Галина Абрамова была чудачкой. Как только приехала в нашу деревню и устроилась работать в клуб, придумала организовать джаз-банд. У нас клуб хороший: там и хор ветеранов (в нём я пою уже десять лет), и ансамбль народных инструментов, и танцы всякие. Вы скажите мне, люди добрые, ну кому в деревне нужен джаз? Галка нахваталась всякого новомодного, пока в городе училась, теперь дома решила пропагандировать. Несколько девчонок привлекла (мальчишки не поддались на уговоры, отказались в этой затее участвовать).
После торжественного собрания к Восьмому марта у нас в клубе состоялся концерт, подготовленный местными талантами. Хлопали ветеранам, хлопали балалаечникам, а когда Васька Лопатников русскую выплясывал, так зрители все ладони отбили. Под конец вышли абрамовские девчонки и давай играть на разных инструментах, причём кто на чём, а Маринка Злобина начала голосом чёрте что выделывать: то пискнет, то вякнет, то длинненько так пропоёт, будто комар звенит, то чуть ли не басом выведет. Занятно так, нескучно. И всё, знаете ли, не по-русски. Нет, мы, конечно, понимаем. Это называется музыка, вокал. Сидим слушаем, удивляемся. Отыграли. В зале молчание. Потом бабка Злобина внучку пожалела и давай хлопать, да ещё кричать «Молодцы!» Ну и мы похлопали, не изверги же, а девчонки старались.
Подошла я к Гале Абрамовой после концерта. Кто-то же должен человеку глаза открыть: не нужна нам такая музыка. Говорю ей:
– Что ты в этой иностранщине нашла? Ничего ни уму ни сердцу. То ли дело русская песня – она прямо за душу трогает.
Галка стала со мной спорить:
– Есть и нерусские песни очень душевные. Такие послушаешь, и слёзы сами потекут.
– Да ну, брось, Галя, какие могут быть слёзы, если ты в этой песне ни бельмес?
– Спорить будем? – Галка даже побледнела – вот упрямая! – Пошли!
Завела она меня в свою комнату в Доме культуры, где её джаз-банд репетирует, вытащила откуда-то кассету и вставила в магнитофон, приговаривая:
– Это уже не больно современная песня, ей лет пятьдесят, а звучит так, как будто только сегодня сочинили…
Потом она прокрутила несколько песен, пока нашла нужную. И я услышала, что запел какой-то парень, голос молодой, почти мальчик, да жалобно так, хоть и непонятно о чём: «Естыдэй, естыдэй». И мелодия такая певучая, красивая. Совсем не то, что этот сумасшедший джаз. Я, конечно, плакать не стала, но песня меня зацепила.
Говорю Галке:
– И всё-таки без слов это не песня.
Она опять спорит – вот упёртая! Я уже не слушаю её доводы, своё гну:
– Хорошей песне подпевать хочется! А тут естыдэй да естыдэй какой-то. Вот если бы на эту мелодию да русские слова – совсем другое бы дело было.
И вдруг меня осенило:
– Давай, – говорю, – кассету. Пойду к тёте Маше Соколовой. Она что-нибудь сочинит.
– Тёте Маше уже за восемьдесят годков. Что она там сочинит? Тут же про любовь надо, а она ничего, кроме частушек в жизни не придумывала.
– Зато ты видела, как из неё частушки прут? Посмотрит на что и в один момент выдаст, да такое, что весь народ обхохочется.
– Вот-вот, обхохочется… Тётя Наташа, тут ведь лирика нужна, а ты – «обхохочется».
– Ну, всё равно давай кассету. Не выйдет так не выйдет. А вдруг что путное получится? Жаль ведь, песня пропадает.
– Ладно, только осторожнее с кассетой, она у меня одна.
Взяла я эту запись и прямиком к Марье Петровне направилась. Вечерело уже. Тётя Маша сидела дома на диване, по телевизору футбол смотрела, правнук её Ромка здесь же. Я им говорю:
– Выключайте телик! Сейчас музыку слушать будем!
Ромка так и прыснул – всё им смешно, молодым, покажи палец – и то смеяться будут. А бабка на меня уставилась, как на ненормальную. Ну, я ей коротенько пересказала, в чём дело. Она поворчала, что матч ответственный, «плей-оф» какой-то, но всё-таки согласилась. Футбол выключили. Ромка притащил магнитофон, стали все песни опять прокручивать, пока «Естыдэй» не нашли.
Послушала тётя Маша, вздохнула:
– Да, хорошая песня. Почему-то я молодость вспомнила.
– Во-во! Тёть Маш, давай вспоминай! Да так, чтобы на музыку легло, чтоб тютелька в тютельку уместилось.
Бабка Соколова говорит:
– Кабы знать, о чём он так печалится, сердешный.
– Этого мы не знаем. Ты так, по звучанию что-нибудь подбери. Ну-ка, Роман, ещё разочек прогони!
Мальчонка включил нам последний куплет.
