Ищем родственников!
cronos-74@mail.ru
......................
Серге;й Васи;льевич Зубатов (26 марта [7 апреля] 1864, Москва — 2 [15] марта 1917, Москва) — чиновник (в молодости — секретный сотрудник) Департамента полиции Российской империи, крупнейший деятель политического сыска и полицейский администратор, надворный советник. С 1896 по 1902 год — начальник Московского охранного отделения, с 1902 по 1903 год — глава Особого отдела Департамента полиции. Зубатова можно по праву назвать создателем системы политического сыска дореволюционной России. Приобрёл широкую известность благодаря созданной им системе легальных рабочих организаций, получившей по имени автора название «зубатовщины».
.........
Сергей Яковлевич Стечкин (Стечькин, псевд. Серге;й Соломин, Н.;Строев) (29 июля [10 августа] 1864, Плутнёво, Тульская губерния — 11 [24] июня 1913, Новая Деревня, Петербургская губерния) — русский журналист, публицист и писатель, работавший в жанре научной фантастики.
..
Соломин С. (Стечькин С.Я.). Былые мытарства. (Из воспоминаний бывшего народовольца). // Пережитое. СПб., 1907. №1, с. 12-15.{с. 12}
В 1881 году я перешел в 5 класс пятой московской классической гимназии. Это был один из этапов казенного образования, дававший так называемые права 3-го разряда. Мы себя чувствовали уже большими и с презрением смотрели на мелюзгу.
Затевались споры на разные общественные темы, началась критическая оценка и гимназической науки, и преподавателей, и того мира, за стенами гимназии, о котором мы еще мало знали, но многое в нем предчувствовали. В ранцах кроме учебников появились книжки писателей «вредных» по мнению начальства, «Отечественные Записки», «Русская Мысль», иной раз и тоненькие брошюрки, таинственно передаваемые из рук в руки.
— Запрещенные!
У получившего такую брошюрку учащенно билось сердце и он ходил по классу с задумчивой важностью, не допуская себя до детских шалостей, еще не чуждых гражданам-пятиклассникам.
Для меня и нескольких товарищей это время имело огромное влияние на всю жизнь. Отсюда началось пробуждение мысли, ум начал впитывать новые идеи, сердце забилось новыми чувствами.
В отношении умственного развития на нас, юнцов, повлияла несомненно одна недюжинная личность, впоследсгвии заслужившая позорнейшую славу. Личность эта — Сергей Васильевич Зубатов, занявший в конце 80-х годов место начальника московского охранного отделения.
Он с нами не учился в 4-м классе, а поступил в 5-й из прогимназии, так что ребенком мы его не знали. На этого новичка сразу обратил внимание весь класс. Как сейчас помню странное и на первый раз неприятное впечатление, которое произвел Зубатов. Он был уже не молод для 5-класса, вероятно имел лет 17. Лицо серое, угреватое и крайне старообразное. Вообще наружность его была почти отталкивающей. Но стальные, серые глаза светились умом. Речь, часто несвязная была увлекательна своей внутренней силой, какой-то особой убедительностью, в которую охотно верилось. Потом он умел хорошо улыбаться и лицо его при этом освещалась изнутри и становилась добрым, казалось, искренним.
Кто был первым развивателем Зубатова я хорошенько не знаю, но если не ошибаюсь, на него влиял студент Палладин, впоследствии, кажется, попавший в ссылку.
Зубатов в 5-м классе не приобрел особого влияния на товарищей и сошелся близко с одним только Вигилевым, горячим, увлекающимся юношей. Они стали ходить на переменах вместе и безпрерывно вели беседы. Зубатов видимо первенствовал и учил, а Вигилев смотрел на своего учителя влюбленными глазами.
Помню, что Зубатов пытался вступать в полемику с учителями, преимущественно с преподавателями истории, русской словесности и закона божия, но успеха не имел. (...)
Вообще в 5-м классе над Зубатовым больше посмеивались за его привычку говорить докторальным тоном и авторитета его не признавали, да и многое было непонятно для нас из его речей. Он был для нас слишком стар.
В 6-м классе у Зубатова был уже целый кружок и сам он как-то вырос сразу в на- {с. 13} ших глазах. На одной из задних скамей сидела Зубатовская партия, а с другими он переписывался во время класса и нередко для диспута с учителем выступало уже несколько человек.
