Глава из книги "Таянье Тайны"
Чёрный коньяк
***
Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». И я прекрасно это осознавал. И множество раз убеждался – свирепость приходит позднее, когда боязнь (а с нею надежда) отступает, взамен оставляя силу, ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного в себе зверя, равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Он упорно пробивает дорогу, он шумно насыщает семенем лоно подруги. И лоно ликует – зверь полнокровно опустошает себя! И зверь согласно урчит, блаженно ответствуя своей ласковой самке – выплеснулся, освободился от тёмных теснот!
Но как найти её, эту ласковую самку, особенно в юности? Когда она вся ещё такая целенькая, беленькая, пугливая? И если вдруг находилась, да хоть сновидчески встречалась похожая, ну хоть приблизительно такая, о которой грезилось, тогда…
Как она тогда волновала, как волновала! Особенно в предчувствии, в приближении…
***
Предчувствие коварно. И даже мстительно иногда. Предчувствующий мечтатель не способен сразу овладеть любимой, зазывающей, как ему, испуганному чарованием чудится – в зной, хвощи, допотопное. Почему испуганному? Любовь высока, слишком высока для того низменного, как ему кажется, для того земного, чем он уже порядочно отвращён. Заблудился в туманах, в лугах, в занебесье...
Не способен, одуревший от нахлынувших мороков, от неземной, как ему снится и уже даже явственно видится, красоты и сложности, не может вот так, сразу, опуститься к простейшему. Хотя знает, чувствует – заурядно-плотское неизбежно. И оно, конечно, случится. Только позднее, когда понизовые эшелоны ветровых потоков снесут его, заплутавшего в облаках, к земле, к земной и, кажется, – а вдруг, а вдруг? – любимой…
***
«Эфирное существо». Влюбившееся…
***
А возьми однажды и вспомни, что в детстве отвечал на вопрос: «Как жизнь»?
Чаще всего отвечал: «Хорошо». Значит – солнечно. Хорс, бог солнца. Коло хоровода, радость. Солнечный круг, кружение по солнцу, по полю.
Хо-ро-шо: вот что ты отвечал по-настоящему. Хорошо – Колосо – Колесо. Коло – Солнце. Коловод, когород, хоровод… кружение вкруг Хорошо-Хорса…
***
А что ответит старик на вопрос «Как жизнь»?
– «Как жизнь?.. Спасибо, Бог милует».
***
А что ответит зрелость?
– «Как жизнь? Да ничего…».
Что такое ничего? Какое такое ничего, что оно означает, кроме пустоты? И ещё, пожалуй, это «ничего» означает состояние, когда одновременно пусто и – скучно. Возможно, неосознаваемо скучно. Скученно. Плохо. Стеснённо. Многосемянно и – тесно. Тесно от ядерно клубимого семени в глубине разъярённой плоти. Но вот однажды, хотя бы однажды, в некий просветлённый миг попробуй, возьми и – отстранись…
И что увидишь? В самом сочном, самом знойном, самом ядовитом отрезке жизни – тьма. А в ней кащеева игла – блуд. И – опьянение, самый чёрный коньяк жизни. Помрачение и страх, подкатывающий под сердце…
Ни фига себе, «эфирное» существо»!
***
Этот чёрный коньяк,
Этот нож в крови,
Молонья под сердцем, змея!..
И пьяна струя наркотой любви,
И река уже
Не твоя.
Там волна и страсть,
Там легко пропасть
В чёрных лонах, лозах, тоске,
Ты и женщина, вот и всё, что там,
Вот и всё, что плещется по бортам,
Вот и весь твой коньяк в реке.
А в потае реки,
В глубине реки,
В золотом теченье реки
Только дети и старики,
Только дети и старики,
Только дети и старики…
***
Речь, рекоше, река… Слово течёт. Стоит надо всем. Стоит как скала, как водяная глыба. Оказывается, можно течь, плыть, лететь, стоять – одновременно…
Когда-то прекрасные и, к ужасу моему, полузыбытые женщины называли меня ласковыми, чудесными словами: «Любимый», «Милый, «Родной»… и это не казалось сверхъестественным. Молодой и высокомерный, воспринимал это как нечто само собой разумеющееся. Теперь же, оглядываясь в прошлое, нахожу те слова чудом. Более того, чем-то даже таким, что я невероятнейшим и, возможно, не вполне справедливым образом заслужил. А чем заслужил, а за что?
За наглость, неуёмный темперамент, за ум и яркость на фоне других, быть может, более достойных, чем я, сверстников, которым не досталось и доли моих блаженств? Странные эти слова, странные, неправдоподобные…
***
И в час вечерний, на златом крылечке,
Охваченном закатной полосой,
Вдруг выйдет гостья, худенькие плечики,
Стрекозий стан с распущенной косой,
И всю себя с улыбочкой надменной
В крылатый, медный обруч заключит,
И – покачнёт бедром, и вдруг над медной
Восьмёркой крыл сиянье излучит.
И в сумасшедшем пламени шафрана
Над меркнущим крылечком воспаря,
Подкрылышки и складки сарафана
Распустит, ослепительно горя,
И вечной полудивой-полудевой
Взлетит, улыбкой озаря во мгле
Крылечко, и ещё сквозь полутени
Свой тайный знак – залог всех наваждений…
Мучительница детских сновидений,
Не встреченная больше на земле.
