В сумерках чеченка Марина пинком распахивает мою дверь, шлёпается задницей, туго обтянутой шерстяной юбкой, на казённый стул, отчего тот жалобно всхлипывает. Достаёт из кармана сигареты:
– Покурим?
Мы закуриваем. Марина с придыханием набирает в рот щекочущий нёбо дым и тут же выталкивает его обратно через округлённые губы: пытается пускать колечки. На фоне голубеющего окна она похожа на огнедышащего дракона.
– Ты же не курила?.. – спрашиваю я.
– А! – бросает Марина. Её сигарета гаснет, она снова чиркает спичкой.
Высвечивается тяжеловатое, скуластое лицо, маленькие вороньи глаза, с характерной горбинкой нос, над которым нависает жесткая, чёрная, как воронье крыло, чёлка. Марина встаёт. Я замечаю, как прогибаются половицы под её увесистыми ногами. Почему-то она многим нравится, и этого я никак понять не могу. Вчера ей исполнилось семнадцать, а мне уже под тридцать, но это ей не мешает говорить со мной свысока.
Моя сессия закончена, пора уезжать. В комнатах заочников тишина, только скребутся мыши, доедая брошенные студентами сухие корки, да пауки плетут паутину для какого-нибудь полудохлого таракана. Пора. Но я откладываю отъезд, благо комендант общежития меня ни о чём не спрашивает.
Я боюсь возвращаться в свой город. Там я сойду с ума. Душевная боль только-только начинает отпускать, и иногда я почти равнодушно вспоминаю водоворот чувств, затянувший меня в страшную бездну, вырваться из которого было превыше человеческих сил. Но всё кончилось само собой.
Это была вторая в моей жизни, глупая, несчастная, растреклятая любовь. И на этом конец! Хватит! Целые дни я провожу на рассохшейся общежитской койке, взирая в засиженный мухами потолок. У меня остаётся какая-то мелочь на прожитьё. Я трачу её на сигареты.
– Ко мне сегодня придёт Орхан! – хвастается Марина. – Правда, он красавец!
– Красавец, – соглашаюсь я. Мне всё равно, что отвечать. Часто я даже не слышу, о чём она говорит.
– Правда, у него рот, как для поцелуя?
– Правда, – повторяю я.
– Когда он будет стучать, – продолжает Марина, – выйди, скажи, что меня нет.
Мы с ней соседи, и она часто просит меня о подобных услугах.
– Почему? – я по инерции задаю глупый вопрос. Марина лукаво улыбается.
– Так... Времени нет. В библиотеку надо. Завтра экзамен.
Крутит она мозги этому Орхану. Впрочем, какая мне разница – скажу.
Иногда Марина рассказывает ужасные чеченские истории. Она, должно быть, предполагает, что у меня зайдётся сердце от страшных переживаний и похолодеет кровь в жилах. Но эти её придуманные истории кажутся мне жалким подобием того, что на самом деле бывает страшно в жизни. Все Маринины истории непременно заканчиваются смертью.
– В прошлом году в Грозном девушка, чеченка, красивая такая, полюбила азербайджанца. Родители, ясное дело, азербайджанцу пригрозили, а её заперли на замок. Она из окна, этаж третий, выпрыгнула и босиком к этому азербайджанцу: «Шаиг! Я без тебя жить не могу!». Сбежали в Тюмень. А через некоторое время...
Марина делает паузу. В этот момент, по её мнению, у меня должны побежать мурашки по спине. Голос её становится с хрипотцой.
– А через некоторое время… семья этой девушки сидит за столом. Входит старший брат… а в руках у него такой… чемоданчик. Он – чемоданчик на стол: «Отец! Честь нашей семьи спасена!»… Чемодан открывает… а там – две головы и кинжал, весь в крови!
Я улыбаюсь. Эти истории напоминают мне другие. Их мы любили сочинять в детстве. О Чёрной Ноге или Жёлтой Женщине. Семья сидит в квартире. По радио объявляют: «По городу идёт Чёрная Нога». Они запирают двери. По радио – «Чёрная Нога идёт по вашей улице», Они – шкаф к двери, к окну – буфет. «Чёрная Нога открывает вашу дверь». И так далее. Уж, не помню, чем там заканчивалось, но, маленькие, мы тряслись от страха.
Вечером приходит Орхан. Он – азербайджанец. К тому же – солдат. От него пахнет прелым войлоком и гуталином. Он долго стучится в Маринину дверь, облизывая толстые, как для поцелуя, губы. Наконец, я выглядываю: «Марины нет, она ушла в библиотеку, и вообще у неё завтра экзамен».
Орхан недоверчиво дёргает дверную ручку, но всё же уходит, отбивая кирзачами по коридору унылый затухающий ритм: бум–...ум–...м...
