В преддверие 75-летней годовщины Победы, я решился опубликовать часть мемуаров моего отца. Начинаются мемуары стихами. Я никогда не слышал, чтобы отец писал стихи, да и по их качеству – не мог он их написать, стихов этих я не знал, но нашёл, что их автор – Николай Панченко. Дальше следует несколько строк отца. Не зря он начал со стихов. Его повествование, хоть это и рассказ непосредственного участника событий, все-таки не хроника, а больше эмоциональное восприятие событий. Уверен, что в жизни каждого человека есть события, которые он рассказывает родственникам и друзьям. Но к тому, военному времени, особое отношение. Большую часть того, что я прочел в рукописи, я и не знал – люди того времени не особенно-то любили об этом рассказывать. Поэтому многое мы потеряли. В тексте мне встретилась фраза: «Этого нельзя никогда прощать». Пожалуй, это было бы неплохим названием.
Крутеев Владимир Иванович
Мемуары. 1941 – 1943. На оккупированной территории.
Мы свалились под крайними хатами,
Малолетки с пушком над губой,
Нас колхозные бабы расхватывали
И кормили, как на убой!
Отдирали рубахи потные,
Тёрли спины – нехай блестит!
Искусали под утро – подлые,
Усмехаясь: «Господь простит…».
А потом, подвывая, плакали,
Провиантом снабжали впрок,
И командиру* в ноги падали,
Чтобы нас как детей берёг.
(* в оригинале – начальнику)
Николай Панченко
Моему другу юности
Ходил я часто на Рогизну**,
Когда там жил Алёшка друг,
Нас разметал военный ветер,
На окровавленном пути.
После войны мать друга встретил,
И не посмел к ней подойти,
И скорбь, и боль в глазах её увидел,
Себя представил поневоле виновным,
Что среди живых.
(** Рогизна – река в Полтаве, по её имени назывался район Рогизна у подножия Монастырской горы)
1941 год для меня, семнадцатилетнего парня, начался отлично: мне сообщили, что после окончания техникума меня зачислят в Полтавское танковое училище курсантом, и мой старший брат Шура поздравил меня и сказал, что уверен - увидит меня ещё при жизни генералом!
В те радостные новогодние дни я даже в жутких снах не мог представить, что 41 год разрушит все мечты, радости земной жизни, радости любить и быть любимым, принесёт огромные страдания мне и моему народу, словно смерч принесёт огромные разрушения, унесёт друзей, братьев и сестёр, не дав даже попрощаться. Этот страшный год беспощадной войны многому научит - и не только держать оружие, но и понимать людей, находить друзей и видеть подлецов, делиться последним куском хлеба, не ожидая благодарности. В страшные дни сорок первого мне пришлось увидеть отступление Красной Армии, и это развенчание тяжким гнётом давило на разум, который не мог согласиться с тем, что видели глаза: забитые дороги бегущими от страха воинами и жителями, по обочинам разбитые и сброшенные сотни машин, жестокость сильных и беспощадность подлецов, желающих захватить транспорт и сбежать подальше от немцев.
Но всё это ещё предстоит увидеть в июле-сентябре. А январь нёс ещё экзамены в дорожно-механическом техникуме.
В середине января я зашёл к моей бабушке Ильиной Прасковье Андреевне. В ней всегда была неиссякаемая радость от того, что она может вкусно и сытно накормить, да притом она меня очень любила, я годами иногда жил у неё, так как отец был железнодорожником и очень часто переезжал в другие города.
Тут зашёл к бабушке сын Гаврила, сорока шестилетний детина, которого жандармы в 1917 году на демонстрации избили так, что около года он пролежал в больнице. Такой талант, как у него, мне в жизни больше не пришлось увидеть - художник от бога, музыкант, слушать которого можно часами, и в то же время, как ребёнок, он мог часами возиться с голубями – любил их и понимал, он мог голодать, а последние деньги отдать за хорошего голубя-турмана. Узнав, что я подал заявление в танковое училище, он покачал головой и сказал, что я сделал ошибку, ибо при проверке в нашем старинном казацком роду по бабушке найдутся знатные люди, что в наш век это не в почёте, и, хотя чисто по-человечески, как он сказал, ты не отвечаешь за то, что 10-12 поколений до тебя предок был куренным атаманом, но в наш век можно ответить за всё. Вот твоя бабушка, спасая наш род и семью, сожгла все документы, которые накопились за триста с лишним лет.
Участь сыновей бабушки тяжкая для них и ещё мучительней для неё: дядя Илья в первую мировую попал в плен к немцам, но гордый казацкий дух, заложенный предками требовал свободы, но оба побега с немецкой неволи были неудачными, а за второй побег немцы на 12 часов повесили его головой вниз, а после карцер. Из плена дядя Илья возвратился тяжело больным, и хотя после плена он женился и оставил после себя двух сыновей, немцы не только забрали его здоровье, но и пришли в его страну и забрали и его сыновей, моих братьев. А дядю Гаврилу в сентябре 1943 года немцы, отступая с Полтавы, вместе с тысячами других расстреляли, дабы они не пополнили ряды Красной Армии.
Над бабушкой, хотя бог хранил её для нас, горе витало все предвоенные годы. В 1937 году у тети Оли сначала арестовали мужа – поляка по национальности, профессора, как врага народа, а потом и саму её отправили на Колыму, где целых 10 лет она тянула лямку жены врага народа, а бабушку вновь проверяли, да спас её брак с машинистом.
В марте 1941 года, когда река Ворскла разлилась, я подрабатывал на реке перевозом людей, вдруг получил письмо от отца, которого МПС направило в феврале 1940 года в Нахичеванскую АССР на строительство железной дороги Джульфа-Тегеран. Отец приглашал вместе с братом Александром приехать к нему. Брат, раненый на финской войне, лечился в госпитале и должен был демобилизоваться. После размышления мы решили вопрос этот рассмотреть в конце июня после сдачи моих экзаменов за 3 курс.
Ещё в феврале 1938 года в 24 школе в 7 классе я организовал комсомольскую организацию и стал её секретарём. А в конце 1940 года я стал членом бюро Пролетарского райкома комсомола, в апреле 1941 года меня ввели в бюро Полтавского горкома, мой комсомольский билет за номером 9998478 я помню и сегодня. 30 сентября 1941 года, отправляясь с отрядом в тыл к немцам из городка Чутово, что под Харьковом, я сдал его и больше не видел.
