Я, тогда ещё не умер.
То есть не окончательно умер.
Мой дух трепетал и переливаясь под летним солнцем серебристыми бликами, и смешиваясь с лёгким ветерком, подрагивал от возгласов мальчишек, разгорячённых игрой в футбол на этой полянке.
Я ещё успевал увидеть с высоты окрестности лужайки и запомнить перед тем, как то что покинуло меня исчезнет,- справа бурую кирпичную стену камвольной фабрики с флюгером на башенке с неповоротливым заржавленным чугунным вымпелом, который не смог вращать даже ураганный ветер, потому что легко пролетал сквозь изображённые на нём цифры – 1899.
Слева полянка примыкала к грунтовой дороге, которая тянулась вдоль реки, вернее залива, куда течение загоняло свежую воду, необходимую для обмена. В этот залив из красильного цеха за рядком домов, протекал узкий канал в который сбрасывалась отработанная жидкость красильного цеха.
Никто из нас не рисковал перепрыгнуть канал,- слишком велик был риск оказаться в вязко текущей жиже переливавшейся волокнистыми разноцветными линиями. Это совсем не мешало нам купаться в заливе, удить рыбу, вытаскивая золотистых линей и карасей. Сильный ветер с моря нагонял воду заставляя камыш ложиться на поверхность и выкорчёвывал причудливые корни аира раскладывая их вдоль дороги.
Впереди, по ходу мяча, который ударялся в сетку ограды огромного участка, расположенного между дорогой и до фабрикой, я вижу имение, на земле которого опустив длинные руки в чернозём согнулась графиня - худая старуха высокого роста.
Каждый раз, когда наш мяч ударялся в сетку забора, заставляя горсть кузнечиков выпрыгивать из разнотравья вдоль забора, графиня не отвлекаясь от работы, поворачивала голову в нашу сторону и замирала на минуту.
За нашей полянкой начинались три улицы посёлка на одной из них в доме жила баба Ирина, совсем ещё не бабушка, а пожилая одинокая женщина,- знахарка.
- Смотри опять скривилась,- хмыкнул Лёва, затягиваясь сигаретой.
- Кто скривился,- спросил Вовка.
- Ну, эта графиня. Сейчас собаку натравит, волкодава своего.
- Графиня, графиня… никакая она не графиня, а зечка бывшая, говорят в лагере сидела много лет,- подсел на перекур Женька самый старший из нас.
Старуха не отводя взгляда, снова погрузила растопыренные пальцы в землю.
- Жевачки хотите,- спросил Женька.
- Купили бы, да денег нет!
- Я вам сейчас один фокус покажу,- поднялся Женька и подошёл к сетке забора:
- Добрый день, Ваше сиятельство! – с поклоном поздоровался он.
Старуха вытащила скрюченные пальцы из грядки и шаркая ногами в ботах, вытирая руки о передник подошла к забору:
- Вот,- сказала она. Достала монетку из кармана и протянула ему.
- Благодарю,- чётко кивнул Женька, почему-то по-армейски повернулся кругом и степенным шагом направился к нам.
- Держите, православные,- повертел он в пальцах двадцать копеек.
- А, что,- спросил Вовка,- больше она не может дать?
- Может и больше дать, я думаю, но если ты будешь к ней пять раз в день подходить и здороваться, так и разориться можно!
- И каждый раз давала?
- Всегда. Только подойти надо уметь. И без пошлости. А то, от вас только мат и раздаётся!
Мы посмотрели на графиню,- она уже по-прежнему молча и неторопливо, сосредоточенно окучивала картошку.
Да,- вздохнул Вовка,- был бы у меня отец, он бы мне накупил всего-всего. Вот закончу восьмой класс, поступлю в мореходку, и в загранку пойду!
Мы молчали. Спрашивать об этом было невежливо, да и незачем. Все знали, что отец Вовки давно ушёл от них. Уехал в другой город, потом вернулся, устроился работать на какой-то завод, и совсем забыл о них.
За полянкой через пустырь была видна стена красильного цеха. Около полудня у распахнутых ворот собирались рабочие глотнуть свежего воздуха.
Доносились смех и обрывки разговоров. Мы знали многих работающих на фабрике. Иногда они ходили через пустырь купаться на наш берег. Но ни у кого из нашей компании родители не работали на фабрике, мы были почти все дети военных, поэтому наш район и называли смешливо: «Адмираловка». Ну, а если у кого-то из других районов не складывались отношения с местными, то он говорил: «Капраловка».
За каждой нашей игрой, сидя в старом дерматиновом кресле, у входа в красильный цех, если выпадала его смена, следил инвалид с протезом ноги - Николай Петрович.
- А, дай-ка огоньку, Николай Петрович! – наклонялась к нему говорунья Галя.
- Николай Петрович протягивал руку, и мундштуком с сигаретой старался попасть в сигарету Гали.
Оттуда ему было видно, как Вовка ловко обводил Юрку, как худощавый и низкорослый Толик хлёстким мощным ударом посылал мяч в сетку, отчего она с лязганьем ударяла по ржавым стойкам. Старухи не было, и все на секунду замирали и смотрели с испугом на большой деревянный двухэтажный старый дом, где она одиноко жила.
Николаю Петровичу был виден наш берег за пустырём, камыши, небольшой полуостров, за ним другой берег, с маленькими, как чёрные семечки причаленные и замкнутые на цепи лодки, деревянные дома вдоль дороги за которыми через километр начиналось море.
