Возвращаясь из небытия, он услышал громкое тиканье часов и слегка повернул голову, неудобно запрокинутую на подушке. Она тоже зашевелилась и ткнулась в него мягким носом:
– Странно... У тебя такая тонкая кожа... как у девушки…
– У меня вообще нет кожи, - пошутил он.
– А мышцы есть? – Она восхищённо прикоснулась ладошкой к его выпуклому плечу.
– Нету. Ни мышц, ни рёбер. Сразу начинается душа.
– Значит, душа всё-таки есть?!
– Лучше бы её не было.
– Почему? – удивилась она.
Он не ответил.
У обоих это произошло впервые. В один момент ему даже показалось, что он умрёт. Но жизнь возвращалась. А вместе с ней по капле в него просачивалось какое-то смутное беспокойство. Её белоснежное выпускное платье, надломленное в талии, валялось на полу. На кружевном подоле разлёгся чёрный норвежский кот, нагло посматривая своими круглыми глазками. Сквозь плотные занавески осторожно пробился пыльный солнечный лучик. Начиналось утро. Беспокойство усилилось. Он отодвинул плечо. Диванные пружины скрипнули. Они полежали молча.
– Что же теперь… – Она не успела договорить. Он резко сел. Пружины застонали.
– Проклятый! – сказал он и ткнул в диван кулаком. Диван всхлипнул. Они опять помолчали.
– Ну, мне пора… – То ли сказал, то ли спросил он.
Она не ответила.
Тогда он оделся и вышел на улицу и быстро пошёл по кленовой аллее, пиная мелкие камушки и смятые пачки из-под сигарет. Солнце выкатывалось из-за многоэтажек. С каждой минутой всё сильнее нагревало асфальт и припекало затылок. На секунду он задержался у доски объявлений. «Лица, закончившие десять классов, принимаются без экзаменов... Требуются грузчики, разнорабочие...»
«Ну, уж нет, – подумал он, – это на крайний случай».
На углу стояла мороженщица. Он протянул ей деньги и взял два пломбира, сразу лизнул из обоих и пошёл дальше через пустую дорогу на красный свет. Мороженщица, слегка помедлив, ссыпала обратно в карман приготовленную сдачу и отвернулась.
У сигаретного киоска лежала собака, на её морде было написано, что она – ничья. Он вопросительно посмотрел ей в глаза, собака встала, открыла пасть и часто-часто завиляла хвостом.
– Умница, – сказал он и отдал ей сначала один пломбир, а затем и второй. Из киоска высунулась киоскёрша обвязанная тёплым зелёным платком.
– Вьюнош! У тебя папиросочки не найдётся?
– Найдётся, – сказал он, купил у неё «стюардессу» и оставил всю пачку на узком прилавке, на белой фарфоровой тарелочке для денег.
– Так... – задумчиво произнесла киоскёрша, понюхала «Стюардессу», потрогала золотистый язычок обёртки, вздохнула и положила пачку опять за стекло.
– Дядька! Дай, что ли, закурить! – крикнула она проходившему мимо мужику.
А он спустился к отстроенной набережной, посидел на тёплых камнях, поболтал ногами, глубоко подышал, пытаясь выдохнуть из груди осевшее там и мешающее ему чувство. Мимо проходили две девушки. Он помахал им рукой и крикнул:
– Девчонки! Я буду великим художником!
Девушки засмеялись, одна из них покрутила пальцем у виска, и они сели недалеко на скамейку и стали смотреть на белые теплоходы и катера.
- Ах, вы не верите? – заорал он, перепрыгнул через оградку и очутился перед ними.
- Меня зовут Соня, - тягучим голосом сказала одна и протянула ему горячую сухую ладонь.
- Леонардо, - представился он и добавил: - Художник!
- Ха-ха! – сказала вторая. – Терпеть не могу художников!
- Это почему же? – заинтересовался он, усаживаясь возле Сони и пристально смотря ей в глаза.
- Потому что они все чокнутые! Меня Рита зовут, между прочим.
- Между чем и чем? – небрежно бросил он, не отрывая взгляда от Сони.
- Дурак! – надулась Рита.
