В детстве Сене нравилось быть пионером. Красный галстук был овеян ореолом романтики и представлялся Сене лоскутком алого паруса капитана Грэя. С годами ореол этот померк. Нет, Сеня не мыл полы классной комнаты красным галстуком, отмечая выход из возраста пионера и вступление в комсомол, как делали некоторые его одноклассники. Просто есть такой период в жизни подростка, когда его идеалы начинают увядать и на смену им приходят внутренние черти, готовые рвать в клочки всё, что прежде было так дорого и даже свято. Заходили эти черти и в Сенину голову. К своему комсомольскому значку он отнёсся совершенно спокойно. Не швырял его в угол, но и не клал под подушку на ночь. Он был неизбежным спутником среднего и высшего образования. Вот и всё.
Так бы Сеня тихо и дожил до возраста «несоюзной молодёжи», платя копеечные взносы, если бы не его аспирантура... Здесь Систему было не обойти. Хочешь стать молодым учёным, защитить диссертацию — будь добр, включайся в ВЛКСМ поактивнее. Сеня как мог отлынивал, прятался от активистов в кафедральных подвалах, где он работал. Но его настигли и там.
Вечерами после работы «молодые учёные» кафедры частенько устраивали мордобой. Не настоящие драки, конечно, а вполне себе спортивные боксёрские бои. Выпускали психический пар, так сказать. Дело происходило в тех самых кафедральных подвалах, а точнее, в лаборатории сейсмики, где Сеня и работал. Там в шкафу были припрятаны две пары боксёрских перчаток, видавшие на своём веку множество разбитых носов и рассеченных надбровий. Столы и стулья, где утром и днем студенты делали свои лабораторки, сдвигались к стене, освобождая «ринг». Двери запирались изнутри. Бились до первой крови или падения. Бой заканчивался рукопожатиями или даже объятиями. Победителей и побеждённых в таких боях не было. Каждый получал то, за чем приходил. На одном из таких поединков Сеня поймал своего коллегу Гошу на встречном движении и разбил ему нос. Он даже не проводил удара, просто выставил навстречу прямую левую, и Гоша напоролся... Сеня почувствовал как под его кулаком что-то хрустнуло. Ощущение было жутким. Гоша тряхнул головой, размазал кровь локтём, и продолжил было свой кавалерийский наскок. Но Сеня обнял его, и зашептал в ухо:
— Ой, прости, прости… Нехорошо получилось. Я не хотел...
Гоша оттолкнул Сеню и даже замахнулся для удара. Сеня не защищался даже, но и глаза не закрывал. Сказал совершенно спокойно:
— Бей. Будем в расчёте.
Гоша бить не стал. Опустил руки и стал развязывать перчатки. Благо, в лаборатории сейсмики был свой умывальник, где особо распаренные бойцы умудрялись даже душ принять, поэтому крови никто, кроме раковины, не видел. Когда Гоша вернулся из-за ширмы с полотенцем, обёрнутым вокруг шеи, ничто уже не напоминало о кровопролитии. Только Сеня сидел на краешке стола с совершенно убитым лицом, как будто попало ему. Злое это качество — сильная эмпатия! При подобных столкновениях больше болит у того, кто бил, а не у того, кто пропустил удар.
Гоша подошел к нему вплотную и сказал негромко:
— Ладно, Сеня, не кори себя. Я сам виноват, полез без нырка.
Сеня только махнул рукой.
— Ты вот, если такой совестливый, давай-ка замещай меня на моей общественной работе.
Сеня вопросительно поднял бровь:
— Кстати, тебя без этого до защиты не допустят, ты в курсе?
Сеня обречённо кивнул.
— Так вот. Будешь вместо меня секретарём комсомольской организации факультета. Я выбываю по возрасту со следующего года!
— Мстишь, да?
— И не думал даже! Наоборот, помогаю тебе. Анкету тебе делаю. Ты когда аспирантуру заканчиваешь?
— Ещё год.
— Вот, как раз!
