ЧАСТЬ СТО ШЕСТАЯ (1887-1889)
Глава 106.390. Я ДОЛГИЕ ГОДЫ БЕРЕГЛА…
Все шло хорошо, пока мадемуазель Ларивьер не надумала дней пять полежать в постели: она растянула спину, катаясь на карусели при посещении Винной ярмарки, которая понадобилась ей, помимо прочего, в качестве места действия для начатого ею рассказа (о том, как городской голова удушил девочку по имени Рокетта), и к тому же она по опыту знала, что жар вдохновения нигде не сохраняется так долго, как в la chaleur du lit.
Предполагалось, что все это время за Викторией будет ходить вторая горничная, Фрэнш, наружность и капризность которой столь рознились от ясной грации и кроткого нрава Бланш, и потому Виктория старалась при всякой возможности избавиться от призора ленивой служанки, предпочитая ему общество сестры и двоюродного брата.
Зловещие слова: «Ну, если барчук Венков позволит тебе пойти» или «Да, я уверена, что барышня Клэ не станет возражать, если ты отправишься с ней по грибы», – похоронным звоном прозвучали над их любовным привольем.
Пока уютно устроившаяся дама описывала берег ручья, где так любила резвиться малышка Рокетта, Клэ сидела на таком же бережку, читая и бросая мечтательные взгляды на гостеприимные можжевеловые кусты (нередко дававшие приют нашим любовникам) и на бронзовый торс Венкова, босиком, в подвернутых бумазейных штанах, искавшего свои ручные часы, которые он, как ему сдавалось, обронил среди незабудок (Венков забыл, что дал их поносить Клэ).
Бросившая скакалку Виктория сидела на корточках у самой кромки воды, отпуская поплавать и снова ловя резиновую куклу размером с недоношенное дитя. Время от времени она сдавливала игрушку, и вода очаровательной струйкой била сквозь дырку, которую Клэ, выказав дурной вкус, провертела в скользком оранжево-красном тельце.
Наконец во внезапном приступе раздражения, временами овладевающего неодушевленными предметами, кукла изловчилась вывернуться из ее рук и поплыла, несомая потоком. Венков сбросил под ивой штаны и вернул беженку восвояси.
Клэ после минутного размышления захлопнула книгу и сказала Виктории, заморочить которую обычно не составляло труда, что у нее, у Клэ, такое чувство, будто она вот-вот обратится в дракона, что она обрастает чешуей, зеленеющей прямо на глазах, что она, собственно, уже стала драконом и что Викторию следует привязать скакалкой к дереву, дабы Венков мог в должный миг спасти ее.
Виктория невесть почему заартачилась, но грубая сила возобладала. Оставив гневную пленницу крепко привязанной к ивовому стволу и «гарцуя» в подражание бегству и погоне, Клэ с Венковым на несколько бесценных минут удалились в хвойные заросли. Судорожно извивавшаяся Виктория как-то смогла оторвать одну из округлых ручек скакалки, мнилось, она вот-вот выпутается совсем, но тут дракон и рыцарь, все так же гарцуя, возвратились назад.
Виктория наябедничала гувернантке, которая, совершенно превратно истолковав происшедшее (способность, проявившаяся и в новом ее сочинении), призвала к себе Венкова и из-за ширм, заслонявших ее погруженную в смрад притираний и пота постель, попросила его не забивать бедняжке голову гнилью, обращая ее в бедствующую сказочную деву.
На следующий день Клэ сказала матери, что Викторию не мешает помыть и что она ее помоет, нравится это гувернантке или нет.
– Хорошо, – ответила Мария (готовившаяся принять – в лучшем стиле Великосветской Марии – одного из соседей и его протеже, молодого актера), – только позаботься, чтобы температура в точности равнялась двадцати восьми градусам (как то было заведено с восемнадцатого столетия), и не позволяй ей оставаться в ванне дольше десяти-двенадцати минут.
– Превосходная мысль, – сказал Венков, помогавший Клэ растопить котел, наполнить старую обитую ванну и подогреть пару полотенец.
Восьмилетняя, да еще и немного отставшая в развитии Виктория не была, однако, лишена иллюзорной зрелости, свойственной всем рыженьким девочкам. Под мышками у нее виднелась щетинка рыжего мха, припухлый холмик запорошила медная пыль.
Влажное узилище было готово, будильник обещал целую четверть часа спокойной жизни.
– Пускай сначала отмокнет, намылишь потом, – дрожа, предложил Венков.
– Да, да, да! – вскричала Клэ.
– Я Петя, – сказала стоявшая в ванне Виктория, засовывая меж ног кусок багрового мыла и выпячивая блестящий животик.
– Будешь так делать, превратишься в мальчишку, – строго сказала Клэ, – тебе это ой как не понравится.
Девочка начала с опаской опускать ягодицы в воду.
– Больно горячо, – сказала она, – ужас как горячо.
