В детстве много болею. Постоянно болит живот.
Из носа течёт беспрестанно. Глаза красные, гноятся.
На ногах ужасная экзема. Тоже гноится. Чулочки присыхают к
коже, по вечерам бабушка отмачивает их в марганцовой ванночке,
смазывает мазью, накладывает салфеточку. На следующий день
всё промокает и , к вечеру, уже присохло. Ребёнок, к тому же, по
ночам мочится в кровать. Со мной в эти тяжёлые времена, только
бабушка.
Мама онемела, окаменела. Ей не до ребёнка, к тому же такого
неприятного. Сама она слаба от недоедания. Война, голод.
Ясли. Возраст – чуть больше двух лет. Дети выкатываются, как
горох, на прогулку. И - рассыпались по парку. И все вдоль липовой
аллеи. Огромные старые липы. А под ними, на снегу чёрные
крапинки, семена липы, по два горошка, связанные двумя
тоненькими ниточками.
И эти карапузы, увязанные тёплыми платками, шарфами, снимают
рукавички , и … чистят липовые зёрнышки, как уж получится,
и едят их, подбирая и на снегу, и на затоптанной дорожке, а тут
собака помочилась. Да что им , они как птицы. Клюют и всё.
Голод. Второй год войны.
А потом изолятор, и снова изолятор. И болит живот.
В три года переводят в садик. В садике кормят уже получше.
На тоненький кусочек хлеба немного масла, только в дырочках,
ямочках хлебного кусочка. И тоненький , полупрозрачный кусочек
сыра.Мы рассматриваем друг друга через сыр. Это весело.
Ещё веселит втягивание живота. Кто сумеет втянуть глубже
других. Победители умеют втянуть живот до самого позвоночника.
Однажды привели мальчика Федю. Воспитательница сказала,
что он из Ленинграда. Весь какой-то опухший. И живот вздут.
Проверили его на втягивание. У него ничего не получилось.
Сразу потеряли к нему интерес.
Теперь я больше болею простудами. Отлёживаюсь дома. Кровать
завалена томами Малой Советской Энциклопедии. Читать ещё
не умею, просто смотрю картинки. А вклейки- цветные
репродукции, завораживает! Детских книг только две- про лисицу,
где поражает рефрен: «Полетят клочки по закоулочкам!»
Страшно и любопытно- какие это клочки? И сказочка про мужичка,
который не справился с домашними делами.
Книги на плохой серой бумаге, однако иллюстрации почти что
цветные. Хотя цвет наложен не точно, со смещением, поэтому
картинка расплывается. Бабушка ругает типографа, а я думаю:- А
ведь так красивее! - но молчу. Кому интересно моё мнение!
Рассматриваю дефектную радужность с удовольствием.
Пять лет. Уже больше похожу на здорового ребёнка. Хожу
в гости к соседской девочке. Папа архитектор. В доме
Энциклопедия искусств. Пока другие дети играют, по моей просьбе,
достают большие тома из застеклённого шкафа. Я всегда прошу вот
этот, который в середине. Могу смотреть бесконечно, открывать
прозрачные вклейки, за которыми прячутся репродукции, в полный
лист. Я помню их все.
Особенно поражали меня две картины « Святой Себастьян»
Мессины и « Святая Инесса» Хосе Реберы.
Однажды отец семейства увидел меня , еле возвышающуюся
над столом, шмыгающую беспрестанно носом, над ценным
альбомом и запретил подпускать меня к книгам.
Жаль, ну и пускай! У меня есть энциклопедия. В шесть лет я уже
умею читать и кое - что знаю. В садике висит картина «Олень
выглядывает из лесной чащи». Сижу за столиком, картина,
почти во всю стену, у меня перед глазами. Не нравится мне она.
Думаю: - Плохой колорит, тяжёлый, серый, неприятный.
Но молчу. Кому интересно моё мнение?
Теперь я уже вгрызаюсь в энциклопедию , читаю всё подряд,
кроме статей о технике. Там я рассматриваю удивительные
гравюры. Но интереснее всего мне статьи о художниках.
Семь лет, школа, первый класс. Учительница задаёт вопросы
а я, оказывается, знаю! Я знаю , почему облака белые- отражение
света. И прочее. Раздуваюсь от важности. И , вдруг позор.
Оказывается, я не знаю, почему мясо красное. А все знают!
Поднимают руки, кричат:- Потому, что кровь красная!
Моё всезнание прекращается внезапно. На одном из
уроков учительница, снова видя мою поднятую руку,
говорит:- Вайзель, хватит! Дай другим подумать.
С тех пор руку больше не поднимаю. Молчу. Кого интересует
моё мнение.
Сложно уже становится разговаривать и со
сверстниками. Те слова и понятия, которые я использую,
вызовут только недоумение, приходится подбирать какие-то
простые эквиваленты, и это для меня, оказывается довольно
трудно. Лучше не напрягаться. Больше молчу.
Позднее я прочитала, что изощрённая, «великомудрая» речь
есть признак шизофрении. Испугалась. Молчу, чтобы не
заподозрили.
Восьмой класс. Мне тринадцать лет. И тут , наконец-то,
появляется возможность разгрузить свой внутренний багаж,
который начинает уже меня заваливать. Мне поручено
для какой-то большой школьной конференции сделать
доклад о художниках.
