коробочка, чтобы положить денюжку на выходе или же взять оттуда, за посещение? Коробочка есть, а за ней никто не приглядывает. Самое интересное, что копеечки там разные. Были. Даже с дырками в середине. Потому, после тщательного исследования стен в общем коридорчике и в самих кабинках, после того, как обнаружил, что надписи есть на многих неизвестных и известных мне языках, но нет на русском, с чистой совестью помыл руки с мылом, высушил в сумасшедшем ветродуе, положил в коробочку два рубля, вышел на свежий воздух. Прошёл у столба, к которому какой-то велосипедист-турист замками прикручивал своего двухколёсного жеребца и стал восходить на Монмартр. Сквозь лотки с какими-то ракушками, омарами, креветками, кусками льда и лежащем на них рыбой. Странно что не слышалось нашего не убиваемого запаха рыбных магазинов.
     Культур-мультур.
     Витрины, видимо художественных салонов, усыпанных лепестками роз и красивыми набросками женских фигур и лиц. Приятно, в отличие от символической плакатной, вызывающей, отталкивающей эротики. Старые мельницы и скульптуры у подножия их затянутых зелёным плющом ближе и милее.
     Если бы не толпы народу, здесь, наверное, было бы мило.
     Монмартр…
     Художники рисующие и продающие.
     Красиво здесь. В видах Парижа, Эйфелевой башни расписанной на сувениры, маках, танцовщицах… обычно и ожидаемо.
     Неожиданным оказался Artiste peintre Andre Martins de Barros.
     В небольшой комнатке с окнами на проходящих, с лежащем на полу стоптанным ковром, креслом-крутяшкой, среди больших и маленьких картин – художник. Так переводится его табличка. Художник. Но для меня значение этого слова в отношении его звучит, как трилистник: Мастер-художник-живописец.
     Его картины мне понравились.
     Тоже три.
     Старик держащий земной шар.
     Нежность.
     И старик, написанный множеством тел обнажённых женщин…
     Понравились и другие, но эти выбились из сувенирных пейзажев и заказных портретов.
     Мне бы захотелось увидеть свой портрет его руки из моих женщин прошлой и будущей жизни.
     Или нет?
     Особенно, когда за этим вызовом женских тел, в самом углу, почти невидимая его картина, изображающая Деву Марию с подростком Иисусом, написанную Андре в старом стиле.
     С ним было легко, но мало.
     Ушёл унеся в сердце его рукопожатие пропахшей маслом и красками руки. Без картины. По горе усыпанной старыми открытками и разномастными магнитиками. На холодильник…
     В толпе приезжих напёрсточники – дядька с небольшим столом и тремя стаканчиками. И люди, за денежку испытывающие счастье.
     Осмотрелся – всё как у нас: двое у лотка заводят толпу и оттесняют ненужных ротозеев, выше по течению людскому и ниже по смотрящему – видимо здесь это тоже вне закона.
     Служба безопасности нужна и на улице. Меня видимо тоже заметили. Это, как на рынке определяют милиционеров – все смотрят на товар, а милиционер на продавцов. Стоило подойти поближе, как один подошёл ко мне и шепнул по-русски на ухо:
- Иди отсюда. Не дома и не на работе.
     Он прав – не на работе и не дома.
     Ушёл.
     Какое мне дело до нерусских лопухов?
     На Монмартре горизонт под ногами.
     Не там вдалеке, на горизонте, не по крышам зданий, а тут, прямо на лестнице, по головам глазеющих приезжих и шапкам стоящих уставших фонарей.
     Стоишь у порога миров.
     А там вдали всё теряется в дымке. Дымке голубой, оранжевой, нежной и розовой. Радуге, распластавшейся над вечным городом. Дымке, состряпанной мольбертами сидящих и приходящих на эту гору, чтобы забыться Парижем над Парижем.
     Ночь приходит днём огромной луной и надо поспешить вниз, до темноты, чтобы метро унесло к отелю раньше, чем праздник покинет улицы города.
     У столба, напротив станции метро тот же прикованный к столбу велосипед. Только без колёс, руля, сиденья и прочих ненужных мелочей. Одна рама…
     Русские?

