09.04.2020
Когда я слышу, как мама рыдает на кухне в истерике, я зачем-то пытаюсь понять, чего мне хочется больше: наотмашь ударить отца или закричать на маму. Все равно я не сделаю ни того, ни другого, и дело не в последствиях, а в том, что мне противно к ним идти – на кухне варятся говяжьи мозги, а меня уже тут раздражает их запах.
Потом, если я пойду на кухню, то сразу же увижу наше отражение на поверхности кастрюли с мозгами – кастрюля никелированная, новая, а старую бабушкину с тремя большими вишнями они выкинули, хотя у нее даже дно не было отбито. Просто купили новую и все, и сейчас, уже вторую неделю карантина, что-то в ней варят, что-то едят.
Справедливее и естественнее было бы ударить отца – вот моя злая, сильная сейчас рука, вот сизая, небритая отцовская щека, красные белки удивленных глаз, но мне сейчас не хочется справедливости.
Я внимательно слушаю мамину истерику, исступленную, исходящую из нее бесом, и мне хочется помочь и добить – пойти и сказать, что, да, отец, третий день пьющий, прав. Да, она от скуки мешает нам жить – каждый полдень ставит ведро с мыльной водой посередине комнаты, медленно отжимает тряпку, водя по экрану с сериалом тупым и тоскливым взглядом, но если кто-то заходит в комнату, то мама вдохновляется и кричит: «Ноги! Я тут мыла! Не топчитесь!» И снова – сериал, тряпка, потом другая комната, до вечера в квартире чистилище.
Коньяк стоит в кухонном шкафу, за треснувшим рифленым стеклом, и когда отец достает бутылку, то дверца шкафа стонет и опадает. Прикрывая шкаф, ее нужно поддерживать, это неудобно, но отец бы не раздражался, если бы мама не приходила на звук стонущего шкафа и тускло звенящей рюмки: «Хватит пить! Третий день пьешь! И так ни на что не способен, нормальную работу бы нашел! А тебя и с этой уволят».
Отец называет маму гнидой, но мама не отвечает, и отец с рюмкой тоже молчит у окна. Дешевый, смердящий запах коньяка в полдень – как мутное небытие, и я не к месту вспоминаю, что в монастырях в этот час совершаются молитвы. Мама двигает диван в большой комнате, часы стучат гулко, как сердце. Кого ты больше ненавидишь, папу или маму?
12.04.2020
Сегодня воскресенье, и мне все утро хочется в церковь, на службу. Вообще-то, мне хочется туда каждое воскресенье, но я не иду. Я просыпаюсь и просто беспокоюсь: «Что мне делать в этот день». Я его ненавижу.
Воскресенье всегда требовательное, в отличие, допустим, от четверга, когда ты живешь хорошо и деятельно, а жизнь полна и вся впереди. А в воскресенье жизнь пуста, особенно в нашей квартире – мне хочется сбежать из нее в церковь, но я почему-то иду в фитнес-клуб – в бывший детский сад. Не потому, что он ближе. Но, допустим, потому, что мне нравится администратор Нина – рыжая, худая и почти лысая. Да, рыжая и лысая, у нее интересное лицо, мне кажется, кельтское, и когда я раз тянулась через стойку за ключом от кабинки, я увидела у нее на столе книгу Макса Фрая. Я этих книг никогда не читала, но меня волнуют люди, которые читают, а у Нины и имя не самое простое – интересно, кто и зачем ее так назвал?
Хотя, мне все-таки больше хочется в церковь, она далеко, за парком, в низине, красная, расписная, очень старинная, построенная в 17 веке спасенными в море купцами. Я хочу выучить ее историю, я вообще много чего хочу, но не знаю, почему я ничего не делаю.
Конечно, в фитнес-клуб я сегодня не пойду, потому что карантин, и я лежу и злюсь на маму за то, что она гремит. Я знаю, что она сейчас моет кухонный шкаф, где стоит коньяк отца, и я уже с вечера знала, что она будет его мыть – нетрудно догадаться: если бы меня так раздражал муж, я бы сама с раннего воскресного утра мыла шкаф с его коньяком.
Я не хочу открывать глаза, я слушаю стук бутылок – одна, потом другая, еще не открытая, потом маленькие рюмки, звонкие, как птички, конечно, шкаф можно было помыть вчера вечером, а еще лучше – в пятницу, можно было позвать меня, но маме совсем не нужна ни моя помощь, ни чистый шкаф, ей нужна доступная власть. Разогнать покой, внести беспорядок, разворошить нечисть. Я не против уборки, но дело не в ней, а в том, что мама ведром и тряпкой разгоняет домашний дух воскресенья, нас и всю возможную жизнь.
Хорошо, что нельзя идти в церковь. Мне не нужно переживать о том, почему я опять туда не иду. А зачем мне туда, ведь, по совести, я неверующий человек. Со мной на курсе училась девочка, и жизнь ее состояла из церкви и веры, она мне казалась злым человеком, хотя я знаю, что мне так только казалось. Она просто бесстрашна и независима, но просили ли у нее тетрадь с конспектами или расписание занятий, она всегда отвечала как-то глубоко и жестко, будто сообщала неведомое: «И что, я дам тебе тетрадь, тебе она поможет?» Лиля, подруга, надо бы ей написать, всегда говорила: «Она защищается верой от мира», а я считала, что вера – это особое строение мозга, мне не доступно.
Каким должно быть воскресное утро? Отец проснулся, уже на кухне. Конечно, все было сделано ради него – почти пустая бутылка коньяка выставлена из шкафа, там, в белом грязном углу – крошки от сухарей, соль, разорванная пачка пшена, мама яростно моет, отцу сейчас противно, наверное, жить. Мне тоже противно жить, но что мне сейчас нужно?
Чаю. За столом, за круглым, какой был у бабушки, бабушка снимала плюшевую скатерть с бахромой и говорила: «Давай, носи сюда чашки, на кухне тесно, только те не бери, бери большие, нет, подожди я сама». Дед выходил в коридор с газетой и всегда целовал меня в затылок, как маленькую, они оба слишком рано умерли. Я несла горячий фарфоровый чайник с розами и боялась, что потечет из носика. И когда я его доносила, наступало полное воскресное утро, конечно, бабушка потом долго гоняла деда на кухню, за оладьями и масленкой, за ножом, который всегда был не тот.
Что мне сейчас нужно? Мне нужно воскресенье.