Вы заметили, что мало кто ныне слушает натуральную классическую музыку? Только в современной обработке. Да и классику никто не читает и не снимает. Видимо, и здесь нужна обработка. Ну, вот вам она. Быть может, тогда появится интерес, в частности, к Чехову.
Курица. (по мотивам пьесы А.П.Чехова «Чайка»)
Действующие лица:
Антон Павлович Чехов – единственное реальное лицо,
Аркадина – выдумка Чехова, точная копия тещи-жлобины,
Треплев – ее сын, извращенец,
Сорин – ее брат, полная развалина,
Тригорин – ее муж, тюфяк и бабник,
Нина Заречная – ее молодая знакомая, дура,
Маша – какая-то левая, наркуша,
Доктор
Прочие
Действие происходит в усадьбе Сорина. Между третьим и четвертым действием проходит два года.
Действие 1.
Парк в имении. На сцене эстрада с занавесом. Стулья.
Входят Маша и Прочий2.
Прочий2: Че это ты всегда в черном, умер кто-то?
Маша: Ну да, я и умерла. Обрыдло все.
Прочий2: Ну, у вас хоть деньги есть.
Маша: Не в деньгах счастье.
Прочий2: Издеваетесь?
Маша (замечает эстраду): О, сцену забабахали. Смешно. Три палки и тряпка вместо вратаря. Футбольные ворота, не иначе.
Прочий2: Про футбол пьеска?
Маша: Не, не – трагедия в стиле фэнтэзи. Что-то сильно умное. Треплев сочинил, а Нинка играть будет. Вот такая у них любовь.
Входит А.П.Чехов. Он в охотничьем костюме, на плече ружье, в руке мертвый альбатрос.
Маша: Антон Павлович, дорогой! Зачем вы встали! Вам нельзя вставать! Идите к себе и ложитесь.
Чехов: Дык я постановочку посмотреть. Я тут в стороночке тихонечко сяду. Какой ни есть, а театр.
Маша (Прочему2 негромко): Совсем сдал старик. Раньше хоть раз в неделю появлялся. А после пенсионной реформы каждую ночь вокруг дома бродит и бормочет: «Суки, суки».
Прочий2: Маша, нельзя так говорить!
Маша: Это не я, это Чехов. Ему можно. Смотри: три палки и тряпка – вот все, что осталось от современного театра. Минимализьма!
Входит Треплев.
Треплев: Сцена ей не нравится. Че бы понимала! Да, три палки и занавес. Луна вместо прожектора. Экономненько. Валите отсюда, позовем, когда начнется.
Маша: А почему ему можно (кивает на Чехова), а нам нельзя?
Треплев: О, и ты здесь, старый драмодел? Тебе-то чего не лежится?
Чехов: Да, делишки тут.
Треплев: Какие у тебя могут быть делишки?
Чехов: Ну, к примеру, по моему требованию, а я правообладатель, Литрес вам бесплатно книжки не даст скачать .
Треплев: Можно подумать, Литрес тебе что-то отстегивает.
Чехов: Некоторые так и думают, прикинь.
Входит Доктор.
Доктор (Чехову): А, вот вы–то мне и нужны. Знаете, уважаемый Антон Павлович, вы, конечно, драм авторитетный, но, воля ваша, я этот ваш текст произносить не буду.
Чехов: А что такое, батенька?
Доктор: Во-первых, мне не нравится, что меня клеит какая-то старая чувырла. Я, между прочим, не женат и в тираж не вышел. И что это за слова я ей в отмазку говорю! «Я был единственным порядочным акушером»! Я что, по-вашему, единственный, кто новорожденных детей цыганам не продавал? Или девочек на мальчиков не менял по просьбе отцов? Объяснитесь, любезный!
Чехов: Я имел ввиду совсем другое. Вы знаете, что такое настоящая акушерская непорядочность?
Доктор: Вашу акушерскую непорядочность во всех мединститутах преподают! Я не буду говорить ваш текст!
Чехов: Ой, да делайте, что хотите!
Входят Сорин, Аркадина.
Аркадина: Ну, конечно, где скандал, там и Чехов! Хоть на Сахалин беги.
Чехов: Сейчас не ваш выход, милая. Сейчас Сорин двадцать минут должен обсуждать воющую собаку, мягко наталкивая зрителя на мысль о беспросветности русской жизни.
Аркадина: Ну, уж и не ваш выход, точно! Ваше место даже не за кулисами. Вы вообще лежать должны, врачи сказали.
Чехов: Вот только пьесочку подправлю и уйду.
Аркадина: Идите уже, Без вас подправят.
Уводит Чехова.
Сорин (Треплеву): Чего-то мать твоя бесится.
Треплев: Заречная в моей пьесе играет, а не она. Она, моя матушка, тут пуп всего и театра в особенности. А у меня написано «девочка-подросток», прикинь. Даже Заречная не подходит, если честно.
Сорин: Вы бы, дружище, поаккуратнее с подростками. С этим нынче строго! Пусть уж Заречная играет.
Треплев (продолжая): Денег не дает, меня не любит. Никого не любит, кроме себя в искусстве. Да искусство –то у нее, скажем так, рухлядь. Нужны новые формы. Три палки, к примеру. Она не понимает. А меня унижает, да еще с этим писакой связалась. Пишет хуже Толстого, а зачем? Если ты уж пишешь, пиши так, чтобы Толстой плакал.
Вбегает Заречная.