***
Снились женщины, женщины, женщины. Кошмар и глупость проступили сквозь сны, когда проявилась суть – всё это была одна женщина! Та, которую не мог найти. Была ли она лучше, краше, умнее других? Не знаю. Но это была моя, только моя женщина, женщина по мне, ко мне, во мне!
И я искал. Искал всю жизнь. И никогда не задавался глупейшим вопросом: а стоит ли? А нужно ли искать, быть, действовать? Хоть этим, Слава Богу, не заморачивался. Не соблазнялся трагически, самоубийственно и окончательно.
***
Глупейший вопрос во всей жизни и мировой литературе: «Быть или не быть?». Потому, наверное, знаменитейший. Впрочем, если задал его, уже ответил по сути: «Ну конечно же – быть!». Иначе зачем, а главное КАК задавать? Или задаваться.
Кокетничать со смертью, это соблазнительно, конечно, даже прелестно. Игры со смертью вообще самые захватывающие в этой жизни, мгновенной жизнёшечке, где такая скука! Скука всё, кроме смерти. В крайнем случае, поиграть, пококетничать со смертью. Которая в большинстве случаев – роковая красавица.
Как не пококетничать, не поиграть с роковой-то красавицей? То, что она смерть, так ведь любая женщина смерть. Хотя и дарит жизнь. От самцов берёт жизнь, их же убивает. За дальнейшей ненадобностью, как самка богомола. Главная роль самца выполнена? Следовательно, подлежит устранению.
***
Ты говоришь бессовестно, неясно,
Перечисляешь чьи-то имена,
Пьяна, как от полночного вина,
От каждого бесстыжего нюанса,
Сама собою заворожена.
Сидишь, обняв колени, на кровати
В каком-то лунатическом хмелю,
Как повилика гибкая в халате,
И пьёшь свой тёмный бред, а я терплю
И жду, когда ты вздрогнешь, отшатнёшься,
Опомнишься, халатик расстегнёшь,
Вокруг меня всем телом обовьёшься
И выпьешь кровь, и горестно вздохнёшь,
Но – умертвишь. Как самка богомола.
И жвал, присосок, рта не отерев,
Пойдёшь искать, кто так же глуп и молод,
И ждать когда очнусь…
Опять не умерев.
***
«Жду звонка.
Волнение переливается в груди. Переваливается.
Только бы не шальной, не посторонний! –
Чужому нагрубишь, обидишь…
Чёрный диск оскалил хамское рыло с десятью нумерованными зрачками.
Что, изверг, торжествуешь?Уверен, что сам закрутишься по воле шифрованной цифири? Ну-ну, заходило, заходило… захолонуло.
Так в одночасье и помутиться можно.
В другой комнате – не так. Спокойней. Гипноз предметов. Неужели есть?
Телепатия – есть. А здесь – телефония...
Время подходит.
Срок кончается через пять минут. Пустоцветы ожидания полетят-полетят чёрными лепестками в белое весеннее небо… ну уж, так ли красиво?
Это же – телефон.
Сводник. Паскудник.
Жду звонка.
…ударит, серебристыми шариками раскатится тишина по углам, выпорхнут бабочки, мотыльки, затрепещут меловыми крыльями, осыпая пыльцу. И – растворятся белесоватым видением в известковой бледности стен…
Показалось.
Жуть безмолвия, простригаемая золотыми усиками, шуршащими на белом циферблате.
Жду…»
***
Эвон как оно было-то! В беззащитной, раненой юности, раскрытой всему, всем видам и степеням страдания. Было. И были слова. Красивые, мечтательные. Сохранилось ли что?
Отрывки, разве. Одни только отрывки…
***
«Прийти к тебе, когда ты, сонная, поеживаешься, вытягиваешься, опять сворачиваешься и, хищно посверкивая из-под одеяла, с огоньком затаенной нежности в глубине, сужаешь болотца заспанных глаз.
Едва-едва зримо, почти призрачно рассыпаются в воздухе зеленые искры от твоего очнувшегося, последние заряды сна отдающего тела.
Потрескивают, зигзагами расходятся к потолку, стенам, электризуют воздух. Возвращаются, нежно пощекотывая. И все-таки приводят в чувство.
Капризная со сна, еще не отдающая никому отчета, поглаживая мятным языком припухшие губы, уже пытаешься что-то посильное совершить и потрясти изумлённый твоим пробуждением мир. Ну, например, обругать маму, или кого-нибудь близкого, поправившего (поправшего) одеяло. А потом долго выяснять причину злости…
Рядом бы – кого-то разнеживающего, ленивого, равнодушного. С твоим сознанием, но чужим, завораживающим телом. С таким наслаждение мыслью вторично, главное – насыщение мужеской, пусть и незнакомой тебе плотью как раз тогда, как раз в то мгновение, когда хочется, когда – хоть. Как в древних заговорах – хоть и плоть…
Через окно, сквозь пыль – пышные, «вкусные» лучи солнца. Суслоны света.
Атомы лени перезаряжаются, обретают упругость, восходящую ярость дня. Пылинки, попавшие в косой плотный луч, мощно прорываются из окна, из-за отдёрнутой шторы и нешумно проплывают сквозь кипень комнатного, ещё заполненного застоем сна омутного покоя.