Со мною Зубатов долго и напрасно хотел сойтись, а я его очень интересовал. (...)
Откровенно говоря зубатовский кружок меня страшно интересовал, но у меня были свои последователи, школьные поэты и писатели и мы даже издавали рукописный журнал: «Первый шаг». Подчиниться чужому влиянию казалось обидным, унизительным, и я вместе со своим кружком высмеивал «зубатовцев». Как видите эта кличка существовала гораздо раньше провокаторской деятельности Зубатова, но имела она в то время совсем иное значение — это были самые красные в классе. (...)
Саморазвитие не могло не отразиться на школьных успехах. На экзаменах я провалился и остался в 6-м классе на второй год. Остался и Вигилев. Зубатов перешел кое-как на тройках. (...)
Острое чувство соревнования и полемический задор к Зубатову как-то у меня прошли и когда Вигилев однажды сказал: «ну что же, пойдем к Зубатову?», я, не задумываясь, ответил «хорошо, пойдем!»
Зубатов жил в небогатой квартире, которую занимала его довольно многочисленная семья. Видно было, что и здесь он пользуется большим влиянием. Комната у него была отдельная, с дверью в прихожую и прошли мы свободно, никого не встретив из семейных. Зубатов казалось очень обрадовался моему приходу и крепко жал мне руку.
— Ну вот и вы! Нашего полку прибыло! Садитесь, побеседуем.
Передать речи Зубатова — вещь невозможная Это всегда был целый бурный поток слов, научных положений, имен известных авторов, параллелей из жизни, сравнений из художественной литературы. Мысль его быстро перескакивала с одного на другое, как будто он предполагал, что слушатель все знает, и понимает ту внутреннюю связь между отрывочными фразами, которая ему самому была повидимому ясна. Слушатель терялся, не мог уловить главной нити, но старался невольно показать, что все понимает. Вот это именно свойство Зубатова «заговаривать» человека и было одной из причин его успеха. Я до сих пор не знаю, был ли он действительно начитан и насколько он ясно сознавал то, о чем так горячо спорил, но слушавшие его верили, что он знает больше всех и даже что-то скрывает. Именно то, в чем и заключается главная суть. Это вызывало охоту, как можно больше читать, чтобы добраться до главного, до истины и с другой стороны создавало огромный авторитет Зубатову, которому окружающие его невольно подчинялись.
При первом же свидании Зубатов заговорил о необходимости систематического чтения.
— Вам нужны книги. Вот программа саморазвития. Тут многое, чего нигде в библиотеках не достанете. Писарев, Чернышевский, Флеровский, Милль, Маркс... Я все это устроил. У вас есть рубль? Есть! Хорошо! Завтра идите на Тверской бульвар в библиотеку Михиной. Там без залога, один рубль в месяц и все дадут, журналы и все, что запрещено библиотекам выдавать. Скажите, что я послал вас.
Зубатов, не спрашивая о цели моего прихода, уже считал меня своим, членом кружка.
{с. 14}
Помнится, что в то же свидание я видел отца Зубатова, кажется, отставного чиновника. Высокий, с сердитым лицом он показал из дверей свой зубатовский нос и рыжие баки. Увидав посторонних, издал неодобрительное мычание и скрылся.
— Мой папахен!— усмехнулся снисходительно Зубатов.
Впоследствии, уже будучи в ссылке, я мысленно переживал вновь этот период моей жизни и старался понять, что побудило Зубатова пойти по пути предательства и сделаться даже обер-сыщиком. Факт этот заслуживает серьезного изучения психолога. Предать можно из трусости, по слабости характера, из-за боязни потерять карьеру, сытую жизнь, наконец, случайно, безсознательно. Не даром уже в то время в революционных кружках проводилась мысль о безусловном отказе давать какие-либо показания. Но от предательства, сознательного или безсознательного, до активной роли сыщика еще целая пропасть. Одно — больше настроение, другое— обдуманный план.
И вот стараясь уловить момент в жизни Зубатова, когда он безповоротно решил сделаться агентом-провокатором, я и другие знавшие его еще гимназистом, красным, пытались дать разные объяснения душевному повороту в этой во всяком случае сильной и энергичной личности. Некоторые даже искали причины перемены в семейной обстановке Зубатова, намекали на какую-то семейную драму. Я ничего не могу сказать по этому поводу, так как никто из гимназического кружка хорошенько не знал семью Зубатова. «Папахен» всегда появлялся молчаливо и быстро исчезал. Имел он вид человека озлобленного, неудачника, чиновника, вышедшего в отставку недобровольно. Мать — безцветная старушка, видимо покорявшаяся во всем сыну.