Сеня всё никак не мог понять, это шутка такая, или на самом деле? Что значит быть секретарём комсомольской организации факультета, он понятия не имел. Но с комсомолом жизнь его уже сводила, причём на самом высоком комсомольском уровне. Городской клуб авторской песни был долгое время под крылом обкома комсомола. Сеня, как не последний человек этого клуба, бывал в обкоме не единожды и даже неплохо знал Лёву Кукурузу, первого секретаря обкома (умный мужик, кстати, был!). Были у него и другие пересечения с комсомольскими шефами, но о них Сеня старался не вспоминать. Приходилось «отрабатывать» командировки на фестивали, петь на их шабашах. У Сени подобные выступления для комсомольской элиты области четко ассоциировались с проституцией. По сути это и был выход на панель, только товаром служило не тело, а (страшно подумать) — душа! Утешало лишь то, что песни требовались там исключительно кабацкие, на которых душа не присутствовала вовсе.
Сеня пристально посмотрел на Гошу. Нет, он не шутил.
— А делать-то что надо будет?
Гоша махнул рукой.
— Да ничего такого. Ну, будешь пару раз в году на институтских комсомольских конференциях отчет зачитывать. Чаще всего его просто сдают, а Редько сам потом всё сбивает и передаёт куда надо. Там, по сути, только информация о взносах и численном составе. У нас — небольшой. Студенты в него не входят. Только штатные сотрудники.
— А Редька — это кто?
— Не Редька, а Редько. Это секретарь институтской организации. Он штатный, райкомовский, — Гоша убавил голос и добавил, — ты с ним лучше не ссорься. Мутный он.
— А-а-а... Я, кажется, знаю его, — сразу вспомнил Сеня. — Действительно, мутный. Глаза прячет, рыло воротит. Приходилось встречаться...
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Гоша и даже присел к Сене поближе на другой край стола.
— Дело давнее... Ещё прошлым летом, в июне было.
Сеня вздохнул и замолк.
— И чё было-то? — не унимался Гоша.
— Ну типа, мне и рассказывать это нельзя... Большой секрет. Типа, военная тайна.
— Колись! — Гоша хлопнул его по плечу. — Мы теперь с тобой вместе в этой конторе. Так что сор из избы не выносишь, а как раз наоборот.
— Зачем тебе?
— Интересно...
— Интересно, — передразнил Сеня и снова вздохнул.
— А я, кажется, знаю твою военную тайну. На комитете стук прошел. Это про мордобой в колхозе со студентами?
Сеня отрицательно покачал головой.
— Значит про разврат в том же колхозе с теми же студентами. Только уже с гидрогеологинями.
Сеня снова отрицательно покачал головой.
— Там никаких студентов не было.
— А чё было-то? — Гоша придвинулся вплотную к Сене. — Давай. Колись! Мне можно. Я выбываю из организации через месяц.
— Это на покосе было. Мы бригадой работали тогда. Только сотрудники. У нас сбитая команда косарей была — четыре человека со мной. Там ещё Вова Бараненко был, тоже комсомольский бонза. Но он нормальный вообще-то мужик. У него все люди ещё были или «Сиропчики» или «Уксусы».
Сеня снова затих, погрузившись в воспоминания.
— И что там на покосе случилось?
— Да что случилось? Чуть не прибили меня вилами, вот что случилось!
— Подрались? С местными?
Сеня опять отрицательно покачал головой.
— В том-то и дело. Свои. Случайно вышло. Мы траву косили, а в конце покоса трактор приезжал с прицепом здоровенным на 15 кубов. Короче, надо было туда весь покос перебросать. Я стоял на прицепе, трамбовал, а мужики вилами набрасывали мне. Ну и набросили... Как так вышло, не знаю, но у одного вилы из рук вместе с сеном полетели...
— И что? В тебя? — Гоша замер в ужасе.
— Да! В ногу под колено встряли. Под правое...
— А кто метнул-то?
— Неважно. Он же не специально!
— И чего?