Блуждающий сноп света сгрёб их, заставил вспыхнуть и плавно прокружить у самого лица. Только судороги выпадений за резкую кайму, и опять – овал. Микролюбовь мгновенного свиванья и развиванья. А всего-то – луч…
Просунешь в световой колпак руку – пустота. Словно в космос сорвался. Не за что уцепиться. Рука чистая. Мускульные клубы пылинок даже не замутили белую полировку кожи. Тело вспугнуло ледяные, раскалённые кристаллы прерывистых и где-то не состоявшихся соединений...
А ты – состоялась. Еще не верится, что таким вот конусом света и ты когда-то войдешь в чей-то мир, в чье-то окно, и кто-то протянет руку, и зажгут её сторонним огнём пылинки того, что некогда, в счастливый миг сумело обернуться Тобой…
Зима. Частицы скреплены плотней и жёстче. Всё колюче. Даже сны. Это зима.
Соединения морозных кристаллов инея. Иглы белесых разводов на утренних стёклах. Иголки новогодних, задолго до события, предчувствий. Еловый игольчатый запах. Иглистые пупырышки, пики «гусиной кожи», когда в предрассветный час, «час пик»полусонная, подтягиваешь сползшее одеяло…
Пики, колючки, иглы… и – глотательный рывок горловых мускулов, с трудом отправляющих внутрь застоявшийся ком. Косматая щетинка мира. И ты – одно, полудремотное существо, застигнутое миром врасплох, исколотое иголками тревожных предчувствий, ещё беззащитное, ещё раскатившее нежные шарики мускулов по самым отдалённым, по самым затаённым уголкам тела…
Прийти, – молча, неслышно очутиться рядом, и тонко продуть слежавшиеся виточки волос, точно пёрышки у нахохлившегося птенца…»
***
Сумасшедшие от всеобщей неутолённости грёзы подростков набирали такую силу возгонки, особенно к весне, что остаётся загадкой – как же не разорвало в клочья тогда?
И в то же самое время, сколько золотого запаса, сколько горячих скрупул наросло в тебе именно той, самой мучительной, сумасшедшей порой!..
***
Я страдал – значит жил, я любил – я страдал,
Плавил ад рудных жил, струнный рыд и металл,
Не жалею ничуть, что бродяжил и пел,
Что всегда кто-нибудь рядом быть не робел,
Дар свой в песню вложил, песню даром отдал,
Вместе с тучей кружил, вместе с солнцем светал.
День – с любимою путь, ночь – привал золотой.
…и стекал Млечный Путь в сеновал молодой.
А сужала мой пыл человечинки ржа –
Из медвежьего пил, голубого ковша,
В человечий металл звёздный отзвук вложил…
Я любил, я страдал, я страдал, значит жил.
***
На заре… на той, неповторимой, когда ещё так ярко горел, просто полыхал из
открытой всем стихиям души золотой слиток, когда огоньки взблескивали, переливались от одной только мысли друг о друге…
Как это виделось тогда, когда возлюбленные представлялись существами не только из плоти и крови, не из одной только плоти, когда это были, не иначе, «Эфирные существа»? Как это виделось тогда? Может быть, так – это стиль. Или даже так – Высокий штиль! Так было, так пелось тогда, на заре. «На заре туманной юности…».
А что осталось? Как всегда, самое простое, народное. И, конечно же, некрасивое, как сама правда. И народная, и не очень:
«Стоит девка на горе
Да дивуется дыре,
Свет мой, моя дыра,
Дыра золотая!
Куда тебя дети?
На сырое мясо вздети?..»
***
Вздевали, вздевали! И водку пили у реки, и там же блудили, и хохотали… и коньяк в ресторанах пивали, тонкими такими рюмочками….
А Слово звучало сильно. Но ты не слышала, хорошая. Ты, как и все вы, спала. Все вы, умопомрачительные, спали, не жили. А я? Когда очнулся, что увидел?
Скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего более. Но и в этой пограничной полоске просматривается причина. Первограница пола, первопричина войн, битв. Граница хитрая – по изгибам змеящихся судорог…
***
Возгонка страсти, преддверие сласти – помучать тебя, такого доверчивого, хорошего, красивого. Это же кайф! Кайф для роковой красавицы…
Самые роковые и притягательные стервы, вроде Настасьи Филипповны, Анны Карениной… (или – Вронской… кто её разберёт?) именно таковы. Они, правда, – смерть. Они, правда, – миф. Они – правда. Правда, поскольку – женщина, поскольку – смерть.
Поскольку – красота.
***
Красота хороша сама по себе, а бескорыстная – кратно. Это сама правда, её нутро, её золотое сечение. Которое, впрочем, также сверхрационально в своих пропорциях.
А когда соблазн, прелесть, обольстительность мерцают под маской красоты? А когда обольстительность целенаправленна, корыстна, смертоносна?
А если умопомрачительная светская дама на балу, первая красавица, – смерть? А если внезапно сорвать с неё маску на карнавале светского блуда, что глянет? Разящий луч или же беспомощный, чистый, детски недоуменный взгляд?
Всё – миф. Разница только в одном: страшен миф, или не страшен. Любит мужчина женщину, или она его. Но только – искренне. Иначе бессмыслица…
***
Не приближайся. Опасно для жизни. Женщина смерть.
Яма для семени, морок змеиный, могила. Пожалуй,
Стоит себе приказать хоть однажды – не сметь
Приближать её к сердцу, нежнейшую даже, ужалит,
И – дурные круги наркотой растекаться пойдут,
Словно радиоволны, так пьяно, так сладко, так больно
Эта мука в тебе разольётся, и, как на последний редут,
Грудь на грудь, побредёшь на её бастионы невольно.