В Марининой комнате грохочет опрокинутый стул и прорывается сдавленный долго сдерживаемый хохот. Вот тебе и Марина!
Меня тоже зовут Марина.
«Я обожаю это имя! – восклицает она. – Все Марины талантливы, умны и красивы! Взять хотя бы Цветаеву. «Мне дело – измена, мне имя – Марина! Я – лёгкая пена морская!»
Но она далеко не красива. А у меня никакой лёгкости нет. Я лежу в темноте и ощущаю размеренное биение своего неподвижного сердца.
В час ночи Марина тарабанит в мою дверь.
– Чего тебе? – раздражённо спрашиваю я.
– У нас водка! Пойдём!
Я натягиваю мятое платье и иду в соседнюю комнату. В гостях у Марины Улугбек. Этот действительно красавец: миндалевидные глаза, персиковые губы, лунное золотистое лицо. Ходят слухи, что он настоящий узбекский принц. В простоватой студенческой толпе его нельзя не отметить: всегда белоснежная рубашка, идеально отглаженный костюм. Они наливают мне водки, я долго сижу, слушая музыку и их нескончаемую неуёмную болтовню.
Я вспоминаю свои семнадцать. Я хожу в длинной юбке, в зелёной закатавшейся на рукавах кофте, зимой – в валенках. Меня опять выбрали в комсомольский актив, и каждую неделю я присутствую на заседаниях, сижу в дальнем углу учительской, сильно смущаюсь, молчу и, напряженно слушая сообщения и доклады, пытаюсь понять, для чего мы здесь собрались. Но главный какой-то смысл все ускользает и ускользает. Я влюблена так, что сосёт под ложечкой, в мальчика из нашего класса, который не носит комсомольского значка и не обращает на меня никакого внимания. Я чувствую себя страшно одинокой. Даже девчонки замолкают и отворачиваются, когда я неловко подхожу к их беспечно щебечущему кружку...
Марина вторгается в мою память, как всегда бесцеремонно. Ей не терпится сообщить, как она познакомилась с Улугбеком.
– Выхожу утром на остановку – стоит. Я его за пуговицу: «Мальчик, ты мне нравишься, и даже очень...» Правда, хорош? – спрашивает она меня.
Улугбек улыбается, берет Маринину руку своими длинными пальцами:
– Марина! Ты восхитительна!
Он придвигается к ней, и они долго сидят, прижавшись друг к другу, нежно хихикая. Я мучительно ищу предлог, чтобы выйти. Но тут в комнату заходят ребята, снова включают музыку, выставляют бутылки. Каждый приглашает Марину на танец и делает ей комплимент. Марина смеётся, хватает со стола бутылку и пьёт прямо из горлышка. Водка льётся на её свитер, мимо, мимо... Всё пьянеет и кружится вместе с комнатой и вместе с Мариной.
– Ты царица, Марина!
– Я Клеопатра! – смеётся она. – И пусть, кто смелый, останется в моей комнате до утра! Но если узнает мой отец, он убьёт любого из вас!
Она вскакивает на кровать, которая чуть не рушится под её весом, и, выставив вперёд указательный палец, стреляет по очереди в Улугбека и в остальных, и все хохочут, неестественно падают, валятся, якобы хватаясь за сердце, закатывая глаза: пуф-пуф-пуф, пуф-пуф. И только меня равнодушно обходит дуло её дурацкого пистолета.
– А я с Орханом спала! – признаётся однажды Марина, хотя я её об этом не спрашиваю. Ну и дура, думаю я, не стоило, сама же говорила, что у них там строго.
– У меня есть страшная тайна! – Марина оглядывается по сторонам, но, кроме меня и тараканов, некому слушать её «страшную» тайну. – Поклянись, что никому не скажешь?
– Клянусь, – нехотя отвечаю я.
– Поклянись аллахом! – делает страшные глаза Марина.
– Ну... клянусь.
– Аллахом!
– Аллахом, аллахом... – отвечаю я.
– Со мной в Грозном произошла ужасная история... – Голос её становится тихим, дыхание прерывистым. Я чувствую, как вся она напряглась, как из неё начинает истекать ток тихого, леденящего ужаса. Вот артистка!
– Было мне тринадцать лет… Иду я по улице. Улица такая узкая, пустынная. Вокруг ни единой души… Вдруг из-за угла выезжает белый автомобиль. Тормозит… Дверцы открываются. Выходят два человека. Во всём чёрном. На лицах – маски… Скручивают мне руки. Бросают на заднее сиденье...
Она замолкает.
– Ну и что дальше? – не выдерживаю я. По-моему, ей, как по Фрейду, так и хочется, чтобы с ней происходило нечто подобное.
