Хата два два семь маялась этим вечером, как нюхач без марафета : после обеда накрылся медным тазом ящик из-под кипиша. Вообще-то нынешний плоский телевизор на ящик совсем не похож, но погремушку такую дали ему ещё в прошлом веке, так и продолжают кликать по традиции. А традиция в арестантском мире – дело святое.
Вот же суки барыжные! – зло шипел смотрящий за хатой Витя Рыжий. – Двух месяцев не прошло, а эта падла погасла, как балда за горизонтом[Балда– солнце. ] ... За такие кидняки надо с жопы кожу сдирать и сажать тварей в муравейник!
Двенадцать телевизоров в следственный изолятор нумер раз передал благотворительный фонд вспомоществования узникам имени святого блаженного старца Павла Таганрогского. Рулили «фондяком» местные «авторитеты», нагибая мелких коммерсов (которых они крышевали) типа на христианское милосердие. По-русски значит – чтобы босяков «грели». На столе у руководителя этой богадельни Григория Михалыча Потапова (в братском кругу известного как Потап – уважаемый человек с тремя ходками за плечами) лежал график добровольно-принудительных пожертвований. И горе тому, кто рискнул его нарушить!
А ты думал как оно? – отечески внушал Потап ослушнику после легкой экзекуции в рыло. – Сюда слушай, непуть!
он зачитывал «барыге» отрывок из жития святого Павла – как тот «с двумя холщовыми сумками и палкою в руке обходил торговцев и наставлял на путь истинный; кого палкой ударит, кого пожалеет».
Тут Потап делал паузу, хватал коммерса за грудки и рычал:
– А вот я тебя, гнида, не пожалею!
Пассажиры хаты два два семь как-то поинтересовались у смотрящего, с каких делов «фондяк» назван имени такого зверского деда, да еще приблажного. Фигура мутная... Рыжий уточнил у «братьев» с воли. Оказалось, старец еще в запрошлом веке был «правильным пацаном» и "кнокал" сидельцев: каждую неделю присылал в таганрогскую «крытку» на рыбном базаре немерено хлеба и пуда два-три мяса, а послушницы ещё и борщ в горшках разносили.
– Жаль, этот Павлуша так рано скопытился... – горестно вздохнул Саня Пузырев и уточнил: – А послушниц старичок тоже поставлял?
– За это история умалчивает, – пожал плечами Рыжий. – Если подходить чисто по христианским понятиям, должен был. Но чтобы по согласию.
– Ясен перец, – кивнул Пузырь. – За лохматый сейф босяки всегда сурово спрашивали.
– Хотя, по ходу, старче мог и авторитетом придавить, – задумчиво изрек здоровенный лоб с погонялом Кузнец. – Они же послушницы, значит, должны послушаться. Узнику в такой мелочи отказать – вроде как западло.
– Тьфу на тебя, нехристь! – откликнулся с верхних нар богобоязненный Егор Андронов, в бродяжьем миру Андрон – мужичонка под шестьдесят годков, который «ковырнул» магазин «А-ля туфля». Но тут же за углом с мешком заморских говнодавов наткнулся на патрульных и не смог убедить дюжих «формовых» ребят, что он – родич сороконожки по материнской линии. – Послушницы – это типа кандидатки в монашенки...
– Я те плюну, старая калоша! – пригрозил пудовым кулачищем Кузнец. – Вот покуда кандидатка, её и можно... А потом – прямым ходом в монастырь.
На том дебаты и завершились.
Хата впала в глубокую тоску: ни тебе футбола, ни тебе злыдней-кровососов и ходячих мертвецов... Но больше всего арестанты любили смотреть музыкальные каналы типа MTV: там халявы [ Халява – девушка] знатные, только успевай сеанс ловить.
– А Поломойский, слыхали, чего отчебучил? – попытался разогнать хмарь прыщавый карманник Леня Шуршавый.
