С любовью, мама

С любовью, мама.

Часть1

Ласковое молдавское солнце уже подсушило землю у только что побелённого фасада двухэтажного дома, построенного несколько лет назад для семей русских офицеров.
Запах оттаявшей земли, смешанный с запахом извести, напоминает девочке, что пора готовиться к первому дню весны, празднику с красивым названием Марцишор. Надо запастись разноцветными нитками и нарезать две маленькие кисточки, перетянуть их одной толстой ниточкой и эту ниточку завязать в бантик.
Любимым людям полагалось дарить красно-белые марцишоры. Девочка уже накупила красных и белых ниток и вприпрыжку бежит домой, чтобы поскорее приступить к делу.
Любимых людей у неё много, а работа с нитками даётся плохо: нитки путаются и рвутся. Мама каждый раз недовольно смотрит на её мучения, после чего, словно найдя очередное подтверждение ей одной известному знанию, заключает: «Нет, не будет с тебя толку».
У подъезда девочка налетает на тётю Нюру и останавливается, с восхищением разглядывая компанию женщин, в центре которой, горделиво вскинув голову, стоит её мама.
Мама в новом кашемировом пальто, плотно облегающем её стройную фигуру по талии и с ниспадающим роскошным полуклёшем почти до щиколоток. На ногах модные, на толстом каблуке, резиновые полуботы, из которых выглядывают края туфелек. На голове - шляпка, открывающая приподнятые, зачёсанные со лба гладкие волосы и недавнюю «шестимесячную», изящно обрамляющую слегка напудренные округлые щёки. Лицо мамы, обращённое к солнцу, выражает абсолютное блаженство. Она стоит, закрыв глаза, и счастливо улыбается.
Тётя Нюра, в темно-сером пальто, единственная модная деталь которого огромные пуговицы, и в заштопанном платке, сползшем на плечи, появления девочки не замечает, так как в данный момент громко убеждает сама себя, нервно подёргивая щекой:
- Мой давеча по радио слышал, что цены вскоре снижут. И я на эти же деньги всем справлю по пальто. А пока и в ентом похожу, чай практично, не марко. Что в энтом беж - вся грязь видная будет.
Говоря «мой», тётя Нюра имеет в виду своего мужа, которым очень гордится. Он взял её в жёны из глухой российской деревушки, когда вернулся с войны весь в орденах, единственный на всё село живой и невредимый. Демобилизация застала Федора Ежова в Молдавии. И теперь он был каким-то мелким партийным чиновником. Ежедневно старательно прочитывал от строчки до строчки все партийные газеты, ничего в них не понимая, но в отличие от папы девочки не подвергая сомнению ни одной запятой.
Девочкин же папа, обладавший живым умом и имевший на всё своё собственное мнение, в обществе Ежова предпочитал держать его при себе. На всякий случай.
Ежовы - тогда единственные в доме - занимали полностью всю квартиру. Старшая их дочь, Зинка, «принесла в подоле» и, выпихнутая замуж за отца ребеночка, была позором семьи, а потому в разговорах не поминалась. А вот младшую, Нинку, мама девочки часто ставила ей в пример. Мол, такая усидчивая, ловкая, и марцишоры у неё всегда получаются ладные, как она сама.
- Все дети как дети, а ты шось такэ, та ещё шось, - подводила она итог сравнению, почему-то не принимая в расчёт непутёвую Зинку.
Напротив мамы девочки стоит тётя Неля. Она в очередной раз приехала вместе с мужем, маленьким сынишкой Лёнечкой и тремя огромными чемоданами нарядов в гости к своей маме, бабе Кате.
Баба Катя, огромных размеров пятидесятилетняя женщина, сколько девочка помнила, с утра до вечера с перерывом на послеобеденный сон готовила еду, сидя сразу на двух табуретах в тёмном коридоре, который одновременно являлся общей кухней.
Девочка радовалась их приезду, потому что ей нравилось нянчиться с Лёнечкой. Сама в чём душа держится, лишь на три года старше, она таскала его на руках, а он обвивал тоненькую шейку девочки пухлыми ручонками и даже кушать соглашался только из её рук. За Лёнечку мама девочку тоже ругала, мол, лучше б уроки делала. Но уроки она делала быстро, мама даже не замечала когда.
Гордясь статусом жены действующего офицера, тётя Неля никакой зависти к маме девочки не выказывала. Перспектива вскоре купить в недосягаемой для остальных женщин Германии что-то, как теперь сказали бы, «покруче» была бы хорошим утешением для любой на её месте. Она ещё в прошлый приезд из всех соседских женщин милостиво выделила себе в подруги только маму девочки. Но гордая мама, не имея таких, как у Нели, нарядов, на сближение не шла, не желая чувствовать себя рядом с ней ущербной.
- А мне мой Лёшка с премии часики золотые купил, - весело и бессовестно врёт тётя Зоя и сама в это верит.
Все знают, что дядилёшиной премии и на будильник не хватит, но молчат. Тётя Зоя беззаветно и жертвенно любит своего пьяницу, отставного капитана, а ныне счетовода дядю Лёшу. И девочка знает это потому, что, когда он в очередной раз совсем не смешно рассказывает всем известный анекдот, тётя Зоя одна только заливается громким смехом.
Тётя Зоя - маленькая, неряшливая и весёлая - мама лучшей девочкиной подружки. Подружку зовут Лидочка, а саму девочку - Лида, и она в отличие от Лидочки права на капризы не имеет, потому что по маминому определению - «дылда здоровенная».
Тётя Зоя первая замечает появление девочки и, просто чтоб что-то сказать, пока её не разоблачили, спрашивает:
- Ну что, первоклассница, как успехи?
Девочка видит, как по маминому лицу пробегает тень досады.
Всегдашнее чувство виноватости перед мамой усиливается отрывками маминой вчерашней полушёпотной беседы с тётей Зоей, невольно подхваченной цепкой детской памятью, а теперь отпускаемой в сознание: «Эти дети… Своих ни за что не хотела… Старшая я, всех сестёр и братьёв вынянчила… Один-то я аборт сделала. И эту не хотела… Живучая какая… Через двое месячных, представляешь, удержалась. Не шевелилась… Притаилась, тихо сидела. Чуть не до родов не знала я, что беременная… А как она появилась, совсем жизни не стало. Сколько не спала с ней ночей… Всё время болеет. Один раз совсем умерла, да Женька примчался. Оживили. Горе моё».
А слова бабушки, простодушно посетовавшей однажды: «Таисия така гарна, Женька тож такий гарный, шо ж вонэ такэ погано?» - девочка помнит всегда. Она знает, что не достойна своих красивых папы и мамы. Она поганая: слишком тощая, нескладная, лопоухая, лупоглазая, и нос у неё, как сказал папа, «бог четырём нёс, а одной ей влепил».
Но самым горьким воспоминанием её жизни была встреча иностранцев, проезжавших через их городок в Москву на фестиваль. Она очень хорошо помнила, как на праздничном, украшенном кумачами и шарами перроне нарядные мамы сначала держали детей на руках. Как потом двухлетняя Лидочка, кучерявый беленький ангелочек с синими глазами, плыла над лесом смуглых рук и хохотала. Как миниатюрную шестилетнюю Ниночку трепали за щёчки и тётя Нюра засовывала себе за объёмную пазуху рыжие мандарины. И как никто, совсем никто не замечал  девочку. И как её мама, поставив не тяжёлую для своих неполных четырёх лет, но слишком некрасивую девочку на черный тёплый асфальт, больше не брала её на руки, а где-то там, наверху, весело переговаривалась и хохотала. И как сиротливо было девочке среди чужих толкучих ног. И как она, обняв вкусно пахнущие мамины коленки, плакала тихими горькими слезами. И как потом мама ругала её за измятый и намокший подол нового платья, приговаривая: «Все дети как дети, а это шось такэ, та ещё шось»
На всех её детских фотографиях в папин объектив смотрят грустные огромные глаза. От предзнания своей судьбы? Или от того, что не позволили уйти из мира, где ей уготовано так мало любви. Папа не позволил. Папа девочку любил. Папа, угрожая табельным оружием, когда ещё был милиционером, вырвал у еврея-аптекаря какое-то лекарство, которое вернуло её, трёхлетнюю, к жизни.
Папа любил. И девочку, и её маму. Целый год в единственный свой выходной он с раннего утра до позднего вечера мотался по деревням с фотоаппаратом. А потом всю неделю ночами проявлял плёнки, печатал фотографии, сушил их на оконном стекле и специальным неровным ножом обрезал. А в воскресенье рано утром, когда все ещё спали, снова уезжал на своём стареньком велосипеде, чтобы продать снимки и заработанные деньги отдать жене на наряды.
И к очередному приезду тёти Нели мама девочки уже была обладательницей «точно такого, как у Нели, и даже лучше» демисезонного пальто и почти такой же шляпки.
Вот опять из-за меня мама расстроилась, думает девочка, опустив веки, из-под которых выкатываются слезинки, потому что ей очень жалко маму. Я плохая девочка, где-то притаилась, чтобы обмануть мамочку и сделаться её дочкой, а она меня совсем не хотела, думает она. Мама хотела такую девочку, как Лидочка или Нинка, или даже Зинка.
Ещё она помнила, как однажды мама, за что-то очень сильно рассердившись на неё, так и сказала: «Лучше б ты умерла маленькой».
Девочка была согласна умереть прямо сейчас, лишь бы померкшая после её появления мамина улыбка снова озарила любимое лицо, потому что самое большое желание всей жизни девочки - видеть маму улыбающейся.
- Неужели двойку принесла? - по-своему истолковывает тётя Зоя уже размазанные по смуглой щеке слёзы.
Девочка, не поднимая головы, в ответ лепечет что-то про пятёрки.
И вдруг все три женщины начинают громко восхищаться её способностями, а великодушная тётя Неля даже называет её Лидочкой.
И тогда девочка решается взглянуть на маму. И видит, что на красивом мамином лице, по-прежнему горделиво обращённом к солнцу, будто с трудом пробиваясь сквозь недовольно сжатые губы, проявляется и наконец расцветает улыбка.
Солнечный свет, теперь весь сотканный из маминой улыбки, как тонкая пуховая шаль - из белых пушистых ниток, бережно и нежно накрывает девочку.
И её чумазое, такое далёкое от совершенных форм личико волшебным образом преображается. Она, как мама, прикрывает веки и, в точности повторив мамину осанку, обращает лицо к солнцу.
Девочка-то у Таси не такая уж и некрасивая и, кажется, даже похожа на неё, думают соседки и расходятся по своим делам.
А мама и девочка ещё долго стоят, подставив лица солнцу, счастливые каждая своим счастьем.