Нина: Ох, еле из дому смылась. Давайте начинать, у меня на все про все полчаса, не больше, пока родаки в магазине.
Треплев: Сейчас народ соберем (лезет к ней) Переночуешь?
Нина (задумчиво): Это какое дерево?
Треплев: Вяз.
Нина: Вот и отвязни. Слышал же – полчаса на все.
Треплев: А хочешь, я под твоими окнами буду ночевать?
Нина: Тебя собака боится, лаять будет.
Треплев: Я ж тебя люблю.
Нина: С собакой подружись для начала.
Треплев: Ладно. (кричит слугам) Нужен красный свет для глаз дьявола и чтоб серой воняло.
Что? Да я откуда знаю как? Ну, можно, если негромко.
Нина: А пьеса твоя, если честно, мне не нравится. Ни людей, ни движухи. Ни любви, ни раздеваний, скукота одна. Хрень какая-то, а не пьеса.
Входят Аркадина, Тригорин, Маша с пакетом на голове, Чехов и Прочие.
Прочий1: В 1873 году в Полтаве на ярмарке…
Треплев: Завязывай уже.
Чехов: Да, я уже это вычеркнул, можешь помолчать. (Маше) А ты что, так и будешь с пакетом через все действо ходить?
Маша: А тут кто-то, не будем тыкать пальцем, написал про меня «нюхает табак». Я вам, Палыч, кучер что ли? Написали бы сразу «марафет», проблем бы не было.
Чехов: Вот как раз проблемы бы были. И очень большие. Но у вас в пакете явно клей, а не марафет.
Маша: А вы знаете, сколько сейчас кокаин на рынке стоит? Клей определенно дешевле.
Чехов: И что, вы так и будете всю драму с пакетом на голове играть?
Маша: А вы хотите, чтобы я из «Момента» дорожку сделала? Думай, что пишешь, дядя.
Треплев: Все, затихли все! Итак, время действия – далекое будущее.
Аркадина: Фантастика, что ли?
Чехов: Ну, что-то вроде того.
Треплев: С тех пор, как вы все уже заткнулись, прошло двести тысяч лет.
Аркадина: Ого! Это сколько же мне сейчас?
Треплев: Мама! На Земле уже все сгорело, и твои годы тоже! Ядерная зима, понимаешь?
Аркадина: Обнулилась, понимаю. Хорошее начало.
Нина: Хлюпики, папики, женатые мужики – рогатые олени исчезли. Все исчезло. Холодно и страшно.
Аркадина (вполголоса): А кому страшно и холодно, если все исчезли? А она кто?
Чехов (вполголоса): Смотрите.
Нина: Их души слились в меня! Я – мировая душа, здравствуйте!
Аркадина (задумчиво): Виделись.
Нина: Разумеется, я одинока и разговариваю только сама с собой раз в 100 лет. Сегодня, кстати, очередь. Отец вечной материи дьявол очень переживает, что возникнет новая жизнь.
Доктор: Ну, это он зря. Как порядочный акушер заявляю, что если мужчины умерли, новой жизни быть не может.
Нина (продолжает): Но лучше бы он переживал за вечную материю, поскольку мне суждено его победить и забрать у него эту материю, чтобы слиться с ней навсегда.
Аркадина: Вот моя свекровь точно также разводилась. Все у мужа забрала, и так слилась с имуществом, что даже внукам ничего не дает.
Нина (продолжает): И после того, как материя и дух сольются в гармонии прекрасной, наступит царство мировой воли. Но это будет лишь, когда и луна, и Сириус, и земля обратятся в пыль... А до тех пор ужас, ужас... Но что это за два красных огня и мерзкий запах? Похоже, сам дьявол приближается ко мне…
Аркадина: Что-то воняет. Кто это воздух испортил?
Треплев: Это ты вечно все испортишь, ретроградка! (уходит)
Аркадина: Это не я, во-первых. А во-вторых, если вонь – это и есть новая форма, то надо предупреждать, люди бы маски надели. Извращенец! (Чехову) Палыч, твои фокусы? Ты навонял, скажи честно?
Доктор: Он навонял в другом месте. Скажите, Антон Палыч, ведь эту треплевскю лабуду вы написали? Он бы сам не смог.
Чехов: Я все здесь написал. И не только Котькину лабуду. Все, что вы видите вокруг себя – это все я. Я бог, создавший ваш мир словом своим. Я наполнил его своим дыханием. И если вы все такие, скажем аккуратно, неполучившиеся, то это только от сигар. Поймите, друзья! Смысл всякой пьесы, треплевской ли, моей, неважно, в служении искусству, прежде всего! Ты должен увлечь зрителя настолько, чтоб он забыл обо всем и сидел, открыв рот! Знаете, как в трамвае, один отвлекает лоха, а другой у него кошелек тащит. Театр – это тот же трамвай, где одни отвлекают, а другие тянут энергию из карманов обывательских душ. Вот, что важно! Так работают даже некоторые религии! А искусство – это религия. Театр – храм, спектакль – служение. И каждый причастный должен принести что-то в жертву искусству. Девушки – свою невинность, молодые люди, подобно Прометею – печень. И все мечты, чаяния и надежды человеческие должны сгореть на жертвенном огне театра.
Доктор: А вы что пожертвовали на алтарь искусства, Антон Павлович?
