На прогулке в пустынном парке пришли неведомо откуда строки. «Есть много на земле приятного для глаз: трава, деревья и цветы». Они слегка поплёскивали на дне души, как вода в чаше. И каждый всплеск менял очертания рисунка. Порядок слов нарушался. Слова менялись местами. Фраза рассыпалась. Я собирал слова, как кусочки смальты в мозаике. Но в ней не было тайны, волшебного звучания. Терялся ключ. Слова были всё те же, но без того дыханья, что превращает слово в музыку. В единственном неповторимом сочетании, в согласии оттенков сокрыт и тайный смысл невыразимого.
Течение реки встало. Плывущий образ застыл на половине. Пропала музыка первого рождения. Движение плода из чрева остановилось. За головкой не следовало ни тельце, ни ножки. Я стал слегка потягивать, выманивая младенца из чрева строчками и рифмами. Возвращался к началу: «Есть много на земле приятного для глаз: трава, деревья и цветы…» А дальше? Приходило на ум что-то уж совершенно нелепое. Главное было сохранить мелодию. Однако где же смысл? «Вот мотылёк… вот мотылёк, рождённый в тихий час, не знающий сиянья красоты…». Причём тут мотылёк, не знающий сиянья красоты? Были и ещё несколько строчек, искусственно рождённых, «не сотворённых». Я поспешил домой, чтобы записать буквами тот бледнеющий, угасающий мелодично-словесный рисунок, столь тонко намеченный, что скрепы его легко могли разрушиться от всякого дуновения внутреннего ветерка. Главное, чтоб не пропало то, что ещё сохранилось на воске памяти.
Прошёл день. На следующее утро я перечитал набросанные накануне строки. Они напоминали брошенного на полдороге младенца. И, чтобы помочь ему родиться, я вдохнул в них тот дух жизни, который был во мне в это утро. Дух этот не был точно таким, как те первые слова в утреннем пустынном парке, но ребёнок всё же родился. Не таким совершенным, как я бы желал, но всё же живым. Вот его облик, и вот слова, с которыми он пришел в мир: «Есть много на земле приятного для глаз, трава, деревья и цветы, и неба синева, и ласковое солнце, и море, и река, и лес, и поле. Всего не перечесть. Но это только потому, что так устроен человек, из глины взятый. Он однороден и с травой, и с небом, и с водой, и с лепестками всяческих цветов. Растёт и умирает так же, как и всё, что есть на земле. Чувствует и впитывает боль рождения, и радость любви, и горечь утрат и расставаний. Полнится влагой и тянется к солнцу, ещё не зная его губительных лучей, цветёт, как лилия, и засыхает, как трава осенняя. Жужжит, как шмель над чашечкой пахучего цветка, поёт, как птица весенняя, и умолкает, когда приходит срок».