Часть 2

Родила девочку Таисия - совсем не желавшая иметь детей жена бывшего пограничника, а на тот момент милиционера Женьки Щетинина, которого война, помотав по свету, забросила в молдавскую часть маленького городка Унгены, отделённого от румынской - географически рекой Прут, а исторически - присоединением в 1940 году Бессарабии к Молдавии.
Таисия была первенцем в семье деятельного коммуниста Павла Мигалаша и не слишком расторопной флегматичной Марии Волошиной. Тасе пришлось вынянчить всех появлявшихся регулярно с перерывом на войну многочисленных сестёр и братьев.
Сразу после войны сестра её матери Елена Волошина, будучи старше племянницы всего на пять лет, занимала приличную должность в республиканском суде и вытащила семнадцатилетнюю Тасю из колхозного рабства в Кишинёв, где она вскоре познакомилась со своим будущим мужем.
Тётка и мать Таисии, обладавшие редкой статью и красотой, кареглазые и светловолосые - два наливных яблока на чахлой ветви старинного дворянского рода Волошиных, одинаково были не приспособлены к физическому труду. Но выросшая в детдоме после ареста родителей Елена, как ни странно, являла собой образец этикета и чистоплотности. А Мария, успевшая вкусить плоды дворянского воспитания, в новую жизнь привнесла лишь томную леность.
Приезжая погостить на лето к бабушке Марии, девочка в первый же день тщательно отчищала песком столовые приборы и кастрюли. Очень уж ей хотелось, чтобы всё было красиво. В остальном бабушкин дом её устраивал. Она находила его огромным и прекрасным.
Вдоль всего дома по фасаду тянулась открытая веранда - скорее для украшения, так как была шириной не более метра. Но у парадного входа в дом она радушно распахивалась в просторное крыльцо, которым, впрочем, никто не пользовался. Разве что девочка, став взрослее, усаживалась в скрипучее деревянное кресло и читала или поглядывала в соседский двор через дорогу. Там жил мальчик, который говорил на смешившем девочку украинском языке и уже одним этим ей очень нравился.
Дом делился пополам сквозным коридором, выводившим во внутреннюю часть двора. Всю его правую половину, если входить с крыльца, занимала «вэлыка хата». Она была действительно большой и почти пустой. Там важно возвышалась убранная периной и множеством подушек кровать с блестящими шарами на металлических спинках. У другой стены красовался покрытый рушником кованый сундук, содержимым которого бабушка щедро делилась с девочкой и её мамой и любовно помещала туда привезённые ими почти такие же полотенца, головные платки и отрезы на платья. Длинный деревянный стол и вытянувшиеся вдоль белёных стен лавки покорно пылились в ожидании редких застолий. Были ещё два венских стула, гордость семьи, чинно стоявших в почётном карауле по обе стороны от сундука. Холодный глиняный пол был аккуратно выстлан многоцветными домоткаными дорожками. Если других гостей в доме не было, родители девочки спали в комнате напротив, которая была ровно в два раза меньше, называлась «малэнька хата», и было в ней куда уютней и теплее, потому что она соседствовала с кухней. Там тоже имелся сундук, правда, меньше размером, и кровать, гораздо скромнее на вид. В кухне на широком топчане располагались на ночь дедушка и бабушка. Девочку вместе с самой младшей Таисиной сестрёнкой Милой укладывали на печке среди вкусно пахнувших тулупов и подушек.
Перед парадным входом в дом имелся просторный палисадник. Там пышным разноцветьем всё лето вольно росли не требовавшие ухода цветы, а вдоль каменных заборов разрастались кусты малины. Попасть во двор со стороны улицы можно было через ворота, небрежно сколоченные из жердей, которые, как и сам дом, никогда не запирались. От ворот по двору усыпанная мелкими камешками дорога шла довольно круто на подъём, оставляя справа палисадник, а потом и торец дома, увитого виноградником. От улицы и от соседских дворов владение Мигалашей отделяли выложенные из горного камня заборы, которые даже маленькие дети легко перешагивали.
Удивительным было и то, что сад находился метра на два выше двора, к нему надо было подниматься по деревянным лестницам, расположенным по обе стороны облицованного белыми камнями огромного подвала. В подвале в больших деревянных бочках дедушка хранил красное виноградное вино.
По утрам прямо на печку бабушка подавала детям вино в маленьких гранёных стаканчиках. Дальше в заботе о пропитании им предоставлялась полная свобода. Хочешь есть - вот сад, огород, в доме на полках напечённый на неделю хлеб, во дворе в курятнике яйца.
Девочка никогда не лазала в малюсенький, рассчитанный на курочек домик. В ней навсегда застрял страх несоразмерности и замкнутого пространства, пришедший из кошмарных снов во время её так никем и не названной болезни. Замирая от ужаса, девочка наблюдала, как бабушка, встав на четвереньки, протискивает свою большую для лаза голову внутрь куриного домика, затем там же исчезает её ещё более крупный торс и толстые округлые бёдра на несколько минут закрывают весь домик. Девочке всякий раз кажется, что бабушка встанет на ноги вместе с курятником вместо головы и тела. Но под возмущённое кудахтанье кур бабушка благополучно выбиралась с полным лукошком яиц.
А вот ещё одна невероятная для городской девочки картина: бабушка идёт по двору, останавливается, чуть приподнимает юбку и, не присев, а только раздвинув ноги, писает мощной струёй в траву. Её свекровь, маленькая чистенькая бабуся в белоснежном аккуратно повязанном платочке, неодобрительно качает головой и брезгливо отворачивается.
Бабуся и дедуся - родители дедушки. Девочку удивляет, что говорят они не так, как все вокруг. Во-первых, на русском языке, а во-вторых, с сильным, неизвестным никому акцентом. Справлять нужду они ходят с кувшином воды в руках и рушником через плечо в деревянную уборную, чистоту которой старательно поддерживают.
Перед смертью бабуся приоткрыла самой старшей внучке тайну своей жизни. Оказалось, что была она родом из состоятельных мадьярских дворян, а дедуся - из бедной крестьянской семьи. Они очень любили друг друга, вопреки воле родителей тайно обвенчались и покинули родину. После революции долго скрывали своё происхождение, чтобы не погубить единственного сына, ставшего коммунистом. И всегда тосковали по родной Венгрии. Они оба были маленького роста, тихие, опрятные, и жили в том же дворе в опрятном маленьком домике с соломенной крышей. Все испытывали к ним особую, почтительную любовь. А дедушка и бабушка, как казалось девочке, даже немного их побаивались.
Однажды бабушка, не заботясь о том, что девочка может её услышать, сказала бабусе:
- Ось, бачитэ, мамо, Жинька такий гарный хлопец, Таиса тож дуже гарна дивка. И шо ж вонэ такэ погано?
А бабуся, промокнув фартуком глаза, тихо ответила:
- В этой девочке есть нечто большее, чем красота. А глаза, какие грустные глаза… - и притянув девочку за худенькую ручку, всю в цыпках, прижала к себе: - Бедная моя, не тебе ли за грехи наши страдать?
Больше всего девочке нравилось приезжать. Она просыпалась рано и, вцепившись в подрамник вагонного окна, подталкивала поезд. Тогда девочка ещё не знала законов физики и верила, что помогает поезду прибыть раньше. Потом надо было ехать на автобусе. Таисия переговаривалась с узнававшими её попутчицами. И девочка, гордая за маму, которая производила впечатление на них своим городским видом и модными нарядами, завороженная мелодичной украинской речью, а больше всего несказанной красотой светло-зеленых лесочков, весело игравших с солнцем голубых ручейков и свежестью нарождавшегося дня, доброго и прекрасного, автобус не торопила. Ей нравилось само ожидание встречи сначала с домом, который вот-вот появится за поворотом, а потом и с его обитателями.
- Ой, люди добри, прыихалы, диты прыихалы, - спешила навстречу гостям бабушка, на ходу вытирая подолом слёзы. Вслед за ней с графином красного вина и гранёным стаканом степенно выступал дедушка. Общекотав всех длинными чёрными усами, он наполнял до краёв стакан. Потом говорил, обращаясь по очереди к каждому: «Дай, боже, здоровля». На что следовало отвечать: «Пыйтэ, тато, на здоровля». Дедушка выпивал, стряхивал остатки на землю. Снова наполнял и подносил стакан по очереди папе девочки, маме, и даже самой девочке давал пригубить немного. Бабушка громко голосила на всю улицу, разглядывая девочку:
- Та шо вонэ такэ худэнько, хиба вы ей исты не даётэ? Люди добри, подывитыся, дочка до нас приихала с чоловиком своим. Жинька, а шо Таися така худа, ты бьешь её, чи шо?
- Та шо вы, мамо, такэ кажитэ? Зараз така мода у городи, - вступалась за гостей Милка.
- Гай, пишлы до хаты! - строго командовал дедушка.
Со всех концов украинского села Катериновка, находившегося по непонятным девочке причинам на территории Молдавии, сбегались многочисленные гости по меньшей мере четырёх национальностей - родичи, родичи родичей и просто желающие. Все с графинами домашнего вина и разной снедью.
В доме пахло свежим, накануне испеченным хлебом, пирогами с укропом и голубцами в виноградных листьях. Столы накрывали в вэлыкой хате. Тарелок, вилок и ложек на столе было много, а стакан был один, редко два на всю компанию. Тостующий, подняв стакан с вином, обращался к кому-либо из гостей со словами «я пью до тэбэ, дай тоби боже здоровля». Получив от него ответ «пый на здоровля» или «ла мулць ань» осушал стакан до дна и, наполнив, передавал тому, «до кого» пил. И так, стараясь никого не обидеть и не слишком напоить, сидели дотемна.
Всласть наговорившись, начинали петь. Запевала Таисия: «Рэвэ тай стогнэ Днипр широкий…» Следом вступала недавно выданная по большой любви, но уже хлебнувшая горюшка самая красивая её сестра Павлина: «…сэрдитый витэр завыва». У обеих было тёплое бархатистое сопрано, и обе умели, нигде не учась, петь на голоса.
«До до-лу… вэрбы гнэ…», - гремел мощный хор мужскими и женскими голосами.
Девочка, сидя на кровати в рядок со своими двоюродными братьями и сёстрами, от восторга и потрясения красотой и стройностью пения рыдала, обливаясь слезами. Ничего не понимавшие взрослые уводили её из комнаты, уговаривая лечь спать.
Но и лёжа на печи, она ещё долго тихо плакала от невыразимой сладостной печали, слушая и про «хвылыночку», и про «риченьку», и про «нэсэ Галя воду», и про ямщика, и многие другие, полные душевной красоты и глубины украинские, русские, молдавские песни. Наконец она засыпала, просветлённая и счастливая.


Ла мулць ань (молд.) - на много лет.

