Глава из книги «Таянье Тайны»
3. Дерево-Камень. Стихии.
***
«Там, на высях сознанья, – безумье и снег…»
Н.С.Гумилёв
***
На речном берегу, где песку намело,
Рядом с хижиной рыбака
В камни кручёное древо вросло.
Так врастают в легенды века.
Дерево камню – досада:
Роняет в щель семена.
Дереву камня – не надо.
Дереву влага нужна…
Не вспомнить, какое столетье
Враждуют два чудака.
Влага обоих жалеет.
Обоих поит Река…
***
Бесконечные зубы толкли бесконечную влагу. Капли расплёскивались, сверкая под яростным солнцем багрово сходящим в ночь, кроваво озаряющим колосящееся поле…
Какое поле?
Колосящееся поле людей. Тех, что режет, срезает коса, серп. Урожай кровав, по всей земной очевидности – кровав. И страшен. Но почему век за веком жнец с серпом и косой так уверенно, спокойно обходит отколосившееся поле? А потом заполняет доверху золотые закрома. Кто он, главный человек земли, Земледелец? Просто главный человек. Всё остальное по сути приложение к нему. А если это другой земледелец, по человеческим меркам что-то совсем непонятное делающий на земле, по-своему её возделывающий?
О другом другая история. Не вполне земная. Неясны замыслы, страшна тёмная до поры воля, кажущаяся произволом. Бесконечная плоть, бесконечное семя.…
***
Но если семя в трещинах камня
Вдруг заворочалось в срок,
Проверенный срок веками:
Камень – скала – песок,
Когда пополут из трещин
Ростки молодые, тогда
Камень зубьём скрежещет…
Камню, значит, беда.
При мысли о дереве сумрачно стынет,
Не потому, что такой уже злой,
А потому, что не хочется стать пустыней.
А до того – скалой.
***
…огромная серая Скала, уходящая в море, омывается морем. И, оказывается, – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но этого пока не видно, Скала живёт в своём, по-настоящему огромном, медленном времени-ритме, а мы в ускоренном, суетливом. Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, астероиды. У нас – другое время.
И мы, маленькие, как амфибии, плещемся в мутных водах. Потому и не видим Смысла. А она-то, Скала, и есть – Смысл. И, если вглядеться, там блеснут золотые вкрапления. Если пристально вглядеться.
Так и звучало во сне – Вот Смысл Жизни…
***
Смысл? Чтобы скала рассыпалась, стала песком. Что это, умирание? Или напротив, бессмертный метаморфоз? Ведь что-то там, внутри умиранья, внутри скалы медленно движется, длится. Долго, невидимо возится, деется. Даже в разрыхленном, с виду успокоенном виде…
Жаль, не увидать человеческим глазом как песок снова соберётся в скалу, заблещет крупицами. Не узнать, даже за долгую жизнь, как потом, в новой протяженности змеисто-ползучие, с тихим шорохом и шипением корешки, наползающие сквозь щели, снова расколют скалу. Совсем другое, совсем инако протяжённое время...
Боже, как же всё это печально, старо! Непреодолённый хаос, царящий над Скалой, которая – Смысл. А смысл всё равно, век за веком покрывается трещинами. А потом, в ещё большей протяжённости, раскалывается. Зачем? Где она, «ценностей незыблемая скала»? Знаменитая, мощно воспетая? Нигде. В яви нигде…
***
Волну за волною гонит река,
Наплывает время на время.
Забыли спорщики – у рыбака
Есть дом. Есть жена. Есть племя.
Женщина чует все фазы луны,
Рассказывает их мужчине,
И он тонко правит силу волны
В реке, в мирозданье, в пустыне.
И не попрёк, а урок, совет
Мерцая, дают всегда
Поступком на земле – Человек.
Лучом на небе – Звезда.
***
Насквозь просвеченные, пронзённые звёздами, солнцем, всем спектром лучей видимых и невидимых, мы, непрозрачные прежде, как ни грусти, становимся прозрачными. Пробитыми светом, кинжально-сквозным, как рентген, мирозданьем. Ещё, кажется, люди, а уже и звёзды, солнца…
И всё равно живём… живём, утрачивая тайну, излучаясь осенним светом, печально и красиво, прозрачно живём. И всё очевидней со временем: сколько же там, внутри, ещё осталось, сколько поблескивает золотинок! Сколько тайн изначалья!..