Из тёмного проёма ворот вышли ещё несколько работниц. Ветерок донёс запах прядильного, ровничного и чесального цехов,- сладковато маслянистый запах веретённого масла смешанный с солоноватым запахом химии.
- Петрович,- заголосила Галя,- ты кобальт добавил, сегодня же оливковый цвет идёт?
- Так погрузчик уже давно бочку привёз.
Петрович ударил рукой об руку, выбил окурок из мундштука и прихрамывая вошёл в цех.
- Чем не жених тебе Галя, не всё же тебе в общежитии?
- Ну, что ты Зоя, он же мне как брат родной. Судьба у него тоже не сахар!
Позже из разговоров мы узнали, что Николай Петрович оставил жену и сына, уехал в сибирский городок, занимался охотой и однажды примкнул к одной охотничьей компании. На охоте случилось несчастье – одному из загонщиков пуля попала в бедро и ему ампутировали ногу. Следствие постановило, что выстрел был сделан из ружья Николая Петровича.
- Как же так – с горечью рассказывал он,- как моя пуля могла срикошетить от тонкой верхушки ели, которую она срезала, и пролететь так далеко под девяносто градусов? А почему они не приняли во внимание, что один из охотников тайно ружьё чистил?
Суд решил, что Николай Петрович должен выплачивать пострадавшему пособие по инвалидности. Сам он после этого, тяжело заболел,- у него умерла собака, открылась трофическая язва и ему ампутировали ногу, назначив мизерную пенсию.
Кто же всё-таки была эта одинокая старуха? Какая тревога и пустота поселилась в её выбеленных глазах? Через несколько лет мне немного рассказала о ней баба Ира.
- Опять болит, – спросила меня мама, - таблетку выпил?
- Выпил.
- Надо тебе к бабе Ире сходить, в конце улицы у канавы второй дом справа. Она заговаривать умеет, и боль снимает. Иди, сходи.
Осторожно приоткрыв калитку, чтобы не всколыхнуть нависающий куст жасмина и не стряхнуть маленькие линзы дождевых капель с нежных белых лепестков, я по дорожке вошёл в дом.
Двери были открыты, и баба Ира увидев меня, позвала:
- Заходи, милый. Мне мама твоя рассказала про твою хворь.
Я совсем не так представлял себе целительницу. В ней, в её внешности, должно быть что-то особенное, отличное от простых смертных, если не было стола, заставленного колбами и чашками с дымящейся жидкостью, то хотя бы образ доброй ведьмы должен был перекочевать из русских сказок в простую женщину.
Баба Ира сидела за столом в комнате по углам которой были размещены иконки и образа святых. У стены на длинных ножках стоял телевизор накрытый льняной скатёркой. В углу стояли диван и комод.
Баба Ира сидела за столом. На голове был клетчатый штапельный платок. Кофта красного цвета с большими тёмными пуговицами была связана из шерстяной ровницы, из такой шерсти вязались в нашем городке все свитера и кофты.
Она смотрела на меня оценивающим взглядом добрых глаз, сапожок курносого носа придавал лицу детское выражение, только морщинки на лице говорили о возрасте.
- Где у тебя болит? – спросила она.
- У меня гастрит.
- Ох-хо-хо,- она встала, подошла к иконе, и прижав кулачки к подбородку принялась молиться:
- Господи, Боже мой… дай нам силы… Серёже… эту хворь…Во веки веков!
Подошла к комоду, выдвинула ящик и достала пакет:
- Вот, скажешь матери, чтобы отварила рис, и ешь его по две ложки два раза в день. Потом положила пакет на стол, помусолила химический карандаш и начертила на пакете много маленьких крестиков.
Я подвинул пакет к себе.
- А, я тебя знаю,- вы здесь в футбол играли. И видела, как вы за деньги с графиней здоровались.
- Баба Ира, а что она была правда графиня?
- Тереза? Правда. Графиня. Такая же, как и отец её строгая была, жестокая даже. Детей-то из-за своего характера растеряла ещё в молодости. Отец её не то что принципиальный, а сумасбродный был. Рассказывала, как один солдатик к нему обратился и «Ваше благородие» сказал, так он его в морду, в морду и «Ваше сиятельство, Ваше сиятельство…». Но, ей тоже досталось: десять лет в лагерях провела как недостойный элемент.
Я поблагодарил бабу Иру и протянул рубль.
- Не надо сынок, Бог с тобой!
Деньги оставил на столе и вышел.
Когда Вовка заканчивал мореходку, я некоторое время работал на станции перекачки очистных сооружений, которую построили вместо канавы. Я иногда садился в потёртое дерматиновое кресло и видел, как Тереза опускает заскорузлые руки в землю, потом берёт тяпку и рыхлит грядки. Юрка подбегает к забору и что-то кричит старухе, она кладёт тяпку и смотрит на Юрку, запуская руку в карман передника.
Видение заслонил покатившийся вагон с тюками сырья неочищенной австралийской шерсти.
На берегу заработал бульдозер, утюживший площадку для нового строительства.
Качающийся стальной щит доехал до полянки, на минуту остановился, резко развернулся и навалился на забор, участок Терезы, грядки и деревянные строения.
Увидеть полянку между домами, теперь можно только превратившись в птицу.
Чайки часто сюда залетают и кричат, кричат, но это если с моря нет сильного ветра, который склоняет камыш и разбрасывает лепестки жасмина и соцветий сирени, среди который найти пять лепестков на счастье, мне удавалось только в молодости.