Борис Нисневич
Поминки в роковых широтах
За хрустальные гребни ледников острова Южная Георгия с иссиня - тёмного неба сползал багровый закат. Я открыл иллюминатор, запечатлел эту картинку на широкую плёнку своего допотопного фотоаппарата и продолжил выстукивать очередную страницу антарктического дневника. Рейс нашего научно-поискового траулера завершался, неистовые пятидесятые широты свои пытки над нами заканчивали, а сейчас только мёртвая зыбь покачивала наш пароход, накатывая на борт где-то внизу у киля. Но это раздражает только хроников, слабонервных из-за морской болезни, таких как первый помощник капитана Петрович. Помполит - «помпа», так именуют на пароходах этих случайных мореходов.
Петрович вчера неожиданно для всех вышел из дрейфа по тошноте. Истощённый, вымотанный качкой и ишемической болезнью, он превозмог себя, чтобы выступить с лекцией о дурмане религии. Он, подкованный образованием в Высшей партийной школе, атеист, бил по корням православия постулатами научного коммунизма. Неслучайно в рейс прихватил календарь религиозных праздников. За сутки перед пасхальной ночью, партийный долг поднял его с койки, чтобы развеять библейские мифы - мало ли, вдруг ещё кто помнит, что вот-вот Христос воскреснет.
После лекции у Петровича состоялся интересный разговор с коком Степаном, который попал в моё журналистское ухо и теперь переносился в дневник. Петрович подошёл к камбузу и, привстав на комингс, окликнул кока:
- Стёпа! Не вздумай яйца красить!
- Зачем? Оне у меня хорошего, телесного цвета, - прикинулся непонятливым Степан.
- Да, не про твои…не про мошонку твою речь!
- А-а-а! Пасхальные имеются в виду, - сообразительность вернулась к Степану. А поскольку с «помпой» он был на короткой ноге: готовил ему «раздельную пищу» - штормовую и штилевую, то мог себе позволить малость озорства. Потому и запел в тему:
Сегодня яйца с треском разбиваются
И празднично звучат колокола,
И пролетарии всех стран соединяются
Вокруг пасхального стола.
Брови Петровича, по брежневски кустистые, но пожиже и посветлей, поползли к переносице:
- Ты понимаешь, Стёпа, о чём поёшь? До чего допелся - поповщина объединяет пролетариат!
А от укора, кок ещё более раздухарился и ещё звонче запел:
Все красят яйца в синий и зелёный,
А я их крашу только в красный цвет,
И я несу их гордо ,как знамёна,
Как символ наших радостных побед!
- Стоп! Стоп, - замахал руками Петрович. Он оглядел всё вокруг - в салоне никого, кроме меня не было. А мне он доверял, как своему дублёру, когда он «дрейфовал», я занимал экипаж беседами о литературе. Понимать-то он понимал - песня шуточная, но крамольная, прямо таки издевательская над советскими святынями. Однако, любопытство взяло верх,
- Ладно, уж допевай.
И кок с хитрой полуулыбкой продолжил:
Все люди братья – я обниму китайца,
Мао Цзедуну привет свой передам.
Он жёлтые, свои, пришлёт мне яйца,
Я красные, свои, ему отдам!
- Ну, всё! С председателем Мао шуток быть не может - это уже международный скандал! Вот что, Стёпа, на людях эту песню не пой, нигде и никогда! А то тебе визу и выход в море крест-накрест досками забьют. Я - то тебя не заложу, но кроме меня, здесь есть два – три человека с музыкальным слухом, Генделя, разумеешь?
Ещё бы не разуметь! Кто в порту приписки - в Калининграде - не знает красный дом КГБ на улице Генделя. Помполиты туда тоже свои отчёты строчили, но в Промразведке по следам донесений Петровича никто ещё не пострадал.