***
Сберкнижки и дневники уже не секрет. Прозрачны. Что сберкнижки, если мысли, помыслы, чувства – обнажены. Стоят, мерцая в уголке тёмной комнаты, голые, как скелеты у рентгенолога. И прочитываются насквозь. Таянье Тайны…
Не только чужие счета считывают, – мысли. А почему не считать, не рассекретить? Мозг субстанция материальная, сугубо даже материальная, почему не расшифровать, не проникнуть внутрь? Страсть как интересно! Пусть и противно порой, а то и до тошноты отвратно получится, а всё одно, тянет. Демон любопытства сильней. Тем более, когда не только мысли, самые потаённые чувства, привычки, желания, тембр голоса, цвет глаз… всё-всё уже прозрачно, открыто. Можно прочесть – прочтут. И восхитятся, и отвратятся, и заблюют, и языками поцокают… люди.
Прозрачные, как осенние кленовые листья, люди. Или уже не очень люди. Красивые, рельефные, напоминают… что напоминают? Не напоминают – при-поминают.
Зачем-то ещё припоминают – прошедший год, прошедшую жизнь. И она особенно хороша в этих кровавых, тончайших, с мощно проступившими, наконец, прожилками, листьях, которые не просто осень – осенняя, корневая суть.
***
Есть корни. Стихии. Камень.
Леса шумят над горой.
Займётся в дереве пламень,
Спасёт суглинок сырой.
Но если сквозь пласт обгорелый,
Пробьётся весной росток,
Снова у камня ревность:
Ростка переменный ток.
Пусть даже земля – могила,
И умирает зерно,
Есть луч. Колючая сила.
Колос. Пажить. Гумно…
***
Соседи-старички на осеннем солнышке, недалече от голой, сладко дымящейся пажити, каждый в своих огородишках, расцвеченных вяловатыми, уже осыпающимися подсолнухами, толкуют друг с другом через плетень, лузгают семечки, выдирая по ходу зёрнышки из перезрелых «солнушков-подсолнушков», перемалывают слухи, сплетни, толковища из «утюга». А между «делом» нет-нет, смертушку поминают.
Поминают, поминают, поминают… золотишко, в жизни утраченное, поминают, души иссохшие, ровно злат-листок, поминают. А всё живут себе, живут. И помирать не собираются. Правильно живут.
И где оно, золотишко? Ну, повымывало маленько из душ, а на что Океан? Ничего, ни огненной золотинки не пропадёт, сольются золотые кирпичики, дай срок.
Ничо, ничо…
Вроде так, между «делом» поминают смертушку, прикидывают мечтательно кто, где, с кем рядышком будет лежать. Ласково так, уважливо поминают. Не шуточный предмет, а подшучивают, подъелдыкивают дружка дружку. Кокетничают со смертью.
На грани, на Божьей грани.
Ничо, ничо…
***
Зверство. На поле боя, на шахматном поле, на западе, на востоке – зверство, жажда
победы. Победа любой ценой, зверство, счастье! Битва инь-янь? И она счастье. Ну, пусть даже призрак счастья. А то ещё и похлеще, можно сказать – генеральная грёза. Вести себя как зверь, раскрепощённый от всех условностей – мечта. Самая дюжая мечта мужика. Задавить любовью, ненавистью, доминированием… чем угодно! Сласть, победа, чёрное, белое торжество соития, бой…
***
Издревле земля и лоно – могилы.
Но знал человек всегда,
Есть, кроме хищных, живые силы:
Солнце. Воздух. Вода.
Это сильней революций.
Стихии. Это навек.
Камни с деревьями бьются.
А человек...
***
В начале было… Движение. Завиванья смутной материи, распустившейся в пространство, зарождение безвидных частиц, вырастающих в молекулы, растущие, множащиеся.
В начале был… Рост. Росток, в замедленной съёмке любознательной вселенной, счастливо оказавшейся по соседству, вымахнувший в дерево. Сначала невеликое, потом огромное, ветвистое дерево.
У каждого дерева своя, незаметная изнутри жизнь. По образу и подобию Мирового, медленно раздвигается своя, разрастаясь во все стороны, жизнь. Со всей полнотой и сложностью, многоветвистостью, иерархией…
***
Вверху – свежая крона. Посередине – ствол. Внизу – корни. Всё вместе – красота. Крепь. Опора. А в итоге – стройматериал. И видится потом только это – стройка, стружка, красивый буфет, полочки, стулья. А в подоснове всего – семя, образовавшее корень, а потом растворившееся в нём, ушедшее в него.