     Платан

     Рядом с домом рос платан.
     Не старый совсем.
     Лет сто, а может и сто пятьдесят. Можно сказать, только начал жить.
     Как-то сложилось на этой улице он был один.
     Стоял в одиночестве каждый день поднимаясь выше и выше. И когда он достиг вершины, какой-то сердобольный бродячий художник, выкрасил стену дома в розовый цвет, дождался солнца и перенёс его тень на свежую краску.
     Романтик победивший одиночество платана.
     И по платанам, по любимым платанам к горящим крылатым статуям Grand Op;ra.
     Побывать в Париже и не посетить оперу!?
     А билетов на оперу нет, потому что нет оперы.
     Есть балет.
     А что я понимаю в балете, если ни разу не видел. Ну разве, что «Лебединое озеро» в августе девяносто первого. В СССР.
     А тут не поймёшь, что, да и цена запредельная.
    И уже собрался уходить, как кассир, спросила:
- А почему Вы не хотите сходить на балет?
     Осторожно подбирая французские слова ответил:
- Не разу не был и цена слишком высока.
     Глаза француженки – кассира вспыхнули:
- Вы русский? И не были в театре? Это же счастье увидеть балет на лучшей мировой сцене. Приедете в Москву – сравните с Большим.
     Что ей сказать? Что мне дешевле и проще приехать в Париж, чем в Москву. Тем более на балет.
     А она, видя моё замешательство:
- Une seconde, je vous prie. Подождите минуточку пожалуйста!
     И она стала куда-то звонить, что-то выясняя и уточняя. Потом просияла лицом:
- Для Вас есть хорошее место в ложе. И цена символическая.
     Гранд Опера был просто восхитителен. Маленький Лувр. С потолком-плафоном расписанным самим Шагалом. Даже если бы на сцену никто не вышел, даже если бы не заиграл оркестр…
     Там, наверху, уже звучала музыка. Там жили, творили, играли, двигались, танцевали люди! Если бы не люстра, больше ничего и не нужно было в этих стенах.  Люстра заставляла смотреть на сцену. А то, что происходило на сцене, соответствовала духу и окружению этих стен.
      
Notre Dame de Paris

     А что я могу сделать? Ноги вели и вели. А целая аллея цветущих в конце декабря роз, посаженных какими-то знаменитыми людьми у самых стен древнего собора, о котором я знал только, что: при строительстве придумали тачку, что витражи в соборе живые и там находится терновый венок Христа. Это то, что меня привлекало. Роман Гюго был читан и перечитан. Его старое издание шестидесятых годов было красочным и подробным. На полях этой книги были вырисованы мельчайшие, вырезанные в камне, детали украшений храма. Эта книга тянула и завораживала. Современные издания вызывали в лучшем случае растерянность: где та красота и изящество прошлого. Издатели словно специально сделали, чтобы дети не читали этой, да и других, книг.
     Книга должна быть сказкой. Завораживающей и пленяющей. После прочтения, чтобы, поставив на полку, хотелось вновь и вновь потрогать, полистать, перечитать её…
     Мне повезло. Повезло моим детям, что им достанется это издание, а как же другим?
     Ночной собор отличается от дневного, и я смотрел на витражи и ждал.
     Ждал, когда они оживут.
     А они молчали и не двигались.
     Рассматривал их по кусочкам, целиком, поворачиваясь и наклоняясь.
     Бесполезно.
     Видимо не вынес храм фашистской бомбёжки и уже не смог вернуться мастерами прошлых тысячелетий к нам. Секрет утерян, а витражи молчат.
     Почти у самого алтаря, среди убранства и икон, в тихом напеве органа – Дева Мария с младенцем. Православная икона в католическом храме. Подарок Патриарха Всея Руси Алексия.
     Сильно.
     Через дорогу кафе «Notre Dame de Paris» расположившись у окна, под огромным фикусом Бенджамина, пью кофе.
     Кафе покидаю с маленьким отщипанным стебельком и листочком.
     Теперь у меня дома тоже будет свой Нотр Дам.