22 июня я спал возле открытого окна, где-то около 8 утра к брату забежал друг из военкомата, который, волнуясь, сказал, что немцы начали войну. И хотя они разговаривали негромко, я через открытое окно всё услышал, и с тех пор пять суток не мог уснуть - такой шок наступил. Я всё боялся, что война скоро кончится, а я на неё не успею.
В военкомате отказали в резкой форме: «Не мешать работать!». Комиссар сказал, что надо подрасти до 18 лет, что на войну ещё успеем. И только тогда, когда после выступления Сталина начали формировать истребительные батальоны, я успокоился, что на войну успею.
А в это время на город наплывали с запада, закрывая небо пылью, огромные стада коров, овец, свиней, тысячи подвод с беженцами, прикрываясь ими, в город стали просачиваться десятки диверсантов, которые сеяли страх и панику, а по ночам, при налёте немецкой авиации, ракетами подавали направление на аэродром, который находился в районе шведских могил, т.е. там, где в 1709 году вели сражения со шведами полки Петра Великого. В городе НКВД и комендант ввели комендантский час с 12 ночи до 5 утра, а для патрулирования привлекли комсомольцев и бойцов истребительного батальона НКВД. На трех задержанных подводах мы нашли новое обмундирование, а под ним – мешки денег. Ездовой сказал, что они из Винницы, город, мол, без власти, они были последними, кто уходил из города, проезжали мимо банка, складов, вот и прихватили.
На вторые сутки в истребительном батальоне меня назначили командиром отделения и начались солдатские будни по 12-16 часов, а иногда и целые сутки без сна. Я и сегодня с великой любовью вспоминаю Николая Ивановича Макаренкова – нашего комбата. Это он оставил меня в живых в августе сорок первого тем, что научил за столь короткое время премудростям солдата, штыковому бою и всему, что можно было втолковать нам. После финской Николай Иванович работал в одной из школ Полтавы военруком. И наше счастье, что такого грамотного в военном деле майора назначили к нам в батальон. Днём учились, а по ночам патрулировали город, охраняли водоканал, ловили ракетчиков.
Слово «ракетчик» тогда было – шпион, диверсант, враг коварный, беспощадный, умелый и хорошо обученный.
Пётр I после победы над шведами повелел построить в Полтаве мужской монастырь. Его поставили на одном из высоких холмов, и в ясные дни его можно было видеть за 40-50 километров. Рядом с монастырём огромный земельный надел был выделен для кладбища, и много поколений полтавчан нашли там свой последний приют. И вот в ночное время с района кладбища стали посылаться в сторону аэродрома ракеты. А так как я жил рядом и хорошо знал кладбище, то мне и поручили этот район.
И только в третью ночь нам удалось засечь, откуда подавался сигнал, а потом окружить склеп и захватить ракетчика. 600 рублей премии и удостоверение на право ношения револьвера (моей мечты) было мне наградой за поимку матёрого немецкого разведчика.
В горкоме комсомола мне сказали, что меня рекомендовали в НКВД для работы в разведгруппе в тылу врага, я не возражал, но в это время ухудшилось положение под Киевом. Немцы уже стояли у Коростеня и стали забрасывать крупные парашютные десанты в десятки и сотни солдат к нам в тыл.
В двадцатых числах немцы выбросили десант к северу от Полтавы в лесном массиве. Студентам истребительного батальона совместно с другими частями пришлось выкуривать немцев, и только к концу вторых суток с ними было покончено.
На разборе боёв было сказано, что батальон хорошо обучен и годен для борьбы. А мне достался немецкий автомат, правда, приспособиться удалось только после того, как испортил 4 рожка, до сих пор помню, как он дёргался, а очереди уходили в землю или в небо. Правда через несколько дней «шмайсер» отобрали, но зато выдали СВТ-40 с ёмкостью 10 патронов в магазине. И только на берегу Днепра, когда попал в песок, до меня дошло, что я совершил недобрый обмен.
В конце июля резко ухудшилось положение под Киевом, где развернулись ожесточённые сражения на укрепрайоне.
Наш батальон срочно погрузили, и в течение ночи мы оказались на станции Дарница, т.е. почти в Киеве. Батальон наш разместили в прекрасном сосновом лесу, несмотря на бомбёжку, пожары в лесу, дышалось легко, не чувствовалось жары, весь день мы отдыхали, пока командиры решали, куда поставить батальон.
Во время войны станция и город пострадали не раз, огромные бомбёжки немцев нанесли страшнейшие разрушения.
Наш батальон перебросили юго-западнее Киева, где с 30.07 наступали дивизии 6-й армии немцев. Наш батальон попал в самое пекло, огромное количество самолётов висело целыми днями над полем сражения. Казалось, что на каждый квадратный метр падает несколько снарядов и мин, и казалось чудом, что ты ещё жив. Только земля-матушка спасала, не раз, когда заходили сотни самолётов на бомбёжку вспоминал бабушку и бога, там у меня поседели виски после штыковой атаки, спасибо комбату, научил меня идти в бой ромбом, когда слева и справа по другу чуть сзади и ещё один прикрывает со спины. На шестой день немцы прорвали укрепрайон, и мы отошли на левый берег.
В последний день я получил ранение колен и контузию. От батальона осталось очень мало, и когда 7 августа наша армия перешла в успешное контрнаступление, и стали перебрасывать через реку части на Богуслав, нас решили вернуть для пополнения в место дислокации батальона. Это нас спасло, ибо те, кто остался защищать Киев - все или были убиты, или попали в плен. После того, как всех тяжело раненых мы разместили в километрах тридцати от Киева - в госпиталь для эвакуации, нам удалось вечером тронуться с легкоранеными на Яготин – это примерно в ста км от Киева по железной дороге Киев-Полтава.
Все дороги забиты до отказа – на Киев походным порядком двигалось пополнение из мобилизованных, боевые части, танки, артиллерийские установки; крик, шум стояли неимоверные, на мостиках и мостах пробки, которые еле удавалось рассасывать, вплоть до угрозы применения оружия, все то и дело брались за него. Были и жертвы невинные в горячке, в бреду пробиться через мост. Вот там я вынес твёрдое правило – никогда не браться за оружие, если нет прямой угрозы, и применял его, пока имел право на ношение оружия.
Левое колено, которое обработали в санбате, было нормальное, а вот правое колено пришлось оперировать 16 августа вечером - за 30 км от Гребёнки в полевом лазарете, ребята так устали, что решили ждать, пока со мной разберутся. Врач сказал, что через сутки было бы поздно – гангрена обеспечена.