Победит. Выпьет кровь и убьёт. Затворит в земляное нутро,
Даже память свою о тебе похоронит, как семя…
Прободав литосферу, сквозь мантию, магму, вагину, ядро
В космосе, с той стороны, зернозвездием вспыхнешь со всеми
И – под серп снова ляжешь, в лугах, где за роспуском розовых жал
Вновь занежит она. И убьёт, выпив кровь, уж такая повадка.
Знал же, знал же всё это! А вот, снова семя своё не сдержал.
Больно, больно всё это… приблизиться… больно уж сладко…
***
Страсть, жирность, жадность – сила! Мощь развернувшегося человека...
Вообще-то жадны в этом мире все. Даже и старики. Эти, правда, в меру. В свою природную меру. Отдельно стоит поговорить о самых сочных, повзрослевших, во всю мощь развернувшихся человеках. Но это позднее…
А уж как жадны, беспощадны, как страстны дети в своих чудовищных, чистых играх! Чистых, да. – Чистенькие ещё не понимают где чисто, где грязно. Потому и чисты, и злы. Драка в песочнице – это на всю жизнь. Драка только разворачивается по спирали, а по сути всё та же. Отобрать совочек, ведёрко, куколку… зачем? Азарт. Жирность. Зависть. Жадность. Страсть. Это Сила. Это оправдание всему. Это – да.
- Ведёрко моё?
- Твоё.
Совочек мой?
- Твой.
А баба-яга?
- Ага…
***
Сказка… старая добрая сказка, о целомудренности. О которой конкретно? Категория мутноватая, плохо определяемая: время, вечность, пространство-материя.
Сказка о целомудренности… телесной, душевной, духовной? Да кто это всё разберёт, смеху подобное. Особенно, если о целомудренности земной, в основном ханжеской. Земля-то, может быть, и создана единственно для того, чтобы окровавить первозданную чистоту, пересотворить тварь, даровать Силу. Пройти через красное время, лишить целомудренности Зачать, а не хранить баснословное. Вот те и вся сказка...
***
Тихо ползла змея,
Зыблясь среди песка,
Яд в глубине тая
Медленный, как тоска.
Пока времена стоят,
Это блаженный яд.
Пока стоят времена
В стойле, как табуны,
Плети и стремена
В сущности не важны.
Пока целомудренна
Вечность – спят времена.
***
Спят-то спят, до поры спят – до времени. Сон движется из тихой вечности в шумное время. Подстерегает тёмное, таинственное, зарытое не только в человеке, но и вовне. Неизвестно откуда вдруг возникает на всех горизонтах нарастающий свист, звон, кликушество. И всё о конце времён.
Всё чаще вспоминается страшный древний обряд «Выкликание демонов», порой не осознаваемый даже самими кликушами. Обряд настолько старый, что им давно уже не пользуются толком, не умеют правильно пользоваться. И это спасает отчасти. Потому, что профанное выкликание, как правило, не затрагивает души. В основном пока достаётся плоти. Вполне осязаемо достаётся.
А уж если души…
***
Плоть закольцована. Она не так проста и прозрачна, как душа. Путаней, мглистей. И время её иное. Душа подвижней, окрылённее плоти, и могла бы гораздо быстрее жарко прильнуть к ней, родимой, чем неторопливая, неуклюжая плоть к душе, но…
Разведены времена.
Душе с высоты полета открыта вся панорама, весь свет, а плоть заземлена, пуглива во тьме. Боится чужих, ищет родного здесь, а не в туманных мирах. Душа взывает:
– «Вот же твоя половинка, чего разбираться? Давай, не зевай, тащи в кусты, в кровать, в роддом, чего медлить? Всё равно, Там, в горних, сольёмся все, до единого. Ну же, ну, ну!..»
Душа кровосмесительница. Подталкивает к связи. К соитиям всех со всеми. Даже родственников. Ей-то что? Душа олимпийка. Свежа, колюча, зорка. И неразборчива в мгновения взлёта, в потоке энергетического напряжения. А плоть глупа, целомудренна. Плоть побаивается…
***
Спустя многие лета, всё-таки очень уж хочется спросить, вопросить неизвестно кого: кто из всех, умопомрачительных в своей красоте, приворожил более всех, а может быть и «намыл» из меня золотишка? Спрашивал себя, а бывало и близлежащих спрашивал, даже не раз. Зря спрашивал. Кто же в таком признается? И всё равно спрашивал…
А какими красивыми, даже, казалось, неповторимыми были умопомрачительные! Глянул бы ныне… да нет, пожалуй, не стоит. Зачем? Не заря, поди, не рассвет…
***
«...А Дева-Заря, золотая коса,
В голубом-синем царстве плескается,
На конце света белого, у ворот солнышка яснова.
А как наплещется ясна Зоренька,
Так по морю тоому неоглядному
Поплывёт во серебряной лодочке,
Погребёт золотыми вёсельцами.
А для неё, Заряницы-Зореньки,
Тёмной тайны-печали на свете нет,
А ни злобы, ни скрежета навовсе нет,
А и зависти дева не ведает,
Ни загадок ей нет в ясны полудни,
Ни горючих ей слёзонек в сумерки,
Лишь роса на траве поутру блеснёт,
Ясен свет в росе рассияется…»
***
А даже и от падучих звёзд – свет! Травинки, воды, люди… везде, кругом свет. Сколько света, яблоку негде упасть! И всё – поднебесное. Денежки, и те поднебесные.