     А пока в магазин Советской армии – так называет магазин «СА» Анатольевич.
     А мне нравится.
     Магазин нашей армии, пусть и понарошку, но в центре Парижа. Там продают всё: от и до. Только очень раздражают цены. Особенно когда утром купишь красивый свитерок за 30 евро, а вечером пробегая мимо забежишь погреться, а этот свитерок продаётся за 30 евро, а второй дарится. Ну а почему нельзя было утром подарить и ждать вечера?
     Теперь у меня три свитера по 20 евро, а могло быть четыре, но по пятнадцать. Повбывав бы.
     А в соседнем магазине была нужна шампунь. Забежал и остановился. Шампунь шампунью, но запах… Запах который не спутать ни с чем. Как бы его не назвали – детство оно всегда со мной. Ну и что, что в этом городе моё детство зовут или называют «savon ; la fraise», а для меня это запах земляничного мыла в общей женской бане в пятницу. Когда маленький был – мама водила с собой, пока не стал внимательно рассматривать окружающих. Вредные тетки! А я просто смотрел каким мылом они моются, уж очень оно пахло вкусно. После стал ходить в мужскую, по субботам. Но тянуло по пятницам, к мылу земляничному. И тут настоящий кусочек земляничного! Того, что дома уже давно пропал с полок магазинов. Купил маленький кусочек детских воспоминаний. Вот дома удивятся. Нотр Дам же не привезёшь…
Политика

     К окончанию своего вояжа перезнакомился с девчонками из булочной, парнями из колбасной лавки, женщинами из кондитерской…
     Да с кем только не познакомился и не поговорил.
     На пятый день уже довольно сносно понимал, о чём идёт беседа, а не понимал – спрашивал. Мне с удовольствием на пальцах объясняли не понятое.
     Проблемы были с языком – всё никак не желал говорить французские слова на французском – всё получалось на русском.
     Получалось очень замечательно.
     Получалось так, что никто ничего не понимал.
     Особенно мне удавалось замечательно изменять место ударения в словах, в результате легче было сказать на японском. Чтобы поняли.
     Очень хорошо меня понимала девушка-смотритель из Лувра. Мы приходили вечером с Кати к ним домой. Её мама с восторгом поила меня алжирским кофе. Они вдвоём говорили и говорили. Так быстро, что я не всегда их понимал одновременно. Папа её понимал их обеих и как не странно, меня. О том, что и как он обо мне думает, я видел по его налитым кровью глазам. Сказать, что он багровеет не могу, потому как он был цвета голенищ сапог офицеров моей любимой, красной армии. Блестел также - отливая хромом. Дочка и жена были посветлее, и покоричневее. Розовыми у них были ладошки, губы и подошвы ступней. Если бы не папа, я чувствовал бы себя спокойнее в изучении французских языков под их руководством. Но я понимал, что ещё немного и билеты домой мне могут не понадобиться, и мы чудесно разбежались: я получать познания во французском, а они с мамой в русском.
     Все началось с ребятами цвета хромовых сапог, у станции метро Trocad;ro.
     Немного обжился я в Париже и решил отомстить этим ребятишкам за брелочки в шесть евро за штуку.
     Повесив на шею фотоаппарат пошёл сразу от метро фотографировать Эйфелеву башню – отсюда замечательный вид и полно туристов, а потому много разных торговцев сувенирами. Крутя головой и щёлкая всё подряд изображал из себя свежего туриста, а значит лёгкую добычу. Передо мной чёрной сивкой-буркой появился торгаш и начал предлагать мне брелки с башней. Большие и маленькие, серебряные и золотые (цветом конечно).
- Сколько?!
- Один брелок - четыре евро.
     Сделал вид, что ухожу. А сивка, чёрная каурка, уже кричит:
- Два евро штука.
- Cher! Дорого!
- Один евро – штука!
- Дорого!
     Каурка стала бить копытом, с трудом сдерживая слёзы:
- Две штуки евро!
- Cher! Cher! Cher! – говорю ему на ломаном русском. – Пять штук за евро!