Так как я не смог двигаться на одной ноге, то ребята подобрали после налёта телегу, а лошадей под сёдлами и в упряжи бегало и паслось кругом много. Мне подобрали белого коня, очень послушного и сильного. Иногда на телегу садилось до 12-15 человек, а он всё тянул с пеной у рта, ну и ребята, отдохнув, давали возможность и ему жить. В деревнях люди смотрели на нас с жалостью, а некоторые и со злорадством, особенно, когда примкнувшие легко раненые говорили по-русски. Было, что поили и кормили, а иногда даже и воды не давали, а говорили: вон колодец сами и набирайте, нас немцам бросаете, а вас ещё и поить и кормить!
За 200 км от Полтавы наш батальон немного отдохнул, и в это время подошёл эшелон с войсками, которые разгрузились и стали готовить оборону в сторону Пирятина. Под вечер несколько заходов немецких самолётов мы видели в стороне Прилуков. Всё это ускорило погрузку эшелона, в который погрузили в тыл армейский госпиталь и остатки нашего истребительного батальона. 18 августа мы были в своих казармах. Я отправился в госпиталь, где неделю приходил в себя.
В конце августа в горкоме комсомола мне сказали, что меня зачислили в разведотряд НКВД и с 1 сентября на 19 дней меня отправляют на учёбу. И вот по 12 часов началась учёба. Эти 10 дней учёбы десятки раз спасали меня, вовремя позволяли понять слежку, научили проверяться и уходить от слежки, не доверять никому и многое-многое другое. Примерно 14 сентября мы получили указание взять под охрану Пролетарскую улицу и прилегающие к ней улицы, сначала мы не поняли, но потом увидели, как на "эмке" проехал командующий Юго-Западного направления маршал Будённый Семён Михайлович. Тогда я понял, что дела складываются совсем плохо, если штаб меняет место расположения, через несколько дней 6 армия вермахта войдёт в Полтаву, и фельдмаршал Рейхенау расположит здесь свой штаб, его сменит генерал-полковник Паулюс, к которому в Полтаву приедет Гитлер, чтобы планировать дальнейшие операции.
Полтава вывозила оборудование заводов и фабрик, уходили эшелоны на восток, забитые под крышу продовольствием и материалами. Техникум уезжал в Свердловск, и преподаватели звали ехать с ними, но всё давно решено, мы ещё будем вместе с Полтавской милицией больше суток сдерживать немцев под Полтавой, и я за поражение батальона под Киевом испытаю радость, когда мы, выйдя на тылы немецкой дивизии, будем громить её обозы и немцы, как котята будут просить «Рус, нихт шиссен». Там я впервые увидел огромнейших бельгийских тяжеловозов-лошадей, их мы набили более 40. Долгий они прошли путь, а погибли под Полтавой. Вот когда мне пришлось увидеть страх европейских завоевателей. До этого я знал только свой страх. Я его ещё за четыре года войны испытаю тоже не раз. 19 сентября мы начали отступление на Харьков по дороге Южная Полтава-Харьков, а по параллельной дороге Полтава-Гадяч-Харьков отступали другие.
Вот при отступлении я ещё раз увидел, что транспорт решает многое, целые подразделения шли пешком на Полтаву, а им навстречу неслись целые колонны автомобилей с Киевскими, Полтавскими, Винницкими, Черниговскими номерами. Эти колонны останавливали и груз их выбрасывали на обочину (папиросы – сотни тысяч пачек, сахар, муку, ткани и т.д.). на автомобили садились красноармейцы и – в бой на смерть. Я набил противогазную сумку папиросами, за что меня потом благодарили товарищи. Прошла бригада танков на Полтаву, а через час за 20 километров до Чутово, т.е. за 70 километров от Харькова с параллельной дороги от Кочубеевки вырвались на перехват немецкие танки.
Пришлось драпать в овраг, который оказался рядом, правда, выручил танковый батальон, отставший от бригады, ушедшей вперёд. Если бы не сержант с финской, тут бы я нашёл смерть от танкового снаряда, ибо когда стали рваться снаряды, я остановил повозку, а он кнутом по лошадям и по мне. Лошади понеслись в овраг, а кнут остался там, выскочив из рук сержанта, и только после разгрома немцев, возвращаясь назад с оврага нашли кнут у ямы от снаряда. «Вот и наша смерть была бы тут, если бы не ускакали, - сказал сержант. - Нельзя неподвижно стоять под танковым огнём», - добавил он.
В Чутово, районном городке, рядом с парком, в котором располагалось здание НКВД и милиции, находился спиртзавод. Так на этом заводе я насмотрелся, как человек теряет разум и становится животным.
Начальники приказали принести ведро спирта, и когда я туда пришёл, то от ужаса чуть не убежал. В подвале по колено в спирте возле 200-500 вёдерных чанов стояли сотни красноармейцев и штыком и пулей пробивали отверстия и пили спирт до тех пор, пока не падали на пол в спиртовые лужи. Если среди них были разумные, которые оставались трезвые, то они, набрав фляжки или вёдра, уводили своих. Никакого контроля, дисциплины там не было и не могло быть. Вот о таком пьяном разгуле я не раз видел и слышал. Так на втором украинском фронте возле Кировограда в Больших Висках погибла танковая бригада, которая перепилась, а немцы тут как тут. Страшное дело делает спирт, если нет контроля.
Мой старший брат Александр с июля и до последнего дня перед захватом Полтавы формировал маршевые роты и отправлял их по предписаниям в войска, и многие из них на марше попадали под гусеницы прорвавшихся танковых колонн или расстреливались на марше истребителями врага, которые по головам ходили над дорогами. Команда «воздух» не помогала, так как от дороги далеко не убежишь. Несколько заходов - и от пулеметов и мелких осколочных бомб роты маршевой почти нет. Не успев уйти, брат остался в городе. Второй старший брат Василий в это время со своей зенитной батареей сражался под городом Белая Церковь. Там на прямой наводке по танкам из зенитных орудий он и сложил свою голову, как мне потом рассказал уцелевший на тех позициях земляк.
В Чутово, в двадцатых числах сентября в течение 8 дней был сформирован отряд в 49 человек для разведки и диверсий из работников областной милиции под командованием майора Сороки, начальником разведки был армейский майор Никитин Н.Д. это было в Чутовском парке, где в то время размещался райотдел милиции. Сначала намечалось сформировать отряд их 80-100 человек, но потери в последних боях этого сделать не позволили. 17-летних в отряде оказалось трое ребят, ранее прикомандированных горкомом комсомола. Всем выданы новые паспорта и справки об освобождении из заключения. Все наши настоящие документы при нас сложили в сейф в отделе милиции, и я их больше не увидел.