Говорят, есть на земле те, у кого много денежек. Очень много денежек. Это нумизматы, собиратели. Говорят, настоящие эстеты. Коньяк любят. Черный-пречёрный коньяк. Миллиона денежек мало? Значит, плохой нумизмат, хилый эстет, не насобирал до кондиции. Это здесь неприличие. Тут не иначе, на миллиарды счёт. Тут качество нумизмата, когда счёт на миллиарды, краше того – триллионы! Денежки, они ведь тоже – поднебесные. И они, родимые…
***
Как мы денежку любим? Пристойненько любим, застенчиво,
Извиняясь – как средство. А как самоценность, как цель?
Лицемеры, очнитесь! Провал, закулисье засвечено,
Это тоже энергия мира, ею всё лицедейство заверчено,
Это тоже талант, вдохновенье, урановый хмель!.».
***
В начале были – Весы. Золотишко взвешивали, брюлики. Потом дошлые евреи, пристально присмотревшись к роговому дереву, к его стручкам и зёрнышкам, допёрли дивной своей, избирательной наблюдательностью, всею чуйкой своей в нежном подшерстке – да ведь любое зёрнышко в стручке рогового дерева весит ровно столько, что и соседнее зёрнышко! Абсолютно столько же, сколько в любом стручке. Взвесили многократно на тончайших весах. Точняк. Да это ж мировое открытие!..
И – утвердили открытие во всём мире. Ввели, внедрили непреложную меру повсеместно: каждое зёрнышко – это ровно карат. Так все брюлики мира и мерят каратами, роговыми зёрнышками. Доныне мерят. Мерят, мерят, мерят…
И – домерялись до Чёрного Глобуса.
***
И вот он – Чёрный Глобус в Мраморном Зале.
Чёрный Глобус – кошмарный аналог школьного. Тот был весь в голубых океанах, в синих прожилках рек, в кружевной ржави горных хребтов, в изумрудных разливах равнин, он был красивый и нежный. А этот…
Реки на нём чёрные, прожилки золотые, разливы белые. Глобус наркотрафиков, золотых, нефтяных потоков. И висит он в Мраморном Зале, на платиновой цепочке, над огромным овальным столом. А за столом восседают одиннадцать правителей мира, хозяев транскорпораций, богатейших обитателей мира сего, уже забравших над ним власть.
***
Если сказано: «Всяк человек ложь»,
Сказано с горних высот,
Гор супротив не попрёшь
Бледным разливом красот.
Мнимости брезжут во мгле
Грезящим на земле.
А земля… что такое земля?
Прах, песчинка в мирах.
Какой же истины для
Оберегать прах?
Прах за прахом, за веком век,
За врагом – враг. Человек.
А человек, он кто,
Может, голимый смех?
Может, мнимость, Ничто
Прущее противу всех
Мнимостей? Суд… борьба...
Ба! Псевдоним: Судь-ба.
Выходит, ему судить,
Ему же и примирять
Всё то, что не объёдинить,
Но и не разъединять.
Быть. Разгребать то,
Что замусорено в Ничто.
***
Двенадцатый… о нём ни слова. Сам объявится к ночи, когда решит.
Сюда, в Мраморный зал, под Чёрный Глобус, не допускаются даже президенты и короли, которые всё меньше теперь значат. Они уже лишь регулировщики и вещатели народу почти недействующих законов. Государственные границы символические. Кое-где маячат на вышках пограничники, как малые спичечки. Так, для проформы маячат, посверкивая смешными штыками для успокоения «малых сих», ещё верящих в державную мощь.
Роль Государства сведена к минимуму. Мир во власти транснациональных корпораций, границы размыты, легко смещаются в зависимости от направления потоков – чёрных, белых, золотых.
Главные, собираясь раз в месяц в Мраморном Зале под Чёрным Глобусом, решают судьбы кроманьонского мира. Разворачивают потоки наркоты – белой линией, оружия – серо-стальной, «живого товара» – бежево-телесной линией, коричневой – потоки углеводородов.
Назначают нужных, правильных президентов, крутят Глобус. Решают, где уместно развернуть военную заварушку. – Это красной линией. Успокоить несогласных – чёрной. Где наказать, где помиловать… в общем, все цветы радуги на страшном шаре.
Черный Глобус в Мраморном Зале...
***
Вопрос: кто мы, заурядное большинство, в этом Мраморном Зале, куда нас, конечно, не пустят. Он, этот зал – земной. А мы, большинство – небесные. Пока ещё поднебесные, но всё же уже близкие к небесным, «эфирным».
Двурукие, двуногие… но ангельские-то крылья уже проступают, шевелятся! Хотя бы остатки – вон там, под лопатками. Иногда они даже расправляются. И не только во сне. Зовут, тянут взлететь. Кажется даже, ежели очарован-влюблён: вот-вот, взмахну крылышками и – полечу-полечу!
На крыльях любви…
А тело громоздко, а человеки, на трезвый погляд, – земляные, грунтовые. Время, выходит, корёжит вечных. Нечто глубинное, грунтовое в человеке корёжит его «эфирное», вдохновенное начало. Так что же тут происходит? Повально ли искривление, или это всё-таки испытание Замысла о человеке, высоком, высоко задуманном?..
