Разработал: Геннадий Баталов
Как наши воевали в Великую Отечественную
У меня, да и у всех нас, есть свидетельства поведения в войну людей из народа, о духе отношений солдата и руководства, о чудовищных страданиях, неоправданной гибели людей, прямого массового истребления российского народа, организованного военным руководством страны. Это рассказы и рассуждения отцов, дядей, дедов, других живых участников войны. Эти свидетельства о войне неоспоримы, правдивость их безусловна, а эмоциональная сторона отношения воевавших и выживших к войне, к ее событиям и участникам свята. Эти люди выстрадали свое мнение в самых страшных мучениях, которые и не снились никаким церковным великомученикам; в их рассказах нет места никаким конъюнктурным и шкурным соображениям, то же самое эти люди скажут и стоя перед Богом.
Эти свидетельства и о немцах в войне; вот одно из таких, сказано это моим дядей Ильей, прошедшим войну с лета 1941 г. и окончившего ее в Кёнигсберге в мае 1945г., видевшего, что творили немцы, что они оставили после себя, что имели сами в своем фатерлянде. Дядя воевал на передовой пулеметчиком при сапёрной роте, вернулся домой инвалидом 2-ой группы, с многочисленными ранениями разной тяжести и с орденами Отечественной войны и Красной Звезды. Вот его слово - «С кОрнём надо было вырвать это проклятое племя, жалко наши не дали». Человек этот, как и всякий русский человек, конечно, не смог бы убивать немецких детей и стариков, да и взрослых беззащитных немцев не смог бы. Но он, после всего виденного и пережитого четко понимал, что немецкий народ не имеет морального права на существование и лишение правителями СССР русского человека права на месть нравственно не оправдано, и сохранение Германии и немцев вредно и опасно для России. Простой человек сделал правильный вывод: он и его народ вел цивилизационную войну с Западом и навязанную Германией. А цивилизационная война – это всегда война на уничтожение, это война бескомпромиссная, война сопровождаемая крайними степенями ожесточения. Правящая же элита России того времени не поставила своей целью мести и, в итоге, свела войну к потасовке между своими, типа: подрались – помирились, поделили шмотки.
Немцы сумели довести до такого состояния добродушного, мирного и терпеливого русского крестьянина. Никакой русский не понимал и никогда не поймет этого немецкого стремления к войне, к торжеству злой силы, к зверству, этого рвения в надругательстве над чужой духовностью, удовольствия в изуверстве, активного стремления к истязаниям беззащитного и к убийству безоружного, жадность, «цивилизованную» деловитость в грабеже (а как же, это же им дает их «Бог»), никакой русский не поймет все то, что составляет менталитет западного человека, пришедшего солдатом в чужую страну. (То же самое творили американцы во Вьетнаме, творят сейчас в Ираке, в Сирии, в Афганистане, - для западного человека это - норма). Русский человек может только констатировать, что такое существует, и сделать вывод, естественный для нормального человека, что немцы - «нЕлюди», что такое сатанинское явление необходимо уничтожать, «вырывать с кОрнём».
И вот теперешние правители и их холуи призывают «перешагнуть» через прошедшее, забыть о страданиях народа, помириться, забыть о зверствах немцев. Удивляться не стоит, наши демократы за валютный грош перешагнут через любую кровь, тем более что это кровь их врага - российского народа.
Российский солдат шел на передовую с полным сознанием необходимости и справедливости своего участия в этих страшных событиях, он относился к войне, как к тяжкому, грязному (в буквальном смысле), кровавому и смертельно опасному труду, без геройского выпендрежа, и без мысли оставить тяжелую работу недоделанной. Это было обычное для народа состояние службы, но эта служба стала великим и святым служением. Смерть на передовой стояла перед ними в своей неизбежности и обыденности, каждый понимал, что возможности выжить практически нет, но они вели себя с достоинством, не на словах, а душой понимая святость выполняемого труда. Не для них существовали заградительные отряды и жестокие военные приказы.