Чехов: А меня это не касается. Я – Верховный жрец, служитель храма. Я устанавливаю правила богослужений. Поэтому я только получаю, а вы только приносите. Таков порядок. Ферштейн?
Доктор: Яволь, майн либе Чехов! Яйки-млеко бистро, понимайт! Зер гут, то есть, карашо! Тьфу-ты.
Чехов: Не люблю цитировать других авторов, но мир-театр, а люди в нем актеры. Все друг у друга что-то тырят. Кто деньги, кто нравственное состояние. А ля гер ком а ля гер, простите мой французский.
Нина: Всем привет, кого не видела. Я не помешала? Вы все так внимательно слушали Антона Павловича.
Аркадина: Мы прикидывались. Если старик понес бредятину, то лучше его не перебивать. Тогда есть надежда, что он устанет или собьется, или забудет, о чем говорил и остановится.
Нина: Вона как вы с ним. Жестко. А как мой дебют?
Аркадина: Ну, ничего так получилось. Для первого раза даже странно. В артистки собрались? Вот это, кстати, Тригорин.
Нина (осматривает Тригорина): Как же, как же, читала-читала. А это правда, что когда пишешь, кайфуешь?
Тригорин: Я, девушка, теперь кайфую, только когда рыбу из воды тащу.
Нина: Пойду, пожалуй, а то все мои кареты уже в тыквы превратились. Хотя, если честно, тыквы даже не пытались каретами стать. Всех люблю, пока. (уходит)
Аркадина: Бедная девушка, да еще и без денег.
Чехов: Дай бедной девушке денег, у нее стимул пропадет.
Аркадина: О, не наговорился еще! Ты зачем, старый орнитолог, птицу приволок?
Чехов: Это символ угнетенной, но гордой России. Хочу к вратам МХАТа прибить, чтоб оставлял надежду всяк туда входящий. Прямо на вешалке оставлял. А ниже напишу: «Над седой равниной слез гордо реет Альбатрос!» Горькому очень понравилась идея. Ему идеи полной свободы нравятся в принципе.
Аркадина: Что-то символ у тебя дохловат.
Чехов: Ну, уж, какова идея, таков и символ.
Аркадина: Вот и отдай птицу Горькому, пусть на нее любуется. Авось, что-нибудь путное напишет. А мне этой гадости здесь не надо.
Чехов: Хорошо, я ему позвоню.
Аркадина (поднимается): Что-то холодновато, пошли уже.
Все, кроме Доктора уходят. Слышен голос слуги: Антон Павлович, птицу забыли. Голос Чехова: Яша, сбрось мне ее по вацапу.
Появляется Треплев.
Доктор: И пьеска нормальная, и девчонка. Давай, действуй.
Треплев: Машка меня преследует. Автограф хочет, не пойму?
Доктор: Ну да, расписаться, только не на листке и другим инструментом.
Треплев: Что же делать?
Доктор: Ты, как говорится, «пеши есчо».
Треплев: Серьезно?
Доктор: Да. И пиши о вечном, и о важном. И, главное, не путай. Вечное зачастую неважно, а важное, увы, невечно. И пиши с пониманием, на кой и кому все это нужно, и вечное, и важное. Потому что может оказаться, что ни то, ни другое, не надо никому.
Треплев: Где Нинка-то?
Доктор: Домой пошла.
Треплев (шепотом матерится)
Входит Маша.
Маша: Костик, пойдем домой.
Треплев (в слезах): Не трогайте меня! (убегает)
Доктор (снимает с Маши пакет): Ну, хватит уже.
Маша: Да я нюхаю из-за этого (кивает вслед Треплеву), из-за любви моей к нему окаянной… (прижимается к Доктору)
Доктор (обнимает ее): Ты хочешь об этом поговорить?
Занавес.
Действие 2
Лужайка возле дома.
Доктор, Аркадина и Маша.
Аркадина: Вот кто у нас выглядит лучше, я или Машка?
Доктор: Вы, конечно.
Аркадина: Вот! А почему? А потому, что я двигаюсь, не загадываю и не ношу на голове пакеты со странным содержимым.
Маша: А я ношу. И чувствую себя старухой.
Аркадина: А еще я слежу за собой, а потому и выгляжу.
Появляются Нина и Сорин
Нина: Предки свалили на три дня. О-о-о, это вечность!
Сорин: Ее предки мне в дети годятся, а я все равно рад.
Аркадина: Отличная новость. А где Тригорин?
Нина: Рыбу удит, маньяк озерный.
Аркадина: А что там с Костей?
Маша: У него на душе хреново. Почитайте его пьесу!
Нина: Далась тебе эта шняга!
Маша: А вот когда он сам читает, он такой лапа.
Аркадина (Сорину): Ты спишь, что ли?
Сорин: Нет.
Аркадина: Тебе лечиться надо.
Сорин: Я бы рад, да Доктор не лечит.
Доктор: Вы же старый, чего вас лечить? Сами помрете, без моей помощи.
Сорин: Я 28 лет вкалывал судьей, людей пересадил столько – Москву можно заселить. Мне жить некогда было. А теперь, когда я жить хочу, он мне говорит: помирай.
Доктор: Лечиться в 60 лет и желать дел молодых легкомысленно.
Маша: Ногу отсидела, пойду (уходит)
Сорин: Ногу отсидеть - не срок тюремный, восстановится.
Доктор: Пакет сняла, значит, будет бухать.
Сорин: Счастья нет, иди в буфет…
Аркадина: Старые сплетники, скучно с вами. Лучше рольку поучить.