Глава 3

- Щёточка, ты выйдешь? - орёт Алькос, высунувшись наполовину из окна и вывернув шею в сторону верхнего этажа.
- Уже вышла, - хмуро сообщает девочка, стоя прямо перед его окном, и ожесточённо грызёт ногти.
Алькос быстро взбирается на подоконник и спрыгивает наземь:
- Ты чё такая кислая? Понял. Твои ещё не разговаривают.
- Не... - мотает она головой и чуть не плачет.
- Не кисни, помирятся. Тебе же хуже будет.
Алькос знает: когда родители девочки мирятся, они сначала про неё совсем забывают на пару дней, а потом, очнувшись, дружно принимаются за её воспитание.
- Нечего девочке во дворе целый день гонять, - строжит счастливый взгляд папа.
- Надо брать пример с Ниночки, - томным голосом подхватывает мама. - Не носится, как ты, чумазая, с мальчишками, а делает дома уроки. Шьёт, вышивает, крючком вяжет. Девочка как девочка.
Этот этап родительского примирения Алькосу особенно не нравился. Он так и называл его: «девочка как девочка». Одиноко болтался по двору, поглядывая на окна подруги в ожидании, когда её мама и папа израсходуют свой воспитательский запал, и девочка вернётся в привычное для неё состояние абсолютной свободы.
Девочка же послушно сидела несколько дней дома, шила, вышивала, даже вязала крючком. Она была согласна и не на такие жертвы, лишь бы родители жили мирно. Впрочем, они и не ругались. Дело обстояло значительно хуже. Они не разговаривали.
Не разговаривать могли по целому месяцу, а иногда и дольше. Её доброго папу словно подменяли. Он совсем не желал с ней разговаривать, а если и говорил, то сквозь брезгливо сжатые губы, отсылая к «своей любимой мамочке», и смотрел чужими ненавидящими глазами. На это время он переходил жить в девочкину комнату, а её переселяли в родительскую спальню. Вечерами она вынуждена была принимать в своё сердце потоки маминых откровений, состоявших из обид и обвинений в адрес «твоего любимого папочки», которые рвали на части её сердечко, полное любви и к маме, и к папе. Стремясь заполучить девочку в союзницы, мама забывалась и открывала ей такие подробности папиной интимной жизни и даже её последствий, что девочка потом совсем не могла спать, а только плакала и вздыхала от нестерпимой жалости к ним обоим.
К исходу четвёртой или пятой недели девочка неизменно заболевала. Часто именно это обстоятельство подвигало родителей к примирению.
- Ещё не скоро, ещё только десятый день, - горько вздыхая, утешает она Алькоса.
Алькос её лучший друг с той самой минуты, как военная грузовая машина въехала в ворота двора и из кузова ловко выпрыгнул конопатый пацан вслед за своим старшим братом. По-хозяйски оглядевшись, братья сразу подбежали к девочке, которая как раз собиралась отправиться в дальнее плавание, взобравшись на просмоленные шпалы, подготовленные кем-то под распилку на дрова.
Отплытие пришлось отложить, потому что появление в девчачьем дворе сразу двух энергичных пацанов было грандиозным событием.
Соседский маленький Лёнечка, с которым она так любила возиться, давно уехал вместе с бабой Катей и родителями на Дальний Восток. Зато теперь все четыре комнаты принадлежали семье Щетининых.
Точно в такую квартиру, прямо под ними, и заселялась прибывшая семья Бужоров. Для девочки это была хорошая новость. Ей всегда больше нравилось общество мальчишек. С ними она не чувствовала себя ущербной, как с девочками, которые все как одна, по мнению мамы, были лучше её и с которых следовало брать пример.
Выяснилось, что старший из братьев, Толик, учится, как и Ниночка, уже аж в четвёртом классе, а младший, Валера, девочкин ровестник.
Мама мальчиков называла Валеру Алей. Она очень хотела, чтобы младший сын был доченькой.
Через год Аля постепенно трансформировался в Алькоса. Ниночка стала Нонцей, а девочка Щёточкой. Остальные свои имена сохранили: Лидочка и Танька с «того двора» - по малолетству, Толик - наоборот, из-за солидности.
Девочка с Алькосом направляются к пахнущей свежими досками беседке, которую её папа строит по вечерам, а когда не разговаривает с мамой, и по выходным дням.
- Щёточка, не реви. Смотри сюда. Я нашёл на тротуаре возле воинской части целых тридцать рублей, - сообщает Алькос шепотом.
Ничего себе! Это половина маминой зарплаты за месяц! Но девочка верит, что нашёл. Алькос вдохновенный фантазёр, но не вор.
- Это чужие деньги. Надо отдать на КПП, - девочка смотрит на него вопросительно и с надеждой, что он придумает причину, по которой не стоит этого делать.
- Что упало - то пропало, - оправдывает её ожидания Алькос. - Теперь они ничьи. Они наши. Хочешь, мы купим тебе сколько хочешь твоих любимых шоколадных батончиков?
Ещё бы! Конечно, хочет! Единственные доступные для неё сладости и в лучшие-то времена - это горошек по одиннадцать копеек за сто грамм. Но в ближайший месяц, пока родители не разговаривают, ей и их не видать. А батончики стоят целых восемнадцать! Она ела их только один раз, на Новый год. Конечно, они могут оказаться в подарках на седьмое ноября. Но праздник ещё не скоро. Сейчас всего лишь начало октября.
- Только уговор. Никому не говори, что я деньги нашёл. Не поверят, знаю я этих взрослых. Побежали на вокзал.
Вокзал - место в городе особое. Там бывают иностранцы. В основном только проездом. В город их не пускают пограничники. Поэтому на вокзале есть замечательный магазин, в котором бывает многое из того, чего нет в городских магазинах даже по блату. Там точно есть конфеты «шоколадные батончики».
Желание как можно скорее туда попасть столь велико, что они решаются пройти самым коротким путём - мимо окон школы, на что имеют полное право, ведь их первая смена уже закончилась. Но во вторую смену учится Толик, злейший враг девочки. Он всегда дразнится и дёргает её за косички. И сейчас как раз большая перемена. Их уже заметили. Толик и его друзья, высунувшись из окон второго этажа, тычут в них пальцами и заходятся от хохота.
Дети действительно выглядят потешно. Слишком маленький, пухленький и, как все рыжие, бледнолицый Алькос чинно держит за руку тоже слишком, но высокую, худую и смуглую, как мулатка, девочку. Схожи они только выгоревшими до соломенного цвета нечесаными макушками и сбитыми в кровь коленками.
 «Жених и невеста, тили-тили тесто!» - несётся им вслед. Алькос сдаётся первым и пытается отпустить руку девочки, но она берёт его по-взрослому под руку и замедляет шаг. Назло врагам. Мальчишки от изумления умолкают. В наступившей тишине сиротливо и неубедительно повисает высокий голос Толика: «Жених и не…» Его прерывает резкий звонок. Насмешники исчезают в темноте оконных проёмов, а наши герои, снова взявшись за руки, срываются на бег.
В замечательном магазине Алькос покупает перочинный нож, несколько коробков спичек и целых три килограмма конфет. Всё-таки беда у девочки не детская.
Вернувшись во двор, дети устраиваются со всем своим добром в деревянной душевой кабине, появившейся в их дворе, как и турник с волейбольной площадкой, после одного удивительного события, о котором необходимо рассказать.
Дело всё в том, что к естественным нуждам строителей всяких «-измов» партия и правительство вообще относились пренебрежительно. Особенно к туалетам.
Уборная, так тогда называлось отхожее место, состоявшая из двух кабинок, перегороженных плохо состыкованными досками, предназначалась не только для жителей восьмиквартирного офицерского дома, в котором жила девочка, но и для обширного «еврейского двора». А также для так называемого «того двора», который располагался с другой стороны от «еврейского двора» и в котором в недавно построенном коттедже поселились представители нарождающейся молдавской советской интеллигенции. А с торца уборной зияла едва прикрытая доской выгребная яма.
Мудрые еврейские дети обходили её стороной. Девочка, Нонца, Толик и Алькос, и даже Лидочка на предостережения взрослых «на доску не вставать», дружно отвечали: «Да что мы, маленькие что ли».
А вот пятилетней Таньке с «того двора» узнать, куда прячутся крысы, было любопытно. Так она первый раз нырнула вниз головой прямо в яму. Находившиеся поблизости взрослые извлекли её, отмыли и наивно стали полагать, что интерес к яме исчерпан, ребёнок напуган и можно смело отпускать её одну в соседний двор.
Каково же было изумление тёти Нюры, развешивавшей на следующий день во дворе бельё, когда из-под земли со стороны уборной раздался сначала вопль, а потом затихающие детские всхлипы. Поскольку была середина рабочего дня, на все три двора, прикреплённых к злополучной яме, из взрослых имелись в наличии лишь три женщины: сама мама Нонцы, в жизни не ходившая ни на какую работу, нежная мама Бужоров - тётя Мария, вдохновенно варившая варенье и закатывавшая дни напролёт компоты, и Танькина бабушка Елизавета Матвеевна. Молодая и очень красивая, она на бабушку совсем не была похожа. На работу не ходила, сидела в кресле под роскошным ореховым деревом и читала книги на разных языках.
На спасение утопающей ушли все силы слабенькой тёти Маши и тщательно выстиранные, накрахмаленные, подсиненные тёти-Нюрины простыни. Бабушку Таньки женщины так и не докричались.
Танина мама, вернувшись с работы, на радостях, что и на этот раз Танька не утонула, бить её не стала. А напрасно. Уже через пару дней Танька плашмя летела в полюбившуюся ей стихию. Благо папа Лиды как раз вышел из туалета и лишил любознательную Таньку удовольствия в очередной раз, по его выражению, «хлебнуть говна», поймав её за шиворот. Был как раз первый выходной день, когда родители девочки не разговаривали и сердитый на маму папа вовсе не собирался ездить с фотоаппаратом по деревням, чтобы заработать деньги на её наряды.
Он немедленно взялся за работу: поменял подгнивший каркас вокруг злополучной ямы и приделал к нему две деревянные створки, подпилив выброшенные кем-то двери. А потом сам встал на каждую из них и даже попрыгал, погрозив слонявшейся вокруг Таньке пальцем.
Оглядев двор в раздумье, куда бы ещё приложить высвободившуюся на время ненависти к жене энергию, папа принялся за строительство турника с двумя перекладинами: верхней для взрослых, нижней, съёмной, для детей.
К следующему воскресенью из командировки вернулся Василий Иванович Бужор и присоединился к Лидиному папе. Через несколько дней в углу двора, рядом с аккуратно прикрытой выгребной ямой, стояла деревянная душевая кабина с огромным баком наверху. Любой желающий принять душ мог это сделать, натаскав в вёдрах воды из колодца за углом и подождав, когда солнышко её нагреет. Вскоре уже совместными усилиями всех пап во дворе появилась волейбольная площадка. Участие Лидочкиного папы ограничивалось только его присутствием. Он топтался вокруг, без умолку болтая, попивая вино из гранёного стакана и покуривая папироску. Объективности ради надо признать, что однажды ему таки удалось рассмешить до слёз даже Василия Ивановича, презиравшего лентяя от своего имени и от имени государства, подполковником безопасности которого он являлся. Сильно подвыпивший дядя Лёша, по обыкновению держа в одной руке полный стакан вина, а в другой папироску, так увлёкся, рассказывая изрядно уже всем надоевшую историю, что споткнулся о доску и упал, проявив при этом чудеса эквилибристики. Он не выронил папироски, не пролил ни капли вина и так же филигранно встал, причём не прерывая рассказа, оснастив его лишь неуместным по тексту, но сочным словом «бл..дь».
В тот день, когда всем стало ясно, что молдавское солнце, как ни старается, но уже не сможет нагреть огромный круглый бак над душевой кабинкой, девочка и Алькос оборудовали в кабинке «домик». Натащили старой посуды, повесили над входом тюлевую шторку, постелили на отсыревшие полы коврики, приладили к душевому рожку найденный на свалке старый жёлтый абажур.
И вот теперь, вернувшись с покупками в «домик», занимаются каждый своим делом. Девочка, стоя спиной к настежь распахнутой двери душевой, поглощает любимые шоколадные батончики. Не спеша, аккуратно распрямляет на ладошке красивые шоколадно-сиреневые фантики, а потом складывает их в стопочку, мол, пригодятся. Сама-то она уже в фантики не играет, но можно будет отдать Таньке «с того двора», чтобы она занялась девчачьими играми, а не ныряла в выгребную яму. Этой упрямой девчонке и створки не помеха.
Сначала девочка решает, что одарит только Таньку и только фантиками. Но потом, немного насытившись, становится добрее и решает поделиться конфетами со всеми подружками. Пока уничтожала первый килограмм конфет, раскладывала кучки в зависимости от собственных симпатий, но потом решила раздать девочкам по пять конфет, а Таньке дать целых десять. Потому что Танькина мама конфеты не покупает никогда и подарки в праздники с работы тоже не приносит. Папы у нее нет совсем. В садик Танька не ходит, потому что у неё есть бабушка. Но надежды, что она купит Таньке конфеты, да ещё в фантиках, вообще нет никакой. Все деньги бабушка тратит на книги.
Алькосу девочка отсчитала сразу половину. Но Алькос от своей доли великодушно отказался. Что он –девчонка какая-то там, чтобы конфеты любить? У Алькоса важное мужское дело. Он уже битый час старательно счищает серу со спичек в жестяную банку.
Девочка, наблюдая, как он что-то мутное подливает в банку, задумчиво разворачивает очередную конфету. И вдруг хлопок и удар в грудь. Не успев ничего понять и обидеться на Алькоса, толкнувшего её что есть силы, она приземляется спиной прямо на закрытую надёжными створками выгребную яму.
Её полёт наблюдает из «того двора» слоняющаяся без дела и так и не потерявшая интерес к крысам Танька и несётся  сообщить всем, что «Лидка упала в яму».
- Смываемся быстро! - орёт Алькос, хватая девочку за руку, но, взглянув на «домик», из которого валит едкий дым, решает уничтожить следы преступления. Быстро поднимает одну створку над ямой и решительно швыряет туда дымящийся абажур и девочкин платок. Закрывать створку времени нет, и дети, обежав душ с тыльной стороны, прячутся в высокой траве.
- Скажи, Щёточка, классный был взрыв. А как я тебя спас?
- Это был взрыв? Настоящий? Алькос, что с твоим лицом?
- А что с моим лицом?
- Оно красное и… А где твои брови и ресницы?
Но выяснить, куда подевались брови и ресницы, мешает истошный и почему-то радостный вопль Таньки. Она стоит у выгребной ямы в окружении взволнованных соседей, сбежавшихся на её крики:
- Я сама видела, как Лидка туда упала!
Танькина мама, чувствуя себя обязанной Лидиному папе за Танькин последний прерванный полёт, смело согнулась над ямой и уже, кажется, готова броситься вниз на спасение девочки, потому что в вечерних сумерках принимает абажур за её голову. Последние сомнения разрешает отчётливо различимый и всеми узнанный девочкин платок.
Алькос, давясь от смеха, прижимает подругу к земле, мол, сиди тихо, влетит обоим. Но она вырывается:
- Меня там нету, я здесь! - кричит она что есть сил. Все как по команде оборачиваются в её сторону с выражением  мистического ужаса на лицах.
- Слава Домнуле, - выдыхает Танькина мама, бросаясь ей навстречу. - О Домнуле ноастре, чей ку тине?1 Мертвенно бледную девочку обильно тошнит чем-то коричневым прямо Танькиной маме на платье. Все брезгливо расступаются. Девочка падает. Танькина мама, склонившись над ней, пытается привести её в чувство. До того немного разочарованная Танька снова радостно орёт:
- Умерла, Лидка совсем умерла!
Подоспевшие в этот момент родители девочки, обнявшись, бросаются перед ней на колени. И тут всем на радость, кроме, конечно, Таньки, девочка оживает, её снова начинает тошнить чем-то коричневым, но пахнущим шоколадом.

На следующий день к вечеру Алькос, так и не дождавшись появления подруги во дворе, решается предстать перед её родителями и, если потребуется, взять всю вину на себя.
Войдя, как водится, без стука в квартиру, он застаёт девочку чинно сидящей за вышиванием. Мама с папой, мирно переговариваясь и нежно улыбаясь друг другу, готовят ужин.
Алькос догадывается, что примирение пошло по какой-то сокращённой программе и явно находится в стадии «девочка как девочка». И всё-таки с робкой надеждой в голосе  произносит:
- Щёточка, ты выйдешь?
- Не... - покачивает она головой из стороны в сторону и смотрит на друга счастливыми глазами.
Алькос подозрительно поглядывает на неё:
- Только не вздумай в следующий раз сама сигануть в яму. Они же всё равно когда-нибудь мирятся.
Девочка в ответ загадочно улыбается.
 
1.  О, Домнуле ноастре, чей ку тине? (молд.) -_
 О Господи, что с тобой?

Часть 4

Огромного роста мужчины и женщины в белых халатах и белых шапочках с бесстрастными отрешёнными лицами деловито и настойчиво пытаются втиснуться в крохотные кукольные шкафчики. Абсурд несоразмерности вызывает протест. Дикость происходящего втягивает в исступление, когда им это удаётся. Ужас ещё и в том, что девочка большая, как Гулливер, и сама должна последовать их примеру.
Первое, что она видела после возвращения, были измученные лица родителей, склонённые над ней.
- Всё хорошо, всё хорошо, - приговаривала мама, вытирая её и свои слёзы. Папа уходил курить. Потом девочка спокойно спала до самого утра. Так повторялось каждый вечер.
Девочка засыпала в положенное время, но спала ровно час и вставала. Широко открыв невидящие глаза, она подходила к кровати родителей и гладила маму, жалобно приговаривая: «Мамочка, мама, мамочка». Если на краю кровати лежал папа, обращалась к нему. Потом начинала всхлипывать. Потом кричать всё громче и громче и биться, пытаясь вырваться из рук испуганных родителей. Так билась и дико кричала около получаса. Никакие уговоры не действовали, она их не слышала. Истекало время, истекали силы. Крик превращался во всхлипы, наконец она закрывала глаза и открывала вновь, обращая вполне осмысленный взгляд на склонённые над ней родные лица. И слёзы обильными потоками стекали на подушку.
Продолжалось это из ночи в ночь уже несколько месяцев. А началось, когда её выписали из больницы после экстренной операции аппендицита.
Восьмилетняя девочка сама смело вошла в операционную:
- Здравствуйте, здесь делают операции?
- Ну проходи, - встретили её смеющиеся синие-синие глаза молодой медсестры. - Плакать не будешь?
Медсестра знала, что дефицитный общий наркоз для рядовой пациентки не выделили, сделают только местное обезболивание.
- Не буду.
Девочка запомнила эти огромные синие-синие глаза под яркими лампами. Они смотрели с состраданием. Белая повязка под ними непрерывно шевелилась. Девочка расслышала первые два вопроса: «Как тебя зовут? Как ты учишься?» Потом был один сплошной вопль, он извергался из неё в ответ на страшную боль. «Местный наркоз не действует», - услышала она слова доктора в маске и огромных очках. - Разрыв, держите крепче». Её тело привязали простынями к столу. Ещё четыре медсестры придерживали с двух сторон, а третья, синеглазая, пыталась заговорить. Девочка не плакала, она дико орала. И вдруг всё исчезло.
Что пережила бедная мама девочки, сидя под дверью операционной и слушая эти душераздирающие крики? Позже она призналась, что пыталась скрыться от них «аж на улице», но ей это не удалось.
По всем законам медицины девочка должна была бы умереть либо от перитонита, либо от болевого шока. Но рука судьбы снова выдернула её из небытия. На этот раз эту руку олицетворял на земном плане старый доктор Семён Самуилович Штейн.
Девочка на всю жизнь запомнила скрученный в косичку электропровод, оканчивающийся чёрной розеткой на стене прямо напротив кровати, осунувшихся и почерневших маму и папу, с виноватым видом стоявших по обе стороны от косички. И проступавший сквозь лекарственный запах праздника. Соседке по палате, еврейской девочке, выходившей из общего наркоза, её мама смачивала губы мандариновым соком.
Девочке родители смачивали губы водой. Но мама еврейской девочки оказалась великодушной. Она шепнула адрес магазина, имя продавца и слово-пароль. Вскоре папа прибежал какой-то униженный и поникший с крохотным мандаринчиком в руке.
Поправлялась девочка всем на удивление быстро. Уже через десять дней разгуливала по двору и хвасталась ребятам и взрослым, что местный наркоз её не взял, имея в виду местный, унгенский. Вот, мол, какая я особенная девочка, нездешняя.
А закормленная и занянченная блатными докторами и родственниками соседка по палате ещё долго валялась в больнице с нагноением шва. И девочка её навещала. Конечно, по доброте душевной, но и не без тайной надежды, что перепадёт и ей что-то вкусненькое с тумбочки новой подружки.
И вдруг неожиданно для всех начались ночные кошмары.
Девочку обследовали всеми существовавшими в провинциальной больнице способами. Признали психически и физически здоровой. Училась она хорошо, занималась спортом, посещала разные кружки и секции. Днём весёлый живой ребёнок, а вечером...
Родители были в отчаянии. Оружия, с помощью которого семь лет назад отец вернул девочку к жизни, он уже не носил. Да и будь оно, это оружие, какое лекарство требовать у аптекаря, никто не знал.
Однажды утром девочка, выйдя из своей комнаты в столовую, обнаружила чинно сидевшую за столом чистенькую старушку. Перед ней на белой скатерти угощение: чашка чая, хлеб, масло и ломтики говяжьего языка. Но старушка сидела, не притрагиваясь к еде, по-детски держа натруженные руки на коленях.
- Буна диминяца1, - проявила девочка уважение к гостье, поздоровавшись на её родном языке. Исчерпав на этом своё знание молдавского, она перешла на русский: - Ешь, бабуля. Ешь. Бабушка неожиданно изменилась в лице и принялась выбираться из-за стола. К счастью, в этот момент в столовую вошла мама девочки и стала с виноватым видом о чём-то переговариваться с гостьей, с упрёком поглядывая на ничего не понимавшую девочку. Наконец старушка милостиво улыбнулась и вернулась на место.
- Лида, извинись сейчас же, разве ты не знаешь, что «ешь» на молдавском языке означает «пошла вон». Надо поговорить с Марией Ивановной, за что она ставит тебе пятёрки по молдавскому языку.
- Эй, ласэ2, - милостиво сказала бабушка. Она неторопливо выпила немного чаю, съела кусочек хлеба и, поблагодарив, пересела на другой стул.
Мама велела девочке встать перед бабушкой.
Бабушка долго-долго читала молитву, широко зевая, потом что-то долго-долго шептала и плевала в разные стороны, крестилась, опять плевала и шептала, а уходя, забрала завёрнутые в газеты все Лидины ночные рубашки.
В следующий базарный день она их привезла и велела не стирать до тех пор, пока болезнь девочку не оставит. Ещё сказала маме, что необязательно девочке учить молдавский язык, потому что она стрэинэ. 3.
- Ну как же, домна Мария, Лида родилась здесь. Она обязана знать родной язык.
- Стрэинэ, - повторила бабушка. Взяла плату и ушла.
Не прошло и недели - кошмары прекратились. Но страх несоразмерности, как и ощущение собственной нездешности, остались в девочке навсегда.