***
Живу себе. Средь бела дня.
Была какая-то причина.
Я только следствие. Меня
Миров инерция включила.
Подбросила, перевела
Из цеха становой отделки,
Где жизнь ворочалась, ждала,
На разворот железной стрелки.
Исколот щёлканьем секунд,
Щекочущими их усами,
Насквозь промеренный часами,
Я в тёмный ритм вошёл, как в грунт.
***
Человек, огненная субстанция, растёт не только вовне, но и внутрь, в самого себя. Как тот диковинный корешок, под названием «Реникса».
А ещё – человек растёт к земле. К вселенной, часть которой Земля…
***
В самой обычной школе вместо идиотской физкультуры стоило бы в обязательном порядке внедрить уроки спортивной ходьбы. Не прыжки в высоту, не бег, а именно спортивную ходьбу. Для всех. Основная беда мужчин и, особенно, женщин – неразвитость малого таза. Неразвитый таз, это в первую очередь ослабленный кровоток. Как следствие, женская фригидность, мужской простатит.
Спортивная ходьба развивает малый таз, подвижность суставов, приток крови. А это залог счастливой любви, крепкой до старости семьи.
Древние славяне, в отличие от их «просвещённых» потомков, много двигались, были скороходами, косили, рубили дрова, строили избы, храмы. Были очень подвижны, «развинченны» во всех суставах.
Мягкие кресла и диваны бытовали у бар. У большинства работающих этой, развращающей плоть а потом и дух дрянцы не было в помине. Зато их брачные ночи длились не часами – неделями.
Баре были обречены. Не одним лишь «возмездием юности», революции. В первую очередь – атрофированностью, ослаблением мышц. Хладела кровь, ослабевал разум…
***
Разум разумом, но есть и другая, может быть, основная причина разлада.
Мужчина – пришелец. Прилетел из иных миров, поосеменял. И будет. Скоро улетит. А чего тут ещё делать, в бабьей-то обители?
Народишку расплодилось немеряно. Да и бабьё зарвалось. Капризы, мелочные придирки при непомерных запросах – во всех областях жизни. Достают, достанут мужчину. А он – ракета, готовая к взлёту. Не только к осеменению.
И при всём том человек растёт – к земле. Пробивается к Вселенной. Сквозь женщину, литосферу, ядро – к Вселенной.
А куда растёт женщина? А никуда. Коренная обитательница. Научится распложаться без мужиков, самозачатием. Или спорами. А то и вегетативно. Или ещё как, перекрёстным опылением, пчелиным каким-нибудь способом. Изловчится.
Вообще, если приглядеться пристальней, без обожествления принципа и способа распложения, в круговороте семени, в самом таинстве зарождении ребёнка не одна только прелесть таится, но и откровение о том, что современная женщина может быть отвратительна в каких-то главных, сущностных проявлениях. «Современная женщина» решила, что она – Главная. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей. Она даже не мать, она – рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное. Живородящее чрево, понизовая мощь.
Разве что в самых первых, ещё неосознанных чувствованиях и влечениях, подёрнутых романтической тканью, дурноватой на поверку, просверкнёт иногда что-то чистое, сулящее рай, блаженство, бескорыстие… любовь до гроба…
А потом ткань оказывается грязной половой тряпкой. И – по роже ею тогда, и – по роже бывшему прельстителю! За то, что хуже соседа, который на поверку ещё большая дрянь, но неважно, сейчас неважно. За то, что обманул. За то, что мираж исчез…
***
Когда мужчина охотник, добытчик, рискующий жизнью час за часом, день за днём, когда кормит семью, племя – женщина в его власти. Попробуй вякнуть о «правах» – голодная, битая ютилась бы в уголке пещеры или шалаша, испрашивая прощения.
А когда потом всё-таки раскормилась, зажирела, занялась бизнесом, завелись и другие порядки. Вкрадчиво, незаметно как-то завелись. При всей лисьей хитрости сумела та-акой бизнес развернуть, что и мужик стал не очень-то нужен. Ну так, для случки разве. И то лишь по её прихоти…
А он остался всё тем же, неловким, неуклюжим на вид медведем, чуть ли не увальнем. Сразу и не заметишь, как откуда-то сверху смотрит на женщину, и – презирает. И – призревает. Он не от мира сего. Прибыл из глубин вселенной. Погостить, поосеменять между прочим….
И всё-таки, когда видишь Это: Мать и Дитя, сердца тают. Или это та самая тайна, которая никогда не тает? Или, всё-таки, – тает?
Таянье, таянье, таянье…
***
…талая была весна,
Ясные лучи.
Световая шла стена
За спиной в ночи,
Рой неназванных имён
Бился за стеной,
Струи света шли вдогон,
Мощно шли за мной.
Сколько ближних и родных –
Днепр ли, Волга, Нил
Умерли уже?..
Я их
Всех похоронил.
– «Ты согласен, или нет?..» –
Столп восстал огня.
Только ужас, только свет
Вынесли меня.
Я, наверно, господин,
А не господа –
Отреклись… лишь я один
«Да! – ответил – да!».
И меня взметнуло
так
Больно,
так светло,
Что куда-то в новый мрак
Сладко понесло.
Помню шум ручьёв… весну…
Силы… зной в конце…
Помню скорбную одну
Складку на лице...