Входит Прочий1
Прочий1: Уезжаете?
Аркадина: Хотелось бы.
Прочий1. Тогда до вокзала пешком, а дальше автостопом. У меня все лошади на работе. Ни одной выходной. (Уходит)
Аркадина: Сволочь какая-то, а не управляющий. И уволить нельзя – обидится.
Прочая1. Точно сказано. Муженек мой жлоб, весь в свекровку вашу.
Сорин: Придется никуда не ехать. Не ссориться же теперь с ним. С лошадьми нужно договариваться. А перед управляющим извиниться за хамство.
Аркадина и Сорин уходят.
Прочая1: Жень, давай я от него к тебе уйду.
Доктор: Давай не сейчас, не при всех и без «давай».
Прочая1 и Доктор уходят.
Нина (одна): Странно так. Известные и богатые люди, а ведут себя как неизвестные и небогатые. Одна ревет, что лошадь не дали. Другой рыбу ловит, вместо того, чтобы ловить счастье свое неземное... Зачем тогда известными становились? Рыбу поймать и лошадь сможет. Никому неизвестная.
Появляется Треплев.
Треплев: Вот курицу убил, мелкой дробью.
Нина: Зачем, ох, простите, нахера?
Треплев: Тренируюсь, хочу в себя попасть.
Нина: А что мешает хорошо прицелиться?
Треплев: Вы стали холодны ко мне, мое присутствие стесняет вас.
Нина: Мужик, говори ясней.
Треплев: Моя пьеса провалилась на премьере, а женщины не прощают неудачников. Я сжег свою пьесу словно Гоголь.
Нина: Ну, у Гоголя было что жечь. Не пять листков, считая обложки.
Треплев: О, заулыбалась, писателя своего увидела. Ладно. (уходит)
Входит Тригорин.
Тригорин (пишет в книжку): Нюхает «Момент» и ходит в пакете, сквернословит, не учится. Дрянь! Ее любит хороший человек, не дрянь. Коллизия-с.
Нина: Здравствуйте, Борис Алексеевич!
Тригорин: О! Здравствуйте! По ходу, мы сегодня уезжаем, лошади согласились после работы. И мы с вами никогда не увидимся. А жаль! Я первый раз в жизни разговариваю с такой молодой и красивой девушкой. Я никогда в жизни не общался с девушками. И поэтому в моих книгах они такие фальшивые! Я был бы счастлив с вами словом перекинуться.
Нина: А я бы хотела почувствовать себя знаменитой, как вы. Я вам так завидую! Вот, что вы чувствуете? Счастье?
Тригорин: Какое там! Пишу с утра до ночи. Что увижу, то описываю, иначе текста не хватает. Ни тебе чувств, ни тебе счастья, все на буквы уходит. Даже побухать нормально не могу, сразу начинаю описывать рюмочки, закусочки, грибочки, салатик. Особенно хорошо салатик получается, я его долго и близко разглядываю, пока лежу. Никакой радости от запоя – пока все не опишу в уме, нормально под стол свалиться не могу. Другой случай. Женщину, пардон, раздеваю – буквально зубрю, что за чем, какой фасон. Не столько целуюсь, сколько запоминаю, чтобы все потом в романе описать. Меня жена к другим женщинам не ревнует. Она знает, что я в них не влюбляюсь, я их запоминаю, я с ними не сексом занимаюсь, а совместным творчеством. Женские ушки-ножки, глазики-пузики – для меня это не объект вожделения, а, если хотите, сырье на литературном рынке. Я и романы-то кручу, только для того, чтобы их, согласно договору, вовремя в издательство сдать и в полном объеме. Да я, если честно, псих уже. Никакого удовольствия от жизни! Приятность испытываю, только когда пишу. А уже когда издадут, смотреть не могу. Но пипл хавает, а мани дрипают, этого уже не отнять. Хоть Тригорин, да не Горин. Хоть и не Толстой, но и не простой. (ржет)
Нина (тихо): Да ты заелся, папик!
Тригорин (читает по губам): Да с чего заелся? Пишу, если честно, дрянь, самому рвотно.
Нина: Да я чтобы стать известным писателем, есть-пить бы не стала, но хайпанула бы по-дикому.
Тригорин: Мне нравится только природа, и я могу писать о природе. Но я вынужден писать обо всем, чтобы оставаться в тренде. Я ни в чем, кроме природы, не соображаю, но как ответственный писатель, гражданин и патриот должен выражать свое мнение по любым вопросам, даже если я впервые эти вопросы слышу. И выражать, желательно, раньше всех.
Нина: Вы недовольны собой, но для других вы велики и прекрасны. Если бы я была на вашем месте, я бы стала богиней.
Появляется Чехов.
Чехов: Согласен с девушкой. Да вы заелись, друг мой! То, что вы описываете, совершенно нормально. Вот я, когда еще практиковал врачом, не столько ел, сколько прислушивался к организму. Все водку трескали и тащились. Один я не пьянел, а на себе экспериментировал. Я отслеживал путь всех рюмок от глотки до мочеиспускательного канала. Маршрут каждого градуса отмечал. И все для чего такие муки? Ради искусства врачевания! И с едой то же самое. До сих пор не помню вкус авокадо. Вот цвет своего дерьма после ящика авокадо помню преотлично-с. Оттенок такой интересный. И даже вкус помню. А вот само авокадо не помню.