— Ну чего-чего? Трактор отцепили. Он колёсный был. Ну и в больницу меня на нём. Там промыли, поставили уколы. Фельдшер говорит — я в рубахе родился. Сухожилие не задето, даже крови почти не было. Просто дырка глубокая...
— А в чем тайна?
— Наутро у меня температура. Меня погрузили в попутную «буханку» и отправили в город с письмом к этому самому Редьке от Володи Бараненко. Я письмо завёз. Этот Редька прочёл, на меня не смотрит, потом берёт меня за рукав и тихо так говорит: «Отлёживайся сколько надо. Больничный открывать не надо. Мы тут всё прикроем. Но ничего не случилось на покосе. Понял?» Ну, я понял. Никаких ЧП. Всё в порядке. Так и познакомились...
Сеня надеялся, что этим всё и окончится, но не тут-то было. Пришлось ему познакомиться с Редькой поближе. Как только Сеня принял из рук повзрослевшего Гоши эстафетную палочку секретаря, его пригласили в институтский комитет ВЛКСМ для инструктажа. В большой прокуренной комнате на первом этаже рядом с парткомом пахло мандаринами и дешёвым кофейным напитком из ячменя. Звучала тихая музыка. В полумраке Сене почудилось что там, в глубине кто-то танцует. А может и не почудилось...
Он кашлянул и прикрыл за спиной скрипучую дверь. Из-за ширмы ему навстречу тут же вышел Редько. Был он хмур и, как показалось Сене, явно раздосадован.
— По какому вопросу? — поздоровался комсомольский лидер.
— Вызывали, — кратко ответил Сеня и представился.
— Таня!!! — громко позвал Редько, развернулся и направился обратно. — Это к тебе!
Довольно долго Сеня стоял в одиночестве, глупо переминаясь с ноги на ногу. Наконец из-за той же ширмы появилась дородная дама, остриженная под Павку Корчагина — большой чуб, всклокоченные на макушке вихры и коротко остриженные затылок и виски. «Видимо, для начальства комсомольский возраст не ограничен», — подумал Сеня.
— Ваша главная задача — сбор взносов с сотрудников. Уклоняющихся — карать! — отчеканила полная дама.
Похоже, инструктаж на этом был исчерпан.
— А вы, простите, кто? — неожиданно для себя спросил Сеня, которого вдруг стали бесить манеры комсомольских вожаков.
— Своё руководство надо знать в лицо! — отрезала Таня, развернулась и ушла вслед за Редькой.
С Таней, косившей под Павку Корчагина, увы, тоже пришлось познакомиться поближе. Она, как и следовало ожидать, была первым заместителем Редьки по идеологии. Сеня давно заметил, что идеология, в отличие от философии, не наука, не искусство и даже не ремесло, но скорее всего способ психологического воздействия с целью манипулирования чужим сознанием. Поэтому, наверное, к идеологическим вожакам он испытывал априорную неприязнь. Вот и с этой дамой как-то сразу не срослось. Да и ладно. Так бы и дотянул Сеня до своего выпускного из ВЛКСМ возраста, если бы не одно событие, которое катапультировало его из всесоюзной организации годом раньше со всеми вытекающими последствиями.
На очередной сверке ведомостей по сдаче взносов, ежеквартально проходившей в той самой, окутанной ореолом тайн и запахами ячменного кофе, комнате, идеологиня Таня вдруг притормозила собравшегося уже уходить Сеню и спросила его, поддав стали в голос:
— А что у вас в факультетской организации происходит? Вы хоть знаете?
— А зачем? — вызывающе ответил Сеня, — Моё дело взносы собирать. Я собираю.
— А то, что у вас сотрудник и член вашей ячейки подал документы на выезд из страны, вам известно?!
— Нет, — честно признался Сеня.
— Вот, пожалуйста, Алексей Кузьменко, — идеологиня извлекла заготовленную заранее папку «Личное дело» и швырнула ее на стол перед собой. — Ознакомьтесь и разберитесь с ним!