     Сивка стала кауркой. Камнем замерла, а потом с диким криком бросилася от меня, крича на всю площадь:
- Путин! Руси! Мафия!
     И это меня порадовало.
     Вечер получился замечательным.
     Я вернулся в отель.
     На рецепшене дали ключ от «кяторз» и попросили предупреждать, если я не буду ночевать в отеле.
     По-моему, они стали думать, что я шпион, но я пожелал им, на совсем ихнем языке, счастливого Рождества, был прощён и тут же получил от администратора секретнейшую информацию, о том, что завтра на соседней улице будет распродажа и можно купить хорошие сувениры и вещи по очень недорогой цене, только не нужно торопиться соглашаться с ценой, а торговаться до снижения покупки в два раза.
     С этим я не пошёл по красной ковровой дорожке, ведущей к моему номеру, а втиснулся в лифт, присел на откидной стул и поехал к себе. Медленно и уверенно.
     До отъезда оставалось совсем немного и надо было прикупить сувениров. Для друзей. Для мамы. Поэтому с утра в указанном направлении.
     К рынку-распродаже. На наших рынках, как, впрочем, и в магазинах, при распродажах, цены почему-то увеличиваются и торг уместен в пределах пятидесяти, ну максимум ста рублей. С возгласом жалобным: «Больше не могу – это и так моя зарплата, а мне ещё за место платить» и с подтекстом: «Ты у меня деньги отбираешь –жлоб!».
     На наших.
     Ихние рынки отдают нашими рыночками-толкучками на станциях, перегонах, людных местах девяностых годов. Обычными русскими базарами.  Появляющиеся в проходных местах в утренние часы до обеда. Места где все друг друга толкали.
     В начале девяностых.
     Островки жизни по выживанию.
     Когда все что-то продавали.
     На соседнем рынке покупали, а на этом продавали, тем кто торгует на том. Так и жили. Потом рыночки появлялись также, по утрам, но закрывались появлением милиционеров после их утреннего совещания. Ловили и разгоняли. Страна была уже другой, а законы ещё старыми. Не успевали они за жизнью. Время родило предпринимателей и торговцев, а страна ловила спекулянтов. Так что – облава и никого нет. Все продавцы превращались в простых прохожих, остановившихся поговорить, полузгать семечек, почитать книжку. Ушёл милиционер и ему в спину уже шумел новый базар. до следующей проверки.
     И тут так же. Только никто никого не гонял. Продавцы заняли улочку от выхода метро и расположились кто на ящиках, кто на столиках, кто на подготовленную заранее утварь. И много. И продавцов, и товаров.
     Вот парфюмом торгует мужчина. Стоимость десять евро флакон того, что на елисейских стоит двести. Начинаю с ним говорить, что у него контрафакт, а он обижается и доводы о цене за двести отвергает. И в доказательство показал, чем отличается его туалетная вода от продаваемой в магазинах – налогами, жадностью и туристами, а так: «всю воду делают у нас в Алжире, на наших алжирских заводах, нашими французскими специалистами, а во Франции всё китайское и ничего французского не осталось, а мне легко попасться на китайскую подделку, вот это будет «embarras». Недоразумение…
     Продал по 2 евро.
     С восхищением.
     Парадокс. Чем я больше торговался с торговцами, тем больше видел в их глазах восторг. Они улыбались и смеялись во время торга. А когда я, скинув цену в три или четыре раза, отдавал им деньги, они с удовольствием, открыто выражали своё восхищение: «Руси! Манифик!».
     Покупал и плыл, плыл между и по.
     Слушая французскую бульварно-торговую речь. Ручейки рождественских распродаж. Прощальный топот распродаваемого навсегда товара.
     Здесь, в отличие от бутиков Монмартра и других мест распродаж, было мало туристов. Видел только одного, да и то в стёклах магазинов.
     Мне понравилось. Этот воздух мне был знаком. Он пьянил. Мне не надо было переводить слова в уме на русский, они ложились в мозг, словно были там всегда. Воспринимались, как язык родной, но забытый. И сейчас было понятно всё и так. Единственное неудобство было то, что они перемешивались с русскими мыслями.
