Маленький самолет - кукурузник низко летел над огромным морем тайги. Всюду, до самого горизонта, расплескалась темно-зеленая краска хвои; лишь изредка блеснет голубая нить реки, или покажется светлая зелень поляны, - и нигде никакого жилья.
Самолет вез почту и нас, двух пассажиров, меня и маму. Примерно через час мы приземлились. Было 9 утра. Почтовики, ждавшие свои грузы, дали нам лошадь, которую нужно было оставить на пасеке. Это примерно половина пути. На лошадь мы погрузили свои небольшие сумки и пошли размеренным шагом.
И сразу нас объяла, поглотила удивительная тишина. Такой тишины не бывает в обычном мире. Весь лес далеко просматривался – высокие стволы кедров и сосен росли на расстоянии 3-5 метров друг от друга и веток внизу у них не было. Кроны деревьев, смыкаясь вверху, почти не давали просветов. И хотя день был ясный, солнечный, в тайге было сумрачно, как в пасмурный день. Кустарник встречался здесь редко – на этой земле царствовал хвойный лес.
Стоял конец октября. Малоезженая дорога в две колеи была сухой и чистой. Нам предстояло пройти за день 20 километров. Девятилетняя девочка, я не представляла еще, что это значит. Первые километры идти было просто, дышалось легко. Шли мы бодро; до наступления темноты нужно было дойти до места, и мама нигде мне не позволяла задерживаться. Я шла в ногу с ней, худенькой, легкой, быстрой.
Однако, пройдя километра три, я стала потихоньку спрашивать, может, нас подберет какая-нибудь машина?
- Здесь машины не ездят, - спокойно на ходу ответила мама.
- А колея? Вот, видишь, здесь же проходила машина! – выросшая в городе, я была уверена, что машины есть везде.
- Да, проходила, возможно, везли продукты. Или геологи на своем вездеходе проезжали, потому что продукты чаще всего сбрасывают с самолета, а машина здесь – большая редкость.
Я приуныла, но прислушиваться не переставала. Было по-прежнему тихо. Слышались только наши мерные глухие шаги, да иногда цокала, попав подковой на камень, лошадь; или где-то в глубине леса вдруг громко начинала стрекотать сорока, предупреждая о чужих. Потом все опять замирало.
Дорога то шла по ровной местности, то слегка поднималась вверх, то спускалась вниз, то поворачивала. Иногда нам попадались широкие пеньки, на них можно было сидеть вдвоем. Но мама больше 3-4 минут сидеть мне не позволяла, и если вначале я эти пеньки не замечала, то вскоре стала их выискивать. И тогда мама посадила меня на лошадь, но я не могла плотно сидеть на ней, а все время подпрыгивала – у меня даже в желудке стало булькать. И потому, едва отдохнули ноги, я вновь пошла пешком.
Но вот и долгожданная пасека! Стоит посреди леса одинокая маленькая избушка, вокруг нее совсем маленькие домики – ульи. Немолодые хозяева, муж и жена, нам обрадовались – гости у них бывали редко. Оба невысокие, плотненькие, дед с тихой улыбочкой, а глаза у него острые, маленькие, пытливые, и бабушка все в вприсядочку, ноги у нее, наверное, болели. Они накормили нас медом с лепешками, чаем из шиповника и кедровыми орехами. Мы оставили там лошадь и нагрузились котомками – маме побольше, мне поменьше. И опять – в путь.
А шли мы к бабушке: маминого отчима парализовало, и мы ехали их проведать. Из рассказов мамы и ее сестры я знала, что отчим этот был человек жестокий, он много заставлял их в детстве работать, иногда даже бил вожжами, если они долго спали, и они его очень боялись. Но сейчас обе стали взрослыми, и обиды уже не так помнили. Вторую часть пути мы шли молча – разговоры на ходу утомляли.
Неожиданно с пригорка показалась деревушка, домиков 20, беленьких, одинаковых, теснившихся плотно друг к другу.
- Это - Рыбразвод, - обрадовалась мама. – Здесь выводят малька кеты. От него до нас 3 километра, совсем немного.
Начинало темнеть. Млечно-голубые сумерки медленно окутывали лес, и отдельных деревьев уже не было видно – просто темнели слева и справа полукруглые сопки. Дорога шла небольшой долинкой. Из-за туч показался светлый месяц, и долинка покрылась серебристым светом, будто инеем. Но вот впереди блеснул огонек.
- Смотри, - с волнением показала мама, - это наш дом на пригорке.
Огонек светился справа на сопке, но небеленый дом едва виднелся черными контурами. Нас встретили лаем собаки, охотничьи лайки, упругие, пушистые, с хвостами колечком. Они лаяли так громко, звонко, на всю округу, волчками кружась вокруг нас.
Мама сразу предупредила:
- Иди спокойно, не реагируй на них, иначе могут и укусить.
В доме открылась дверь и на пороге появилась бабушка.
- Кто там? – звонко раздался в ночи ее голос.