– Не Поломойский, а Коломойский, – снисходительно поправил Пузырь. – Беня Коломойский, хохложид, по ходу.
– Отвянь, Шурик, – отмахнулся Шуршавый. – Я не за Коломойского гоню, а за Поломойского. Барыга, который развел москальских лохов и свалил на косоглазый полуостров. Его потом нам вьетнамцы вернули.
– Полуостров?
– Барыгу!
– Не Поломойский, а Полонский, – вмешался Миша Ашкенази (фотограф, гений художественной порнографии и вообще уважаемый фармазонщик). – И не вьетнамцы, а какие-то другие желтомордики. У меня знакомец с этим попандопулой подзасекся: отмусолил ему зусы на хавирку в небоскребке, а в оконцовке – ни хавирки, ни небоскребки. Потом рыдал и соплями давился. Так шо тот Полонский?
– Да его, ушлепка, как приличного закрыли в «Матроске», на третьяке [ Третьяк – камера на троих ], а он сбесился и разбил телик! Менты его, конечно, в трюм загасили [посадили в карцер ].
– Вот падла! – выдохнула хата стройным хором.
– Трюм здесь не катит, – гулко молвил с «пальмы» Андрон. – За такое и отпидарасить не грех. Это все одно что под храм поссать...
Долго еще гудело арестантское толковище, измышляя казни египетские для покарания гадского барыги. Пока не соскочило на другую веселую тему.
Дело в том, что один из пассажиров не принимал участия в камерном хоре - молодой парнишка лет двадцати Тёма Каштанка. Забился в куток и молча штопал прореху на джинсах. Каштанкой Тёму назвали по фамилии – Каштанов. Только сперва он превратился в Каштана, но характером не вышел – какой-то зашуганный, мешком прибитый. Повело его за компашку с корешами на кражу, стоял на стрёме. Всех повязали – и повесили на дуралеев ещё пяток квартир для порядка.
Короче, вскорости арестанты перекрестили Артёмку из Каштана в Каштанку.
Так вот: когда пыл и извращённая фантазия местных инквизиторов понемногу стали иссякать, тихий портняжка попался на глаза бывалому сидельцу с погремухой Юша – мешковатому, оплывшему, с лысиной в конопушках. Юша был уже в летах, успел почалиться и в Сибири, и в «кацапских» зонах Центральной России, а теперь загремел котелками на родимом Юге за сущую мелочь. Середь ночи его разбудили вопли автомобильной сигнализации. Старый босяк спустился с третьего этажа, прихватив кухонную скалку, и раздолбал «фольксвагену» ветровое стекло. А возмущенному хозяину, который выскочил с неприличным матом, слегка проломил башку – чтобы порядочных людей не называл козлами и не покупал «фашистские» тачки.
– Шо ты там колдуешь, отважный портняжка? – заинтересованно спросил Юша.
-Да вот, дядя Толя, завтра на приговор, а я шкеры [брюки] об гвоздь разодрал. Зашиваю...
– Ты офонарел, дятел?! – от возмущения Юша поперхнулся и покраснел ликом, как помидор перед рассветом. – Не, братва, вы такое видели? Ему завтра приговор, а он шьёт на дорогу! Ты ж себе срок шьешь, лох педальный! Приметы арестантские не знаешь, у народа бы поспрошал, чувырло примороженное.
– Не в драных же джинсах идти... – робко возразил Каштанка.
– Да хоть с голой жопой!
– Не гони, Юша, – вклинился с верхов богомольный Андрон. – Никакая она не арестантская, эта примета. Еще прабабка моя покойная говорила: нельзя на дорогу шить – удачу зашьешь.
– А моя маманя говорит, на дорогу волосы мыть нельзя, – вспомнил Леня Шуршавый.
– Вот так ты всю жизнь и шлындаешь, чертило немытое! – огрызнулся Юша.