И вызревает в глубине, как медленный яд в змеино переплетённых корнях, как мёд в подземных норах и дуплах – суть, наполнение человека. Жадность, жирность, страсть. Всё, всё. Рост, вызревание – вот что, кроме зависти и мужества, движет. Куда движет? Чёрт его знает! Движет.
***
Особенно сильно движет великим. Великаном. То есть – дитём. Существом, в котором огненный кирпичик ещё не растратился, не раскрошился, не стаял.
Он ещё растает, расколется. Блёстками просверкнёт, повлечётся ручьями и – вот он, путь в Океан. И пошло оно, скорбно-неотвратимое движенье, распустился олицетворённый, заманеженный энергией ужас. И разлился путём всея земли: железной канализацией в городах, родниковым ручьём в полях, весенним половодьем, дворовым ручейком, отбившимся от великих рек, свернувшим в низины…
И стоит невидимо надо всем неясная Сила, распускающаяся на свои бесчисленные, ручейки. На свои человеческие имена: Беспечность. Всеотдача. Безразличие. Жадность. Безжалостность, жирность, страсть… Сила!
Это движет. Как детьми, так взрослыми. Даже самыми близкими. Мужем, женой…
***
А муж – он рыбак, он кормилец, добытчик,
Как помощь в годину лихую – соседи.
А мир, он всегда человеку обидчик,
Да что человеку! Мир злобен со всеми.
Да что там со всеми! Он сам себе ворог,
На все на четыре стихии распорот –
На землю, на воздух, на воду, на пламень,
И всё это так перекручено миром,
Что даже коренья вгрызаются в камень,
И если бы мир не объят был Эфиром,
Как будто плацентой младенец в утробе,
Давно человек всё и вся бы угробил.
Корни, грунты, перевои лихие,
Норов на нрав. На стихию стихия...
***
Стихия ссор-примирений, испокон веков. Всегда вздорили. Всегда мирились. А почему дерево с камнем не примирятся? Щёлочь с кислотой? Темна вода…
Камень. Дерево. Дерево-камень…
Камень большая сила. Веками, весом, объёмом. Мощь не подлежит сомненью. Только вот разный, камень...
Неандертальцу он был великой подмогой в освоении пространств. Сначала – его пространств, потом кроманьонских. И те, и другие ценили его, любили. Разница в том, что неандерталец любил большой, гранитный или базальтовый камень, пригодный для изготовления оружия, орудий труда А кроманьонец и его потомки, особенно кроманьонки, полюбили бриллиантовый. Пусть и не такой большой, как у неандертальца, не кремнезёмный, но уж за этот, бриллиантовый, потомки кроманьонца от всего сердца готовы сердце отдать. Своё. Тогда как Неандерталец – чужое вынуть. Сердце мамонта, вепря. И вовсе не от жадности или ненависти к мохнатому зверю.
Для пропитания себя, племени, жён, детей.
***
Истоки ксеносенофобии, неприятия вообще «чужих» – в единобожии.
В многобожии какие чужие? Все боги хорошие. Или плохие. Только не «чужие». Творят добро – хорошие. Нет – плохие.
А вот если единый Бог, владычествующий в другом народе, где-нибудь по соседств, отличен от собственного, тогда – вражда. Битва. Он же единый, который наш! Какой там ещё «другой», откуда взялся, какая другая вера? Бой!
Когда много богов, на всех хватает. Легко поделить, не враждуя с соседними. Все люди добрые. Или недобрые. Только не «чужие». Творят хорошее – добрые. Нет – недобрые. А чужих, кажется, и не было вовсе. Родные. Все родные, даже враги…
***
«… – а кто ты такой? Скажи…
– А ты кто такой? Ответь…
– Мне сказано – не можи!
– И мне сказали – не сметь!
– Нет, ничего не поймёшь,
Коль всяк человек ложь.
– Да что мы с тобой поймём,
Оба-два дурака?
Из тебя – хороший бетон...
– А из тебя – доска…
– А кто это доказал?
– А тот, кто взял и сказал.
– Ой, дураки-дураки…
– Ох, дурачьё-дурачьё…
– Как тут не сдохнуть с тоски?