– Слышишь, тёть Маш, «естыдэй»! На что это похоже?
– Шут его знает.
– Евстигней! Помнишь дядьку Евстигнея с того берега? Жена у него еще была, злющая такая, Василисой, что ль звали, не помню уж. Вечно со всеми лаялась.
– Тьфу, кого вспомнила! Еще я про одноногого Ефтюшку песен не сочиняла! Да на иностранный мотив!
И баба Маша, ни минуты не думая, завела тонким дребезжащим старушечьим голосом, довольно похоже воспроизводя мотив:
– Раз напился дядька Евстигней
И увидел сразу сто чертей.
Евстигней,
Бедный, бедный дядька Евстигней!
Ромка заржал, хоть уши затыкай, а я обиделась и говорю:
– Правильно Галка Абрамова сказала, что лирик из тебя не получится. Только пародии и выдаёшь!
– Да ладно, не дуйся, – ответила тетя Маша и обратилась к внуку. – Ромка, ты человек грамотный, уже в шестом классе учишься. Английский чуть не каждый день зубришь. Скажи, о чём песня?
Ромка без тени смущения отвечает:
– Эх вы, темнота. Парень поёт, что любил он одну девушку, и она его тоже вроде любила, потом он ушёл в армию, а она не дождалась, за другого замуж вышла. Вот он и горюет, вспоминает всё. «Естыдэй» это значит «вчера». Только вчера мы с ней, значит, были рядом, ходили рука в руке, а теперь… Ну да что объяснять, и так понятно.
– Чего ж ты молчал раньше? – упрекнула я его, а бабка Соколова грустно так вдруг сказала:
– Лишь вчера я молодой была…
– У певца этого нерусского голос совсем молодой. Он ведь понятия не имеет, что так бывает: молодость была ещё вчера, а сегодня уже кончилась.
Устала я от бестолковой старухи и её такого же бестолкового правнука, забрала кассету и пошла домой, разочарованная. Я думала о том, что пропадает хорошая песня, а без слов это всё равно чужая песня, народ её не примет… Так, расстроенная, и спать легла.
Утром, чуть свет, прибегает Ромка и вопит ещё с улицы:
– Бабка Наталья! Тебя баб Маша зовёт! Кассету вчерашнюю возьми!
Поковыляла я к Соколовым.
Марья Петровна торжественная, важная такая, сама на себя не похожа. Вижу, что волнуется. Достала листочек тетрадный, в клеточку, очки нацепила. Говорит:
– Ну, слушай.
Я вся внимание. Она завела тихонько:
– Лишь вчера я молодой была…
«Вот коза упрямая! – подумала я. – Ничего она вчера не поняла!»
Баба Маша заглянула в листок, прокашлялась и повторила:
– Лишь вчера я молодой была,
Первою невестой на селе слыла.
Вся работа у меня кипела,
А как я на вечеринках пела!
Лишь вчера.
Молода я да полна огня,
И своей любимою назвал меня
Тот, чьи очи ясной синевы.
Он вчера лишь не пришёл с войны.
Лишь вчера.
Она оторвала глаза от листка и обратилась ко мне:
– Мне кажется, ритма плохая «синевы – с войны». Как ты считаешь, Наталья?
Неожиданно я всхлипнула – в один миг как-то всё пронеслось в голове: маму свою вспомнила и отца, который пришёл с войны весь израненный и умер в пятьдесят первом. А ещё я вспомнила, как мой брат Витька заиграл отцовский орден Красной звезды – потерял где-то. Мне, малолетней, этот орден самым красивым из всех отцовских наград казался, больше других я его любила. Родители, конечно, не сразу хватились, а потом так и не нашли. Задумавшись, я не сразу поняла, о чём меня Петровна спрашивает, а потом ответила:
– Хорошая рифма, хорошая. Давай дальше.
Марья Петровна продолжала напевать:
– Я осталась молодой вдовой.
Мне пришлось растить детей одной.
Вот теперь почти вся жизнь прошла,
А вчера лишь молодой была.
Лишь вчера.
Обняла я Марь Петровну, поцеловала её морщинистые щёки и говорю:
– Ведь знала я, что ты можешь! Дай! Дай я сама прочитаю!
Баба Маша отдала мне листок, я стала напевать сама. И так мы пели новую песню то вместе, то поодиночке. И под музыку и без. А потом – вот характер! никогда не могу промолчать! – говорю:
– Хорошая песня, тёть Маш, только вот припев «лишь вчера» плохо звучит, неудобно на языке ворочается – похоже, как сало на сковороде шкворчит.
– Не нравится – сама придумывай.
– Может, петь «я вчера»?
Попробовали мы так. Вроде, ничего.
Эту песню я разучила и спела на следующей репетиции нашего хора. Алевтина, хормейстерша наша, одобрила. Мы теперь её иной раз на концертах поём. Не знаю, как вам, людям городским, образованным, а нашим нравится.