Задачи отряду поставлены следующие: диверсии с тылу врага, нарушение линий связи, подрыв мостов, разведка сил и технических средств фашистских войск.
Подготовка к забросу в тыл проходила отвратительно, хотя вооружили каждого карабином, пистолетом или револьвером, гранатами, холодным оружием, патронами, а вот о еде забыли или, считая, что итак тяжело, не стали нагружать едой, что потом вышло нам боком, так как до баз, заложенных заблаговременно до прихода немцев, мы не сумели добраться.
На сегодня я помню только тех, с кем пришлось участвовать в операциях: Николай Никитин, 25-27 лет, работник Полтавской милиции; Павел Цецуренко, 18-19 лет; командир отряда- майор Полтавской милиции т. Сорока (псевдоним это или его подлинная фамилия – я не знал); фамилии комиссара не помню.
29 сентября на ЗИС-5 нас подкинули вечером в район ещё не занятой немцами Кочубеевки. С аэродрома Кочубеевки взлетали последние самолёты, когда мы проезжали. Задача нашего отряда была проникнуть в крупный лесной массив, так называемый «Чёрный лес», который тянулся далеко на запад в Польшу. Нас подбросили к лесу, который километров на 20 проходил северо-восточнее Полтавы, и мы всю ночь лесом проникали в тыл к немцам. Лесной массив оказался не очень широким и охватывался двумя параллельными дорогами, в некоторых местах лес сужался до 18 км, и поэтому на второй день командование отряда прекратило движение и выбрали в глубоком овраге среди кустарника стоянку, которая и отслужила нам 9 голодных дней. Над лесом то и дело проходили в сторону Харькова армады самолётов, иногда, возвращаясь подбитыми, они сбрасывали свой бомбовой груз на лес. Поэтому почти двое суток мы делали ножами в склонах лисьи норы. По обеим дорогам на Харьков почти круглосуточно шли механизированные войска, в том числе впервые я увидел здесь тупорылые автомобили с итальянцами. На исходе девятых суток, когда уменьшилось движение ночью, мы захватили такой отставший грузовик с 8 итальянцами, и немного подкормились за их счёт. С первого дня по ночам особенно выставлялись на многих направлениях посты, до сих пор представляю тяжесть этих дежурств, когда кругом ползают ужи и змеи, а светляки кажутся глазами зверей. Много вспомнилось за дни лесной жизни случаев из детства и юношества, особенно из месяцев жизни в 1932 г. в Дарнице, когда вдвоём с другом, взяв отцовский набор вагонных ключей, мы в Дарнице забирались в мягкий вагон московских поездов и ехали через Днепр в Киев. Дарницу с её огромным сосновым бором я пронёс в памяти через всю жизнь. Великаны-сосны мне часто снились по ночам, а воздух, пропитанный соснами, остался в лёгких навсегда, я его всегда при желании чувствую, не один десяток километров набегал я в этом лесу на лыжах. Здесь в ноябрьские дни, когда начинались морозы, сотни саней с крупными гусями с окрестных сёл, ждали погрузки в вагоны на Москву и Питер. Все эти воспоминания часто посещали меня в лесу.
В сентябре 1941 года 6 армия фельдмаршала Рейхенау, захватив Полтаву, продолжила стремительное движение на Харьков, используя полный разгром и развал Юго-Западного фронта и гибель штаба фронта во главе с генералом Кирпоносом. В октябре пал Харьков, и наступившие в ноябре сорокоградусные морозы остановили немцев восточнее Харькова в районе Чугуева.
В октябре, когда фронт продвинулся за Харьков и тылы поредели, на совещании в отряде командование приняло решение - отряд отдельными группами по 3-5 человек внедрить в города области и в течение 30 дней собрать разведданные, каждой группе назначены места встреч и время. Мне и ещё двоим товарищам досталась Полтава, как самый серьёзный объект, другим группам десяток райцентров.
Добирались домой лесом целый день, и вот в сумерках мы на окраине Полтавы, на Дублянщине. До войны на окраине в сосновом бору располагались несколько пионерских лагерей. Я советовал ребятам, что если доберёмся, то здесь в домиках заночуем. Какая ребяческая наивность! Только прошли от леса метров 50, как защёлкали пули и раздались пулемётные очереди, а в кармане три десятка патронов, а за поясом пистолет, у ребят граната (спрятали от командира - ещё детство!). Легли и осмотрелись, а метров за 300 стоит немец и помахивает рукой, мол, идите сюда. Пришлось оружие выбросить и идти. Нас привели в сарай, а там человек 15 красноармейцев, и заперли до утра. Утром пешком повели в эти пионерские лагеря и там посадили в большой сарай, где уже было набито, как сельдей в бочке, человек 150 бойцов и командиров.
Ночью в барак зашёл высокий в кожаном пальто полковник, который начал расспрашивать, из каких частей солдаты. Без еды и воды мы пробыли здесь в бараке 5 суток, а на шестые нас повели в город. Дублянщина в 1941 году состояла из одной улицы длиной 4-5 км, где по обеим сторонам были дома, возле некоторых домов палатки «пиво-воды». От пионерлагерей улица плавно поворачивает направо, и вот при повороте возле палатки я оказался вне видимости охраны и быстро вскочил в дом, я был в гражданской одежде, но в военном зелёном ватнике (телогрейке) и в будённовском шлеме. У машиниста этого дома обменял шлем на засаленный маслом картуз и через 2 часа я был уже дома, где застал брата, который не успел уйти из города.