– А знамо как, ё-моё,
Знаю я, как нам быть:
Морды до смерти бить!
– А, знаешь, пожалуй, ты прав,
Хоть камень, хоть истукан…
– А ты не трожь моих прав,
Чурка, лесной великан…
– А нож – завсегда нож…
– А всяк человек – ложь…
Но крикнула сверху звезда:
– «Не может такого быть! –
Надо, туда-сюда,
Надо не только бить,
Надо того… любви…»
– Это – мир на крови?..»
***
Дерево давно – доска. Стружево. Камень давно – бетон. Крошево. А всё
бьются. Зачем, отчего? От скуки, разве. Скука это серьёзно…
Но кому верить, учёным, доказывающим вырожденчество при раннем деторождении? Дипломированным головастикам? А кто они такие, в конце-то концов? По их же признанию: «наука – лучший способ удовлетворять собственное любопытство за государственный счёт». Из сильного любопытства эти «детишки» в академических очках и землю взорвут. А что? Прикольно! И ведь авторитетно врут, сволочи. И правда, если демократично подойти, земля ничья. Но если мы главные здесь, если мы хозяева на ничьей земле, нам и решать что правильно, что нет. Формулировать, выводить формулы, формировать. Всё. Вся. Всех.
Но для начала решить вопрос демографический, проблему деторождения – здесь.
Итак, изучили: ранние дети вырожденческие. Поздние нежизнеспособные. Значит, какие нужны? Только средние. Усреднённые. Годные в параметрах золотой пропорции, генетиками выведенной. Эти не будут враждовать. А если иногда и будут, что ж, исключение всё равно подтверждает правило…
Ну, и кому тут верить? Местным головастикам, их формулам? Или вовсе каким-то чудовищам, неотсюдным существам, пришельцам? Или испокон провиденциальному, искони чаемому? Тому, что когда-то же, где-то же…
***
Даст Бог, откроется. Всё раздвинется, вся перспектива. Но прежде, как издавна, век за веком, год за годом приоткрывается, становится видимой – откроется в полноте…
Нет, не тишина. Не полнота цветения, о которой грезили, трепетали, ждали, а – возня. Откроется самая обычная, будничная возня. В яростной своей полноте. Псевдоним благороднее – Битва. И малая до сквалыжничества, до изъедухи, до крохоборства, и тут же – великая, живородящая битва. В грязи, крови, родстве. Больше крови – родней человек. Плотоядней, кровней. Ужасайся не ужасайся, целокупнее.
***
…так высекают искру из гордыни
И ненависти. Присно и доныне
Любовью это действо нарекли.
Пускай любовь. Но дело-то не в этом,
А в том, что колготясь меж тьмой и светом,
Пещерную, но искру иссекли,
Что породнились – все! В её мерцанье
Струится наша кровь, и чем бряцанье
Оружия звучнее, чем тесней
Сплелись мы все едино здесь, любовью
Иль ненавистью – общей нашей кровью,
Тем искра тьму разоздрала ясней...
***
Ясней ли, не-ясней… неясно. Убогие ж, промысла не знаем, Замысла. Ведаем, по слову древнего заговора, «хоть и плоть, кости и пакости». Что-что, уж это доподлинно ведаем. По опыту знаем, прежде страдает, причём за всё и вся – плоть. На земле страдает. И кости, и пакости, и мясо – всё болит, страдает. До слёз, до скрежета зубовного. Плоть матерински окружает душу, берёт на себя натяжения мира.
А что душа? Олимпийка. Смешны страдания плоти. Да она их попросту не замечает. Или не хочет. Лень с высоты разглядывать, так, чтоб попристальней, поскрупулёзнее. Разобрать золотые крупицы, скрытые плотью? Лень, недосуг. Да и ни к чему. Сама золото, сама чистое золото! Высоко понимает, верхоглядка. Верхолазка.
Она куда подвижней, окрылённей корневой, жилистой, скорбно лепечущей на ветру плоти. И великая её лень по-своему хороша. Тут, пожалуй, нечего возразить. Барственна, благородна.
…белые, белые мотыльки, спросонья, после холодов, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие жилистые дерева. Особенно на тополя, все в молодых, зелёных, только что вспыхнувших огоньках почек. Давние, давние сны…
***
Мерно катится по раме деревянная луна,
Вечерами, за горами, топорами срублена,
Мне приснился шум рабочий, корабельной рощи стон,
Этой ночью, этой ночью я увижу старый сон,
Я увижу – рушат сваи, режут обод колеса…
Старый кот, вприщур зевая, стережёт мои леса.