— В смысле? — тут Сеня заглянул в свои ведомости. Напротив Кузьменко стояли аккуратные циферки сданных взносов. — Он исправно взносы платит.
— Дурака только не надо валять! — вдруг гаркнула идеологиня, включая принципиальность своего героя Павки Корчагина. — Дело пахнет исключением из комсомола! Собирайте общее собрание ячейки. Рассматривайте его персональное дело и исключайте. Причём единогласно!
Тут в Сеню вселился давний его знакомый — чёрт с раскалённой кочергой, которой он ворошил Сенины мозги, отчего они быстро вскипали.
— А что делать с теми, кто будет против? Тоже исключать?!
— Против никого не будет! — отрезала идеологиня и удалилась за ширмочку, откуда доносился бархатный голос Сальваторе Адамо:
Tombe la neige,
Tu ne viendras pas ce soir.
Tombe la neige,
Et mon c;ur s'habille de noir.
К несчастью для Сени, чёрт с кочергой теперь посещал его всякий раз, когда он проходил мимо двери с надписью «Комитет комсомола». Собрания ячейки он не собирал, но с Алексеем Кузьменко встретился. Оказалось, что они давно знакомы. Его лицо с окладистой бородой Сеня помнил по слётам, где традиционно пелись бардовские песни, которые в этом случае назывались почему-то туристическими. С Лёшей случилась беда под названием рассеянный склероз. Это коварное поражение нервной системы на тот момент в Советском Союзе считалось неизлечимым заболеванием. Поражённого им ждал паралич и неминуемая смерть. Сеня смотрел в спокойные Лёшины глаза, и никак не мог внутри себя соединить этот приговорный диагноз с его спокойным и даже тёплым взглядом. Родственники и близкие друзья Лёши бросились ему на помощь. Нашли какую-то тётушку в Канаде. Списались. Оказалось, что там тоже нет никакой гарантии на излечение, но, по крайней мере, могут замедлить процесс инвалидизации.
— Чем мы можем помочь? — спросил Сеня, стараясь не встречаться с ясным Лёшиным взглядом
— Ничем, — спокойно отвечал тот. — Навредить можете, если моему делу дадут огласку, и оно попадёт в комитет.
— В смысле? — тут Сеня уже посмотрел ему прямо в глаза.
— Ну, знаешь, начнёте исключать из комсомола, чёрные метки ставить в личном деле... Мне тогда выездную визу не откроют.
— Исключать не будем, не волнуйся.
Сеня надеялся, что о нём и о деле Кузьменко в институтском комитете комсомола забыли. Он даже обходил дверь с табличкой «ВЛКСМ» десятой дорогой, чтобы не попадаться случайно на глаза бонзам. Но вездесущее око не дремало. Сеню, конечно, никто не вспоминал, но о персональном деле Кузьменко не забывали.
И вот пришел день «Ч»…
— Ну и где?! — поздоровалась иделогиня, уже налитая багрянцем грядущей грозы.
— Что где? Ведомости взносов закрываются по концу квартала, — включил дурака Сеня.
— Я спрашиваю: где решение первичной ячейки об исключении Кузьменко из комсомола?!!!
— А, вот вы о чем... — Сеня почувствовал, как кочерга чёрта разворачивает лобные доли его мозга. — У меня встречный вопрос. А вы знаете причины, по которым Алексей подал документы на выезд из страны?
— Нас не интересуют причины подобных отщепенцев! Таким как они не место в ленинской организации!!! И вы должны это знать! Я предупреждала вас!!!
— У него смертельное заболевание, которое, к сожалению, не лечится в нашей стране, а в Канаде у него хотя бы есть шанс замедлить течение болезни. Это вы можете понять?!
— Ах, вот вы как заговорили?! — Побагровавшая не хуже гипертоника идеологиня развернулась и крикнула в сторону ширмы. — Сергей Иванович, подойдите сюда! Здесь, кажется, уже два персональных дела надо рассматривать!
Из-за ширмы деловито вышел Редько.