- Это мы приехали, мама! – так же звонко ответили мы ей.
Не закрывая двери, бабушка побежала нам навстречу. Они обнимались с мамой, меня не замечая, лишь позднее бабушка обняла и меня. Собаки утихли, и мы спокойно поднялись на пригорок и по трем ступенькам вошли в сени, а потом и в дом.
Это была небольшая бревенчатая изба. На деревянном столе ярко горела керосиновая лампа. Когда закрыли двери, пламя метнулось под стеклом, сполохами пробежав по стенам, по русской печке, и я увидела деда, худого, обросшего седой щетиной. Он беспомощно лежал справа за печкой и смотрел на нас мучительно и напряженно – ему хотелось тоже подняться, чтобы встретить нас, но он не мог. Сначала к нему подошла мама, обняла его, потом подошла я: у него по щекам текли слезы, а руки, обнявшие меня, были как из ваты.
Меня усадили на табуретку, и я тут же, у теплой печки, не дожидаясь ужина, уснула.
А проснулась я утром от вкусного запаха жареной картошки с грибами. Солнце через маленькое оконце било лучами в глаза. Все давно поели и громко разговаривали. А я еще поиграла с солнечным зайчиком, прыгавшим на моем одеяле и печке, и лишь затем поднялась. Без уговоров съела весь завтрак, потом прошлась по дому. Он был квадратным, без комнат, с пятью маленькими окошками на три стены, а с четвертой стороны были сени, я заглянула и в них – везде стояли маленькие берестяные туески, висели по стенам веники и мешочки. Но там было темно, и я вернулась назад.
Бабушка Поля, высокая, статная, сидела у окна за прялкой, а мама за столом мыла посуду, и мне дала полотенце вытирать тарелки. Потом она сказала читать деду книжку. Он дергал меня за рукав и говорил «потише, помедленней», а эта книжка была взрослой и непонятной, и читать ее хотелось побыстрее. А дед слушал так внимательно, будто я что-то важное-важное ему читала. Меня воспитывали строго и возложенные обязанности учили исполнять, и потому я читала до тех пор, пока меня не сменила мама.
И тут бабушка попросила принести воды из Ключа, сколько смогу, хоть полведра. Бренча и размахивая ведром, я сбежала с пригорка, и вот он, Ключ: чистая-чистая родниковая вода, все камешки на дне видно. Я зачерпнула, сколько смогла, и уже повернулась к дому, как вдруг увидела большую стайку серебристых рыб. Это была кета, приходившая сюда на нерест. Вот здорово! Я чуть не бросила ведерко, чтобы тут же пойти посмотреть на них, но долг пересилил, и я сначала принесла воду, хотя подниматься с ведром на пригорок было трудно, и сразу, с порога сказала, что иду смотреть кету. Бабушка вдогонку крикнула:
- Только не бегай! Мы собак не всех привязали.
Но я уже стремглав полетела к речке, и лишь у берега перешла на тихий шаг.
Рыбы плавали стайками, крупные, матово отливавшие серебром в солнечных водных прогалинах. Но они быстро уплывали от солнца, прячась в тень. Если я неосторожно шуршала камешками на берегу, рыбы пугались и бросались в сторону, и нужно было долго тихо стоять, чтобы они привыкли.
Мир существ, живущих какой-то своей неизведанной жизнью, был новым и увлекательным. Я знала, что кета за тысячи километров приплывает сюда из Охотского моря через реки Амур и Биджан, чтобы оставить свое потомство там, откуда она и сама произошла и где она плавала мальком, пока не выросла.
Возвращаясь в дом, я думала, как может кета находить путь назад, именно в это самое место, ведь по дороге ей встречается столько всяких речных поворотов и извилин. Кто-то все это очень правильно устроил – вот к какому выводу я пришла. Наверное, этот кто-то и есть Бог, потому что кто еще, кроме Бога, может все так правильно устроить? Как говорит мой папа, в жизни нужно не только наблюдать, но и размышлять над увиденным.
К дому я дошла спокойно – собаки нигде не появлялись. И снова – такие вкусные запахи. В этих местах мне очень хотелось есть, а дома – не очень. Здесь все было аппетитным, свежим: вареная красная рыба, соленые икринки, хрустящие грибы. А моченые маленькие груши, сладкие, с легкой кислинкой, они были просто объедение! Жаль только, много их не давали. А кедровые орешки с медом!.. Я там за одни сутки щеки наела.
После обеда опять нужно было читать взрослую книжку, но я предпочла мыть посуду, поглядывая, как бабушка ловко и легко крутит веретено.
День прошел быстро, а когда мы шли пешком, то такой же день был очень-очень длинным. Почему один и тот же день может быть и длинным, и коротким? Это было для меня загадкой.
А на следующий день мы пошли на Рыбразвод к маминой однокласснице, староверке.