– А ничего! – совсем уже другим тоном произносит Марина. – Только с тех пор я – не девушка. Так что мне всё равно не жить!
– Что значит «не жить»? – не понимаю я.
– Вот представь, – начинает объяснять Марина, – отдаёт меня отец замуж. А жених утром выгоняет из дому. Отец позора не стерпит. Он ужасно строгий. Либо сам умрёт, либо меня убьёт.
– Ну, так скажи ему о своей беде! – восклицаю я.
– Никогда! Лучше мне умереть! Он меня так любит. Он не переживёт! – Я вижу, как чёрные от туши для ресниц слёзы одна за другой катятся по её лицу. Теперь я уже готова ей верить. Мне хочется успокоить её. Я пытаюсь найти какие-то слова. Но через секунду Марина уже кокетничает, глядя в своё карманное зеркальце и вытирая чёрные подтёки подслюнявленным мизинчиком:
– Сегодня тушь купила... Мне идёт? Цыганка сказала, что всё у меня в жизни через мужчин будет – и горе, и радости! – И она по-царски взмахивает головой, отчего резко взлетает вверх её жгучая чеченская чёлка.
Ну, разве можно ей верить?
Через неделю приезжает Маринин отец. Два дня я не вижу её, только по вечерам слышу через стенку какие-то глухие стуки, как будто рыдания, а потом – тишина. Неужели бьёт?
На третий день я встречаю её в коридоре и не узнаю: бледное землистое лицо, опухшие глаза без выражения. Согнувшись, тащит она по коридору буфетный разнос с булочками, сосисками и сметаной.
– Вот отец кушать захотел...
– Он тебя бьёт? – спрашиваю я.
– Тс-с-с... Что ты! – Марина испуганно огладывается на свою дверь. – Он меня любит больше всего на свете! – Потом добавляет: Если он будет спрашивать... ну там… как я и что... Не говори.
– Не скажу.
Она быстро исчезает. Только в проёме двери мелькают из-под юбки её голые икры со следами сине-фиолетовых, почти чёрных пятен. Бьёт.
Вечером ко мне стучится отец. У него вид усталого, измученного мыслью интеллигента, тонкие чеченские скулы, орлиный нос, тонкие пальцы, глаза – печальные такие, чёрные. Мне неловко, что я не причёсана, но причёсываться при нём тоже неловко.
– Маринин отец. Вот приехал проведать. Вы её знаете?
– Знаю.
Ему трудно говорить. Я предлагаю ему присесть. Мне его жалко.
– Она тут встречалась с кем-нибудь?
– Ко мне заходила... и всё.
– Курила? – он смотрит в мою пепельницу, полную измятых окурков.
– Нет.
– Пила?
– Ну что вы! Она у вас хорошая.
Он долго молчит, как обиженный ребёнок.
– Может быть, зря я её? Может, не виновата? Оговорили?
Я не отвечаю.
– Русская? – спрашивает он меня.
– Да.
– Все русские – б...!
У меня перехватывает горло.
– Значит, не курила? – повторяет он.
Голос у него тихий, проникновенный. Он медленно поднимается, оборачиваясь у выхода:
– Если врёшь, кишки выпущу – и в окно!
И тихо закрывает за собой дверь. Не спится.
Больше я Марину не вижу. За стеной непроницаемая тишина.
Прошло полгода. Завтра я уезжаю на работу в Крым. Пионерскому лагерю нужен оформитель. Мне дадут мастерскую в Гурзуфе, где уже начинает зацветать миндаль, и неуклюжие бакланы осторожно переступают по прибрежной, обкатанной морем гальке, а по ночам слышно, как волны перебирают мелкие камни и всплескивает, подходя близко к берегу, рыба.
Сегодня я встретила чеченца Довлета, Марининого земляка и однокурсника. Он рассказал, что Маринин отец обошёл все комнаты общежития, беседовал со студентами и с деканом, потом забрал дочь прямо с занятий и увёз в свой далёкий город под названием Грозный. Но по дороге с Мариной что-то случилось, кажется, она заболела. В общем, до дома отец её живой не довёз. Её хоронили в подвенечном платье, как хоронят невест. Отец убивался сильнее всех и был, как будто не в себе. Оно и понятно: это была его единственная дочь, и он её очень любил.
Призрачное течение жизни... Где ты, мой любимый? Имя твоё затеряно в других городах, а черты я уже плохо помню. Я вижу Орхана, он справляет свадьбу и несёт на руках свою белоснежную невесту. Я вижу Улугбека, он обнимается в подъезде с длинноногой Сусанной. Я вижу других, пляшущих и бегущих в пьянящем водовороте событий... И вдруг понимаю, что всю эту историю с самого начала придумала Марина. И знала её конец только одна Марина.
Странная такая одна Марина. Совершенно одна.