– Ничего, остынет, – сказала Клэ, – плюхайся на дно и расслабься. Вот твоя куколка.
– Пойдем же, Клэ, бога ради, пусть ее отмокает, – повторял Венков.
– И запомни, – сказала Клэ, – не смей вылезать из этой замечательной теплой воды, пока не услышишь звонка, вылезешь – умрешь, так сказал доктор Кролик. Как зазвонит, я вернусь и помою тебя, но сама меня не зови; нам нужно пересчитать салфетки и разобрать Петины носовые платки.
Двое старших детей, заперев изнутри дверь Г-образной ванной, укрылись в ее боковом отростке, в закуте между комодом и давно пришедшим в негодность отжимным катком, где их не мог отыскать аквамариновый глаз ванного зеркала; и едва завершилось их бурное, неловкое совокупление, сопровожденное идиотическим звяком отбивавшей на полке ритм пустой лекарственной склянки, как в этот укромный угол долетел из ванны звонкий крик Виктории и служанка стукнула в дверь: мадемуазель Ларивьер тоже понадобилась горячая вода.
Они прибегали к множеству разных уловок.
К примеру, однажды, когда Виктория стала совсем несносна – из носу у нее текло, она непрестанно цеплялась за Венкова, ноющая привязчивость ее начинала приобретать черты истинной мании, – Венков, собрав воедино все свое обаяние, красноречие и дар убеждения, заговорщицким тоном сказал:
– Послушай, душка. Вот эта коричневая книжка – самое ценное из моих сокровищ. Я пришил для нее особый карман к моей военной тужурке. Уже и не сосчитать, сколько раз я дрался с дурными мальчишками, пытавшимися ее своровать. Смотри, что в ней есть (благоговейно листая страницы), – это самые прекрасные и прославленные из стихотворений, написанных на английском языке. Например, вот это, совсем крохотное, сорок лет тому назад сочинил, обливаясь слезами, поэт-лауреат Роберт Браун, пожилой джентльмен. Стихотворение называется «Питер и Маргарет».
Так вот, в твоем распоряжении, ну, скажем (поворачиваясь к Клэ, чтобы важно посовещаться с нею), сорок минут («Да дай ты ей час, она даже „Mironton, mirontaine“ запомнить не может») – хорошо, пусть будет час, – чтобы выучить эти восемь строк наизусть.
Мы с тобой (переходя на шепот) постараемся показать твоей злой и ядовитой сестрице, на что способна глупенькая малышка Вика. Если ты, радость моя (легко касаясь губами ее коротких волос), сможешь прочитать его нам и посрамить Клэ тем, что не сделаешь ни единой ошибки, – только будь осторожна, не запутайся в here-there, this-that и других мелочах, – если ты сможешь сделать это, я отдам тебе эту ценную книгу насовсем. («Пусть-ка попробует выучить другое, про то, как, найдя перо, воочию видишь Пикока, – сухо сказала Клэ, – это будет потруднее»).
Нет-нет, мы с ней уже выбрали эту маленькую балладу. Ну, хорошо. Теперь ступай туда (открывая дверь) и не выходи, пока я тебя не кликну. Иначе лишишься награды и будешь жалеть об этом всю жизнь.
– Ой, Петр, какой ты хороший, – сказала Виктория, медленно уходя в свою комнату и блуждая завороженным взглядом по чарующему форзацу, по имени Венкова на нем, по его решительному росчерку и великолепным рисункам пером – черная астра (преображенная клякса), дорическая колонна (маскирующая куда более разнузданную картинку), изящное безлистое дерево (вид из классного окна), несколько мальчишеских профилей (Чешикот, Зогопес, Профурсетка и сам Венков, похожий на Клэ).
Венков по пятам за Клэ полетел на чердак. В ту минуту он страшно гордился своей выдумкой. Ему еще предстояло с содроганием пророка вспомнить о ней семнадцать лет спустя, когда в последнем письме Виктории, 2 июня 1906 года отправленном – «просто так, на всякий случай» – из Парижа на его армейский адрес, он прочел:
«Я долгие годы берегла подаренную тобой антологию, она и сейчас, наверное, лежит в моей детской в Радонице; а каждое слово стихотворения, того, что ты велел мне выучить, и поныне хранится в самом безопасном закуте моего разоренного разума, где, топча разбросанные вещи и заступая в корзины, мечутся слуги и голоса выкликают: пора, пора, в дорогу. Отыщи его у Брауна и снова похвали восьмилетнюю умницу, как ты и счастливая Клэ хвалили ее в тот далекий день, отзванивающий где-то на полке, будто пустой пузырек. И прочитай:
«Здесь, поле было, проводник сказал,
Там, по его словам, был лес.
И Питер встал там на колени,
А вот принцесса где стояла.
Нет, путешественник сказал,
Ты призрак, старый проводник.
Овсы и дубы могут быть мертвы,
Но она на моей стороне.