В мёртвом небе одиноко. Страшен скрип луны хромой.
И недрёманое око продал страж лукавый мой.
Заповедный кедр загублен, а ясней не стала ночь,
Одноглаз мой страж, и куплен, и бессилен мне помочь.
Пахнет хвоей и пилёным.
Это было, где-то, встарь,
И несут туда зелёный,
Немигающий фонарь…
***
Душа – кровосмесительница! И при этом отчаянная трусиха. Боится всего, даже того, что цветущая человеческой спермой, тополёвыми выбросами плоть разбрасывает семена повсюду, на всякий случай с переизбытком. Бросает куда угодно, хоть в расщелины скал!
А потом длится, длится, длится... битва новых семян и древних камней – перетёртых веками в песок, познавших многое медленным своим, окаменевшим, мощным и тяжким, непостижным своим умом. Семена чаще всего сжигают. Осень сжигает, время, полные золота листьев костры…
***
А те семена, что не сжёг огонь,
Воздух взметнул, понёс,
На землю, как на руку, как на ладонь,
Ронял их и вкривь и вкось.
А те, что выронила рука,
К себе загребла река.
Утёс прибрежный стоял в реке.
Точила глыбу вода.
Огни и воды – накоротке.
Камню – беда.
Молнии, ливни… старый утёс
Трещинами оброс.
В трещины камня ветер набил
Влажные семена,
И дрогнул камень – в расщелине ил
Выкармливал ветвь. Она
Корнями рылась у камня в тылу
И – расколола скалу.
Корни, как раки, на берег вползли,
И зарычали в земле.
Гора песка взросла на мели
Памятником скале.
– Я победил! – Величав и туп,
Ухал дуплистый дуб.
Минули годы. Вошли века
В медленный круговорот,
Руины камня – волны песка
Дуб окружили тот.
– Кто победил? Ответь на вопрос… –
Тихо спросил утёс.
***
Был победителем – человек. Был тогда, когда сперма не праздно входила в лоно, не вымывалась спринцовками и не выплёскивалась потом в унитаз. Плодоносящее входила.
Но куда они, вместе с постаревшими, утратившими значительность винами и скорбями подевались, те завивания изначалий, которые взблескивали потом всю продолжавшуюся жизнь – из каких-то тайных уже поддонов жизни? Невидимые, но где-то в поджизни всё ещё существующие, горящие золотые песчинки, огненные крупицы…
***
Тьма распри – между. Змеится между «чистыми», которые сами по себе не злы, не добры, а так: ни то, ни сё. Но с хорошим знаком. Безвольные в изначальных кривизнах, в натяжениях силовых полей, перехожими силами искажены, темны, ощерены. Змеится между «нечистыми», которые тоже ни то, ни сё. Только с обратным знаком. Плохим.
Вглядись под лучом ясного света, а может быть, даже божественного: здесь пря накоплена, изначальна распря в мирах? Объяснять не можно. Запрещено, нельзя. Битва всего со всем – вот удел. Доля.
Объяснять не можно. Но, разбирая ниточку за ниточкой, распутать клубок можно. Размотать, но, пожалуй, так и не объяснить, откуда прикатился…
***
Кстати, что за ниточки?
Может, паутина, а не какие-то ниточки. Искать паука противно. Лучше ниточки. Ниточка души, ниточка плоти, вервие духа. Распутаем. Корявыми пальцами, ниточку за ниточкой. Неужто весь клубок распутаем? Ну-ну, может и расплетём.
А что за этим? Возгонка градуса, разболт секрета, таянье тайны… разболтаешь, растопишь, распутаешь, и что? Станешь голый, дрожащий, как осиновый лист, пробитый наклонным лучом – до прожилок. И задрожишь на световом сквозняке, сиротой заскулишь в осенний вечерок, задрожишь на голом, студёном, звёздном бездомье. И подкрадётся, и возникнет, и обнаружится оно, словно из ниоткуда – становление в прозрачность. Неуклонное становленье. Таянье…
***
И всё равно сплавляться золотым блёсткам в огненные кирпичики. И развидняться очертаниям Храма, и длиться Битве…
Погибельна Битва, нет – не скажешь. Сроки не сочтены. Где-то, должно быть, и сочтены, да где, какой властью, каким словом? А Битва ль? Вселенская ль Дурь?..