«Помни силы доброты!
На тебе ещё
Девять месяцев, а ты
Потерял им счёт...»
Да моя-то в чем вина?
Вынесли ручьи........
….…………………………..
Талая была весна.
Рясные лучи……………
***
И что это – сила сопротивления материала (рясный материнский «сопромат») или недостаток силы, жилы мужской, способной вступить в животную битву с женщиной, приказать главное: ежегодное деторождение? Никто не ответит. Умных оправданий вымывания семени из чрева много. Выше крыши. Итог – вымывание золотых крупиц, основинок фундамента, на котором зиждется дом, храм. И не только земной, но и тот, небесный…
Какое уж тут, при повальном вымывании, возведение Храма?..
Научный аппарат отлажен: «Многодетность нецелесообразна». Креативная максима: «Мы же цивилизованные существа! Не самки, не бабьё деревенское…»
***
…по стеклу автобуса ползет мощная оса, поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, прелестная в лёгком летнем платьице с голыми плечиками девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на хищную осу.
Со¬сед-подросток смотрит на девочку напротив, и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах. Девочка всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого жала ей больше бояться, от кого сильнее боль, где темнее, горше, слаще...
***
…и снились мне рощи, хвощами забитые,
Где больно и ломко сквозь мхи ядовитые,
Хрипящие зло, налитые, венозные,
Ростки пробиваются странные, слёзные,
Какие-то слёзные, звёздные веточки,
За давку и хаос они не ответчики,
Им жить не дают, а им и не надо
Судьбы усоногого, ящера, гада,
Они из другого года.
Они из другого сада...
Совсем из другого года.
Совсем из другого сада.
***
Другое небо, другая земля… а вдруг и звёзды там совсем другие, незнакомые? Ни Ориона не узнать, ни Медведиц, ничего. Всё другое.
А сверкнёт ли там, в пророчески предписанном пространстве, Млечный путь? Если сверкнёт, значит, Чёрная Дыра рядом. Опять, значит, рядом. Поджидает чёрная, мохнатая. Сладострастная. А как же иначе, куда впадать вселенской сперме, млечному потоку? В Чёрную Дыру, куда же ещё. Значит, ничего в устроении космогонических сущностей не переменится, если опять, в другом уже небе, всё та же Чёрная дыра?
Для того и сосёт, всасывает в себя всё. Всасывает всегда, всюду: в небе, на земле, на сеновале. Куда ни глянь, всасывает. День, ночь, день, ночь…
День – с любимою путь, ночь – привал золотой,
И стекал Млечный Путь в сеновал молодой…
***
Были дети. И мы были дети, и все были дети. Молодые, жадные. Но ещё не смертельно, не «цивилизационно» жадные. Да вот, повзрослели. А вместе с повзрослением вечный конфликт Геракла и Прометея вступил в основную фазу, в цивилизацию, основанную на ворованном огне, похищенном Прометеем. И стали ворюгами. Все. И заблудилась на техногенных путях. А был живой, настоящий Путь. Но – отказались. По лености отпихнули. Путь Геракла…
***
«…а присмотрись, мы всё на том же коне
Стоим, где изначально – Воровство,
Потом – Закон. И на ТАКОМ стоим законе,
Как вор в законе, все, до одного?..»
***
Геракл не воровал огня. Он его вообще не признавал, ел сырую пищу, лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей. Обогревался теплом внутренней энергии.
Последуй люди ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции выработали бы внутренний огонь, подключились напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из Голубиной Книги.
А так… путь ворюги Прометея. А по пути – все ворюги в итоге. Разворованы золотые кирпичики, погасли крупицы. И где он теперь, путь Геракла, гать Великанов? Мерцает болотная гладь, фитиль побирушек, прихвостней, злыдней…
***
– Денежку носишь, достань из сумы:
Нищий у нищего пpосит взаймы.
Нищему нищий не смотpит в глаза:
– Хлебушко вынь, отобедать pаза...
Нищий от нищего – гля, дуpачок,
Камушек вот, вот полынки пучок...
Нищему нищий – а вот, погляди,
Ветошка, вишь?.. Думал гpошик, поди?..
И, как на дыбе, как на колесе:
– Будьте вы пpокляты, сволочи, все!.. –
Воют, гугниво сказив голоса:
– Все нас не любят! – Земля, небеса...
Пpосит у нищего нищий взаймы,
Остpые выточены умы,
Сиpые вызнаны pечи хитpо,
Ухо холодное деpжут востpо,
Так и стоят, и клянут небеса,
Пляшут, тоpгуются, пpяча глаза.
Им не пpостят на пpостоpах земных
Ни pотозейств, ни pазлыбий блажных, –
Око за око!
Сквозь зубы-ножи:
– Хлебушко вынь…
– Серебро покажи…
***
Дашь на дашь, говорил торгаш. И договорился. До такого положения сущностей, где оказалось главным не устремление в купол, а – цена. И мена. Разменял золотой кирпичик, песком заменил. Дом на песке…
Когда золотой кирпичик рушился, а крупинки крошило, они медленно, почти незаметно для глаза уменьшались. И меркли, и уже почти не сверкали, померкнув. А потом размывались дождями. И несло их по дождевым потокам, ручьям, канализациям. А потом затягивало в омут. В осенне гибельную сласть жирной воды, затянутой ряской, водорослями, илом, из которого крупинки грустно высверкивали в солнечный день…
***
Камень бел-горюч. Закусишь губы.