— Вот, полюбуйтесь на этого нового секретаря геологов. Я сразу вам говорила. Всё же у меня есть чутьё на таких, как этот...
Дальше Сеня не слушал. Во избежание дальнейшей эскалации, он вышел и аккуратно закрыл за собой дверь с табличкой «Комитет ВЛКСМ». В голове его проносилось одновременно несколько мыслей от «Послать всю эту шоблу на фиг!» до «Поехать к Лёве Кукурузе в Обком. Может, чем поможет». Охлаждаясь по мере удаления от злополучной комнаты, Сеня всё больше склонялся ко второй мысли. Не теряя времени, он отправился в Обком комсомола сразу. Очутившись в коврово-паркетном казённом уюте, Сеня даже почувствовал какое-то внутреннее облегчение: «Ну здесь-то разберутся».
Воистину наивности его не было предела!
К Лёве в кабинет его не пустила секретарша, которая Сеню, конечно, знала, но сейчас не захотела узнавать. Сеня послушно уселся в приёмной. Минут через пятнадцать Лёва сам вышел из кабинета. Встретившись глазами с Сеней, он не улыбнулся, но всё же кивнул ему и сделал приглашающий жест: «Входи». Сеня вошёл. Здесь коврово-паркетный уют дополнялся классически кремлёвским убранством кабинета: длинный лакированный стол; стены, зашитые светлой древоплитой со встроенными книжными шкафами, заполненными первоисточниками.
— Садись, Сеня. — Лева указал на ближайший к его столу стул и сам уселся на кресло председателя. — Знаю, с чем пожаловал. Уже звонил мне твой Редько.
Лёва не был сволочью, но быть порядочным человеком ему не позволяло его высокое положение. От полного падения в тартарары его выручало тончайшее чутьё, понимание расстановки сил и умение лавировать.
— Этого вашего, как его... Карпенко?
— Кузьменко.
— Да, этого вашего Кузьменко надо исключать.
— Но, Лев Сергеич! — Сеня попытался встретиться с генеральным взглядом. Не получилось. Кукуруза что-то записывал в ежедневнике, перекладывая бумаги на своём гигантском столе. Головы он не поднимал. — Всё, чем могу помочь лично тебе, это притушить скандал внутри твоего института.
— Помочь надо не мне, а ему! — пылко возразил Сеня. — Или хотя бы не мешать, если не можем помочь...
— Сеня! — перебил его генеральный, — не перегибай палку! — взгляд его наконец оторвался от бумаг на столе и теперь сверлил Сеню где-то в районе лба, где Сенин чёрт как раз ковырялся кочергой. — Я ведь постоянно поддерживал ваши фестивальные мероприятия. Хотя я каждый раз рисковал головой. Это хоть тебе понятно?!
Генеральный сверкнул глазами, и тут же взгляд его угас, а голос потух и приобрёл наставнические нотки.
— Но в данном случае всё гораздо серьёзней. Прошу тебя проявить максимальную вдумчивость, зрелость и понимание обстановки.
Здесь Лёва нажал что-то на своём гигантском пульте управления и сказал отчуждённым голосом секретарше: «Любочка, соедини меня с Октябрьским райкомом». Разговор был окончен. Сеня встал и на ватных ногах проследовал к выходу. Ничего не оставалось кроме как вернуться к исходной мысли насчет послать их на фиг.
Сеня знал, что в таких случаях тормозить нельзя. Лишь только дашь слабину и начнёшь мыслить рационально (как сказал Лёва, «проявлять вдумчивость и зрелость»), как не заметишь, что стал таким же... Он вернулся в институт, спустился в свой родной подвал, достал из стола листик пожелтевшей бумаги и написал на нём размашистым почерком:
«Секретарю институтской комсомольской организации тов. Редько С.И. От секретаря комсомольской организации факультета Сени Пупкина. Заявление. Прошу исключить меня из рядов Всесоюзного ленинского комсомольского союза молодежи, как не оправдавшего Ваше доверие. Число и подпись».