- Девчонки! А не пойти ли нам на пляж? Не погреться ли нам под палящим солнцем? Не окунуться ли нам в речную пучину? – он вскочил, увлекая за собой девушку.
- Рита, пойдём? – Соня обняла подругу, и та, слегка поломавшись, согласилась.
Они пошли по светлой набережной, разлинованной водоэмульсионной краской. Он видел мягкий Сонин профиль, белые волосы, вздрагивающее при ходьбе плечо, и у него начинало почему-то сосать под ложечкой.
- А я хочу быть актрисой, сказала Рита. – Меня смотрел помреж и сказал, что у меня есть все данные.
Он наконец взглянул на Риту, и ему захотелось написать её воздушную, тонкую, выступающую из берлинской лазури и зелёного хрома.
- Угу, - ответил он, - есть.
Они сложили одежду на горячем песке и ринулись в воду. Но Соня не умела плавать, а их с Ритой унесло далеко-далеко, они смеялись и брызгались, переворачивались на спины и смотрели в сумасшедшее безоблачное небо. И ему показалось, что там, в груди, и нет ничего осевшего, того, что мешало ему дышать. У него всё смешалось – небо, чайки, белый спасательный катерок вдали, брызги, влажные смеющиеся Ритины губы. Когда они вернулись, Сони уже не было. Они легли на песок, и он, умирая от нежности, осторожно погладил мокрую Ритину голову.
- О-о! - Сказала Рита, и в этом «о-о» ему почудился какой-то призыв и обещание чего-то необыкновенного. Но она почему-то засобиралась.
- Оставлю тебе телефон. Запомнишь?
- Валяй, - согласился он. – Но я тебя никуда не отпущу. Мне без тебя скучно.
- А мне скучно с тобой! – засмеялась Рита, - И потом – я терпеть не могу художников.
- Дурочка! – ласково произнёс он. – Да знаешь ли ты хоть одного художника?
- Зойка из седьмой парикмахерской! Она такую живопись на лице наводит – с ума свернуть!
- Рита!
- Пацан ещё, - сказала Рита и бесстыдно провела пальцем по его плавкам. – Так и быть, для тебя – двадцать пять. Не работаешь? Ну ладно – пятнадцать. Звони завтра. Сегодня уже...
- Сволочь, - сказал он и зарылся лицом в песок. «Все вы - сволочи!» - повторил он про себя.
- Какие мы не-ежные! – процедила Рита, натянула платье на мокрый купальник, сплюнула сквозь зубы, как заправский боцман, и ушла.
Он лежал, пока не заснул и проснулся, когда солнечный диск уже спускался к реке и стал тяжелым и красным. Никого не было. Лишь вдали маячил белый спасательный катерок и какие-то мальчишки, зайдя по пояс в реку, шлёпали ладонями по воде и хохотали на все лады. Он накинул рубаху на обгоревшие плечи и долго сидел, бросая в реку горсти песка и перебирая в ладонях пыльные стёкла.
Мимо проходила ворона.
- Ворона, - сказал он ей, - в мире нет красоты, а только уродство.
Ворона ничего не ответила. Она почесала клювом под мышкой и пошла дальше, как ни в чём не бывало.
- Можно у вас бутылочку взять? - Раздался за спиной неожиданный голос.
Он вздрогнул, оглянулся. Рядом стоял старик в мятой панаме с замусоленным рюкзаком.
- Пожалуйста, – ответил он.
- Спасибочки.
Старик жадно нагнулся, извлёк из песка еле заметную бутылку из-под «яблочного» и сунул в рюкзак.
- Слышь, отец! Тебе что, есть нечего? – поинтересовался он.
- А чего добру пропадать? – заметил старик и странно подмигнул ему слезящимся глазом.
Он потянулся в карман:
- Может, тебе мелочи дать?
Старик оценивающе посмотрел на него и его карман, вздохнул, подумал, поправил панаму и почесал нос.
- А иди-ка ты со своей мелочью! – вдруг зло сказал он и ушёл.
Стало совсем темно. Побаливали сгоревшие плечи.
- Ну и пойду. Торчать что ли тут до посинения? – пробормотал он и зашагал по песку. Дойдя до асфальта, он попрыгал, похлопал себя по ногам, вытряхивая прилипший песок, обулся.