1. Буна диминяца (молд.) - доброе утро.
2. Ласэ (молд.) - оставь.
3. Стрэинэ (молд.) - нездешняя.

Часть 5

Можно совершенно спокойно до полудня лазать по шпалам, изображая мореплавателей, крутиться на турнике, висеть на заборе, играть в волейбол или в куклы. Да мало ли в летние каникулы дел у двенадцатилетней девочки.
А вот после обеда не дай бог заиграться и забыть занять очередь в магазины «Карне - Мясо», «Лапте - Молоко», а главное, в ларёк, что находится через дорогу от дома, на котором так же, через чёрточку, сначала по-молдавски, а потом по-русски написано: «Пыне - Хлеб».
С пыне - хлебом случилась какая-то беда. Все шёпотом ругали кукурузника Хрущёва. Белый, очень вкусный хлеб этим летом вдруг исчез совсем. Вместо него появился ржаной, вязкий, невкусный. Назывался он «чёрный». Но чтобы его купить, надо было каждый день занимать очередь за несколько часов до открытия ларька.
Алькос «стоял» за хлебом только когда его папа был в командировке. В другое время к дому подъезжала машина и солдаты вносили прямо в квартиру хлеб и другие продукты. Его хрупкая мама к ларьку никогда не ходила из опасения быть задавленной.
Нонцу иногда оставляли «держать очередь», пока её мать, тётя Нюра, ходила в «Карне - Мясо» и «Лапте - Молоко».
Мама же девочки работала кассиром в кинотеатре и в очередь к ларьку не успевала. Хлеб начинали давать как раз за полчаса до начала сеанса, и она прибегала только за мясом или молоком. Это девочку устраивало. Ей не хотелось, чтобы её маму толкали и давили в очереди и чтобы потом она, растрепанная, в измятом и испачканном платье, некрасиво выбиралась из толпы.
В «Карне - Мясо» и в «Лапте - Молоко» было спокойно, многие, как и семья девочки, мясо ели редко, а молоко предпочитали покупать на базаре у крестьян.
Папа девочки работал в городском суде, часто возвращался домой очень поздно. На вопрос Танькиной с «того двора» мамы, кем работает папа, девочка однажды, не в силах произнести унизительное для папы «судебным исполнителем», уверенно заявила: «Судебным приказателем». Танькина мама ласково улыбнулась и погладила девочку по головке.
Мама Таньки с «того двора» после работы успевала только к самому разгару торговли. Покорно вставала в хвост очереди и чаще всего возвращалась домой ни с чем. Она, как и её такие же красивые и задумчивые сестра, мать и племянница, тоже Танька, говорили на литературном молдавском языке с мягким румынским произношением. Мужчин в их семье не было. Не появилось и когда обе Таньки стали большими и должны были бы выйти замуж.
Девочка замечала, что её папа Танькиной маме очень нравится. Но тётю Марию девочка любила и уважала, в отличие от молодой, пышнотелой и глупой Ульяны, папиной сослуживицы. Её она ненавидела люто, потому что эта мерзкая тётка однажды уселась папе прямо на колени и поцеловала его в губы.
Чтобы не забыть в нужное время занять очередь, девочка ориентировалась на тётю Нюру.
Тётя Нюра не работала, как с раздражением говорила девочкина мама, «ни дня за всю жизнь». Точнее сказать, на работу не ходила. Она целый день хлопотала по дому. Поэтому Нонце не надо было мыть полы, трясти половики, таскать воду из колонки с соседней улицы, даже не надо было мыть посуду. Тётя Нюра всё делала сама. В квартире у них было бело и чисто, много чище и белее, чем в городской больнице, где девочке этой весной делали операцию. У Нонцы каждый день был свежий обед из двух блюд.
Когда раздавалось тёти-Нюрино «доча, кушать!» и тёти-Машино «Аля, Толя, обедать!», девочка тоже бежала домой. Она быстро отрезала ломоть хлеба, поливала пахучим подсолнечным маслом, посыпала солью и мчалась с куском обратно во двор.
После обеда тётя Нюра, помыв посуду и сменив халат на платье в горошек, шла занимать очередь. Тогда девочка бросала свои дела и топала следом. И во всех трёх очередях тёти-Нюрина гороховая спина маячила перед её носом, как боевое знамя.
Сегодня особый день. Уже с утра прошёл слух, что на хлебозаводе пекут настоящий белый хлеб, такой, как был раньше. Мама даже прислала гонца, свою сослуживицу тётю Шуру, напомнить девочке, чтобы она не отходила от ларька ни на шаг.
Дело в том, что несколько дней назад, заняв очередь за хлебом и простояв попеременно часа четыре, девочка с тётей Нюрой решили проверить, не подвезли ли мясо. «Подержать» очередь оставили Алькоса и Нонцу. Но машина с хлебом приехала раньше обычного времени.
Когда они вернулись к ларьку, очередь, до того несколько часов мирно стоявшая или сидевшая, уже превратилась в чудище с огромной головой, упиравшейся в прилавок, и с утончавшимся к концу хвостом, который судорожно болтался из стороны в сторону. Стоявшие в хвосте люди пытались заглянуть в чёрную дыру ларька в надежде увидеть, много ли привезли хлеба и достанется ли им. Те, кто был ближе к прилавку, толкались локтями и плотно жались друг к другу, как говорила мама девочки, давились, не оставляя шансов протиснуться тем, кто «не занимал».
Раздавались возгласы на потрясающей смеси как минимум четырёх языков: «Йохон зе вейн, драгул меу», «Таджь дин гура, фата, шоб я так жил», «Ту, шлимазл, куда прёшь, хиба не видишь, около е диты».
Тётя Нюра, секунду помедлив, стремительно вонзилась в толпу, как ледокол «Ленин» во льды, локтями прокладывая путь к законному месту в очереди. Девочка, обняв её за мощные бёдра и упёршись головой ей в зад, шла «на буксире». Они обе громко кричали: «Мы занимали!» Им удалось протиснуться в самую гущу толпы, почти к прилавку, и тётя Нюра передала через головы деньги на хлеб Нонце. Вскоре она вместе с вцепившейся ей в ногу Нонцей и в обнимку с буханками была благополучно извергнута толпой.
А девочка осталась одна в бушующем море потных спин и животов. Её, как утлую лодчонку, швыряло из стороны в сторону. Но девочка не сдавалась, пытаясь пробиться поближе к прилавку, откуда время от времени раздавался призыв Алькоса. В ответ на него она пронзительно визжала.
Так случилось, что именно в этот момент папа девочки проходил мимо, направляясь по своим судебноисполнительским делам. Он увидел в хвосте очереди Танькину маму и остановился пококетничать. Но женщина, не теряя времени, сообщила ему, что видела, как его девочка с тётей Нюрой полезли в очередь, и что Анна Ивановна уже ушла домой с хлебом, а девочки нет. Как бы её не задавили.
Папа, всегда спокойный и деликатный, бросился в толпу, как разъярённый лев, и вытащил сначала девочку, а потом и Алькоса, который самоотверженно «держал очередь», мёртвой хваткой вцепившись в прилавок.
Поздно вечером, вернувшись после работы, недовольная мама девочки варила на ужин вместо хлеба ненавистную ей мамалыгу. А папа задумчиво курил папиросу за папиросой.

Тётя Шура ещё разок напоминает девочке просьбу её мамы занять очередь пораньше и ни в коем случае из неё не уходить. Девочка согласно кивает, раскладывая кукол на расстеленном на траве одеяле.
И уходит с головой в воображаемый мир, в котором всё чудесно, потому что подчинено её желаниям. Она даже не замечает, что Нонца уже пообедала, а самое страшное, что тётя Нюра давно сменила домашний халат на платье в горошек и ушла. Возможно даже, что она девочку звала, но прекрасный мир грёз не отпустил. Покинуть его заставил девочку лишь запах свежего хлеба с маслом, который Нонца, сидя на её одеяле, уплетала за обе щёки.
Увидев разухабистую давку у прилавка и огромный унылый хвост, девочка понимает, что хлеба всем не хватит. Но заметив, как стоящая в хвосте очереди Танькина мама призывно машет ей рукой, подходит и, краснея, сообщает стоящей за тётей Марией женщине, что на неё занимали.
Женщина, конечно, не верит, но ничего не говорит. Мимо от ларька бегут счастливые обладатели круглых белых буханок, любовно прижимая их к груди. От запаха хлеба кружится голова. Представив сердитое лицо мамы, и без того всегда недовольной своей «шось такэ та ещё шось» девочкой, она уже не в силах сдержать слёзы. Ей жаль маму, у которой такая ни на что не годная дочь.
И тут тётя Мария берёт её за худенькие плечики и осторожно разворачивает в сторону дороги, по которой на велосипеде в сером комбинезоне, присыпанном белой мукой, едет папа. Одной рукой он держит руль, а второй прижимает к груди свёрток. Папа выглядит смертельно усталым. Он слезает с велосипеда, разворачивает свёрток и с улыбкой протягивает девочке пахучую, с хрустящей корочкой буханку белого хлеба. Потом дотягивается до багажника, разматывает серый шпагат и из бумажного пакета достаёт ещё одну буханку. Секунду помедлив, протягивает его тёте Марии.
- А я теперь работаю грузчиком на хлебозаводе. В очереди за хлебом ты, доченька, давиться больше не будешь.
С папой девочки, да и с ней самой мама несколько дней почти не разговаривает. Маме не нравится быть женой грузчика. Но вскоре папу переводят на должность завскладом на том же заводе, а ещё через несколько лет назначают заведовать небольшим заводиком по переработке зерна и изготовлению масла. Правда, для этого ему пришлось пойти ещё на одну жертву - вступить в коммунистическую партию.