***
Былина Битвы. Слово.
1.
Как наехал бел-камень на дерево,
Да на дерево возле хижины,
Как набычилось дерево сильное
Всеми жилами, всеми кореньями,
Как пошла между ними, как сталася
Чубо-битва тягучая, медленная,
Несусветная брань, неуступчивая,
То-то крепко рыбак тут спечалился,
Загрустил он, сам-друг, призадумался,
Горько жёнушке милой посетовал:
– Как же так? – мы же тут с незапамятных,
Со времён допотопных, сколь помнится,
Вот и камень-алатырь, от века тут
Притулился близ дома, и дерево
Кровлю-дом осеняет, все свойские,
Не чужие нам… что им не ладится?
Вот и небо нам светит пригожее,
И огонь служит службу исправную,
Согревает всё наше, исконное.
Буен-ветер, щепу раздуваючи,
Распаляет огонь, сердце радует,
Да в котлишке ушицу набулькивает.
А потом и вода-миротворица
Усмиряет огонь, уголубливает,
Всё тишком да ладком, как и следовает…
Почему же меж них не заладилось,
Что неймётся им, глупым соседушкам?
Вот гляжу я на них, всё дивуююся,
Всё гадаю – с чего супротивничают?..
2.
Помню время, мы тоже, бывалыча,
С милой жёнушкой люто бодалися,
Как набычится дурень на дурочку,
Как замкнётся она, побледнеет вся,
Так и нет мне, вражине, спокойствия.
А чего? Всё одно, так тянуло нас
Друг ко друженьке, так нас потягивало,
Что не знали как быть…
Нет бы слово нам:
- «Вы не бейтеся лучше, а кайтеся,
Вы покаетесь, вам и отпустится,
А залюбится-заголубится,
Позабудете битву-напраслину.
Слово верно. Вовек не избудется…»
Да ить стыдно сказаться, поверишь ли,
Что мила мне голубушка чистая,
Как признаться, коль ёжкой-колючкою
И сама, щуря глазки-муравчики,
Становилась порой, да в неровен час
Шебутной становилась, бывалыча,
Норовистою, неуступчивою…
Вот и бил её боем протяжныим,
А она лишь молчала, родимая,
Побледнеет, замкнётся, завянится...
3.
А потом стало грустно мне, молодцу,
И поплыл я в ладье, одинёшенек,
Как поплыл я рекою великою,
Как закинул я невод в глубинушку,
Как попалась мне рыба-вещуния,
Как она рассказала, поведала
Слово верное, средство надёжное...
Но об этом речами недолгими
Не сказать, а вот словом протяжныим
Притча мало-помалу и сладится.
4.
Ну так вот. Как поведала средствие, как уж глупое сердце смутила мне,
Так, домой воротясь, не «Встречай!» вскричал, не разинул пасть, как бывалыча,
Не припнул у ворот, как заведено, нашу псишку-дозорку лядащую,
А к жене подошёл, да тихонечко её обнял за плечи за белые…
Целовал ей печальну головушку, лобызал её груди поникшие,
Тут-то слёзка моя, страсть горючая, белы груди ожгла, аж взострила ей,
И так жарко, до лона медоваго, докатилася слёзка, до лядвиев,
Тут и сам-то я, млад, бивень огненный, весь вошёл в её лоно сладимое.
Эка охнула, эк разрумянилась! Наконец-то блаженно, разымчиво
Застонала от радости, бедная, сладкой слёзкой своей умываючись,
Может быть, в первый раз как сошлися мы, вся с нутра, вот как есть, засветилася,
И, счастливая, тою же ноченькой нам детишек любимых и зачала…
5.
Эва, тень-потетень! Сказ не кончен тут.
Глянь как оба теперь, оба-два живём,
Как журим драчунов, как их пестуем:
– «Ну, чего тебе сделало дерево,
Уж ты камень-алатырь, поведай нам,
Расскажи, диво-древо, и чем тебя
Тот бел-камень обидел, досадовал?
Не хотите сказать? Аль не можете?