Отец мой (Баталов Василий Семёнович) воевал под Москвой с декабря 1941 по апрель 1942 года в составе сибирских дивизий, обеспечивших контрнаступление под Москвой. Он был младший сержант по званию, закончил бои помощником командира роты (как я понимаю, должность эта неформальная). Тяжелые, беспрерывные бои, потери – к апрелю в его роте от первоначального состава осталось несколько человек. Сожженные села, города, неоднократно переходящие из рук в руки. Жалкие, голодные, истерзанные невзгодами, ограбленные и изнасилованные местные жители с неестественными лицами стариков у всех, от мала до велика (и это за несколько месяцев оккупации), бессильно радующиеся освобождению. Рассказывал про город Юхнов (около Москвы), который «переходил из рук в руки и от него камня на камне не осталось». В перерывах между боями ходил «на охоту» снайпером. Награжден медалью «За боевые заслуги». В апреле 1942 г., в боях в Брянских лесах тяжело ранен осколком мины в руку. Запомнился рассказ отца о своем ранении и выходе с передовой после ранения: «Вырвалось наше подразделение вперед и все встали. И сидели мы в этом «мешке», немец лупил по нам с трех сторон. Забыли, как на ногах ходят, все ползком да ползком… После взрыва мины доложил командиру, он был рядом: «Товарищ командир, я ранен». Ребята остановили кровь, перевязали, оказали первую помощь. Пополз с передовой к медсанчасти. Ползу, а вокруг ад того постоянного непрерывного боя. Но вот уж пули перестали свистеть вокруг, вот уже и мины перестали рваться, вот уже можно стало двигаться не ползком, а перебегать из воронки в воронку, разрывы снарядов всё реже. А над головой гул снарядов тяжелой артиллерии, нашей и немецкой, рёв самолетов. И вот уже и шум боя перестал окружать со всех сторон, а сместился немного назад. Шёл не оглядываясь и в тот пасмурный день казалось - остается позади черная мгла, а впереди разливается розовый свет…».
После госпиталей инвалид - отец работал помощником коменданта в одном из маленьких поселков при военном заводе под г. Свердловском. В одну из обязанностей отца входила организация сбора умерших за ночь и передача их похоронной команде. Умерших было много, каждое утро набиралась целая машина трупов. Умирали у станка, умирали в общежитии, падали по дороге на завод и с завода. Умирали молодые, умирали пожилые и старые, от голода, от постоянного физического перенапряжения.
Непритязательные истории о войне были обязательной частью праздничных разговоров отцов, вернувшихся с войны. Это не были гусарские байки подвыпивших ветеранов, не было хвастовства. Обыденно ужасная и также обыденно великая картина стояла перед ними. Вот о чем рассказывали:
Как ходили врукопашную, и «отбил я штык немца, и не отбей - там бы и смерть моя, прямо в грудь немец бил».
Как страшно и жутко было молодому мальчишке в 18 лет лежать в боевом охранении впереди своих; «попрет немец, положат, не успеешь до своих добежать».
Как лихо заскочили танкисты на высотку и как «немцы такого дали, еле ноги унесли» (старшие в нашей семье помнили красную обгоревшую рожу этого танкиста, когда он пришел с войны).
Как немцы по нашим пленным катались на танках.
Как голодали и мерзли на Дальнем Востоке, а привезли под Москву – приодели по полному зимнему разряду и винтовки дали перед самым боем, «уже канонаду хорошо слышно было».
Как на берегу речки, на переформировании, бомбил их немец безоружных и «от пополнения ничего не осталось».
Длинный рассказ, как ехали на передовую после госпиталя и как «учили» чересчур «требовательного» хама-командира, а он никак не понимал, как себя вести, «я мол, начальство, а ты скотина подчиненная… А как к передовой подъехали – куда-то делся, видать упеткали; с такими на передовой не церемонились».
О том, как пришло пополнение, «с бору по сосенке, но наши, рязанские. Стоит в строю старик бородатый, а рядом мальчишко, худенький, только-только годами и ростом вышел. Старик ему говорит: «Пропали мы, сынок!», а тот баском: «Ничего, отец, повоюем!». А сам – ну, считай ниже винтовки! В первом же бою мальчишку убило, - испугался, заметался – тут и смерть. А старик долго еще воевал. Ну, как долго – месяца два, потом осколком в живот ранило. Лежит на санках, кишки вываливаются. Курить всё просил перед смертью». И дядя про ранение в живот: "действительно, при таком ранении - то без памяти лежишь, то отпустит, вроде и нет ничего".
Как зря гибли темные, необразованные и ничего раньше не видевшие ребята из давно потерявших пассионарность (энергичность, самоотверженность) народов, люди, не умеющие себя защитить, сдержать страх – в основном, из Средней Азии - узбеки, таджики.
Как воевало племя «властелинов мира» – «если дойдет он до передовой, сразу его убьёт, страха своего держать не могут. Устроятся в тылу, при штабе, при снабжении; а если такой в роте будет, то даже хорошо, между своими в тылу потолкается и нам что пожрать достанет».