     В утренней торговой суете, без арабов, торгующих каштанами у колеса обозрения; без итальянских мошенников, отдающих костюмы от «Армани», потому что им нужны деньги заправить машину; без местной темнокожей шпаны, нашедшей прямо за твоей спиной жёлтое колечко и предлагающей выкупить его долю у него как за золотое; безучастных ко всем полицейским, я нашёл свой город.
     Я шёл, нет, брёл по ней постоянно переходя с одной стороны на другую, любуясь, возвращаясь назад, застывая у барельефов с изображением людей. В основном женщин. Они сидели, лежали, танцевали. В основном без одежды. Открыто и смело рассматривающие меня. Их нагота была их одеждой. А я укутанный в куртку и прочее был наг под их взглядами. Я стоял и смотрел, стоял и разговаривал с ними. Если ещё вчера-позавчера, в моей груди играла какая-то старая музыка этих мест, то сейчас, понял, что я от здесь.
     Я жил здесь! Я знаю этих женщин. Я любил их, а они меня. Они любили меня, а я их. Вот тут мы играли в догонялки. Вот тут пили кофе. И пусть в то время здесь было не так, пусть! Здесь были мы.
     И замерев у лежащей в гроте, прикоснувшись к её глазам, груди, холоду камня понял, что если завтра я отсюда не уеду, то этот город меня не отпустит. А я уже никогда от него не уеду. И стоит мне произнести завтра хоть одно слово по-французски, подумав на этом же языке – выброшу билеты, заберу вещи из отеля и останусь здесь навсегда.
     Опьянённый сегодняшним прошлым, с пакетами, оттягивающими руки, дошёл до музея естествознания. С огромными бронзовыми динозаврами, гориллами, разрывающими женщину, с огромными скелетами древних ящеров, цветущими розами и деревьями, названия которых, к своему стыду, и не знаю, и не стыжусь этого...
     У девчонок в кондитерской попросил сделать к утру дюжину настоящих французских пироженок.
     Заскочил в колбасную лавку, заказал двенадцать французских сухих колбасок.
     Мне были здесь рады. Как и везде. Здесь работали два высоких парня и две девушки. Они выслушивали мои рассказы об их Париже. И что-то советовали, что-то подсказывали. Они заразительно смеялись, когда, рассказал им про своё ночное приключение в первую ночь – они там не гуляют. Молча смотрели на меня, когда им рассказывал, как в магазине напротив, считал сколько сортов сыра выложено на витрине и что, когда не досчитал и до половины, на сто восемнадцатом сорте, охранник-араб вытолкал меня не улицу. То, что меня выгнали их, возмутило, но они не поняли почему и зачем мне нужно было пересчитывать сыры. Они поняли – охранник решил, что я воришка, и на всякий случай избавился от меня. Но про сыры они не поняли. Сначала они подумали, что я ищу свой любимый сыр, но…
     Я им долго пытался объяснить, что у нас не так.
     А они не могли понять, что у нас не может быть столько разного. Даже сейчас.
     Вот и сегодня, они были веселы, в ударе и видимо решили высказать всё что думают про Россию.
     Набросились.
- Россия - ракеты. Все боятся, что начнётся война. России надо разоружаться. Но пока у власти тиран Путин, то ничего не получится. Он любит собак, но не любит свой народ. Он его грабит и эксплуатирует…
     Ну и ещё много и в том женаправлении…
     Они разошлись видя, что я молчу и кивая головой соглашаюсь со сказанным ими.
     Наверное, что-то себе надумали…
- Ребята! А теперь стоп! Хватит про Россию – давайте за Францию. И тут как говорится «Остапа понесло». Я им вспомнил их прошлое и настоящее, о том, что и как была Франция без и с Россией, напомнил о войне с фашистами, а напоследок оставил их президента.
- Да ваш президент, подмял под себя весь бизнес, все бюджетные деньги осваивает он и его приближённые, а ещё он у вас бабник. Всё никак не может разобраться где у него жена, а где любовницы…
     Ой! Что тут началось! Они отставили в сторону свои дела и начали с яростью, как в последний раз, защищать свою страну и своего президента.