Часть 6

В сумерках не заметив последней ступени деревянной лестницы моста, ведущего к железнодорожному клубу, девочка  теряет равновесие и оказывается в объятиях подвыпившего солдата.
- Познакомимся, малышка?
- Отойди, парень. Это моя девушка, - чья-то рука по-хозяйски обнимает девочку за плечи.
- Понял, извините, ребята.
Солдат ретируется, а девочка, приглядевшись, узнаёт в своём спасителе Диму из 9-Б класса.
- Спасибо. Как ты вовремя. Я ужасно испугалась. Люди могли бы подумать, что я солдатница.
- Что ты такое говоришь? Солдатница - это гулящая. А ты, насколько мне известно, ни о чём, кроме учёбы не думаешь.
- Думаю.
- А куда это ты направляешься? Неужели в клуб на танцы? Ты же никогда не ходила!
- Да вот обещала подруге составить компанию. Она одна стесняется, - неловко оправдывается девочка, будто совсем не мечтает, как все её одноклассницы, встретить наконец свою первую любовь и, как пишут в книжках, «любить и быть любимой».
- А давай на танцы не пойдём. Просто погуляем, - неожиданно предлагает мальчик.
- Давай, - как-то уж слишком поспешно соглашается девочка, забыв о подруге.
Так, отправившись впервые в жизни не на какой-то там школьный вечер, а на взрослые танцы и не дойдя до них, Лида встретила свою первую любовь и впервые в жизни гуляла с парнем. Впрочем, справедливости ради надо признать, что не совсем впервые. Но об этом событии девочке вспоминать ужасно стыдно. Тогда, три года назад, пребывая в возрасте Джульетты, она ещё играла в куклы на расстеленном во дворе одеяле, носилась, сверкая побитыми коленками по двору, каталась из-под рамы на папином велосипеде и о мальчиках не мечтала. Ну разве что иногда.
И вдруг Толик, который уже не только встречался с девочками из старших классов, но и целовался с ними (они с Алькосом подглядывали), возьми да и скажи ей как-то летним вечером: «Щёточка, пойдём погуляем». От неожиданности Лида на какое-то время забыла, как люди разговаривают, и стояла, вытаращив на него и без того огромные глаза. Она не могла поверить, что на взрослое свидание её приглашает не кто-нибудь, а мечта девчонок всех трёх дворов: спортивный синеглазый блондин, жутко умный и страшно серьёзный Толик. Многие-многие годы спустя он признался, что был в девочку попросту влюблён с самого раннего детства, потому и дразнил, и не упускал случая дёрнуть за косички. Потому и пригласил погулять, решив, что она уже достаточно взрослая. На свидание условились отправиться разными путями. Толик через «тот двор», она - через «еврейский». Встретились. Девочка была настолько взволнована и так боялась опоздать, что успела сменить лишь платье. Коленки остались чёрными, а волосы растрёпанными. Но ступала Лида гордо. Ещё бы! Она гуляет с мальчиком! Ну где же тут заметишь натянутый под ногами металлический трос? Девочка споткнулась и упала носом прямо в пыль, растянувшись во весь рост.
 - Маленькая ты ещё, Щёточка, - разочаровано сказал кавалер, поднимая всхлипывающую от обиды и позора девочку и отряхивая платьице, - пойди ещё подрасти.
И вот она по-настоящему гуляет с парнем. Спустившись с моста, они медленно бредут по уютной улочке к кинотеатру, который обращён главным фасадом к перекрёстку. Это центр культурной жизни маленького пограничного городка Унгены. Под крышей серого каменного здания высотой с четырёхэтажный дом красным кирпичом выложена надпись: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино. Ленин». Других искусств в городе нет. Поэтому мама девочки, старший кассир кинотеатра, много лет одна из центральных фигур города. От её благосклонности зависит судьба культурного досуга горожан, жаждущих получить хорошие места на новый фильм и желательно без очереди.
Напротив кинотеатра - полуразвалившаяся и наглухо заколоченная церковь. А рядом с ней за чугунной церковной оградой - недавно построенная спортивная площадка, на которой девочка чуть ли не каждый день играет в баскетбол. Она не только отличница, но и спортсменка. Эти два обстоятельства позволяют маме временами быть довольной своей дочерью. Девочка ведёт Диму мимо окон кассы. Она надеется, что мама их заметит. Ведь её спутник самый красивый мальчик в школе.
Кружит удивительно ранний для этого времени года снег и тут же тает под ногами. Больше всего на свете девочка боится поскользнуться на мокром асфальте и упасть. Потому на всём пути к дому не поднимает головы. И молчит. Дима тоже молчит.
Внушительную территорию между кинотеатром и домом, в котором живет девочка, занимает воинская часть. Со стороны двора, где проходит большая часть жизни жильцов дома, воинская часть огорожена деревянным забором. Забор выглядит неприступным: широкие, вверху сильно заострённые штакетники плотно пригнаны друг к другу и прибиты со стороны двора к двум поперечным планкам. Одна находится в полуметре от земли, другая отстоит метра на два, что и делает забор очень удобным для использования в различных целях.
Например, можно, не найдя свободной щели, взобраться в зависимости от роста на нижнюю или на верхнюю планку и спокойно наблюдать, что происходит в воинской части. Можно любоваться, как на спортивных снарядах занимаются солдаты, как проводятся построения, можно легко разглядеть, какой дефицит привезли в недосягаемый для гражданских лиц магазин под названием «Военторг». Но самое главное, можно в тёплое время года дважды в неделю приобщаться бесплатно к важнейшему из искусств. Кино солдатам показывали на белом экране прямо под густо населённым звёздами небом и под треск цикад. Все «девочки как девочки» двора, включая послушную Нонцу, сильно подурневшую с годами Лидочку и любопытную Таньку с «того двора», смирно стояли и смотрели кино через щёлочку в заборе. Лида же с раннего детства предпочитала верхние места.

Дима впервые в чудесном дворе. И явно впечатлён площадкой для волейбола,  просторной беседкой,  турником и душевой кабиной, а особенно забором, который в полумраке кажется огромным.
- А знаешь, когда мне было лет пять, я провисела на этом заборе, как тряпичная кукла, почти час.
- Как это? Расскажи, - проявляет интерес к прошлому девочки Дима, что уже по её представлениям равнозначно признанию в любви.
- В тот день в детсад меня не повели. Я накануне сильно поранилась ржавым гвоздём. Мама утром отвела меня на укол от столбняка, потом отпустила  погулять до обеда во двор. Сама побежала на работу. Во дворе ничего интересного не намечалось, и я опять полезла на забор, причём, как обычно, на самый верх. И только устроилась посмотреть на солдат, как появилась Лидочка. Ну ты знаешь её, она сейчас в восьмом «Б» учится. Ей тоже хотелось посмотреть на солдат, но подходящей щёлочки в заборе не нашла и куда-то утопала. Я подумала, что Лидочка пошла ябедничать, и поспешила слезть. В общем, падая, я зацепилась подолом за острый угол штакетника и повисла. Так и висела, боялась пошевелиться. Спасла Танькина с «того двора» мама. Она раньше всех пришла с работы на обед, сняла меня и совсем незаметно заштопала небольшую дырку в платье. И оставила всё в тайне.
Лида не стала рассказывать Диме, что покорно висела на заборе не потому, что боялась упасть и пораниться. Она ужасно боялась порвать платье, которое сшила мама, и ещё раз услышать её «все девочки, как девочки, а ты…» Диме не надо знать, что мама её, кажется, не любит и называет «шось такэ, та ещё шось», что означает не такая, какой ей следует быть.
Пока девочка рассказывает историю, стоя у стены дома и глядя на забор, Дима перочинным ножичком, глубоко врезаясь в штукатурку, обводит тень на стене, запечатлевая её профиль. Потом вдруг наклоняется, упирается двумя руками по обе стороны от её головы в стену дома и прижимается тёплыми мягкими губами к её губам.
Лиде нравится. Во-первых, это очень романтично, точно такую сцену она недавно видела в кино. Во-вторых, какое-то сладостное ощущение возникает в области солнечного сплетения, становится трудно дышать. Тёплая волна опускается в низ живота. Она испугано ныряет мальчику под руку и убегает домой.

После того осеннего вечера Лида видела Диму только в школе. Ленуца уверяла, что он «смотрит», но ходили слухи, что Дима провожал со школы Люсю, симпатичную светловолосую свою одноклассницу.
Девочку это не тревожит. Ведь Дима её целовал! А это значит, что у них настоящая любовь на всю жизнь. Как в кино. Она ждет с замиранием сердца новогодний школьный вечер. Ещё бы, на вечере будут девятиклассники, а значит, и Дима.
Придирчиво оглядев дочь, мама констатирует, что фигурка у девочки ладная, соседская портниха быстро сошьёт ей новое платье, но, глянув на лицо, тяжело вздыхает:
 - Ох, смотри, не по Сеньке шапка этот твой Димка. Слишком красив для тебя.
 - Да, наш Димочка крутого замеса, - добавляет Ленуца, присутствующая при осмотре. - Моя мама с Димкиной подругами в молодости были. Они обе из румынских дворян. Так вот, настоящий Димин папа - не дядя Ваня Полещук, а какой-то заезжий красавец. Еврей, между прочим.
Ленуца и сама замеса не слабого. Рождена от румынской красавицы и русского богатыря-старообрядца, неведомо как появившегося в Бессарабии и таинственно сгинувшего навсегда вскоре после появления её на свет. Лида догадывается о причине слишком явной неприязни мамы Ленуцы к своему отцу, долгое время боровшемуся с так называемыми чуждыми элементами. Но принадлежность к когда-то враждующим лагерям дружбы двух одноклассниц не омрачает.
Девочка старательно готовится к вечеру. Как никогда ей хочется быть красивой. Платье, сшитое по новой моде цвета морской волны, уже висит в шкафу. Не хватает только туфель. Мамины - все на слишком высоких каблуках. Ходить на таких школьницам запрещается. И очень хорошо, девочка и без каблуков почти самая высокая в классе. Где же купить, а правильнее сказать, достать подходящие туфли? Только в магазине «Военторг». Но этот магазин доступен лишь офицерам и их семьям. А в доме, где она живёт, все офицеры отставные, кроме папы братьев Бужоров. Но он, как всегда, в командировке.
 - Без моего папы через КПП в магазин не пропустят, надо лезть через забор, - не долго думая, предлагает Алькос, который не догадывается, с чего это вдруг Лида, а он с лёгкой руки брата Толика по-прежнему называет её Щёточкой, так озаботилась своим внешним видом. Сам он не собирается ни на какой вечер. За прошедшее лето, проведённое у бабушки в деревне, Алькос, как обещал, перерос подругу почти на голову, но взрослее не стал.
- Да нас ещё на заборе застукают. И потом, ты представляешь себе, как я буду спрыгивать в юбке? А вдруг повисну? - напоминает девочка горький опыт десятилетней давности. - Вся солдатня сбежится посмотреть.
- Ой, было бы на что.
Алькос не прав. А может, он не замечает, что девочка изменилась? Солдаты, чьи бритые головы, как галчата, торчат над кирпичным забором, выходящим на улицу, уже давно сообщили ей, что ножки у неё красивые и даже что она хорошенькая.
- Ну ладно, тогда делаем подкоп, как в прошлый раз.
В прошлый раз, ещё летом, закадычные друзья, проделав под забором лаз, много раз пробирались по нему в часть, усаживались в последнем ряду и смотрели фильмы, пока их не обнаружил командир части и не вытолкал с позором.
- Ну уж нет, - отвергает девочка этот совсем не солидный вариант и решительно заявляет: - Я пойду через КПП. Мой папа всю войну воевал, защищал Севастополь, пограничником служил, потом здесь, в Бессарабии, с бандитами боролся. Что, я, дочь советского офицера, хоть и в запасе, не имею права на туфли?
И она решительно направляется к КПП. Перед входом вдруг ощущает предательскую слабость во всём теле, но, постояв минуту и подумав, вслух заявляет:
- А что я теряю, кроме своих цепей.
И делает первый шаг. В тёмном сквозном проходе пропускного пункта стоят два офицера, судя по всему, уже хлебнувшие молдавского винца.
- Ты куда, девочка?
- В «Военторг», -  уверенно отвечает она.
- А ты чья такая будешь? - ожидая услышать знакомую фамилию одного из офицеров части, в два голоса спрашивают они.
- Я? Мамина.
- А ещё чья? - подталкивают к правильному ответу офицеры.
- А ещё немножко папина, - ляпает девочка, не зная, что сказать.
Офицеры радостно ржут, понимая ответ как тонкий намёк на процесс производства таких девочек. А она, не мешкая, бежит к заветному магазину.
На полке среди мужских туфель красуется одна- единственная женская пара - точно в цвет платья, но, увы, меньшего размера. И она её покупает.
Не уходить же ни с чем. Вечер завтра.

Актовый зал всем своим видом имитирует снежную морозную зиму, какой сроду в Молдавии не бывало. С потолка свисает нанизанная на нитки белая вата, на окнах - глухие синие шторы, украшенные вырезанными из белой бумаги снежинками. В центре светится разноцветными огнями нарядная ёлка. Новый год!
Лида вся в радостном возбуждении! На ней модное платье и импортные туфли. Тесные немного. Но можно потерпеть. Всю предыдущую ночь она промучилась на жёстких бигудях, и длинные каштановые волосы волнами ниспадают почти до талии.
Танцуют самые смелые старшеклассники и учителя. Большинство учеников, прижавшись к колоннам, пока ещё поглядывают друг на друга. Пару раз девочка ловит Димин взгляд. Страшно смущаясь, она делает вид, что он её не интересует. Хотя интересует её только он.
И тут объявляют дамский танец. Ленуца буквально выталкивает девочку:
- Иди, иди, он смотрит, он ждёт.
Дима стоит у центральной колонны на виду у всего зала. Лида и Люся подходят к нему одновременно. Он выбирает Люсю. Как в замедленном кино, видит она его руку, обнимающую Люсину талию, видит, как Люся поднимает сразу обе руки, скрещивает пальцы в замок у него на шее и улыбается, запрокинув голову.
Девочка не может отвести от них взгляд. Чувствуя, что надо что-то делать, не может понять что. «Не по Сеньке шапка. Не по Сеньке шапка…» - слышит она мамин голос и видит мамины грустные глаза, в глубине которых прячется обида на судьбу, давшую ей, красавице, такое «шось такэ, та ещё щось». На Лиду смотрят, кажется, все. Кто с сочувствием, кто с ехидной улыбкой. Наконец Ленуца вытаскивает её из зала.

Девочка долго бродит по городу в надежде, что мама ляжет спать и не узнает о её позоре. Является домой за полночь со стёртыми в кровь ногами, с ввалившимися глазницами на бесслёзном лице и с вымученной улыбкой.
- Где ты болтаешься? Все девочки как девочки, - с обычным раздражением встречает её мама. И вдруг притягивает к себе, сажает на колени, обнимает и качает из стороны в сторону, как младенца.
Это проявление нежности так неожиданно и так удивительно. Девочка зарывается носом в мягкую ткань маминого халата, вдыхает неповторимый и самый прекрасный аромат маминых подмышек, смешанный с запахом хозяйственного мыла и духов «Красная Москва». Оторваться от маминого тела в тот момент для неё, наверное, то же, что вновь испытать шок рождения. Наконец Лиде удаётся заплакать. Она пытается сквозь слёзы, не отрывая лица от маминой груди, что-то объяснить, но мама останавливает её, ещё крепче прижимая к себе.
- Доченька моя, бедная моя доченька.
И вдруг каким-то радостным озарением к девочке приходит понимание, что мама её любит, и любила, и будет любить всегда.