Нина: Вы зачем встали, Антон Павлович. Вам ведь вредно, развалитесь.
Чехов: Ничего, обойдется. Пойду, до «Вишневого сада» пройдусь в соседнем павильоне. Там Лопахин китайцам сибирскую тайгу на корню продает. Вот это мощь, доложу я вам! Вот это сила! Развернулись Лопахины на всю широту! Все выгребают подчистую! Какие там двести тысяч Котькиных лет! Через двести лет ничего на Земле не останется! Пойду, полюбуюсь. (Уходит, напевая «сила тайги, сила Сибири»).
Тригорин: Э… Это что у вас?
Нина: Курица. Костя казнил с недолюба. И с недосыпа.
Тригорин. Интересно. (достает книжку) Эх, судьба куриная. Всю жизнь прожила как курица, как курица и сдохла. Мораль. Хотя смерть от свинца для курицы нетипична, вы как думаете?
Аркадина (издали): Боря, мы остаемся. Лошади отказались. Твари!
Нина: Ё!
Занавес.
Действие 3
Столовая в доме. Мебель там всякая по усмотрению.
Тригорин ест, Маша пьет.
Маша(уже датая): Знаешь, писатель. Если бы Костя чего-нибудь себе отстрелил, я бы тоже в долгу не осталась. Ведь я люблю его, я говорила? А так замуж пойду. Ну, ее, эту любовь. Ну, его, извращенца.
Тригорин: Ты бы, деточка, с утра не бухала. Да еще по такому градусу.
Маша: А тебе не все равно? Тем более, что валишь отсюда. Все, дядька, бабы бухают. Но, в основном, тайно. Хотя так же, как и мужики – водку там, коньяк. А в открытую, да еще и с утра только я да Галка Брежнева. Чего так торопишься уехать?
Тригорин: Да реально боюсь этого, как ты сказала? Извращенца? Ну, да. То в себя не попал, малахольный, то теперь в меня целится. Чего я ему сделал?
Маша: Да из-за Нинки все. Она на тебя запала, не на него. Хороший ты человек. Пришли мне книжку свою с надписью «Машке пропащей, наркушке безродной». Читать я книжку, конечно, не буду, но хоть на ферме похвастаюсь. (Уходит)
Входит Нина, крутит по столу наперстки.
Нина: Под каким наперстком горошина?
Тригорин: Под правым.
Нина: Не угадал, вот она, в руке. Идти мне в артистке, или нет? Задачка посложнее наперстков будет. Наверное, больше не увидимся. Вот тебе медаль. На ней написано: «Я – твоя». Носи.
Тригорин: Никогда медали не носил. Я их на парадный сюртук прикалываю. Там уж и места нет.
Нина: Будешь меня помнить?
Тригорин: Ну да, особенно с курицей. Ты у меня навсегда здесь осталась. (показывает на сердце, потом достает из внутреннего кармана записную книжку и трясет перед Ниной).
Нина: Ну да, с курицей… Увидимся (Уходит)
Входят Аркадина и Сорин.
Аркадина: Не помешала?
Тригорин: Да я уже привык. (Уходит)
Аркадина: И чего это сынок за ружье схватился? Не в курсе?
Сорин: А чего ты хочешь? Деревня. Разруха. Работы нет, баб нет. Тоска, отчаяние, безысходные половые фантазии – звенья одной цепи. Стыдно ему жить на белом свете. Ты бы ему денег дала бы, что ли. Пусть хоть плащик никакой себе купит. Будет что распахивать перед доярками.
Аркадина: Не дам.
Сорин: Были бы у меня деньги, я бы дал. Но у меня пчелы дохнут.
Аркадина: Не дам.
Сорин: Добрая… (падает в обморок, поднимается шум, его уносят)
Заходит Треплев.
Треплев: Паршиво старику в деревне. Работы нет, пенсия маленькая, пчелы дохнут. Может, денег ему дашь?
Аркадина: Не дам. Сговорились, что ли?
Треплев: Ты бы голову мне перебинтовала, а то пуля выпадет.
Аркадина: А ты еще раз пиф-паф не сделаешь?
Треплев. Нет, это была единственная пуля в доме. Ее дедушка с войны в ноге принес. Бабка-то его после развода без имения оставила, вот он мне пулю и подарил, больше нечего было. Помню сидит на пеньке, ножом в ноге ковыряет, а у самого такие глаза… Столько в них боли! Поэтому других пуль в доме нет. Палыч-то только дробь мелкую держит – курам на смерть. Вот ты старику денег жалеешь, жаба старая, а я тебя, жабу-то старую, все равно люблю. Только зачем ты этого писателя при себе держишь? Я хотел его на дуэль вызвать, одной бы пули ему хватило, а он не пришел. Пришлось мне дуэль без него проводить. Первым, по жребию, стрелял он, мазила. Результат ты знаешь.
Аркадина: Как бы ты его вызвал? Это же папа твой!
Треплев: Он мне не отец. Непохож он на меня. И фамилия другая.
Аркадина: Если бы ты на него ружье наставил, он бы еще и не в этом признался.
Треплев: Ну, извини, не вышло. А он, поди, сейчас Нинке мозги пудрит.
Аркадина: Сволочь ты!
Треплев: От такой слышу.
Аркадина: Давай мириться.
Треплев: Только она меня не любит.
Аркадина: Я его увезу и она тебя полюбит, куда денется.
Входит Тригорин, Треплев уходит.