Что пережил попавший в плен почти мальчишкой: «кормили - скотина есть не будет, а били – чем попадя. Обычай у немцев странный – мол, в себе газы держать нельзя, выпускай, где придется, так немцы и делали». Так и состарился и умер святая простота, всё рассказывая с удивлением, что у немцев такой обычай. Хотя, для нас у них действительно такой обычай, кто мы для них – унтерменши, недочеловеки. А русский человек чужие обычаи не может презирать, дикости их может только удивляться - менталитет у него такой. Поведение этих надсмотрщиков концлагеря и есть поведение простого западного человека. В конце концов, культура – это то, как ведет себя человек, когда он не стесняется и чувствует свою силу и безнаказанность. А специального отбора монстров в охранники и у Гитлера, или, скажем, у американцев в Ираке не было.
Как выходил солдат раненый из боя, а шел мимо какого-то наблюдательного пункта большого начальства, откуда один из холуев ему кричал: «Куда!?, вперед!», а солдат ему, мол, сам иди, а я свое отходился.
Как тяжело раненый в живот под Пиллау (пригород Кенигсберга) встретил день Победы мой дядя: «лежим в полевом госпитале, а ни врачей, ни сестер вдруг не стало, куда подевались? Кругом стрельба началась, со всех сторон стреляют, а ни минометов, ни орудий почти не слыхать. Мы, тяжелые, лежим, рассуждаем: «Видать хорошо попёр наших, уже только отстреливаются. Ходячих-то может в плен возьмут, а нас то уж тут и прикончат». А тут девчонка-санитарка влетает, кричит: «Война кончилась, Победа!, по радио объявили!». Что тут было! Кто и не вставал уже - и тот поднялся, все плачут, обнимаются. Война кончилась, Победа!».
Этот рассказ моего дяди о дне Победы и рассказ отца о выходе раненым с передовой – совсем не от какой-то экзальтированности их характера. Смерть на передовой была случайной, массовой, солдат был почти беззащитен. Военная статистика говорит, что наибольшее количество смертей и ранений происходило от мин, снарядов, бомб. Это смерть случайная, массовая, жестокая, почти неотвратимая. Противостоять солдату этой смерти было фактически невозможно. Только несколько процентов поражения личного состава на передовой во время Второй мировой войны приходится на огнестрельные раны. В случае огнестрела положение наших и врагов было одинаковым, Выследи, убей первым. Т.е. можно было противостоять, защититься. Потери от холодного оружия, когда защита полностью зависела от твоей выучки и выдержки составляли только доли процента.
Соответственный был настрой на передовой. Честный выход в тыл по ранению, Победа, воспринимались, как возвращение с того света, возвращение из ада.
Упорно ходила байка, что в 45 году, в конце войны, якобы по ошибке, а на самом деле по приказу то ли Рокоссовского, то ли Жукова при "встрече на Эльбе" турнули нахальных союзничков километров на 90. Было это или не было, но то, что такое отношение к союзникам у солдат одобрялось - это несомненно. И справедливо. Это пиндосы из тылов обнимались и пьянствовали с американцами, а народ знал цену союзничкам.
Говорили: «Вот мы, мужики, чего только не навиделись на фронте, а бабы в тылу натерпелись – тоже не позавидуешь».
Воевавшие смотрели кино и в один голос говорили, что «война совсем другая была». Но, видимо, им нравилось, какими их изображают удачливыми и лихими, как богатырски рубят они немцев, хотя сами в своих рассказах, повторюсь, никогда никакого бахвальства не допускали. Постоянная смерть и ужас смерти – вот в чём «не такая война» по сравнению с киношной. Подвигу, «как в кино», не было места в этой войне.
В детстве спросил отца, за что он воевал, в атаки ходил. Ожидал услышать то, что в школе говорили – мол, за советскую власть, что много она дала крестьянину. Мы знали, за что воевали и гибли наши отцы, да и учителям своим мы верили. Захотелось проверить, послушать, как отец по книжному заговорит. Отец же ответил даже с некоторым удивлением: «Как за что? За Родину». Отец, наверное, больше никогда в жизни не сказал нам таких слов. А вот сидит во мне этот разговор, обозначая эмоционально большой кусок моего восприятия Мира и заставляя дополнять его раздумьями и душевными всплесками. Не имею я претензий к Советской власти и почти во всем благодарен ей, но выше Родины и даже наравне с ней ничего нет.
Солдаты на передовой одобряли жестокие приказы, да и честные люди всей страны считали (и до сих пор считают) их естественными и обязательными в той обстановке. Это приказы типа «ни шагу назад», о расстреле за невыполнение приказа, за паникёрство, за дезертирство, за бегство с поля боя, за попытку сдачи в плен. Действовал под Москвой приказ о расстреле за обморожение; такой приказ позволил резко уменьшить число обморожений: намочится умник в валенки, пролежит ночь - зима хоть и не суровая была, а ноги подморожены, - в тыл. Люди тоже всякие приходили, шкурничества всегда было достаточно. Наши же отцы справедливо и гордо полагали, что расстрельные приказы не для них пишутся.