Не гадай, сестрица, не проймёт.
Ворон вьётся. Он тебя погубит.
Место возле омута займёт.
Не проехать мимо, не пройти,
Сколько здесь воды и сколько скорби!
Древний камень встал здесь на пути.
Ворон сел. Седую спину сгорбил.
Это он запахивался в дым
Площадных огней в час предрассветный,
А по кровлям смутно-золотым
Цокотал ночами лапкой медной!
Это он ночами колдовал,
Чтоб зарёй кровавой распалённый,
Выводил на праздник коновал
Свой топор, неправдой искривлённый!..
Этот ворон горницы шатал,
Каркал с куполов и белых башен,
А в покоях мраморных – шептал.
Он учён, бессмертен и бесстрашен.
Глаз мне от него не отвести!..
Я наймусь, сестричка, во дружины.
Что уж там... ты ран не береди.
Мы и так водою ворожимы.
***
Вот и Великий Метаморфоз… и он со временем словно двинул в обратную сторону, не в рост живого, скорее в примитив, в жир, в сласть моноклетки. Перестал быть собой, великим человек. Двинулась мутация, пошло видоизменение всего, вся.
Когда-то древние хорошо чувствовали здоровую поступь перевоплощений, тонко их понимали. И выстроили целую иерархию Метаморфоза, подобно целостному филогенезу всего, всего-всего земного.
Время подбросило новую реальность, выкинуло такие фокусы, часть которых не взять в расчёт. Например, не заметить полной переделки человека по частям. И слово красивое, авторитетно звучащее, вынырнуло вдруг из-под спуда, из какой-то боковой преисподней, и этак баском зазвучало – Трансгендерная революция! А там, словно само собой, стал выстраиваться некий, почти синонимический ряд:
Превращение. Перевоплощение. Гермафродитизм. Трансвестизм.
Пересотворение. Преображение.
Синонимы? А если вдуматься, что выпадает из этого ряда, что не синонимично? А, пожалуй, только одно – Трансвестизм.
То есть, хирургическое вмешательство человека в человека. Стальная хирургия, в отличие от природного пересотворения типа: кокон-бабочка-куколка.
То есть иное, уже совершенно иное, нежели тяжкая поступь Метаморфоза. Великого перевоплощения. Нет, не золотая Психея…
В случае хирургического вмешательства изменяется не душа – тело. И только. Даже прекрасное женское тело, которого почему-то особенно жаль.
***
Коконы, бабочки, куколки нежные.
Как я мечтал разгадать тишину!
Голос был нежный, мечты белоснежные…
Куколкой голос свернётся ко сну.
Странно. Не страшно. Даже спокойно.
Радостно даже. Вот май. Вот июнь.
Осень. Зима. Снова май заоконный.
Кокон раскрылся… лишь в крылышки дунь!..
***
А есть ли они в самом деле, эти женщины… эти мужчины? Может быть и есть, в пределах видимосто точно есть. Но! – явно же, мужчина – член одной конфессии, женщина – другой.
Впрочем, пока не осознается каким-то чудом, или религиозным, а может быть сверхрелигиозным осознанием, что нет в верховном измерении ни мужчин, ни женщин, что есть одна только Божья Тварь, так и будут длиться они, эти дивные перебраночки, «битвы конфессий». Что за конфессия, создатель? Дурь вселенская. Или, в основё своей, самая простая, и очень земная русская – БЛАЖЬ…
***
Гpудь волосатую коpявой пятеpнёй
Дуpак pасчёсывал, он дpал её, весёлый,
Клонясь нагой, клокочущей стеной
К пpитихшей в уголке подpужке голой.
Она дpожала, побиpушка, нежный ком
Пpозpачных пёpышек, певуньюшка, с моpозу
Пpигpетая в камоpке дуpаком,
И слушала богатую угpозу:
– «К тебе не я – смотpи! – к тебе пpишёл весь миp,
К тебе идёт вселенная, весь космос!
Ты чувствуешь тоpжественности миг?..
Нет, ты не чувствуешь, а pаспускаешь космы.
Во мне – гляди – бушуют уpаганы,
Гудят леса, встают столбы огня,
Во мне весь Путь – от глупой обезьяны
До волосатого Меня!
Пьют пламень звёзд
Коpней моих насосы,
А ветви pек, налитых синевой,
Пpоводят заблудившиеся гpозы
В упpугий ствол хpебтины становой,
И я pасту, pасту!..
Но я pастаю,
И ты воспpимешь, бледное дитя,
Кpовями pухну я и напитаю,
И ты вкусишь от вечного ломтя.
Ты будешь снова pади дня стаpаться,
Hа тоpжище плясать и голосить,
И душу pаздиpать, и побиpаться,
Но – целую вселенную носить
Ты будешь,
Будешь миpом тяжела,
Зеpном его и звёздами светла...»
Пpиблизился, умолк...
Она легла
И слушала себя:
«Силён, бpодяга,
С какими дуpаками не спала,
А этот пpиблажит и впpямь, однако...»
Ещё он видел – слабых вен толчки
На нежной шее, бледные виски,
И pот, пустынной жаждой воспалённый,
И – выжженные гоpечью солёной,
Еще не затоплённые зелёной,
Меpцающею вечностью
Зpачки...