Делопроизводство Сеня знал хорошо, поэтому скопировал это заявление в партком, а первый экземпляр зарегистрировал у секретаря. Успел как раз под конец рабочего дня.
С работы Сеня вышел облегчённым. Несмотря на поздний ноябрь, в воздухе, которым он дышал, пахло весной. «Видимо, весна это не сезон года, а состояние души», — подумал Сеня и отправился домой пешком, налегке...
Через два дня его вызвали на бюро институтского комитета комсомола, где рассматривалось два персональных дела: Кузьменко и его. Пламенную речь держала танкоподобная зам. по идеологии, вся в боевой раскраске от Лореаля. Причём вероотступнику Сене досталось гораздо больше тумаков, чем отщепенцу Кузьменко. Ему припомнили всё: и сомнительного содержания песни, с которыми он публично выступает; и отсутствие гражданской позиции при встрече с идеологически чуждыми элементами; и даже отлынивание от работы со студентами в колхозе. На последнем пункте Сеня было закипел, возмутившись чёрной неблагодарностью за пролитую им на сенокосе кровь. Но вовремя сдержался и промолчал. Идеологический танк набрал ход и крушил всё, что попадало под гусеницы. Любое возражение только усилило бы обличительный пыл. Её руководитель сидел в президиуме и кивал головой в такт её переливам. Глаза его были полузакрыты. Бюро комитета постановило отстранить Сеню Пупкина от занимаемой им незаслуженно высокой должности секретаря комсомольской организации факультета, влепить ему строгий выговор с занесением в учётную карточку, но из комсомола не изгонять (пусть продолжает платить взносы!). Сеня принял наказания стоически. Молчал потупившись, как двоечник, не выучивший стихотворение. Никаких попыток призвать собравшихся к состраданию к смертельно больному товарищу он уже не делал. Не на ком было остановить взгляд.
Впрочем, взносы Сеня платить перестал. Он знал, что неплательщики вылетают из комсомола автоматически. Это был самый тихий и самый верный путь на выход. Тихо, однако, не получилось...
Сразу после Нового года, Сеня узнал, что тема, на которой он работал в научно- исследовательском секторе кафедры, «неожиданно» закрылась. Его руководитель на немой вопрос Сени только развёл руками: «А что я могу сделать после того, что вы натворили?!». Некоторое время Сеня ещё пырхался, пытаясь удержаться в институте хотя бы до окончания аспирантуры. Но понимания не нашёл ни в руководстве кафедры, ни в отделе кадров, ни даже среди бывших коллег. Пришлось собираться на выход с вещами.
Проходя по коридору с уже почти полностью подписанным обходным листом, Сеня неожиданно столкнулся в коридоре с Гошей, которого как раз недавно утвердили в должности доцента. Сеня кивнул ему, стараясь проскользнуть мимо, но Гоша придержал его за рукав:
— Ну что ж ты, Сеня? — зашептал он заговорщически. — Я же предупреждал тебя — не ссорься с Редькой. У него корни глубокие. Его не выдрать. Ну куда ты полез? Зачем?
— Я не лез, — ответил Сеня. — Просто так получилось, что я Лёшку знаю лично. А как бы я ему в глаза смотрел после такого?
— Так он бы всё равно уехал! — Гоша внимательно вглядывался в Сеню, пытаясь понять, что у него там на уме. Не понимал… — И куда же ты теперь?
— В экспедицию пойду. А там видно будет.
Гоша вздохнул и пожал плечами. Глаза его говорили «Дурак ты, Сеня». Но воробьи не вылетали — никаких слов не прозвучало.
... Лёша Кузьменко всё-таки выехал в Канаду. По слухам, он прожил там ещё лет десять, но всё же умер. Сеня перешёл работать в экспедицию. Народ там оказался попроще, чем в институте. Глаза не прятал, козней не строил, но в случае чего рубил глаголом или даже кулаком. Такой вариант Сене нравился больше.
Но это уже совсем другая история…