Тригорин: Останемся еще на денек? У меня тут дела есть.
Аркадина: Знаю я твои дела, рыбалка да кобелизм. Поехали.
Тригорин: Слушай, Ирина, отпусти меня. Я, может быть, в первый раз в жизни полюбил. В юности ни времени, ни денег не было. А сейчас все есть, и такой случай! Когда еще все так сложится удачно? Отпусти, а?
Аркадина: Я, милый, бабки ни с кем не делю, а уж мужика, тем более, делить не буду. Что мое, то под замком. Поехали.
Тригорин: Ну, хоть на рыбалку отпусти!
Появляются слуги с вещами.
Аркадина: Поехали уже, лошадь пришла в кой-то веки. (Слугам) Вот вам, ребята, рубль. Но это на троих. Рассчитывайте, чтобы до весны, до нашего приезда, вам хватило.
Слуги: Покорнейше благодарим… Добрая… добрая…
Появляется Чехов.
Чехов: Уезжаете? Что так рано? Еще и льды реки не сковали.
Аркадина: Ты бы, Палыч, свои стихи лежа сочинял,чесслово.
Чехов: Гневаетесь на мужа? А зря! Путь в искусство тернист и извилист. Змеей ползешь по этому пути. То сам жалишь, то тебя жалуют. Как молодым пробиться на сцену, когда на ней вы, уважаемая, и ролью Джульетты поделитесь только в районе 85-ти и то по случаю больничного?
Аркадина: А тебе не все равно, драмопис несчастный, до какого времени я Джульетту буду играть? Ты-то до сих пор при слове «Ромео» оборачиваешься. Хотя тебе самому определенно вставать неможно, я уж молчу про отдельные органы.
Чехов: Молодой лев убивает старого, забирает львиц себе и разрывает львят. Вот как должна поступать молодая актриса со старой примой, захватившей театр, и управляющей им, как собственным прайдом. Да, именно так! И здесь все средства хороши: клевета, интриги, измены, выпивка, подкуп и даже кровосмешения. Пусть муж твой идет к твоей сопернице, как олень идет на выстрел! И да не даст осечку оружие молодой и талантливой!
Аркадина: Как от соперницы избавиться, я придумаю. Я не знаю, как от тебя избавиться, Палыч. Посоветуй, как самый опытный.
Чехов: Сесть на лошадь и уехать, все просто.
Аркадина: Было бы просто, не спрашивала бы.
Тригорин: А где моя трость? (прячет ее за спину) Пойду, поищу. Уж не ванне ли оставил, когда брился? (Уходит)
Все покидают сцену, Тригорин возвращается. Навстречу ему Заречная.
Нина: А я загадала, встречу еще раз тебя, не повезет. Как теперь в артистки идти?
Тригорин: Ты все-таки решилась. Это надо отметить.
Нина: Да, я ухожу в театр наперекор всему и папеньке.
Тригорин: Так переспим?
Нина: Ты не понял, я артисткой хочу стать, а не спать с тобой.
Тригорин: Ну, так это самый короткий путь в большое искусство.
Нина: И тебе даже неинтересно, люблю я тебя или нет?
Тригорин: И даже лучше, если не любишь. Ты же артистка! Ты должна уметь все сыграть и любовь тоже. Пару оргазмов сыграешь, и Леди Макбет пустяком покажется. Ведь если весь мир – театр, то ложе – тоже. Смотри на это, как на коучинг. Но принимай на меня не только, как учителя, но и как зрителя. Потому что самый требовательный и строгий учитель – это наш зритель. (Целуются)
Тригорин (в сторону): Хотя, если честно, я бы лучше сходил на рыбалку.
Занавес.
Между третьим и четвертым действием проходит два года.
Действие 4.
Гостиная в доме Сорина, обращенная Треплевым в рабочий кабинет. Мебелишко.
Маша и Прочий2.
Маша: Ну и погода!
Прочий2: Темно. Только театр, то есть три палки стоят и тряпка раскачивается. Будто повесился кто.
Маша: Ну, ты и сказал!
Прочий2: Поехали домой, жена.
Маша: Сам поезжай. Не могу я с тобой. Я и так Прочей2 стала, даже по паспорту.
Прочий2: Тогда до завтра. (Уходит)
Маша: Пока (нюхает клей).
Заходят Треплев и Прочая1.
Прочая1: Хорошим писателем стали, Костя. Деньги вам дают. А на Машку не глядите? Почто так?
Треплев убегает.
Маша: Зря вы так мама! Замуж вышла, не помогло. Уехать бы, чтобы его не видеть. Да и отмывать имение за ним надоело. А прислуга гнушается.
Слышится вальс.
Прочая1: Костя играет, значит, пуля выпала. Наследство дедушкино. Пока пуля-то в голове брякала, как горох в погремушке, чудил, конечно, маненечко, извращался, но да рояля дело не доходило. А тут вон оно что. Не приключилась бы беда. Не зря говорят: пришел рояль, открывай ворота.
Маша: Уеду. С глаз долой, из сердца вон!
Открывается левая дверь, Доктор и Прочий2 катят в кресле Сорина.
Доктор: Тормози, врежемся.
Маша (Прочему2): Ты не уехал?
Прочий2: Лошади в отказе, хоть ты что делай.
Маша: Зрение бы потерять, чтоб тебя не видеть.
Доктор: Обои поклеили? И стол принесли! Ого, и бутылки сдали!