Мимо него проходили в обнимку парочки. С летней танцевальной веранды забухала музыка, а потом донёсся пронзительный голос шоумена:
- Петя! Петя получает приз за быстрый танец! При условии, что он три раза пропоёт петухом? Итак, Петя! Ку-ка-ре-ку!
Потом вновь грохнула музыка.
- А-а-а! – завизжала толпа.
Он вдруг развеселился и прибавил шагу. Купив билет, он вскочил в эту орущую и дёргающуюся толпу и заорал, задёргался вместе с ними, чувствуя какой-то дикий, перехлёстывающий через край подъём.
- Тра-та-та! – бил ударник.
- Тра-та-та! Вторила бас-гитара.
- Я люб-лю! – кричал солист.
Перед ним металось лицо какой-то рыжей девчонки, зелёные глаза мгновениями выхватывали его из толпы и пропадали, и вслед за глазами метались перед ним её рыжие кудри. Потом это лицо сменилось другим. Он видел красные губы и красную ленту, повязанную на лбу. Потом и красная лента исчезла. Возникали ещё и ещё лица, летали руки, дёргались плечи, отрывисто и резко прыгали бёдра.
- Тра-та-та! – бил ударник.
- Тра-та-та! – вторила бас-гитара.
- Я люб-лю! – кричал солист.
Он больше не был один. Он был частью орущего множества, вибрирующего в конвульсиях ритма как монолит. И ему захотелось написать этот ритм, эту музыку, кидая в бешеном восторге на холст попадающиеся под руку краски.
Наконец он устал. Опустошённый, вышел за решётку и пошёл прочь сквозь курящих, задирающихся и дерущихся, целующихся тут же на скамейках, стараясь ни на кого не смотреть, никого не видеть. Людей становилось всё меньше. Музыка затихала.
Плескалась река. Покачивался ржавый, заросший зелёным мхом дебаркадер. В него тыкался носом пришвартованный белый спасательный катерок. За дебаркадером стояли какие-то мужики и приглушённо переговаривались. Он подошёл ближе и увидел внизу, за их силуэтами, что-то необъяснимое. Оно было покрыто то ли брезентовой тканью, то ли старым плащом. Он остановился, сердце отозвалось тоскующим звуком, стало трудно дышать, и сразу же взгляд выхватил синюю ногу, вытянутую в страшном неподвижном усилии.
- Проходи! Что встал? – грубо толкнул его миллиционер, блеснув красным околышем.
Он сразу потерялся, задвигался, не зная, куда идти, и всё же пошёл куда-то, и эта голая неподвижная нога преследовала его по пятам, пока он не очутился в широком, освещённом фонарями проулке. Никого не было. Легко шелестели чёрные деревья. В небе стояла голубая далёкая звезда. Не в силах больше справляться с этой сосущей, никак не выдыхающейся со дна тревогой, он зашёл в телефонную будку, набрал номер.
- Алло, медвежонок. Ты спишь?
- Алло! – сказала она.
- Слушай! Я уезжаю в Москву! Вернусь через десять лет! Великим художником! Алло? Ты хочешь быть женой великого художника?
- Хочу, - сказала она.
- Тогда жди.
- Жду.
Он сжал трубку и потёрся об неё лбом:
- Ну, пока!
- Пока...
Тогда он разозлился и крикнул.
- Алло! Ты что, веришь каждому моему слову?!
- Верю, - сказала она.
- И не сомневаешься, что я буду великим!?
- Не сомневаюсь.
Тогда он схватил трубку обеими руками и заорал так, что будка наполнилась вибрирующим гудением:
- А я сомневаюсь! Сомневаюсь я!! Сомневаюсь!!!
Он толкнул от себя телефон, рванул дверь, пнул жестяную урну, побежал по чёрному тротуару, и за ним помчалась бездомная собака, пытаясь ухватить его за ногу, подпрыгивая и лая.
Он бежал по тротуару, и за ним мчались неведомые звери, неслись голубые мотыльки, сверкали какие-то блики, летели, золочёные капли, струились светящиеся нити, плыли какие-то прозрачные тени. И чем дальше он несся, тем быстрее они настигали его. И сердце его сжималось и ухало в ставшей совсем нестерпимо тесной груди.
Что это было?
Что?