Через день я отправился в городской центр, туда, где ранее размещалась комендатура, здание НКВД - надо было узнать, где находится штаб. Мне приходилось видеть кое-какие знаки частей 6 немецкой армии под Киевом. Эти же знаки я увидел здесь, а через час меня схватили немцы и привели в педагогический институт, где теперь располагался немецкий госпиталь и заставили разгружать немецкие санитарные машины, их было более десятка набитых ранеными, при переноске их в здание мне удалось взять у одного раненого солдата книжку, я дал ему воды, когда он попросил, но получил по шее от немецкого санитара, ибо тот был ранен в живот. Уже дома я установил, что город действительно заняли части 6 немецкой армии фельдмаршала Рейхенау. Несколько дней я ходил по городу и запоминал всё, что видел, накапливая разведданные. Первые дни показали, что это не обычные люди, а жестокие бессердечные автоматы, они спокойно расстреливали упавших бойцов Красной Армии, которые не могли идти в колонне, это было для них нетрудно – они не видели перед собой людей. В городе были развешаны приказы коменданта, что за сопротивление немецкой армии – расстрел, за убийство солдата – расстрел 10 заложников и т.д. Через неделю на железной дороге появились немецкие железнодорожники, стали приходить воинские эшелоны, и я стал почти ежедневно бывать на станции, где почти точно можно было установить количество войск, направляемых в район Харькова, где километров за сорок от него остановился фронт, и где шли большие бои. Наши части с ноября все пытались вернуть Харьков. Здесь фронт находился почти без большого изменения до мая 1942 г.
На 30 октября у меня была назначена встреча с командиром разведки.
Я на первый раз все сведения выучил на память, а записи уничтожил. Из троих на встречу за 40 километров от Полтавы явился только я один. Никитин по моему рассказу всё записал и остался очень доволен. Я получил от него команду устроиться на железной дороге работать электромонтёром сетей, что давало бы мне возможность ездить по линии железной дороги. Но устроиться на железной дороге в этот раз мне не удалось, а вот рядом, на улице Сакко и Ванцетти, в бывшем здании дивизиона, где находился штаб дивизии, мне удалось устроиться на работу кочегаром. Кочегарка находилась почти рядом со штабом. Работали по 2 человека через 2 дня. С аусвайсом (удостоверение личности) мне легко было перемещаться везде, это давало возможность много видеть, запоминать, так как записи делать мне Никитин запретил, слава богу, память я здорово развил чтением, и поэтому мог в памяти держать большой объем сведений.
В Полтаве, где размещался штаб 6 армии, установилось жестокое оккупационное управление. Командир отряда в октябре принял решение взорвать штаб, в район размещения штаба было направлено 12 человек, которые ранее проживали в ближайших от штаба районах. В результате каких-то хитроумных ходов фельдмаршал Рейхенау позже скончался и был самолётом отправлен в Германию.
В ноябре, когда мне пришлось идти на встречу, ударили морозы до 40 градусов, даже птицы падали, и я отморозил щёки, руки, словом, поход этот помню до сих пор, как испытание на жизнь. Все сведения, переданные Никитину, он оценил высоко и сказал, что будет сам переходить фронт. Мне он обещал мину для штаба, а встречу назначил на 21 декабря, при срыве – через шесть дней.
Смену в кочегарке мы сдавали двоим старикам, лет под 60 – бывшим кулакам. Ох, как они ненавидели нас двоих, им ведь не трудно догадаться, что мы комсомольцы.
Встреча состоялась, и здесь мне была передана мина – антрацитный уголь, с приказом взорвать штаб под Новый год. Это мне не удалось, так как нас заменили на солдат.
Но вот 3 января в дежурство кулаков я им подбросил кусок антрацита прямо в кучу на лист перед печью, когда они ужинали, дивизион от взрыва в полночь пострадал сильно, говорили, что раненых и убитых увозили несколько машин. В шесть утра 3 гестаповца в чёрном увезли меня в гестапо на допрос. Несколько часов я просидел в коридоре, пока дошла до меня очередь. Я показал, что смену сдали нормально, правда, показал, что один из стариков очень чем-то был недоволен немецким фельдфебелем. После допроса без побоев, ругни меня и других отвезли в тюрьму в центре Полтавы, возле рынка. Камера метров 24 была забита битком, дышать было нечем, ночь прошла в кошмаре. Утром огромный фриц-фельдфебель открыл камеру и предложил 4 человекам носить дрова, и я попал в четвёрку, я ещё не знал, что такое «носить дрова». Кто набирал охапку дров, по команде «шнель» бегом несётся мимо немца, а в руках у него была плётка со свинчаткой. Я пытался на огромной скорости проскочить мимо, но всё равно плётка врезалась мне в голову. Так и не удалось мне хотя бы раз проскочить мимо немца, не получив удара. Несмотря на ушибы, я каждый день бегал носить дрова, чтобы хоть полчаса подышать воздухом. Я уже сидел почти месяц, когда в городе должно было состояться совещание генералитета немцев, и поэтому началась срочная чистка города и в том числе тюрьмы. Когда меня привели к немецкому генералу, то переводчица, польская еврейка, наверное, из жалости ко мне задала не тот вопрос, который задал генерал, а спросила, почему я не вышел на работу и на мой ответ, что я был болен, меня отправили на выход из тюрьмы. Как я быстро сообразил ответ, я даже не могу сказать. Переводчица уже видела меня раза два в камере и, может быть, приняла меня за еврейчика, и решила помочь мне. Из-за моей неявки на встречу в конце января я потерял связь, и мне пришлось заложить записку в условном месте о причине неявки и просьбу о встрече в марте. Я устроился работать на железной дороге электромонтёром и начал сбор разведданных.
Ко мне пришёл связник, через которого я получил указание под любым предлогом отпроситься с работы и съездить в Донбасс, посмотреть скопление войск там, а кроме того заняться какой-либо коммерцией для получения немецких денег. Как правило, немецкие железнодорожники при поездке в Польшу, Германию везли для гешефта оттуда спички и другие товары. Так я стал коммерсантом, закупая оптом целые ящики спичек и продавал за немецкие марки мелким торговцам, а так как я работал на железной дороге, то мне было легко установить контакты со всеми, кто ездил в рейх, Польшу. Это давало хороший доход и помогало отлучаться у руководства под видом торговли, передавая паёк (хлеб) мастерам, которые скрывали моё отсутствие. Мною было замечено в апреле значительное поступление вагонов с боеприпасами, продуктами, увеличилось поступление скота и свиней на мясной комбинат, значительная часть при этом оставалась и поступала на склады.
Значит, готовилось значительное прибытие дополнительных войск для летнего наступления. В конце апреля будучи в Донбассе, я видел огромное скопление войск СС, сотни танков. По приезде в Полтаву я заложил в тайник все эмблемы и установленные наименования танковых дивизий СС, посмотрев на карту, мне казалось, что все эти войска готовы наступать на север и восток.
На пост командующего 6 армией после Рейхенау заступил генерал-полковник Паулюс, он часто выезжал в район Харькова, и наши неоднократные попытки подобраться на его маршруте с целью его уничтожения результатов не дали. Усиленная охрана, секретность дат выезда и возвращения работу отряда в этом направлении сорвали.