Маша: Здесь теперь Костя пишет, не побухаешь.
Сорин: Хочу ему сюжет дать: «Человек, который много хотел». Про меня, короче. А название повести будет «Полный облом», нравится?
Доктор: Да пора бы уж и перехотеть. Возраст-с. Скоро в морг позовут на примерку тапок. Белых, конечно.
Сорин: Прикалываетесь? А сами-то боитесь помирать?
Доктор: Чего бояться, особенно вам? Боится тот, у кого грехов много. А у вас какие грехи, у судейского? Ну, взятки там, приговоры по звонку, расстрелы по ошибке – разве это грехи? Мелочи все это.
Сорин: Святая правда. Грех – это когда не можешь себя ни понять, ни простить. А когда можешь или забыл – это и не грех, а так, прошлое.
Доктор: Мы писателю не мешаем?
Треплев: Да нет,
Прочий2: Док, а какой вам город больше нравится?
Доктор: Генуя. Там людям делать нечего, они по площади бродят. Просто так, безо всяких требований. Воткнешься в эту бурлящую, возмущенную толпу – и все, тебя нет. Сливаешься с массой, как продукты в кишечнике. Вот вам и мировая душа, помните, еще Заречная нам ее сватала? Где, кстати, она, кто знает?
Треплев: Ушла из дому. Спала с этим… Два года спала. А он на два дома жил, так матушка придумала. Она с ним, как с ослом и морковкой. Хорошо себя вел – отпускала на ночь. Плохо себя вел – с собой оставляла. Ей всегда плохие мальчишки нравились. Вот потому-то у Заречной ничего с этого спанья и не вышло. Тогда она в актрисы подалась, но с тем же результатом.
Доктор: Ну, талант-то хоть у нее есть?
Треплев: Талант-то есть, но ни попить с него, ни поесть. Письма мне писала теплые, умные, интересные. Вроде и не жаловалась, а чувствовалось, что кругом одни козлы. И подписывалась смешно: «курица», в смысле, как курица лапой.
Сорин: Прикольная была герла, мне нравилась. Я даже мечтал, чтобы она меня…
Треплев: В коляске катала? Нет уж, давай сам.
Прочий2: Кажется наши приехали.
Входят Аркадина, Тригорин и Прочий1.
Тригорин: Всем привет! (жмет руки)
Маша: Узнали?
Тригорин: Замужем?
Маша: Сто лет.
Тригорин: Тогда нет. (осторожно жмет руку Треплеву) В Питере все про вас спрашивают: блондин-брюнет? Лечится-нет? Всем интересно.
Треплев: Надолго к нам?
Тригорин: Нет, порыбачить только. Да и ваши три палки хочу осмотреть. Театральный роман хочу писать.
Аркадина: Ну, что, партейку в лото, раз уж казино мое прикрыли? А лучше в спортлото, кто больше цифр зачеркнет. Маша, называй любые цифры. Деньги кто-нибудь раздайте.
Маша (нюхает клей): 22,31,3,184,5893, 32645900…
Аркадина: А как меня в Харькове принимали! Сколько цветов, сколько венков! У губера на похоронах столько не было!
Маша: 50,50,50,51,52,52,52,52,52…
Сорин: Машенька, не торопись, я не успеваю.
Аркадина: А какой на мне был туалет! В смысле, платье!
Прочая2: Костик тоскует!
Тригорин: Пишет всякую лабуду, вот и тоскует.
Прочий1: А мне нравится! И изменения налицо. Раньше просто так мастурбировал, а теперь в журнал.
Тригорин: А какая разница?
Прочий1: В деньгах – огромная. Плащ себе недавно прикупил. Да и в имении чище стало.
Тригорин: Если бы я на природе жил, я бы только рыбу удил. На природе пишут одни извращенцы.
Прочий1: А помните, Костя куру прикончил? Так мы ее зажарили, хотите?
Тригорин: Это ж сколько лет прошло?
Прочий1: Так мы ее и замариновали.
Треплев (распахивает окно): Что ж так хреново-то? Вроде и выпил-то чуть-чуть, только вот чего?
Маша: АJ-888,
Чехов (в окне): 999
Аркадина: Костя, закрой окно, дует.
Тригорин: У меня партия, господа!
Аркадина: Браво! Браво!
Тригорин: Да нет, продолжаем играть. Я партию новую открыл. Демократическая Единая Царская Партия. Звучит, правда, как дэцэпэ, но не суть. А может быть и суть, но неважно.
Аркадина: Все! Пошли хавать, иначе он тут всех начнет ворами называть, кричать «Госдеп на вилы!», навильнист хренов!
Все поднимаются и уходят. Треплев один.
Треплев: Пописать нетленки, что ли, пока не видят, не завидуют. Ну-ка, что это у нас? (перебирает рукопись, читает) «Афиша на заборе умоляла…», «Бледное лицо, обрамленное побоями…». Ничего так. Начну с того, что героя разбудил укол шприца. И тут же усыпил. Гениально! Хорошо Тригорину. Напишет: «Наступила ночь», и всем понятно, что ночь. А у меня: «легкое трепетание колготок на ветру», «остекленевший взгляд собутыльника», и «далекие звуки падающего рояля» - поди догадайся, что ночь! Да, я все больше убеждаюсь, что дело не в новых формах, а в сильных деньгах.
Кто-то стучит в окно.
Треплев: Нина? Залезай!