Естественны были и приговоры генералов к расстрелу. Не странно ли говорить о невиновности генералов, когда немец за два месяца дошел до Москвы, погублена Армия, убиты миллионы? Безусловно, виновны!
Расстрелянные генералы в 1941 году не козлы отпущения – это действительная, законная и справедливая оценка деятельности этих генералов и высшего военного руководства в целом. Был ли действительно предателем командующий Западным направлением Павлов – сказать трудно. Но то, что его деятельность непосредственно перед войной и в начале её была фактической и активной изменой Родине – это несомненно.
А формула: «У нас нет пленных, а есть предатели»? Ту войну нельзя было выиграть, представляя пленных мучениками, как в других войнах. В плен попасть можно было, только находясь в состоянии, когда солдат неспособен даже покончить с собой. Страшная формула – да! Но справедливая! Ты спас свою шкуру путем измены, а твою семью должен защищать кто-то? Ты схитрил, а хорошие люди погибают. И формула эта – обычная практика цивилизационной войны. Оказывается не только народ понимал, но и Сталин прекрасно понимал цивилизационный характер войны.
Ближайшее, доступное воинам на передовой начальство было своим, хамство, издевательство, командирская спесь и дурость с отправкой на зряшную, бессмысленную смерть пресекались в корне и весьма эффективно. Зарвавшийся командир мог получить пулю не только в спину, но и в лоб. Да и система работала: комиссары, НКВД, штрафбаты и штрафроты. На фронте ведь и работники НКВД были своими, служивыми, делающими одно со всеми святое дело, а не теми гориллами, которых в сегодняшнем кино показывают пиндосы и их гаденыши, спасенные и этими солдатами войны.
Командиров, работавших по человечески, берегли, ибо настоящий командир жалеть себя не мог, за спины солдат спрятаться не мог, а делали все одно дело, только разные части этого дела. Жалели и учили мальчишек-лейтенантов. Командир из народа, грамотный, думающий, уважающий в солдате человека и сам не выделяющий себя из этих людей, командир умный, смелый и инициативный, но не гнушающийся совета подчиненного – это и есть командир-победитель. Такой командир – это лучшее, что было в народе. Это те самые богатыри, характерные для нашей Русской Цивилизации и появляющиеся в годы тягчайших испытаний.
Брежнев сказал, что войну выиграли не генералы, а полковники. Эта формула справедлива, несмотря даже на то, что сам Брежнев в войну тоже не был генералом. Но он прошел эту войну от первого до последнего дня в политуправлении армии и профессионально знал положение с генералами и «полковниками» и, как умный человек, мог правильно оценить это положение. Да и полковниками эти офицеры, выигравшие войну, стали только к концу войны.
Танкисты знают команду: «Делай, как я!», - это значит, что сам командир первым лез в пекло и знал, что за ним идут его братья. «Вперед, за мной!» или «Коммунисты вперед!» - а сам то - коммунист. Гласно или негласно, эта команда всегда действовала, была внутренним долгом для коммунистов из народа, партийных и беспартийных. Выбросить это из истории России, оболгать эту заслугу коммунистов перед Российским народом – задача рабов Сатаны, но мы то, народ, ничего забывать не должны.
Народ почти с самого начала правильно понял характер этой войны как цивилизационной войны, бескомпромиссной и безжалостной войны на уничтожение. А как только народ это понял, так и начал воевать по настоящему. Не он ее начал, эту войну. Народ защищал саму возможность своего существования и воевал с предельным напряжением сил (способность к предельной концентрации усилий – характерная черта человека нашей Русской Цивилизации).
К несчастью, до штабных, до генералов руки народные не доходили. Это была правящая элита и ее холуи. Но и на них действовала сила идеологии, сила этого общественного договора. Открытое, массовое и единодушное предательство России правящей элитой, как это произошло в 80-90-х годах ХХ века, тогда было невозможно, идеология не позволяла правителям тогдашней России попытаться встать в ряды мировой элиты, пойти в холуи к властелинам мира, к Сатане. Сталин и его команда смогли ко второй половине войны наладить эффективную требовательность и селекцию генералов сверху. Работа на победу была жизненной необходимостью и для них. Но российская элита оставалась российской со всеми своими мерзостями, и уж потешились она над народом, попроливала кровушки народной.