Командир отряда майор Сорока дал команду прекратить разработку нападения на Паулюса и заняться сбором разведданных. Немцы стали выдавать населению хлеб по 125 грамм, как в Ленинграде, мотивируя, что Советская власть также выдаёт столько же.
Зима была тяжёлая.
В конце мая и начале июня через Полтаву пошли десятки эшелонов с хорошо обмундированными красноармейцами, окружёнными и взятыми в плен в районе Харьков – Балаклея. Горько и больно это было видеть, и так как я работал с ребятами на железной дороге, то хотя украдкой могли передавать короткие ломики для вскрытия полов и побегов на ходу поезда в ночное время. Тяжко было в 1942 году видеть наше поражение и потерю надежды на скорую победу и освобождение захваченных территорий, но таковы факты. Фронт ушёл к Воронежу и Сталинграду. Сведения накапливались, а передать их стало невозможно. В это время, т.е. с августа я тяжело заболел воспалением лёгких, болел долго и тяжело более двух месяцев. Только в октябре постепенно начал поправляться и только потому, что удалось купить хорошее немецкое лекарство.
В бывших казармах Красной Армии в Полтаве, так называемых «Красных казармах» в 1942 году также как в 1941 году умирали тысячи и тысячи красных бойцов от истощения, дизентерии и других болезней, холода и голода. Это был результат неумелого неграмотного ведения войны. Здесь впервые я узнал двойников, т.е. коммунистов, которые добровольно пошли служить оккупантам в полиции, старостами, бурмистрами. Эти люди страшней, чем даже бывшие кулаки или репрессированные, так как они старались выслужиться, чтобы простили им их коммунистическое прошлое, от них нельзя было ждать пощады.
Однажды знакомый немец-железнодорожник, когда я был у него за спичками, включив радио и настроив на Москву, дал мне возможность послушать последние известия. Так я узнал про Сталинград, где 6 армия была окружена. Зло, которое творили солдаты 6 армии, обернулось для них бумерангом. Справедливость восторжествовала - те, кто в 1941 расстреливал пленных, получили расплату в виде голода и плена.
У меня всё чаще споры и ссоры с братом Шурой по поводу созданной им подпольной группы - у них слабая конспирация. Они часто собираются, спорят до хрипоты по поводу методов борьбы, и хотя подходы до флигеля хорошо просматриваются и прохода нигде, кроме как с улицы нет, но ведь может быть всякая случайность. Кроме того стали уговаривать Шуру принять в группу одного полицая, якобы ярого врага немцев. Я не мог рисковать ни собой, ни своей задачей по разведке.
В первых числах февраля 1943 года Полтаву сильно бомбили наши самолёты, сбрасывали листовки о поражении немцев в Сталинграде. Мы уже в январе 1943 года видели сотни итальянских солдат, разбитых в районе Морозовска, они продавали оружие за гроши. Шура со своей группой стали его закупать и закладывать на базах. Стали его ребята вести закупку нахально, без осторожности, намереваясь при подходе Красной Армии ударить в тыл. Сколько ни упрашивал я его быть осторожным ничего не помогало, я уехал от мачехи, где во флигеле жил Шура к дяде Андрею, но почти ежедневно встречался с братом, помогая ему деньгами и продуктами. В районе южного вокзала появилась тыловая часть СС, которая стала накапливать боеприпасы, снаряжение и питание для корпуса СС. Мне удалось передать майору Никитину, что два корпуса СС перемещаются для удара по Харькову, который в феврале был освобожден Красной Армией. Из Франции прибывающая дивизия СС привезла с собой даже несколько вагонов шампанского.
Так как я работал на железной дороге, то мне удавалось всё фиксировать, а иногда на добровольных началах принимать участие в разгрузке вагонов, чтобы всё в складах рассмотреть. Фронт приблизился к Краснограду, это почти за 75 километров от Полтавы, и тут в конце февраля, когда пришли на работу, нас окружили солдаты СС и погрузили в вагоны. Отправили нас на запад. Через двое суток после того, как удалось вырезать пару досок в полу, в районе Знаменки под Кировоградом мы, четыре человека, выбросились по одному между рельсами. Николай, парень из деревни под Полтавой, выбросился неудачно, наверное, медленно опускался, так как голова оказалась разбитой набежавшей осью вагона. А я, друг Петро и связист отделались ушибами, больно, но живы. За два десятка километров от Александрии в деревне Субботицы у Петра жила родня, и он не раз отдыхал здесь до войны, даже дружил здесь с девушкой. Нам удалось без происшествий добраться до родни Петра. Встретили нас хорошо, с радостью, но мной стала интересоваться местная полиция, и мне посоветовали уходить. Начиналась вторая половина марта, когда я ушёл с Субботцев, но через 20 километров у меня поднялась температура.
Я не помню, как я попал в одну семью в небольшом селе. Здесь парень лет 13 и его мать пытались меня выходить, но через неделю температура стала до 40. Откуда появилась и прицепилась ко мне малярия, не имею понятия.
Только через месяц я смог немного идти и ушёл из этой деревеньки, которая стояла метров за 300 от дороги Александрия-Кировоград в глубокой балке. До самой смерти мой глубокий поклон этой семье.
При захвате нас в феврале солдаты не обыскивали нас, а потому у меня сохранился аусвайс, что спасало меня неоднократно при многократных проверках на дорогах, где пешком, где подъезжал на повозке крестьян. Я добрался до железной дороги и пристроился на товарняк, который шёл на Кременчуг. Фронт отошёл к Курску, немцы опять захватили Харьков. Перейти фронт или найти отряд становилось проблемой. У меня в кармане осталось около сотни рейхсмарок, которые остались при нашем захвате, это, наверное, и спасло меня. Так как в Кременчуге меня сняли железнодорожники с поезда без сознания и отправили в городскую больницу опять с тяжелыми приступами малярии. Можно представить себе горбольницу при оккупантах. О каких лекарствах и еде могла идти речь! Придя в себя, я извлёк из заначки марки и только потому, что удалось купить врачу в немецком госпитале настоящий хинин, я остался жив. В конце мая я уже выписался из больницы и несколько дней жил у врача, набираясь сил для поездки в Полтаву. Через Кременчуг на фронт двигались массы войск для летнего наступления немцев под Белгородом – Курском. Каждый день накапливались разведданные, их надо было любой ценой передать майору Никитину. 3 июня я на поезде из Кременчуга приехал в Полтаву, и тут же на вокзале увидел плакат, на котором было написано, что партизан Крутеев Александр и другие расстреляны за сопротивление немецким властям. Надо было уходить и мне – ведь не известно, кого ещё немцы искали. Поездом, который шёл в сторону Харькова с нефтепродуктами я проскочил почти сотню километров, а там пришлось уходить, так как немцы проверяли каждую площадку у вагонов. Я обходил Харьков со стороны станции Мерефа, и здесь находилось огромное количество войск для наступления, ещё продолжалось захоронение наших солдат, погибших в марте, многие овраги были забиты погибшими, это видеть было страшно, ведь шёл июнь, т.е. после боёв прошло уже более двух месяцев.