Три следующих месяца Люся гордо расхаживала по коридорам школы. Считалось, что она «гуляет» с Димой. Но большинство ребят почему-то были уверены, что Дима Полещук любит Лиду Щетинину из 10-А.
Потрясения того предновогоднего вечера изменили девочку. Её осознание себя. Ставший ощутимым кокон родительской любви прибавил ей уверенности в себе и бесстрашия. К тому же многие вдруг стали находить её похожей на актрису Ларису Голубкину. Это даёт ей право считать себя не такой уж и некрасивой, несмотря на отсутствие пышных форм и белой кожи, так необходимых в те времена для того, чтобы считаться красавицей.
В первый день весны Лида обнаруживает на своей парте целых три марцишора. Но свой, старательно сплетённый для Димы, продержав в потном кулаке все четыре перемены и так и не решившись отдать, она принесла домой и вложила в учебник по физике. Каждый раз, проходя мимо стены у подъезда, старалась не смотреть на нацарапанный им в тот их первый и единственный вечер профиль.

Кто-то сказал, что счастье - это короткая эмоциональная вспышка, поэтому оно не может быть долгим. А если снизить амплитуду эмоции почти до нуля, то по закону сохранения энергии счастье может длиться бесконечно долго. А если для каждого отдельного человека на всю его жизнь выделяется определённое количество эмоционального переживания со знаком плюс, а в жизни последнее время все больше переживаний с отрицательным знаком - значит, значит, значит!..
- Щетинина Лидия - третье место, - прерывает её размышления голос председателя жюри.
Лида не сразу понимает, что речь о ней.
- Единственная девушка - участница республиканской олимпиады по физике занимает призовое место. Молодец. Вы награждаетесь дипломом, памятным подарком и правом поступления в Кишинёвский университет без экзаменов!
Шквал аплодисментов. Лида поднимается на сцену. Смущённо жмёт руки членам жюри, принимает подарки, приседает в подобии реверанса перед публикой и вдруг видит среди зрителей Диму. Дима здесь? Сердечко девочки, больше лирика, чем физика, радостно бьётся.
Он отыскал её в фойе. Лида смотрит ему в лицо, пытаясь понять, о чём он говорит. Что-то бормочет, краснея и путаясь, кажется, оправдывает свое здесь присутствие. Но она решительно ничего не может понять. Видит лишь, как двигаются его губы, и чувствует, что хочет лишь одного - прикоснуться к ним своими губами. От этого ей делается стыдно, и она пытается уйти. И тут он вкладывает ей в руку что-то крохотное, мягкое, шелковистое. Она разжимает пальцы. Красно-белый марцишор! Теперь она слышит и понимает, что он говорит. Он сам сделал его для Лиды, и в первый день весны продержал в кулаке все перемены, но так и не решился отдать.
- У меня тоже есть марцишор для тебя, - Лида достает из сумки учебник физики и вкладывает Диме в ладонь свой марцишор. Это первое в её жизни признание в любви.
Они гуляют по пустынным улицам ночного Кишинёва. Целуются и строят планы на будущее. Через год Дима тоже окончит школу. Раз уж Лида очень любит шоколад, а его всегда выдают лётчикам, то он просто обязан поступать в лётное училище.
Весна - Примавара! Дословно в переводе с молдавского - первое лето.

Они дружат так, как по их представлениям полагается дружить школьникам старших классов. Он провожает её из школы домой, потом они стоят какое-то время по обе стороны калитки. Подобную сцену Лида не раз видела в кино. До полной телефонизации в Молдавии ещё далеко. Вечерами девушка, делая вид, что занимается уроками, сидит в своей комнате за письменным столом у самого окна, напряжённая как натянутая струна, и гадает, придёт или не придёт. И вспархивает, кажется, ещё до того, как камешек звякает о стекло. Со второго этажа съезжает по перилам. И лишь выскочив из подъезда, с трудом притормаживает, последние метры стараясь ступать медленно, как бы нехотя. Но чаще, не в силах сдержать радость, с разбегу обвивает его шею руками, чуть не сбивая с ног.
За аптечным ларьком, что у входа во двор, нередко сидят в засаде мальчишки из её класса: тщедушный Саша Ерёмов, автор стихов про любовь, посвящённых Лиде, толстяк Юра Смирнов, который вдруг тоже решил, что Лидка ему нравится, и лучший спортсмен школы Юра Иванов, считающий, что у него на девушку больше всех прав, ведь это он был соучастником её первого в жизни поцелуя.
Участвовать в явной борьбе самцов Дима не считает нужным. Ничуть не опасаясь прослыть трусом, он обычно уходит через близкий ему по крови «еврейский двор». Диме свойственна присущая знающим себе цену молдавским мужчинам томная леность. В учёбе особенно не напрягается. Справедливая единица по поведению превращается под пером учителя в четвёрку благодаря незлобивости Диминого характера и какому-то вялому равнодушию к тому, как его воспринимает окружающий мир. Он действительно красив. Черные, слегка вьющиеся волосы оттеняют на смуглом лице синие глаза. Чувственные, чётко и немного капризно очерченные губы притягивают взгляд. Совершенной формы нос сталкивается в неумелом поцелуе с носом девушки, который, как шутит её папа, бог четырём нёс, а одной ей влепил.
Однажды парни, решив, что у Димы с Лидой всё-таки серьёзно, вызывают соперника на мирные переговоры. Сунув под его идеальный нос сразу три кулака, советуют её не обижать. Он и не думает обижать.

Часть 7

Город выбран по факту наличия в нём хоть каких-то знакомых. Так оказывается Лида дождливым летним вечером в Ленинграде на пороге коммунальной квартиры, в которой в одной из крохотных комнат проживает, как вскоре выясняется, до завтрашнего утра семейная пара врачей, много лет назад несколько дней гостившая в Молдавии у маминой приятельницы. Девушку впускают, кормят, заботливо укладывают на раскладушку, так и не вспомнив ни её маму, ни мамину приятельницу. На следующий день помогают добраться до политехнического института. Он ближе всех к дому на пути в аэропорт. Через несколько часов добрые люди улетают навсегда на свою историческую родину. Так политика Израиля и тяжёлый чемодан с книгами оказались решающими в выборе института.
Огромное здание главного корпуса, беломраморная парадная лестница, гулкие просторные коридоры, старинные задвижки на высоких окнах, широкие подоконники, аудитории амфитеатром - всё потрясает до потери чувства реальности. От волнения Лида, почти не зная молдавского языка, говорит с акцентом. Её принимают за иностранку и в кабинеты для оформления многочисленных бумаг пропускают без очереди.
И вот, ещё с утра не имевшая ни одной нужной справки, она в тот же вечер заселяется в общежитие. А на следующий день приступает к занятиям на подготовительных курсах.
В выборе специальности определяющим является слово «физика». В этом повинна ослепительно яркая личность школьного учителя. Шансов поступить один к десяти. Но как хочется Лиде доказать себе самой, а главное - маме, что она не «шось такэ, та ещё шось».
Она уже знает, что жизнь полосатая. Поэтому в ожидании первой оценки за письменную математику плачет сутки напролёт, чтобы завтра наверняка смеяться. Получилось. Ура! Математика письменно - отлично! Не радоваться. Математика устно. Экзамен  принимает молоденький доцент, который, пока она готовится, глаз не сводит с её ног. Посмотрел на оценку за предыдущий экзамен, потом пристально на Лиду. Отлично, сказал он, и записал в экзаменационный лист. Физика! Разумеется - отлично. Непрофилирующее сочинение главное не завалить. Это непросто. С грамматикой у неё не то что плохо, а очень плохо. Поэтому в сочинении о комсомольцах Лида использует минимальное количество самых простых предложений. Но спасает не это. «Не родись я в Молдавии, вместо тройки с минусом поставили бы двойку с плюсом», - приседает она в глубоком реверансе перед благосклонной судьбой.
Что удивительно, за время подготовительных курсов и сдачи вступительных экзаменов Лида, в отличие от новых подружек по комнате, Зои Уваровой, Тани Путиловой и Лены Петровой, сильно сдавших на почве волнений и переживаний, напротив, округлилась и даже похорошела. Вдали от южного солнца, среди дождей и туманов северной столицы кожа лица высветлилась. К тому же Лида сделала попытку осуществить мечту всей жизни - превратиться в блондинку. Результат оказался неожиданным, но эффектным. Ибо волосы приобрели морковный цвет. Это делало сбор моркови, трудовую повинность первокурсников, сакрально неизбежным. До отъезда в колхоз ещё целая неделя.

И вот триумфальное возвращение в родной городок. На ней жёлтое в белую полоску платьице, перетянутое по талии белым поясом. Оно удивительно сочетается с новым цветом волос. Рядом улыбающаяся мама. Ах, если бы уметь быть просто собой, а не играть роль, навязанную представлениями мамы о том, какой должна быть её дочь! А именно - гордой и серьёзной. Она бы выглядела ещё счастливее. Хотя куда уж счастливее?
Надо везде успеть, а времени мало. Но при встрече с многочисленными знакомыми мама останавливается, горделиво вскидывает голову и неторопливо, будто смакуя слова, проговаривает:
- Поступила. Ленинградский ордена Ленина политехнический институт имени Михаила Ивановича Калинина. Электромеханический факультет, инженерная электрофизика, специальность техника высоких напряжений.

На белокаменной стене огромного овощехранилища гордые своим новым статусом студенты первым делом начертали добытой невесть где краской: «Студентохранилище».
Внутри строения по обе стороны прохода на деревянных настилах высотой метра два рядами разложены набитые соломой матрацы, прикрытые солдатскими байковыми одеялами. Справа за развешанными простынями - мальчики, слева - девочки.
С едой дело обстоит ещё суровей. На двоих приходится одна тарелка и одна ложка. Девушке в напарники достался вундеркинд Саша Баранов, отнюдь не страдавший отсутствием аппетита. Поэтому почти всегда обе части честно поделённого пополам обеда оказывались в его желудке.
- Лидочка, Щетинина! - кричит с противоположного конца поля Вовик Голубев.
- Что?! - девушка вскакивает с колен и даже привстаёт на цыпочки.
- Халвы хочешь?
- Хочу!
Она уже мчится по полю, перепрыгивая через ящики и размахивая копной огненно-рыжих волос к улыбающемуся во весь свой губастый рот Вовику. Но он, полуприсев, театрально разводит руки в стороны:
- Нету!
Девушка не обижается, она весело хохочет вместе со всеми и довольствуется только что очищенной вундеркиндом морковкой.
Вовик Голубев - душа их группы. Вечерами он поёт под гитару песни доселе не известных девушке авторов: Окуджавы, Высоцкого, Визбора. За одно это в него можно влюбиться, невзирая на маленький рост.
Девушка и сама нравится многим. Но до любви ли? Даже Дима существует лишь как факт в самом отдалённом уголке памяти. Сердце до краёв заполнено другим. В нём поселился восторг от первой серьёзной жизненной победы: поступила. И ожидание обязательного счастья.
Его не омрачает даже Валя Коптева. Валя работает как комбайн. Ей почему-то общежитие не полагается. Но комсомольское бюро обещало похлопотать за каждого, кто перевыполнит норму в два раза. С детства презирающий крестьянский труд вундеркинд Саша Баранов и нежная Лида под руководством Валентины, назначившей себя бригадиром, вынуждены работать в том же сумасшедшем темпе, хотя общежитие им уже предоставлено. Они перевыполняют норму чуть ли не в три раза. После этого и ещё долгих хождений по всевозможным инстанциям Валя получает право жить в общежитии. Это убеждает девушку в справедливом устройстве мира. Но ненадолго. Потому что поселили властолюбивую и чрезвычайно энергичную Коптеву в комнату, где доселе мирно сосуществовали Лида и её новые подруги. Когда Коптева вдруг среди ночи решает, что пора, например, заняться генеральной уборкой в комнате, Лена невозмутимо отворачивается к стене и преспокойно засыпает. Она чуть-чуть не от мира сего. Ходит, ссутулившись, тяжёлым размашистым шагом по незыблемому маршруту: общежитие - институт - столовая и обратно. Даже обедает, уткнувшись в конспекты. Всё остальное её не волнует. Милая и мудрая Танечка, как и безропотная Зоя, с неистовой самодуркой в дебаты не вступает. Они молча помогают ей выкатывать кровати в коридор, в том числе и с безмятежно спящей Леной. Огрызается и пытается угомонить трудолюбивого деспота только Лида, но всегда безуспешно. Сдаётся на первой минуте, потому что не умеет громко и убедительно что-то доказывать. После, осознав собственное бессилие и немного поплакав, присоединяется к подругам. На лекциях спят по очереди, потом переписывают друг у дружки пропущенные куски. Лида вообще первый год крепко спит только на лекциях, так как, кроме Коптевой, по ночам её донимают клопы. Кровью с молоком северных красавиц они пренебрегают. Им подавай южную кровь с вином. Что, в общем, подтверждает мнение, будто потребление вина хоть и косвенно, но плохо отражается на учебном процессе.
После первой сессии в зачётке одни позорные тройки. Оказывается, просто знаний недостаточно. Сессию ещё надо научиться сдавать. Монумент славы победительнице (шутка ли, единственная в классе поступила с первого раза, да ещё куда!) подмывают невидимые воды неудовлетворённости собой. Мир пытается сопротивляться её победному шествию по жизни. Но Лида полна надежд на счастливое будущее. И надежды начинают сбываться. Клопы истреблены, Валя, прихватив покорную Танечку, переехала —в другую комнату. Дима сдержал обещание: поступил в лётное военное училище и пишет самовлюблённые письма.