Так мы сами вам скажем прямёхонько:
Просто глупые вы, дети малые,
Прям такие, как мы, когда попусту
Бились дружка со дружкою, глупые,
Грызлись лютыми псами урчащими,
Света белова в окнах не видели…»
Так и скажем вам. И добавим так:
– «Все ваши пыльные споры –
Нашей вражды отраженье.
Все наши дольние свары –
Битвы Верховной зерцало…»
Ну а бой тот небесный – невидимый,
Лишь порою в грозе громы-молнии
Приоткроют на миг его, тучею
Тут же скроют тяжёлой, свинцовою.
Нет, не нам их судить. И не судьи мы.
Нам себя осудить бы, коль сможется,
Как и этим бойцам, камню с деревом.
Ну, да что там, побьются, пощерятся,
Да и прочь расползутся. Ты, дерево,
Семена не сори в щели каменны,
Ну и ты, каменюга увесистый,
Не дави корень-жилу живёхоньку,
Вот и будет всем ладно, улыбчиво,
Будет радостно всем, будет весело,
А как будет всем ладно и весело,
Жизнь сама во весь свет рассияется!..
Иль соврали неправду мы, тёмные?
Или мы вас не любим, не пестуем?
Все вас любят, и воды, и небушко,
И земля, и огонь, все на свете вас
Любят просто, природной любовию.
Вот и мы, потому и беседуем,
Что взаправду вас любим, вы слушайте,
А услышите нас, после скажете:
«Ваша правда-молва, люди добрые,
Люди светлые, люди хорошие…»
И тогда мы всем светом поклонимся
Всем стихиям, и силы небесные,
Те ли горние силы увидят нас,
Да и сжалятся, да и помилуют
Как на кровлях своих, присмиревшие,
Чутко слушаем что нам поведают,
Что, откуда, какое повыкатят
Слово верное, слово ли горнее…
***
В горних иные стихии, свои законы, что можем о них знать? Чутьём, наитьем, а ещё и верой-надеждой пронзаем порой, прозреваем, прозираем пелены – что-то там, за облаками… что там всё-таки видится? Точно не скажет никто, что там, какое…
Но вот здесь, в долине, в дольнем нашем можно сказать, хоть что-то? И что очевидней всего, как в ускоренной съёмке? Жизнь, начинающаяся семенем, зародышем, младенцем… мощным человеком, старящимся, вянущим, уходящим. И – кокон? Куколка?
Да вот, к примеру, не самому весёлому, но предельно очевидному, последний факт.
Труп. Показательный, вынутый из мертвецкой для благородных медицинских исследований. Пялятся на него студенты в белых халатах. Мальчики с отвращением, девочки с испугом. Ну и какие такие песчинки, какие золотые блёстки, огненные крупицы? Неприглядный в синеватой наготе труп.
А что жизнь, отшумевшая так скоро, неправдоподобно, будто и не было? А та, что хотела начаться, да попросту вымывалась, утекала ручьями, канализациями, что она, так и не начавшаяся жизнь? И как потом золотинки сплавились? Всё равно ведь сплавились! Как они там, потом, непонятно где, как, может быть в горних – сплавились, несмотря на все битвы, грызню-возню перегарную, гарь кочегарную?
Тайна. Ещё не растаявшая Тайна. Растает, конечно. Сама жизнь, её огни и влаги растопят. А пока… пока ещё только баснословная в ореоле тайны, ошеломлявшая век за веком любовь. Верней, воспоминания о ней…
Любовь рыбака и жены
– Я который век смотрю, мой любимый, на них,
И до сих пор никак не пойму
То ли дерево глупое, то ли камень псих,
Враждуют зачем? Почему
Не спросят совета? Ведь дом наш вблизи.
Ты умный, у них спроси.
– Хорошо, я спрошу, хоть мне и претит,
Как вас ненависть не сожрала?
Почему моя женщина сильно грустит
И глупеет, глядя на ваши дела?
Я спрошу их так… или спросить не так? –
Отвечал с улыбкой рыбак.
– А может, рассказать им про единство душ,
Про то, что кровно родство всех и вся,
Про то, что все повыползли из солнечных луж,
Из которых пить бы ещё, да уже нельзя,
Рассказать, чтоб не точили друг на друга ножи?..
– Расскажи, умный мой, расскажи!
– А вдруг они пробурчат – смотри, какие мы разные,
И рады дружить, да, видимо, с разных звёзд…
И все слова твои, дорогая, слова прекрасные
Не сольют нас в объятиях. Звезда звезде рознь.