– Кто чертило?! – завопил Ленчик. – Витя, тут порядочных арестантов чертями обзывают! Ты за базар отвечаешь, штрык [старик] конопатый?
– Я тебе щас по кумполу отвечу!
– В натуре, Юша, – вмешался смотрящий, – ты за метлой-то следи. В блуд можешь вляпаться, народ не поймет.
Юша въехал, что косякнул.
– Ну, загрубил, загрубил, – признал он с неохотой. – Но ты, Ленчик, тоже хорош. Мало что на воле придумают... Не все же к тюрьме подходит. Вот, к примеру, есть такая тема, что понедельник и пятница – дурное время для дальнего пути. Дык кто же нас будет спрашивать?! Собрали этап – и вставай, земляк, страна колеса подала! А за чертяку ты уж того...
– Лады, убитый рамс [тема закрыта], – буркнул Ленчик. – Это точно, вольные приметы босякам не всегда в масть. Вот мамаша моя говорит: Леня, увидишь на дороге деньги или там побрякушку рыжую – не подбирай, накличешь неприятности. А че мне по дорогам зыркать, когда я кармаш по жизни? Я все, что надо, в чужом нутряке подберу!
– Выходит, примета верная, – раздался Андронов глас из поднебесья. – Накликал ты себе на седалище приключений, потому и паришься на крытой, а не гуливанишь в кабаке на набережной.
– Слышь, ты, православный долбонос! – взвился Ленчик. – Тебя не спросили! Не за карман базар, а за дорогу. Что ж ты сам лабазы молотишь, а не в шахте землю роешь?
– На все воля Божья, – вздохнул Андрон.
– Егорка, ты только вот Бога в подельники не кличь, – вмешался Миша Ашкенази. – Он-то от срока всегда отмажется.
– Не понять христопродавцу русского человека, – печально заметил Андрон. – Бог и в узилище нас не забывает. Вот вы за приметы талдычите. А знаете такую арестантскую примету: если приснилась церковь – это к воле... Вскорости либо скощуха будет, либо поселок, либо амнистия.
– Либо актируют тебя вперед ногами, – добавил Миша. – Вот и выдал ты себя, Андрон. Никакой ты не православный, а воинствующий безбожник.
– Ты что мелешь, иудей поганый?! Да как у тебя... да я...
– Головка ты от культиватора, а не христианин. Примету знаешь, а церковь тебе ни хера не снится. Иначе уже давно бы на волю сдрыснул.
Хата захохотала: ну и хитрожопый этот Миша, уделал праведника!
Егор угрюмо отмалчивался. А Миша продолжал:
– Я вот интересуюсь: а если мне синагога во сне привидится? Она за храм Божий проканает?
– А мечеть? – вставил букву Шамиль Гелоев, которого тема неожиданно взволновала. Кавказцу корячился срок за «мокрое» [убийство], и он был готов использовать любой отмаз.
– Вопрос по существу, – подхватил Миша. – Другой поворот: если мне или Шамилю церковь приснится, на нас скощуха распространяется? Или эта лафа только для крещёных?
Ответа сверху не последовало. Андрон гордо игнорировал наезды со стороны иудейско-мусульманской коалиции.
– Херня все это на оливковом масле, – подключился Саня Пузырь. – Раз уже пошла такая тема: лучше всего, когда говно снится. Чем больше говна, тем ближе свобода. Это уже веками проверено. Любого сидельца со стажем спроси. Вот пусть Ваня Цыган скажет.
Причисленный к лику сидельцев со стажем, Цыган расцвёл на глазах, даже вроде как слегка раздулся:
– Шоб мне кушать божьи сранки, а Саня верно говорит. Лучше всего, когда в дерьме тонешь и чтобы аж захлебывался. А если и привкус во рту – считай, дело верное, банк сорвал. Был у меня кореш, так ему во сне привиделось, что в канализацию провалился. Тону, гонит, а дна не видно. Чуть не усрался со страху. А смысл?