Нина: Здесь кто-то еще есть? Запри дверь.
Треплев: Никто не зайдет. Когда я один, никто не заходит. Все боятся моей самоизоляции.
Нина: Заприте.
Треплев: Да нет тут замка, выломали. После пятого раза и чинить не стали. Креслом задвину.
Нина (тихо): Извращенец. (громко) Я изменилась?
Треплев: Похудела. Вон, глаза стали видны.
Нина: Сядем. Тепло здесь, уютно. У Тургенева есть такое место… А у меня нет, прикиньте. Жить негде! (плачет)
Треплев: Ну, только не у нас, милая, маменька воспротивится. Не реви!
Нина: А в нашем театре можно? Эти три палки еще целы? Под занавеской хоть от дождя переночевать. А утром в Елец.
Треплев: Елец? О, а я рифму искал, спасибо. А туда-то зачем?
Нина: Ангажемент. Работаю там по клубам. Не по ночным, правда, а по оставшимся советским. Попадешь в такую щель, тараканом себя чувствуешь. И придет человек десять. Спрашиваешь, что показать, Шекспира или Чехова? Сиськи, кричат, а потом еще и освищут.
Треплев: Я извиняюсь, Шекспир, что ли, не нравится?
Нина: Да все не нравится, что ни покажи. И еще эти купчишки щиплются. Ну, ладно, были бы олигархи. А то так, шелупонь всякая, на виагре приподнявшаяся.
Треплев (задумчиво): Это верно. Виагра, она все приподнимает.
Нина: Я, конечно, в курсе, что искусство требует щипков. Но у меня уже вся жёпа черная. Меня Малевич зовет позировать! (плачет)
Треплев: Я люблю тебя. Я готов целовать песок, по которому ты ходила! Оставайся.
Нина: Все, поехала. Слышишь, лошадь сигналит! Мамка-то дома?
Треплев: Дома.
Нина: Зачем ты сказал про песок? Меня бы убить, чтобы не уставала. Я – дура, курица. Ах, где мое детство золотое! И еще этот писатель поди здесь! Станиславский мой! Сколько раз он мне «не верю» кричал! Нигде он мне не верил, ни в койке, ни в сауне! Все смеялся над моей мечтой стать актрисой! И я пала духом. И это было мое последнее падение. Падать стало и нечем, и некуда. Кругом один плинтус. Но я стала актрисой! Я пьянею на сцене, а порой и до нее. И чувствую себя волшебно! Искусство – это бег от реальности. И чтобы погрузиться в театр, нужно так изгадить свою реальную жизнь, чтобы не хотелось туда, в свою жизнь, возвращаться. Для этого и существуют идеалисты-рыболовы вроде Тригорова. Ну, и Чехова, разумеется. Чтобы из обычной курицы вышел толк, ее мало убить, ее еще потом нужно обжарить на медленном огне, посыпая специями, словно овациями. Вот закон любого искусства, включая поварское. От курицы же требуется только одно – терпение. Палыч все твердит, что актерство– это крест. Но сцена – это не крест, а гриль, где ты исходишь собственным соком. И жарить тебя там будут до полной готовности. А потом обглодают кости и выкинут. Прощайте. (Убегает)
Треплев: Как бы маменька ее не увидели. Подумает, что я стал женщин водить, расстроится.
Чехов (появляется в дверях): Чуть не сшибла меня. Одно слово – курица.
Треплев: А тебя, Палыч, не спрашивают.
Чехов (обиженно): А зря. Я, между прочим, вас всех придумал.
Треплев (поднимая ствол) И пожалеешь об этом, если не оставишь меня в покое.
Чехов (в сторону) Извращенец. (скрывается)
Треплев рвет рукопись и тоже уходит.
Входят Аркадина, Тригорин, Доктор и Прочие.
Аркадина: Ну, что, по рюмке и в лото? Или все-таки в казино, пока ментов нет? У меня вся аппаратура в мезонине. Махом подключим.
Прочий1 (подает Тригорину пузырь с мутной жидкостью): Ты курицу-то забери, какой-никакой символ.
Тригорин: Давай, не сегодня.
Раздается выстрел.
Аркадина: Что такое?
Доктор: Наверное, Палыч опять ружье на стену повесил, обормот очкастый. (выходит)
Тригорин: Да сколько уже это будет продолжаться! Чего ему в гробу не лежится! Кто крышку прибивал?
Фирс (появляясь в окне) Я.
Аркадина: Голубчик, ты же из другой пьесы!
Фирс: Я знаю. Просто, вы спросили, я ответил. (скрывается)
Тригорин. Теперь понятно, почему Палыч на свободе.Фирс – вымышленный персонаж, и гвозди у него вымышленные. Палыч их просто вычеркнул из текста и вылез. Давайте его уже разрубим на части, развезем по всем губерниям и сожжем.
Голос Чехова: Я все слышу.
Тригорин: Да хоть заслушайся. Только попадись на глаза!
Голос Чехова: Дурачье, я бессмертен.
Доктор (возвращается): Это Костя, наконец-то, в себя попал. На этот раз не промахнулся. Позовите Машу за ним убрать, она привыкла.
Аркадина: Обманул мать, паршивец!
Тригорин: Похоже, сгодилась дедушкина пулька! Отизвращался!
Прочие: Слава тебе, Чехов!
Чехов (появляясь в рамке пейзажа): То-то.
Все (дружно): Палыч, уйди!
Занавес.