Стоило мне только об этом подумать, отписывая услышанный диалог, как стрекотание моей машинки прервал звонок Петровича: «Зайди, пожалуйста, ко мне. Что - то совсем мне худо», - сипло-слабым голосом попросил он. Его стало укачивать сразу, как только мы вошли в сороковые - роковые широты, а потом, пятидесятые – неистовые уложили его в каюте надолго. Но вот мы выгребли оттуда, где белое безмолвие встречает штормовым безумием и продвигаемся к тихой бухте. Нас как-то бережно покачивает – можно ходить, не опираясь о переборки.
У трапа на верхнюю палубу столкнулся со Степаном:
- Вот, отжал ему сок из квашеной капусты, всегда его просил, никогда не отказывался, а тут говорит: «Не жилец я, Стёпа, ничего мне не поможет.» С лица весь сошёл, голос потусторонний какой-то… Жалко, хороший ведь человек, хоть и верит в ахинею. Нам то он поп-политом был, исповедоваться было кому.
- Не дрейфь, Стёпа, коммунисты выживают, всем штормам назло!
В каюте Петровича я застал капитана у приоткрытого иллюминатора. Видно он решил проветрить каюту.
Лицо Петровича отражало обречённость, соответствующую его некоммунистическим мыслям о потусторонней жизни.
- Ребята, я долго уже не протяну, - сказал он, не открывая глаз, - там, в нижнем ящике стола, в кальсоны завёрнута бутылка «Московской». Возьмите, выпьете за упокой души моей.
- Петрович, ты же материалист, знаешь - души нет, а, следовательно, не узришь ты, как мы поминать тебя будем, - с неизменной иронической улыбкой сказал капитан Головин, - так не лучше ли при жизни?…
- Как у Беранже, - подхватил я, - Давай, при жизни памятник пропьём!
Петрович приоткрыл глаза: надо было управлять процессом прощания. Освобождённая от кальсон водка была разлита по трём рюмкам. Рюмка «покойника» накрыта ломтиком хлеба. Но, похоже, у него уже проявился проблеск осознания происходящего…
- Вот что, Петрович, если ты решил умирать, то почему бы не рискнуть, попросить Христа, который через час воскреснет, воскресить и тебя заодно, - воспользовался я промелькнувшим в его глазах интересом к нашим действиям с бесценной, после семи месяцев рейса, водкой. Последнюю бутылку из капитанского загашника мы подарили моему коллеге при заходе в Монтевидео.
- Да, Петрович, надо просить господа Бога, - подхватил мою идею капитан, - надо молиться.
- А как? Я ни одной молитвы не знаю, - неожиданно не воспротивился нашему предложению помполит.
- Всё просто, начинаешь так: «Отче наш. иже еси на небеси…» А дальше можешь просить – «спаси и сохрани, прости прегрешения вольные и невольные…» Я это помню от набожной бабушки, - сказал капитан.
Вернувшись к дневнику, я стал перечитывать страницы, где писал о Петровиче. Иронический тон теперь казался неуместным.
Подумалось, ведь тёплый он человек. И моряки его Петровичем уважительно, по-домашнему называют, а он и не требует обращения по имени – отчеству, даже от салаг. И за обедом лучший кусок мяса мне в тарелку подбрасывает.
Нет, неправильно это, хорошее вспоминать, когда человек концы отдаёт. Неделю он пластом лежал. Вчера только на пару часов поднялся - такое, говорят, бывает просветление у обречённых на уход из жизни. А как хоронить? По морскому обычаю, или заморозить, положить рядом с этой почти двухметровой антарктической белорыбицей - уникальным клыкачом, для музея? До порта нам ещё месяца полтора…
Я решил пойти на верхнюю палубу проветрить голову от грустных мыслей. По пути встретился Степан, расплывшийся в радостной улыбке:
- Петрович вот что заказал, - развернул он завёрнутый в холстину шмат благоухающего чесноком сала, - говорит - хлеб вы ему на рюмку положили, а закуси никакой нет! Он у нас сегодня как Христос – «Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!»
В полночь я вернулся в свою каюту. Позвонил:
- Петрович, Христос воскрес!
- Да, - окрепшим голосом ответил он и, выдержав паузу, сказал:
- Да, я тебе верю!
г. Калининград, Россия bnisnevich@yandex.ru