– И что? – спросил кто-то из-за цыганской спины.
– Через месяц делюгу его пересмотрели, а еще через два откинулся кузьмич на волю! Сейчас сантехником пашет.
– Говно разное бывает, – засомневался Шамиль Гелоев. – Вдруг приснится свиное? В свином мусульманину тонуть нельзя. Коран запрещает. Другое дело – конский навоз. Конь – животное благородное.
– Не путай ты дерьмо со сметаной! – осерчал Цыган. – Говно – это говно, а навоз – это навоз. Надо же разбираться. У каждой твари – свой дрэк [ Дрэк – дерьмо (нем.. Dreck)]. У лошади – конские яблочки, у псины – собачьи колбаски, у козы – орешки, у коровы – лепешки... А говно – оно только у человека. Потому как человек – существо гуманитарное!
– Говно – это звучит гордо, – поддакнул Кузнец откуда-то из глубин.
– Значит, навоз не подходит? – уточнил кавказец.
– Только на крайняк. И то без гарантий.
Витя Рыжий, слушая весь этот бред в пол-уха, наконец, не выдержал:
– Джентельмены, уру-ру! Хорош жужжать вокруг говна, как пчелы кругом меда. Других снов, что ли, нет? Ну, там сапоги снятся к дальнему этапу, а, скажем, корочки разные и полуботы – к ближнему пути. И вообще сны – дело темное. Вон Мыкола Закощук на массу давит – и хрен разберёт, что ему снится. А проснется и сам не вспомнит.
Все повернулись в сторону гостя из Запарижья – щирого западенского щипача Мыколы, который, несмотря на общий гай-гуй, дрых на нижних нарах, время от времени вскрикивая, всхлипывая и подергивая левой ногой.
– Чего тут разбирать, – пренебрежительно бросил проницательный Юша. – Тут и к бабке не ходи. Жиды ему снятся.
– Почему жиды?! – возмутился Миша Ашкенази. – Чуть что – сразу жиды!
– Миша, не делай мне психику, как говорят у вас в Одессе, – поморщился Юша.
– Я из Ярославля! – взвился Миша. – Одессу только по ящику видел...
– За ящик – ни слова, не дави на больной мозоль, – попросил Юша. – Я про жидов в хорошем смысле.
– В хорошем смысле – про евреев, а про жидов – это в нехорошем!
– Че ты орешь, как потерпевший? Про жидов – поговорка есть такая. Когда пассажир спит неспокойно, дёргается и стогнеть, як Днипро шырокый, народ говорит, что ему жиды снятся. Ну, так повелось.
– С какого перепугу? – мрачно поинтересовался Миша.
– Когда я помоложе был, старые зэки рассказывали, которые ещё при Усатом чалились. Тогда в лагерях много было всякой бендеровской сволоты, какая при бешеном Адике евреев под корень гнобила. Ну, ты по курсам. Вот этих хохлов и подкалывали, когда те кемарили на измене: шо, бандерлог, жиды снятся, тобою заморенные? Пятки поджаривают?
– Тогда слова такого не было – «бандерлог», – успокаиваясь, заметил фотограф-фармазонщик.
– Слова, может, и не было, – согласился Юша. – А бандерлоги были. Чем тебе Мыкола не бандерлог? Полгода по Расее-матушке бомбил, так и не выучился человечьему языку, тарабарит на своей телячьей мове.
Беседа постепенно затухала, как экран больного телевизора, отдающего душу своему неведомому богу. Вспомнили еще о примете – не оглядываться при освобождении: чтобы тюрьма не снилась. С тем и расползлись по нарам.
В эту ночь Мише Ашкенази снилась церковь, над которой бился на ветру плакат: «Звони, отец, в колокола, твой сын выходит на свободу!» А Шамиль Гелоев во сне бродил вокруг завлекательной кучи навоза, но никак не мог определить: халяльный он или все-таки свиной?