— Чаю нам, мамахен! — командовал он.
Две сестры, одна высокая и красивая, другая маленькая, болезненного вида, сидели иногда с нами при спорах, но молчали и о них я никакого представления себе не составил.
Читателю, может быть, покажется странным, что я так подробно останавливаюсь на мелочах жизни Зубатова, но не следует забывать, что для следующих поколений он был просто начальником охраны, сыщиком, лицом ненавистным и презираемым, а для нашего гимназического кружка и впоследствии для молодого народовольческого кружка Петровской академии Зубатов был человеком, которому глубоко доверяли и считали его за крупную революционную силу. Доверяли не мы одни, молодежь, но и «старики», опытные конспираторы. (...)
Естественно, что мы, первые жертвы Зубатова, с которых он и начал свою карьеру, глубоко были заинтересованы мотивами, побудившими такого талантливого пропагандиста и агитатора пойти в сыщики. (...)
Возвращаюсь, однако, к своим воспоминаниям.
Библиотека Михиной была центром всего гимназического кружка. Заведовали делом А. Михина и ея сестра, курсистка-математичка. Обе повидимому находились совершенно под влиянием Зубатова и А. Михина впоследствии вышла за него замуж. В деле пропаганды и в собраниях кружка оне не участвовали. Зубатов сумел привлечь массу книг в библиотеку. Многие люди охотно жертвовали десятками томов, и мы гимназисты, тоже не мало потаскали туда из собственных книг и родительских библиотек. Выдавалось решительно все, на что тогда цензура положила свою лапу и что не позволяла держать в публичных библиотеках. Можно было достать и нелегальщину. (...)
В то время он [Зубатов] уже имел связи и с настоящими революционерами, даже с одним нелегальным. Нескольких из нашего кружка он с ними знакомил, но побуждал с ними спорить и отнюдь не считать их за авторитеты. (...)
{с. 15} (...)
Какую цель преследовал Зубатов, выставляя революционеров в духе Лесковского «На ножах», сказать не берусь, но думаю, что он боялся утратить свое личное влияние на кружок. (...)
Конечно, затевали мы и дело, тянуло к практической деятельности. Все говорить и говорить — этого было мало. Так много на словах, такие горизонты открываются умственному взору, так просто, казалось, разрешаются сложные проблемы жизни! А кругом жизнь — тюрьма, на каждом шагу насилие, возмущающее душу. Кто моложе, кто не жил тогда, с трудом может вообразить себе 80-ые годы, царство реакции, дикого безсмысленного, издевающегося произвола.
Немногое, конечно, мы придумали, чтобы удовлетворить жажду дела. Привлекали новых товарищей, сеяли идеи. Я пытался, но неудачно, издать на гектографе «Силу и материю» Бюхнера. Иные переписывали нелегальщину и даже манифест Роберта Оуэна из первого издания Добролюбова (изд. Чернышевского), так как в следующих он был исключен.
По мысли Зубатова составлялся новый энциклопедический словарь с направлением, но судьба этого дела мне неизвестна. В то молодое время было так много порывов, так мало возможности их осуществить, так спешила вперед мысль, а действительность так зло смеялась, оставаясь незыблемой трясиной, что немудрено было встретить много мрачных юношей, снедаемых тоской и душевной злобой. (...)
Куда-то рвались души. Воображение рисовало иную жизнь, иных людей, а приходилось копошиться в собственном муравейнике людей ничтожных по замыслу и чувствам. Понятно откуда развилась оторванность молодежи от жизни, кружковщина, угловщина. Тяжко нам жилось, не смотря на молодость, не светло, сумрачно. И как только держалась в нас вера, стойкость и твердость взглядов?
Из гимназии Зубатов должен был выйти. Учитель словесности прямо ему сказал.
— Я подозреваю вас в пропаганде среди товарищей.(...)
Покинув гимназию, Зубатов женился на А. Михиной и стал жить в помещении библиотеки. Опять-таки и этой женитьбой он стал как бы старше нас всех. (...)