– А ты про любовь им скажи, скажи им с отчим укором,
И любовь им сделается добрым корнем.
– Ах, какая ты умная! – засмеялся рыбак жене,
Каменный болван чурку полюбил деревянную!
Да когда человек у человека не всегда в цене,
Как им разжевать эту мысль, всю неотсюдную, странную?
Нет, пусть уж бодаются, до сокрушения лба…
А вообще-то, жена, ты не так уж глупа.
Я и сам не ведаю, за что полюбил тебя,
Мы же ведь тоже разные, и даже очень,
Сколько веков друг на друга смотрели, скрипя
Сердцем, как пустая капуста и выдранный кочень…
– Да-да, мой любимый, я помню, как было под сердцем темно,
Холодно, розно, бессмысленно. Покуда не стали одно.
А теперь я люблю тебя, милый, затмила миры
Наша любовь. Нет миров. Есть только ты, только я.
– Ну, видишь как просто – вышли из глупой игры,
И вот, завязались меж нас все узлы бытия.
Я заврался, наверное… слишком сложно я говорю…
– Говори, говори, мой любимый, любого боготворю!
***
Так что ж разводило, что в конце концов развело их, таких доверчивых, безоглядно преданных, любящих людей? Зашвырнуло в пучину пышнокипящих, обжигающих, исчезающих куда-то страстей, что развело, – время? На время пенять хорошо. Безопасно, безвредно, универсально. Всё объясняюще.
Только, пожалуй, не время. Вернее всего, обыкновенная старость. Пожил, потужил, нарадовался. Набесновался, навиноватился до отвала, и вот она, старость. В бездонную мошну уложил накопившиеся за жизнь вины – и вот она, самая. Суровая, предельно убеждающее и опустошённо, словно корявое дупло, предъява. Накопилось вины, вот и старость. Или гомеостаз. Угасание человека, человечества, всего филогенеза. Но ведь там, за низиной, за пустыней – так хочется верить, веками верится! – снова холмы, возвышенности, горы. Пики. А за ними – спуск. Снова спуск. Метаморфоз? Переход?..
***
Когда-то, «на заре», всё красиво написанное казалось белоснежным. Движение, созревание, рост, сам ход вещей показал ещё и другое. Не одно только белое, снежное.
Чаще горячее, тёмное. Например, апофеоз гордыни в удручающей «вкусноте» зашлёпанных слов: «Красота мир спасёт».
И выпевают век за веком «непререкаемую» истину. А что она означает, красота? Рациональнейшую из гипотез – мир можно спасти разумным, математически выверенным его устройством. И – ничего более. Причём тут красота, какая, откуда? Красота чаще губит. Спасает Тот, Кто создал. И далеко не факт, что по законам математическим.
Но, как обычно, вырвали голую цитату. А сам контекст насквозь пропитан совсем иным – мыслечувстввованием красоты Божьей. Только эта красота и способна спасти мир. Зублудший, непреткновенный человеческий мир, не способный спасти себя сам.
Броская цитата взамен первоисточника, а не мирообраз Целого. Вот и всё. И так век за веком: цитаты цитат, напластованных шайками цитатоманов, недоумков, лентяев.
Главное недомыслие – писателя просто не услышали! Или не захотели услышать. Как большинство поленилось и не захотело слышать Пришедшего. Зачем проблемы, труды? Правильно и комфортно то, что привычно. Коварство «правильности» – Лень.
А-а, «красота» всё спишет…
***
Пьют мужики. Пьют страшенно, а жилу свою, живородящую, всё никак не пропьют, не спишут. Под каждым кустишкой спариваются...
И почти всё смывают. В раковину, унитаз, ведро. Семя не золото, не жалко. За один выброс – мириады семян, кишащих в сгустке спермы. И не жалко, ни капельки. А что? Вольные люди. К битве готовы. К семье нет. Что за созданья? Люди.
Не всегда любили. Всегда воевали. Бились всегда, со всеми. Стихия со стихией, дерево с камнем, народ с народом, кислота со щёлочью, любимая с любимым…
Лилась без передыха, не иссякала кровь, перетекала из сосуда в сосуд, из ничего во во всё, в поглощающее. Словно из времени в вечность. А давно бились, недавно бились, какая разница? Всегда. Кровь роднит, связывает стихии, сближает, спутывает. Стихии…