В их домике было чисто, скромно, в углу висели иконы, вдоль стен стояли две лавки. На столе было пусто. Дети, девочка моего возраста и мальчик чуть помладше, со мной разговаривать не стали. Они спрятались за цветастую ситцевую занавеску и, выглядывая оттуда, сказали:
- Ты мирская, мы с тобой водиться не будем.
Это мне показалось странным. Тетя Феня, мамина подруга, староверка, носила платочек, но не так, как наша бабушка – концами назад, а как-то вся была закутана им – и лоб, и шея, и щеки. Она перекрестила меня и дала кусок хлеба с солью. И все. И я сидела за столом одна, ела соленый хлеб и ждала, когда придет мама, вышедшая с подругой во двор. Девочка с мальчиком о чем-то шептались за занавеской, но ко мне так и не вышли. А когда мы уже уходили, девочка, худенькая, строгая, тоже в платочке, очень осуждающе сказала:
- Нехристь, лба не перекрестила.
Я по дороге маму спросила:
- А почему я должна была лоб крестить?
- Они – люди верующие, входя в дом, всегда осеняют себя крестом.
- А мы – неверующие?
- Мы тоже верующие, но живем в миру, и мы не староверы.
- А мы кто?
- Просто христиане.
- А нам не надо креститься, когда мы в дом входим?
- Когда-то, до Октябрьской революции, все христиане крестились; потом, в советские времена, этот обычай запретили, и даже того, кто крестился, сажали в тюрьму. Староверы никогда из тайги не уйдут, потому что от своих правил они не отступят.
- А мы отступили?
Мама какое-то время молчала, потом, вздохнув, сказала:
- Да, получается, отступили. Но мы живем в больших городах, мы учимся, а староверы дальше младшей школы не идут.
- А это хорошо или плохо?
- Каждому хорошо свое.
Так я тогда и не поняла, хорошие люди староверы или нет. А потом мама о них не говорила.
На третий день мы уезжали. Утром проснулись, а за окном – вся земля белая. За ночь выпал снег и ударил мороз. А у нас на ногах ботинки. На Рыбразводе мы зашли в магазин и купили мне валенки, а маме подшитые валенки дала бабушка. По морозу и снегу идти было труднее. Белизна слепила глаза, мороз пощипывал щеки, их то и дело приходилось растирать варежкой. И стоило только остановиться передохнуть, как мороз забирался под мою заячью шубку. То там, то здесь мы видели разные следы, и мама сразу говорила:
- Это – белка, это- ворона, это заяц бегал.
А однажды, недалеко от пасеки, мама тревожно сказала:
- Смотри, где-то рядом кабан-секач. Они, как волки, могут нападать на людей. Мы всегда их боялись.
И мне стало страшно, хотя следы их копыт были совсем небольшими. Я тихонько озиралась по сторонам – не караулит ли нас за каким-нибудь деревом кабан-секач? Но везде было тихо, будто и не было никакой опасности. И с тех пор я запомнила эту странную тишину, когда опасность рядом, а ее и не видно, и не слышно, и даже кажется, будто ее и нет совсем. Но в том-то и дело, что эта опасность есть , но человек такую опасность может лишь почувствовать, а увидеть ее не может. А тут вскоре показалась и пасека, где мы отдохнули и подкрепились. Но меня уже почему-то лепешки с медом больше не привлекали.
И как же тяжело было идти по снегу вторую половину!.. На одном пенечке я уснула и завалилась в сугроб, мама расталкивала меня и говорила:
- Вставай, вставай, уснешь – замерзнешь. Вставай!
И она внезапно натерла мне снегом щеки. От неожиданности я вскочила.
А в лесу было по-прежнему безмолвно тихо, белый пушистый снег искрился отовсюду.
Белизна завораживала и навевала сон. И нужно было преодолевать эту дрему и идти вперед. И когда мы, наконец, дошли до поселка с почтой, куда прилетал самолет, я буквально свалилась с ног.
На следующий день прилетел самолет побольше кукурузника и, кроме нас, взял еще двоих пассажиров. Теперь, глядя из иллюминатора, я видела зелень хвои на белом фоне, как на картинке. Я радовалась, что мне больше не нужно идти пешком, однако, отчего-то было грустно: такой тишины в городе не бывает, и снег там быстро становится серым. И нет в городе такого Ключа и родниковой воды, которую хочется пить и пить.
Дома нас встретил папа, для меня приготовив банку с любимыми абрикосами. А мы ему – банку красной икры и соленой рыбы. Они о чем-то долго разговаривали с мамой и под конец решили дать телеграмму: «Приезжайте жить к нам».
Через месяц бабушка с дедом приехали. Им отдали мою теплую комнату, а меня переселили в проходную. Эта комната была большой и холодной, особенно холодно было, когда я только забиралась в постель. Сжимаясь под одеялом в комочек, я постепенно согревалась и, засыпая, думала, что ведь я тоже когда-нибудь вырасту, а потом состарюсь, и вот тогда мои внуки отдадут мне самую теплую комнату. Но это казалось мне далеким-далеким будущим, таким далеким, как звезды из моего окна.