Люди в деревнях настрадались от страха, ведь бои шли страшные, сотни танков участвовали в боях, смерть была кругом. Поэтому, останавливаясь в глухих деревнях подальше от дорог, я не скрывал, что хочу перейти фронт и расспрашивал о дороге - я всегда старался найти родню хозяев на пути следования, чтобы было безопаснее. Как правило все отговаривали от перехода через фронт, считая, что войск впереди очень много, народ почти всё знал, и мне пришлось прекратить движение к фронту и возвращаться. Я добрался на железнодорожную ветку у станции Коломак, где удалось сесть на товарняк на Полтаву, но в вагоне на сене, где я заснул, наверное, были тифозные вши, я очнулся только в Краснограде, в 75 километрах от Полтавы. Стояло жаркое июньское лето, и я почти без памяти побрёл от железнодорожной станции куда глаза глядят и добрался, километров за 7 от Краснограда, в деревню Лебяжью. Здесь у колодца я свалился без памяти и меня подобрала молодая женщина, у которой был двухлетний ребёнок, за которого я стал переживать, как бы он не заразился от меня. Женщина сожгла всю мою одежду, а мне отдала одежду мужа, который в 1941 году ушёл на войну, испытав только год счастья семейной жизни.
Вспомнился и 1933 год, голод на Украине, десятки трупов на тротуарах, которые не успевали вывозить на телегах. Тогда я, 9 летний парень, в 2 часа ходил в очередь за хлебом - это была повседневная моя обязанность. Однажды мать уехала в Москву за хлебом, я жарил двух воробьёв, когда прибежал друг с криком, что брат Шура умер на берегу речки. Когда я туда прибежал, ребята уже отлили водой и привели в сознание брата, у которого был голодный обморок. Я скормил ему воробышков, и он пришёл полностью в себя. Когда добрались домой, то вновь решили проверить яму в сарае, где дядя Гаврюша ещё в 1932 году развёл кроликов. Три дня подряд мы носили корм им, но с нор не выполз ни один кролик, а сегодня, когда мы посмотрели, то увидели около двух десятков кроликов, и мы сачком выловили больше десятка. Оказывается, они кормились в соседнем отсеке у соседа, а когда всё съели, то вернулись в свою яму. Так мы ушли от голодной смерти, благодаря кроликам, а через две недели вернулась мать с двумя корзинами хлеба. А там отец забрал нас в Донбасс, где он был начальником донецкой дороги.
Здесь, в селе Лебяжьем, я узнал, что в Краснограде за убийство солдата было казнено сначала 10 заложников, а потом ещё 50 человек. По селу начали шнырять полицейские, которые пытались выявить неместных жителей. Несмотря на то, что хозяйка меня не пускала, я не мог подставить её, так я был чужой и рано или поздно полицаи добрались бы до меня, я решил уходить. В войну бывало всякое: и отказывали в предоставлении ночлега и предоставляли. Галина, рискуя заболеть, фактически имея ограниченное количество лекарств, выходила меня, подарив вторую жизнь. Мне удалось съездить к ним в гости в 1954 году. За доброту Галине судьба преподнесла ей хорошего доброго мужа и троих детей.
Был вторая половина августа 1943 года. Началось наступление наших войск под Курском.
Надо было где-то пересидеть, да и здоровье ещё не позволяло к большим нагрузкам, надо было окрепнуть. Я считал, что может появиться возможность под Знаменкой присоединиться в Чёрном лесу к какому-нибудь партизанскому отряду.
Как больно было потерять брата, несмотря на то, что я моложе брата на пять лет, я полностью предвидел тот результат, который случился при той беспечной подготовке для вооружения группы и зачислении в неё без должной проверки различных случайных людей. На мои неоднократные предупреждения реакция была отрицательная, а ведь против всех неопытных подпольных групп выступали опытные СД и гестапо. Нельзя дилетантам браться за борьбу против таких сил. Как правило это ведёт к провалу. Только чрезмерная осмотрительность, многократная продуманность малочисленных групп, знания среды и многое-многое другое давали кое-какие результаты. Кроме того всегда надо было помнить, что всякая диверсия, смерть немцев вызывала взятие и расстрел заложников. Не всякая борьба против врага наносила ущерб ему и не вредила своему народу. Я видел, как жестоко всегда немцы добивали отстающих от колонны пленных, как расстреливали невинных людей при попытке пленных бежать, как расстреливали и вешали заложников. Этого нельзя никогда прощать.
В 20-х числах августа мне удалось добраться до Субботцев, я даже не ожидал, что Петро меня так хорошо встретит. Когда я уходил в марте в деревне было много полицаев, которые рыскали, выискивая чужих – беглецов, но теперь в связи с приближением фронта к Днепру, они стали разбегаться, и в деревне стало спокойно жить, одно плохо – здесь проходит автомобильная дорога Александрия-Кировоград. Петро, зная хорошо деревню, устроил меня на другом конце её у стариков-родственников, а чтобы им не было накладно – устроил работать в колхозе. Староста выдал мне авансом пуд муки, пуд картофеля и бутылку подсолнечного масла, и вот весь почти сентябрь я работал в поле, а во второй половине пахал на лошади. Уставал так смертельно, что еле добирался до постели и засыпал. В октябре подошёл к деревне за несколько десятков километров фронт. Я дважды с Петром пытался перебраться через фронт, но прифронтовая полоса была забита войсками, а рисковать, пан или пропал, не хотелось. В садах немцы в ноябре разместили орудия, ежедневно над хатой стали летать самолёты, они обстреливали всё живое, немцы очень боялись штурмовиков ИЛ-2, называя их «чёрной смертью». Любым путём надо уходить через фронт, отсидеться не удастся, ибо немцы стали в деревне забирать всех мужиков подряд, с этой деревни я успел уйти в соседнюю, где в одной семье вместе с мальчуганом 15 летним просидел в погребе несколько суток, но фронт не подходил, а стоило только выбраться из погреба, как тут же немцы меня и захватили. Собрав всех мужиков из деревни, немцы отвезли нас в Кировоградский лагерь, недалеко от вокзала.