     А я слушал и улыбался.
     И когда они поутихли:
- Так вот, если касаемо ядерных ракет, то если обратили внимание, что вокруг России кольцо из стран НАТО. И оно каждый день сужается и сужается. А что делать если твой злой и не добрый сосед купил пистолет и размахивает им по поводу или без? Правильно, ты идёшь и покупаешь автомат или пулемёт. Чтобы сосед успокоился и задумался. Так вот вокруг нас таких соседей выше крыши, потому и делаем автоматы и пулемёты. А вот вокруг Франции одни друзья – так скажите, зачем в окружении друзей она покупает себе пулемёты?
     Ребята смотрели на меня открыв рот, а я продолжил:
- Что касаемо нашего Президента, то вы его не трогайте. Это наш Президент. И не вам обсуждать его. Мы сами разберёмся, у себя дома, кто главный и зачем, вы лучше у себя разберитесь. Потому не трогайте нас, и мы будем с вами дружить…
     Расстались друзьями с улыбками…

     Домой

     Самолет летел как-то быстро. В нем уже было несколько человек.
     По облакам никто не ходил. Остановок не было. По дороге никто не подсел.
     Подсел я. К девушке Марии летящей зачем-то в Москву. Через Калининград.
     В перерывах между едой и напитками разговорились о Париже.
- Вот скажи, почему у вас в городе чемодан на колёсиках нигде не прыгает по тротуарам, его не надо поднимать и затаскивать. Почему у вас всё, даже такие мелочи, для людей?
- Иван, а у вас, что, не так?!
     Она смотрела на меня и думала. А я возьми и ляпни:
- Сейчас прилетим в Калининград, а там рвы с водой, валы земляные, колючая проволока и вышки по углам.
     Она смеялась. Она думала, что это шутка. И я смеялся с ней вместе. Потому что шутил.
     Шутил потому что снова боялся и пытался спрятать свой страх за смехом. Смеялся над собой, что думал, что меня завербуют. А оказалась, что как здесь никому не нужен, так и там. Потому и смеялся. Что незавербованным возвращался. Что могу встретить знакомых в аэропорту или ещё того хлеще – встретят. Обнимут и уволят.
     Смеялся.
     В Калининграде транзитным пассажирам разрешили подышать воздухом, и девушка-француженка пошла меня проводить.
     Двери аэропорта раздвинулись, в лицо ударило холодным мокрым воздухом. Мария резко прижалась ко мне с ужасом озираясь вокруг.
- Иван! Смотри! Вышки! Прожектора!
     Калининград оказался на высоте!
     Справа от входа был железобетонный забор, верх которого был украшен колючей проволокой. За забором горел огромный фонарь. Мы то не обращаем внимание на эти мелочи, а ей видимо ударило по глазам. Тем более, что при нормальном воображении, там могла померещиться и вышка с автоматчиком.
     Так потихоньку вцепившись мы спустились по ступенькам. Тут Мария вскрикнула, указав пальцем на окончание этих самых ступенек. Сразу за ступеньками была вырыта большая траншея, которую уже успела наполнить вода, через неё было переброшено несколько досок в виде мостика который упирался в земляной вал из грунта…
     Мария с ужасом смотрела на меня:
- Иван! Ты знал! Ты знал?
     Да я знал. Я ничего не знал за эту канаву, и теперь ругал себя за эту шутку. Я не знал про канаву, я знал за страну.
- Здравствуй Родина!
     В аэропорту никого не встретил.
     И когда сел в свою машину и вырулил со стоянки – от сердца отлегло.
     Страхи окончились.
     Окончились.
     И через километров двенадцать, по нашей земле домой, звонок на телефон. Звонил начальник отдела ФСБ курирующий милицию:
- Иван! Ну как Париж!?
     Картина маслом.
     Ни пирожного, ни колбаски не попробовал – разошлись сувенирами…
     Неважно…
     Зато я видел, как по ступенькам Монмартра, в засыпающий Париж льётся музыка: «Если б знали Вы, как нам дороги подмосковные вечера»…