Часть 8

Прижав к груди стопку книг, Лида идёт между рядами огромных дубовых столов библиотеки главного корпуса политехнического института, всем своим чутким существом болезненно реагируя на взгляды сидящих за ними читателей. Она невероятно стеснительна. И от стеснения двигается не глядя по сторонам. И спотыкается о массивный стул, связанный с другими стульями шпагатом. Сооружение, имеющее своей целью отгородить часть читального зала от посетителей, с грохотом обрушивается. Лиде кажется, что вздрагивает всё огромное здание. И она, чувствуя на себе взгляды присутствующих в зале, впадает в оцепенение. Не оглянувшись на содеянное, внешне невозмутимо садится на свободное место, вызывая восторг и удивление у зрителей. Так, не поднимая головы от книг, она и сидит до позднего вечера. И только когда в зале не остаётся ни одного человека, решается снова пройти мимо злополучных стульев.
А через какое-то время один из свидетелей её кажущейся невозмутимости, к этому моменту поддержанный модным черным вельветовым пиджаком аля-Битлз, решается прийти на танцы в корпус, где, по его разведданным, живёт эта необыкновенная девушка. В это же время, не подозревая, какую встречу ей готовит судьба, Лида поддаётся на уговоры подруги, надевает лучшее своём платье и входит в затемнённый танцевальный зал.
- Можно вас? - раздается голос позади неё.
Она оборачивается и, не взглянув в лицо пригласившему, кладёт руки на вельветовые плечи. Лида уже бывала здесь и все, абсолютно все медленные танцы одиноко стояла у стены, краснея от смущения и глядя в пол.
Пригласивший оказался высоким широкоплечим молодым человеком. Весь вечер он не отпускает её руку, а после - предлагает погулять по студенческому городку.
Они бредут по опавшей листве, загребая её ногами, и Лида обстоятельно отвечает на его вопросы. О себе молодой человек говорит мало. Он тоже второкурсник, учится на физмехе. Обе сессии сдал на отлично. Живёт в этом же студенческом городке, в корпусе напротив.
Довольно холодно и сыро. Носового платка в кармане лёгкого пальто, как на грех, нет, и Лида шмыгает носом. Капроновые чулочки, перехваченные над коленками резинками, всё время позорно сползают. Но молодой человек ничего не замечает. Они до рассвета бродят по усыпанным кленовыми листьями аллеям, и ей совсем не хочется возвращаться в свою комнату. Его зовут Геннадий. По мнению Лиды, это имя с ним не вяжется. Он мягче, ласковее, воздушнее. Наконец она решается прямо взглянуть в лицо парню. Большие синие глаза, чуть курносый нос, светлые пушистые волосы.
Через несколько дней, встретив его в коридоре института, она вдруг понимает, что влюбилась. Никогда ещё так не трепетало сердце, никогда ещё она не могла заставить себя, как ни старалась, думать о чём-то другом, никогда ещё ей так не хотелось отпускать чью-то руку даже на миг. «Любовь долготерпит, - написано в потёртом томике под названием «Новый завет», который её соседка Зоя прячет под подушкой и не каждому даёт почитать, - милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит…» Значит, это любовь, думает Лида. Ведь ей нравится в Геннадии всё: и как он говорит, и как ходит, и как смеётся, и как целуется. А он? Когда соседки разбегаются по ночным свиданиям, он высиживает до рассвета на краешке её кровати, любуясь, как она спит. Она, конечно, жалеет его. Но он не уходит и не пытается прилечь рядом. Они могут по нескольку часов стоять у двери её комнаты, не размыкая объятий, тесно прижавшись друг к другу.
Ощутимый зов готового к продлению рода организма вот-вот окончательно заглушит голос мамы, не устающей напоминать Лиде, что ЭТО вне брака - недопустимо. Да, Лида знает, что недопустимо. Но проистекающая вокруг жизнь демонстрирует обратное. Непогрешимая Валя Коптева вдруг сделалась беременной, и чистосердечно поведала подругам свою историю. Оказывается (надо же, ужас!) она давно не девушка. Но мама, сельская учительница, категорически против её брака с местным трактористом, который, впрочем, тоже жениться не горит желанием, но теперь куда они денутся, потому что Валя твёрдо решила рожать. Тихая Танечка Путилова неожиданно призналась, что ЭТО у неё было ещё в десятом классе и что (вот так да!) уже целый месяц она делает ЭТО с вундеркиндом Сашей Барановым. Вскоре с помощью непререкаемого авторитета заметно беременной Коптевой Танечке удаётся убедить наивного вундеркинда, что превращение девушки в женщину не всегда предполагает наличие крови. Баранов, как честный человек, принимает решение немедленно жениться. Скромная Зоя Уварова уже давно переехала из общежития в квартиру к Голубеву, а на днях они расписались, потому что она ждёт ребёнка. Встречаться почти полгода с парнем и оставаться девушкой - уже как-то даже неловко. Ну и пусть. Зато ей нечем огорчить проницательную маму. И потом - Дима. Она не может, не должна его предать.
Вот на каникулах и проясним отношения, думает Лида, в душе надеясь, что время и расстояние охладили Димино чувство к ней. Если оно и было когда-то горячим. В чём Лида с недавних пор сильно сомневается.

На этот раз в зачётной книжке ни одной тройки. Лида научилась сдавать экзамены. Теперь она, как и все, не гнушается шпаргалок. Конечно, так не следует поступать. Зато стипендия обеспечена. И она может позволить себе купить билет на самолет и провести целых две недели дома. Под натиском реалий жизни высокие принципы постепенно сдают свои позиции. Как же Лида соскучилась по теплу и уюту родного дома! По маме, по папе. По Диме? Нет. Пожалуй, нет. Впрочем, она пока ещё не может ответить себе на этот вопрос.
Ленинград седой от мороза. Гена долго не отпускает её руку перед входом в зал для посадки. Теперь из салона самолёта она видит его, вцепившегося в сетчатое ограждение взлётной полосы. Не понравившуюся Лиде шапку-таблетку он в тридцатиградусный мороз по-прежнему держит в руке.

Мама сразу поняла, что с дочерью что-то происходит. Они сидят допоздна в Лидиной комнате. Лида, сияя восторгом и захлёбываясь от возбуждения, рассказывает, что в его городе полгода ночь, а полгода не заходит солнце. И очень холодно. Его папа работает мастером на огромном, известном на всю страну заводе, а мама вообще никогда не работала. У него ещё есть старший брат и младшая сестра. Но главное, он такой же светловолосый и синеглазый, как папа.
- И ещё, - она отводит взгляд, - мне кажется, что Гена, в отличие от Димы, меня любит больше, чем себя.
С Димой они виделись вчера.
- Понимаешь, мама, он без умолку говорит только о себе и о своей авиации, совсем не обращая на меня внимание. Мне даже показалось, сверни я неожиданно в переулок, он и не заметил бы. И ты знаешь, я назвала его нечаянно Геной. Он не обратил внимания. Но прощаясь, я снова оговорилась. И мне пришлось признаться, что в Ленинграде я познакомилась с парнем по имени Гена и что он мне нравится.
- Глупенькая ты моя. Ну отчего же ты такая глупенькая? Откровенность хорошее качество, но не для семейной жизни. Впрочем, насколько я понимаю, Гена замуж тебя пока не зовёт. А Дима, скорее всего, не позовёт никогда. Мне передали, что его мать против вашей дружбы. Видите ли, ты для него недостаточно красива.
На следующий день камешек вновь клацает об оконное стекло. Не сразу и неохотно Лида всё-таки выходит. Дима пытается взять её за руку, но она отстраняется. Они гуляют по городу. О вчерашнем признании он словно забыл. Снова самолёты, прыжки с парашюта, катапульты. Я, я, я. Девчонки провожают его взглядами. Дима в форме курсанта просто неотразим. На Лиду смотрят с завистью. А она томится тоской.
Они разъезжаются, так ни разу не поцеловавшись. По представлениям Лиды теперь это безнравственно.

На следующие зимние каникулы Лида приезжает домой с опозданием почти на неделю. Пришлось пересдавать экзамены по двум предметам, к которым она готовилась, находясь в гостях у Гениных родителей. К тому времени они переехали из далёкого Мончегорска в пригород Ленинграда. Встречи с Димой Лида намерена избежать. Впрочем, мама сообщает, что он побыл несколько дней и уже вернулся в училище. На этот раз Лида привезла с собой в чемодане фотографию Гены, а в себе, как потом выяснилось, только что зародившийся плод их отношений, которым она теперь не знает названия. После случившейся наконец близости, которую Лида по наивности своей воспринимает как предложение пожениться, Гена переменился. Встречаются они последнее время гораздо реже и всё больше по её инициативе.
Папе молодой человек не понравился. Маме же не понравилось состояние дочери. По утрам Лиду тошнит. Мама недовольно смотрит на дочь:
- А ты случайно не… - её лицо выражает ужас и отвращение. Лида спешит вернуться в Ленинград.
Гена тоже смотрит на неё с отвращением. О женитьбе не может быть и речи. Так сказала его мама, ещё недавно сама стелившая им общую постель. Ещё она сказала, что аборт - это сущий пустяк, пять минут и никаких проблем. Ничего, мол, с ней не будет, я сделала семь абортов и, как видишь, сынок, жива, а тебе надо учиться, таких Лид у тебя ещё будет много. Лида простосердечно рассказала маме Гены, что она из семьи обычных служащих с небольшим доходом. Маме это не понравилось. Не понравилась и слишком уж сильная влюблённость сыночка в эту не очень-то и красивую, странную девушку.
Лиду выворачивает немилосердно с утра до вечера. Она не может посещать лекции. Лежит целыми днями с тазиком у кровати. Гена не появляется. Она собирает остатки сил и приходит к нему в комнату.
- Гена, разве теперь мы не должны пожениться?
Но он брезгливо отворачивается:
- Поженимся только после того, как ты сделаешь аборт. Я не собираюсь из-за такой ерунды бросать институт. Мои помогать не станут. Делай аборт.
Ставший холодным и чужим, её любимый говорит чужими словами. Видимо, чувствуя некоторый внутренний дискомфорт, спешит подкрепить свои слова маминым авторитетом, который для него, увы, непререкаем:
- Мама сказала, что нам рано жениться и заводить детей.
Лиде хочется возразить, что, дескать, дети не куры, их не заводят. И потом, мама сама уложила их в одну постель. Значит, они уже муж и жена. Надо всего лишь поставить штампы в паспортах. Но смолчала. Просто нет сил спорить. Да она и не умеет.
Гена сам отводит Лиду в больницу и не уходит, пока за ней не закрывается дверь. Возвращается из больницы она одна. Несколько суток валяется в комнате общежития в полном молчании. Ждёт знакомого стука в дверь. Но Гена не приходит. Тогда она встаёт и идёт к нему сама.
- Здравствуй, Гена. Ответь мне только на один вопрос. Тебя не мучает совесть?
- Совесть - вещь не материальная. Ею можно пренебречь.
- Кто сказал тебе такое?
- Мой брат.
- И ты с ним согласен?
- Да.
Лида неожиданно для себя даёт ему пощёчину. Он ударяет её в ответ. Уйти, уйти навсегда. Никогда не быть с этим человеком. Рядом не стоять. Вычеркнуть из жизни. Даже не думать о нём.

Легко сказать. Легко обещать. Не думать. Но как это сделать, если им заполнена каждая клеточка её организма? И думать она может только о нём. И ни о чём другом. Лекции Лида не посещает совсем или, отсидев с отсутствующим видом, потом, не вникая, переписывает у однокурсниц. О еде забывает. Плохо спит. Ищет ему оправдание. И находит. Конечно же, это влияние его мамаши. И старшего брата. Уже отсидевшего за что-то в тюрьме. Но Гена совсем другой. Он мягкий, он добрый. Он родился не в той семье. Ему дали чужое имя. Или она его не знает совсем? Лиде кажется, что её мозг вот-вот взорвётся.
И вдруг - письмо от Димы. Нежданное, после двухлетнего молчания: «Лида, пожалуйста, напиши как можно быстрей, как ты ко мне относишься, мне очень важно знать».
Обладай она тогда хоть толикой женской хитрости…  Но её учили честности и прямоте, и она «как можно быстрее» отвечает: «...не знаю пока, увидимся через два месяца на каникулах и всё решим». Теперь она заставляет себя думать о предстоящей встрече с Димой. О том, что его юношеский восторг после поступления в лётное училище, должно быть, прошёл. Он её не забыл, значит, любит, пусть ни словом о том не обмолвился. Они поженятся. Уж Дима-то её никогда не обидит. И будут жить ровной, тихой жизнью. Дима из порядочной семьи. И всё встанет на свои места. А теперь надо заняться учёбой и не забывать питаться. А то от лица один нос остался.

И вот этот день настал. Нарядные, с супермодными причёсками (специально по этому случаю с раннего утра отсидели очередь в парикмахерской) подруги прогуливаются по той самой улочке, что ведёт к жд мосту. Сегодня должен приехать Дима, за которого, по мнению Лены, Лиде следует немедленно выходить замуж. Она согласна. Дойдя до перекрёстка, девушки разворачиваются, чтобы ещё раз пройтись до моста. И видят Диму в толпе приехавших, спускающегося по ступеням. Подруги устремляются ему навстречу. На бегу Лида вдруг чувствует, смутную тревогу и застывает на месте. Она не сводит глаз с бесконечно долго приближающейся фигуры Димы. Вот наконец он, глядя поверх голов, что-то говорит. Лида не может понять слов. И замечает рядом с ним миниатюрную девушку. И слышит:
- Моя жена. Рая.
- Ну, Дима, ты даёшь! - Лена сильной рукой поддерживает обмякшую Лиду за талию.
Пара удаляется в сторону Диминого дома. Каждый сам по себе, как чужие. Лида смотрит им вслед, прислонившись к церковной ограде. В окне кассы кинотеатра она различает красивое лицо мамы. Мама вытирает слёзы.
На следующий день Дима один за другим швыряет камешки в окно Лидиной комнаты. Лида поглядывает тайком из-за шторы, но не выходит. Тогда он стучит в дверь. Открывает мама:
- Иди себе, Дима, к жене.
И он, сгорбившись, идёт. Через день подкарауливает Лиду у подъезда. Они долго и горестно молчат. Девушка стоит спиной к стене, на которой ещё виден её профиль, начертанный Димой в день их первого свидания. Он достаёт из кармана ключ и обводит его, глубоко врезаясь в штукатурку. Потом склоняется к ней и быстро-быстро говорит:
- Понимаешь, так получилось, это было только один раз. Я был пьян. Она сразу забеременела. Я обязан был жениться. Если бы ты написала, как ты ко мне относишься… Ты заметила, как она на тебя похожа? Но всё равно я её не люблю.
Он пытается поцеловать Лиду, но она отворачивается:
- Не надо. Никто никого не любит.