Баланду давали раз в день, но так как меня захватили на улице вечером, когда я собрался уходить, то у меня не было даже пустой консервной банки, чтобы в неё накладывать еду. В лагере было половина пленных, захваченных в последних боях, некоторые даже легко раненые в руки, а остальные мужики с деревень. Надо прямо сказать, что слухи о том, что немцы забирают мужиков и вывозят их в лагеря, помогли мужикам подготовиться к этому. Многие прятались, но все имели подготовленные мешки с харчами (в основном, хлеб, сало и т.д.). Дня три у меня во рту крошки не было, потом достал банку, а тут привезли новую партию, а в ней Петро, у которого был сидор, набитый хлебом и салом. Вокруг нас сгруппировалась группа из трёх пленных танкистов, мужики никому куска не давали, и Петькины запасы мы, пять человек, при экономном расходовании съели всё до крошки за десяток дней. Фронт подошёл к городу за несколько десятков километров. 30 декабря немцы стали отправлять партии в сторону Умани. Колонна растянулась на несколько километров, а мороз доходил до 30 градусов. К ночи подошли к зданиям бывшей МТС. Бывший ремонтный цех с цементными полами набило, как кильки в банке, воздух, нагретый от дыхания, спасал от замерзания. Моё осеннее пальто не грело, я, прижавшись к другим телам, чуть-чуть подогревался. Дожив до утра, я понял, что надо бежать, но бежать умно и наверняка, ибо впереди смерть и только смерть. Немцы, когда выводили с лагеря, выдали по буханке хлеба на четырёх человек, а так как со мною были деревенские с мешками хлеба и сала, то только один взял свой кусок мороженого хлеба, остальные достались мне. Этот хлеб и снег и поддержали меня два дня. 31 декабря к ночи нас привели в деревню Великие Виски, и здесь немцы организовали заранее местных женщин, которые сварили пшеничный кулеш, давали по консервной банке. На ночь загнали в большую конюшню, где, по сравнению с МТС, был Ташкент, двое суток по морозу и почти бессонная ночь свалили наповал. Разбудил меня шум около шести часов. Это рядом ребята забрались на потолок и стали сбрасывать снопы табака, который там сушился. Я тоже забрался - нас оказалось около десятка человек. Крыша была соломенная, выбрав несколько снопов, мы увидели заднюю стену, высокие сугробы снега под стеной и двух полицаев, которые охраняли ночью вместо немцев. Слышно было, как к входным воротам собирались немцы, их резкие гортанные команды на выход. Полицаи разошлись и исчезли из виду.
Мы решили бежать, кругом сарая стоял сад, первые несколько человек спрыгнули и бросились прямо от конюшни, а я спрыгнул и повернул чуть правей и выскочил на тропу в снегу. Навстречу мне метров за 10 шёл немецкий унтер, я сбросил бег и смело пошёл навстречу, немец, подойдя ко мне, сказал «kalt» (холодно), а я ему в ответ «Sehr kalt» (очень холодно) - и мы разошлись. Это была окраина села, за двумя хатами было поле, а в поле, метров за 300-400 стояла скирда, за ней виднелось село на холме.
Эти метры я пронёсся изо всех сил, чтобы прикрыться скирдой, но так как колонну ещё строили и, видать, не пересчитали, то нас никто не преследовал. Я добрался до крайней хаты соседнего села, где меня хозяева, которые завтракали, сразу усадили и накормили, они знали про колонну и догадались, что я убежал, так как сразу посоветовали уходить, потому что в село приехали немцы. Когда я шёл деревней, меня подозвали двое немцев, которые предложили погрузить 10 мешков картофеля, потом они подвезли меня за это до станции Злынка. Так как там было полно немцев, то я решил уходить в ближнюю деревню. Было 1 января 1944 года - Новый год. Когда я подошёл к крайней хате села Прохоровка, то там шло веселье, и в дом не пустили. Село раскинулось на 1 километр по обеим сторонам оврага, деревню населяли выходцы из России, пройдя целый километр по одной стороне, я ночлега не нашёл. Никто не хотел пускать, перейдя овраг, я вышел на другую сторону села к конюшне. Она была теплая от навоза, я забрался в ясли к лошади и начал было дремать, когда меня нашёл сторож. Звали его Андрон, он мне сказал, что село часто посещают немцы и полицаи, которые ищут партизан. Я сказал, что у меня есть документы, я якобы эвакуированный и отстал от эшелона. Я думаю, что он поверил, но сказал, что у него сын в Красной Армии, а две дочери дома, и что нужно завтра сходить к старосте зарегистрироваться. Через час он истопил баню и повёл меня мыться, но как увидел на мне коросту, хорошо распарил веником мое тело и намазал его дёгтем, а жена его принесла пирогов с разной начинкой, очень вкусный квас. Меня оставили на всю оставшуюся ночь смазанным дёгтем в бане, накрыв рядном. Я проспал до полудня, впервые за долгое время испытывая от тела удовольствие. Андрон говорил мне, что заходил несколько раз, но так как я крепко спал, то не стал будить меня. Я не знаю его судьбу, но всю жизнь я не забываю эту семью, его жену, его таких милых девочек. Может быть, он проложил свою стёжку моей дальнейшей жизни в войну и далее. После второй бани во всём чистом я попал к нему в дом. Какие радостные лица! Они считали, раз бог на Новый год им послал меня, значит где-то и их сына сейчас кормят и принимают от чистого сердца. Какие прекрасные люди встретились мне на моём пути. На третий день за мной пришли от старосты, чтобы явился к нему домой. Он жил через три хаты от Андрона. После проверки документов он мне сказал, что километров за 30 проходили партизаны, и отставших поймали и расстреляли немцы. Староста был уважаемым в деревне человеком, без крика и угроз вёл колхозное хозяйство, в деревне были и лошади, и хороший скот, да и во дворах было много скота – свиней, очень богатая деревня. Староста решил, что я помогу ему вести хозяйство, и стал меня уговаривать пожить у него. Зима, а я больной в осеннем пальтишке, принуждала согласиться.
Шла война. Красная армия была уже близко. Потом была проверка, слава богу, что мой командир Никитин был жив. И впереди ещё больше года боёв до победы.