- Надо что-то делать, иначе вылетишь с последнего курса. Клин клином вышибают, -  говорит Лиде первокурсница Надя. Она новая Лидина соседка по комнате. Все прежние замужем. А я - «шось такэ, та ещё шось»? Неужели мама права? И Лида решает ответить на ухаживания Андрея - вполне симпатичного парня, который уже давно на неё поглядывает. Этой весной он оканчивает институт и хотел бы жениться до получения распределения. На Лиде. Она ему очень нравится, и, он уверен, они могут быть прекрасной парой.
Вот уже месяц Лида добросовестно ходит с ним в театры, на концерты и выставки, гуляет по парку Лесотехнической академии, что через дорогу от студенческого городка. Понемногу привыкает к мысли, что брак с Андреем - единственный способ избавиться от неослабевающей тяги к Геннадию. Андрей очень даже приятный молодой человек. Родом из Сибири. Хорошо воспитан. С формулой «совесть - вещь не материальная, ею можно пренебречь» не согласен категорически. Честный, умный. Что ещё надо? К тому же хорошо целуется. Большего Лида не позволяет. Да ей и не хочется.

Солнечный майский день. Широкие окна стоящих друг против друга корпусов общежития настежь распахнуты. Андрей входит в комнату Лиды с огромным букетом черёмухи. Он намерен сделать ей официальное предложение. И оказывается в поле зрения неожиданно появившегося в окне напротив Геннадия. Лида, готовая сказать «да», в свою очередь замечает, как знакомая до боли светловолосая голова стремительно мелькает в окнах пяти лестничных пролётов противоположного корпуса. Через несколько секунд Геннадий влетает в её комнату, хватает Лиду на руки и  несёт к парку. Она прижимается к нему, обвив его шею руками и зарывшись носом в ворот его рубашки.
Неожиданно начинается ливень. Мокрые до нитки, они сидят на корточках под вековым деревом, прижавшись друг к другу. И плачут.

Вскоре Лида понимает, что опять беременна. И всё повторяется. От ребёнка требуют избавиться уже известным ей способом. Обрушиваются всем его семейством. Уговаривают, убеждают, умоляют, ведь отказ жениться в подобном случае грозит Геннадию исключением из института. Но с неожиданной для самой себя решимостью Лида заявляет, что он волен поступать, как считает нужным, но на аборт она не пойдёт.
В больницу Лида попадает прямо с улицы. Добрая и рассудительная докторша предупреждает:
- Подумай, деточка, возможен и летальный исход, уж слишком ты слаба. Сильнейший токсикоз. Лучше бы сделать аборт, но в этом случае детей у тебя, скорее всего, уже не будет никогда.
Лида, не раздумывая, отвечает:
- Будь рожать. Я выдержу.
Лидина упрямая решимость Геннадию непонятна. Непонятна и ей. Страх увидеть осуждение в глазах отца и услышать мамино «все дети как дети, а ты шось таке, та ещё шось» велик. Но, похоже, созидательная  сила зарождающейся внутри неё новой жизни во много раз превосходит разрушительную силу страха.
И на этот раз из больницы Лида возвращается одна. И сразу в комнату Гены. Она непрерывно сплёвывает слюну в платочки. Он брезгливо отводит взгляд. Оба молчат. Лида направляется к двери.
- Лида, - говорит он ей в спину, - предлагаю тебе стать моей женой.
- Я согласна, - не оборачиваясь, отвечает она почти шёпотом и хлопает дверью.

Разумеется, никакой свадьбы Лида не хотела. Но кому это было интересно?
- А тебя, Лидка, вообще никто не спрашивает, - срывается на визг четырнадцатилетняя его сестра Люба. - Рот закрой и радуйся, что мой брат на тебе женится.
- Не по-людски, - говорит его мама, - родственники обидятся.
И по обыкновению, словно и в самом деле знает тому пример из жизни, добавляет:
- Вот бывало, женится у нас в деревне парень на будто от него беременной, а ребёночек родится в соседа лицом. Иди ж ты пойми, от кого и родила.
- Будет вам, - жалеет Лиду отец и закуривает папиросу. Геннадий будто и не замечает происходящего.
На лестничной клетке Лиду останавливает пожилая дама:
- Простите, вы невеста Геннадия из десятой квартиры?
- Да, - смущенно отвечает Лида.
- Меня зовут Ангелина Леонтьевна. Я понимаю, что это не моё дело, но не могу не предостеречь вас, милая. Бегите, пока не поздно. Эта семья - нелюди. И к несчастью, не одна я в этом уверена.
- Но Гена другой, - робко пытается возразить Лида.
- Возможно, возможно, пока другой. Но он телок у вымени мамаши. А она, прости меня, Господи, неумная, алчная и жестокая особа. От себя его никогда не отпустит. Беги, деточка. Беги.
- Спасибо, - сказала Лида и заплакала.
Она не может не поверить даме, потому что и сама с некоторых пор многое понимает и видит. Да, Гена во власти своей мамы, и ни мужем, ни отцом никогда не станет. Теперь это более чем очевидно. Но заявление в загс подано. Родители Лиды счастливы, готовятся отдать дочь замуж. Отец снимает со сберегательных книжек все накопления, а мама с гордостью сообщает всем подряд, что её дочь выходит замуж за будущего учёного-физика и жить будет в Ленинграде.

В двухкомнатную хрущёвку набилось человек тридцать, в основном родственники со стороны жениха. На кухне под столом в непотребном виде спит его дядюшка. Тётушка и будущая свекровь в хлопотах, но бдительно реагируют на любое его шевеление. И как только он норовит окончательно проснуться и встать, подносят к его губам стакан самогона. Он, не открывая глаз, в младенческом благодушии всасывает его, потом на несколько секунд невидящим глазом впирается в тётушку. Любовно обложив её семиэтажным матом, возвращается в нирвану. Мама Лиды в шоке. Помимо потрясения от чудовищности происходящего, она жалеет бедного дядюшку. Она не знает, что это единственный способ избежать драки. Отца жениха напоили под завязку накануне. Теперь два дня все могут быть спокойны. Он пьёт и дерётся строго через два на третий. Юра, брат жениха, и его жена Надя, молодые, красивые, приходят, но только на пару часов. Потом Юру в тайне от гостей уговаривают уйти домой. Но через какое-то время Надя прибегает полураздетая, с плачущей годовалой дочуркой на руках, сама вся в слезах, в крови и в синяках. Лидин папа предлагает жене забрать дочь из этого ада, пока не поздно. Но мама, не допускающая мысли о неминуемом для их семьи позоре в случае возвращения дочери с «нагулянным» ребёнком, решительно заявляет:
- Поздно. Пусть родит в браке. Потом будет видно.
Первую ночь после свадьбы Лида спит с родителями в гостинице. Гена пьян и агрессивен. Мама говорит:
- Ты хоть понимаешь, куда ты попала? Все дети как дети, а ты…
Папа угрюмо молчит. Лида тоже. Ей нечего сказать.
На свадебные деньги, по тем временам очень приличную сумму, по большей части подаренные родителями Лиды, Гена, не советуясь с женой, накупил музыкальной аппаратуры. Целыми днями из окна их комнаты на весь студенческий городок гремит музыка. Состояние Лиды в расчёт не принимается. Важна реакция студентов, которые не могут себе позволить такую роскошь и завидуют.

Гена мечтает заработать много денег, но не для жены и будущего ребёнка. О них пусть заботятся Лидины родители. Так сказала его мама. Большие деньги нужны, чтобы все вокруг ему ещё больше завидовали.
По окончании сессии они с братом организовали строительный отряд и уехали в тундру прокладывать линию электропередач. Проводив мужа, Лида возвращается  в общежитие. У входа стоит миловидная девушка.
- Да вот его жена. Спросите у неё, - говорит с ехидной улыбочкой вахтёрша и с нескрываемым интересом ожидает, что же будет происходить дальше. Но ничего особенного не происходит. Незнакомая девушка замечает животик Лиды и, изменившись в лице, бросается к выходу. Должно быть, сокурсница, думает Лида и поднимается в свою комнату. Её чистая душа не допускает других вариантов.

Роды пришлись в аккурат на летние каникулы. Аэропорт города Кишинёва. Ищущие взволнованные глаза мамы в зале прилёта скользят мимо. Лиду трудно узнать. Ей идёт беременность. Привлекательный молодой мужчина, который весь полёт проявлял интерес к девушке, предлагает маме отвезти их прямо в Унгены на своей машине. Под умело сшитым свекровью сарафаном беременность совсем не заметна. Увы! Где вы раньше были, привлекательные, думает мама.
Целых три часа они трясутся в допотопном дизельном поезде. Мама кормит Лиду с ложечки клубникой в сахаре:
- Ничего, что ребёнок появится всего через пять месяцев после свадьбы. Главное, в официальном браке.
Мама улыбается. И Лида счастлива.
В Молдавии к беременным особое отношение. На базаре даже торговаться не надо, сельчане чуть ли не даром уступают овощи и фрукты, а потом столько же дают на здоровье маленького. Соседи с утра до вечера несут всякие вкусности. И в роддом, несмотря на поздний час, всем двором выходят провожать.
Соседки ещё судачат, не успев разойтись по своим квартирам, как звонит единственный на весь дом телефон. Нонца, наполовину высуновшись из окна, кричит на все три двора:
- Лида родила!!! Девочку!!!

Лида лежит на холодном металлическом столе. Светает. Похоже, о ней забыли. Она слезает со стола, доходит, держась за стенку, до ординаторской, деликатно стучит и, к изумлению врача, сначала с виноватым видом извиняется за беспокойство, потом просит, нельзя ли взять сухие простыни взамен мокрых от крови.
Весь следующий день в палату к ней заглядывают роженицы. Всем хочется взглянуть на удивительную молодую женщину, которая, по словам акушерок, не только не пикнула рожая, но и шутила, самостоятельно забираясь на родильный стол. Попросила закрыть форточку. Мол, как бы снова не надуло. А родив, через час уже разгуливала по коридорам.
Стрэинэ, единодушно заключают все.

Четвёртое августа. Утро первого дня жизни Лидиной дочери. Сочный, насыщенный ароматами щедрого молдавского лета воздух наполнил палату. Только восемь часов утра.
Освобождённая от бремени, боли, и измучившего её токсикоза, Лида лежит в чистой сухой постели лицом к открытому окну в сладкой полудрёме. Над горизонтом в утренней дымке всходит солнце и обнимает её своим ласковым теплом. Абсолютному покою мешает появившаяся в момент разрезания пуповины тревога за ребёнка. Лида вслушивается в крики младенцев, пытаясь определить голосок, который она слышала всего несколько секунд и не спутает теперь ни с каким другим.
В проёме окна появляются счастливые лица папы, мамы, соседей.
- Молодец, Щёточка, - говорит рыжий Алькос. - Лихо ты справилась. Я тобой горжусь.
- Щёточка, - над огромным букетом цветов возникает лицо красивого голубоглазого мужчины. Толик Бужор! Неужели! Они виделись лет пять назад. - Щёточка, я жду, когда ты подрастёшь, а ты - хоп и родила.
Из-за  широких спин братьев появляется их мама, а за ней вторая тётя Мария - Танькина мама. В руках они держат полотенца с молдавским орнаментом, бутылки коньяка и коробки конфет «Птичье молоко». По большому блату достали. Это для врачей и акушерок. Так положено. Выкуп. Дядя Лёша разливает из графина вино по стаканам и уже рассказывает анекдот. Никто его, конечно, не слушает, кроме жены. Тётя Зоя, как всегда одна, заливается смехом и предлагает всем выпить - обмыть ножки новорожденной. Дядя Федя, очень серьёзный, видимо, озабоченный новым постановлением коммунистической партии, достаёт из сетки стаканы и пироги. Лидочка и Танька, перебивая друг дружку, интересуются, было ли Лиде сильно больно или можно терпеть. Они тоже очень хотят стать мамами. Нонца советует как можно раньше начинать расцеживать грудь. Двухлетняя её доченька, сидя на руках у тёти Нюры, протягивает ручонки и настойчиво требует:
- Дай лялю, поляля.
Все смеются. На фоне бьющего в лицо солнца Лида плохо различает лица, но ощущает эманацию любви, добра и радости невероятной силы.
Было ли в её жизни переживание, равное по силе этому? Да. Было. Но с противоположным знаком.

Послесловие

Двадцать два года и шесть месяцев я жила в этом мире до твоего прихода, доченька моя. И столько же после того, как ты покинула этот мир. Эта повесть - всполохи памяти, возвращавшие меня туда, где тебя пока ещё нет. Но есть твоя будущая мама. Сначала девочка, потом девушка, потом молодая женщина. Она не была ни красавицей, ни умницей. По мнению твоей бабушки, «шось такэ, та ещё щось». Стрэинэ - назвала её деревенская провидица-знахарка, что означает нездешняя, не такая, как все.
Она совершала множество ошибок на своём пути. Но этот путь привёл её к встрече с тобой. И я его благословляю. Там её зовут Лида. Потому что Я - до тебя и Я - после не можем носить одно имя. Мы слишком разные. К тому же я не особенно доверяю памяти. Возможно, всё происходило не совсем так, как я рассказала. А что-то и совсем не так.
Несомненно одно. Ты была воплотившимся Ангелом. Я готовила тебя к жизни в этом Мире. Ты готовишь меня к жизни в Вечности. Эту повесть я посвящаю тебе, доченька. С любовью, мама.