Ура! У меня уже столько накоплено материала. А сколько
передумано . Меня уже давно интересует- Почему? Что такое
искусство? Как прочитывается сюжет картины? Что воздействует
на эмоции зрителя? Почему художник работает в том или
ином стиле.
И я пишу грандиозный доклад. Так мне кажется.
И основой для понимания особенностей художественного
творчества использую происхождение художника и связанные
с этим нюансы.
Доклад проверяется аспиранткой из Университета.
Оказывается, все мои построения опираются не неверную
основу.
– Это всё вульгарное искусствоведение. Оно уже
давно отброшено!- и это с таким пренебрежением и через
губу… Вся моя работа – на смарку.
Как, моя любимая энциклопедия, эти профессора, доктора
наук? Не правы? Не поверю! Как всё убедительно
детерминировано!
Не поверю аспирантке. Молчу дальше. Рисую. Рисовать
можно молча.
Люблю бабушку и стараюсь быть на неё похожей.
Но где у меня её немецкая пунктуальность?
Я полная разгильдяйка. Всегда и везде опаздываю.
Меня занимают какие-то важные мысли, или чтение, поглядываю
на часы и думаю:- Ещё успею, ещё успею!
А потом- Оп-па! Уже всё! И только бежать…
Но это уже не помогает.
Меня заставляют убирать свою одежду в шкаф. Я снова и снова
забываю. Мама требует от папы принять меры. Папа использует
метод внушения по - одесски. Он заходит в комнату указывает
мне на брошенное на стуле платье. Ругает и начинает бить(!).
-Ах ты, какой!- думаю я про себя.- Взрослый мужчина и бьёшь
ребёнка, не стыдно! И изо всех сил пинаю его!
Это не сложно, потому, что он уже прижал меня к шкафу…
От удара или от неожиданности он отлетает к противоположной
стене. Встаёт, отряхивается и молча выходит из комнаты.
С тех пор он никогда не поднимал на меня руку.
Пятидесятые годы. Антисемитский бульон булькает,
переливается , смердит. Дети рассказывают мерзкие анекдоты.
В нашем классе еврейка я одна. Я понимаю, еврейство это
отвратительно. Само слово заставляет меня содрогаться.
Хочется спрятаться, залезть в какую-то нору и не высовываться.
Конечно, я и так не высовываюсь. Но… я понимаю- я же еврейка
Бр-р-р!... и мне стыдно. Я смотрю на себя в зеркало- какая-то
вся выцветшая… Волосы неопределённого цвета- то ли русые,
то ли серые. Глаза- как будто выгорели на ярком свету, такие же
бесцветные брови и ресницы. Всё понятно. Ведь евреи такая
древняя нация. Видимо уже вырождается. Вот я пример
этого вырождения. Не важно, что моя мама яркая, миловидная
женщина, моя сестра настоящая красавица. Видимо вырождение
коснулось только меня. Я не могу даже накраситься. Из зеркала на
меня глядит отвратительная маска.
И вот в один из дней я вижу нацарапанные на моей парте два
слова-« Вайзель-Сара». На ушко мне шепнули, что это вон тот,
Подорванов. Подорванов длинный, худой выше меня на две
головы, нервный, развинченный.
- Всё- я думаю- это уже слишком!
На перемене, когда класс опустел, я зову Подорванова,
Показываю ему на парту и с такой улыбочкой ( видимо,
истеричной), спрашиваю: -Это ты !
Он также с улыбкой, ничего не подозревая , подтверждает.
И тут я его со всего размаха бью кулаком в лицо.
Я уже к этому времени занимаюсь лыжами, и сил у меня
подкопилось достаточно. Рефлекторно он отвечает мне, у меня
разбита губа, кровь течёт, но я уже ничего не замечаю. Стараюсь
его ударить, не могу, он убегает. Мы носимся по партам.
Он не догадывается выскочить из класса. А я , в упоении ярости,
от него не отцепляюсь. Какое это было чувство! Восторг отчаяния.
Возможно, за нами уже наблюдали из дверей. Наконец парень
постарше разнял нас.
- Иди всё сотри,- сказал он Подорванову, который стоял красный ,
с разбитым носом, и у него дрожали коленки.
На следующий день половине надписи была выскоблена.
Добиваться полного уничтожения надписи мне уже было,
честно говоря, лень.- Ладно,- думаю,- хватит и так. Главное я не
испугалась.
Там же в школе я получила прививку от популярности и славы.
Общие лыжные соревнования десятых классов. Дистанция два
километра. По равнине.
У меня лыжи профессиональные, клеёные. Два километра
для меня- прогулка. У остальных -леший знает, что на ногах.
У большинства школьные лыжи - негнущиеся доски.
То, что я бегаю на лыжах - никто не знает. Я же молчу.
И вот уходим со старта, я почти последняя. И вот я начинаю
обгонять одного за другим. Вот уже первые. Это парни. С
высоким самомнением. Догоняю. Прошу лыжню. Пыхтят,
перебирают ножками, не уступают. Нечего делать, приходится
оббегать сбоку, по рыхлому снегу. Потеря времени и сил.
Все рано прихожу к финишу и несколько минут жду, когда
придёт самый первый. Видимо, фурор. Хотя мне несколько
неловко. У меня же другие условия и снаряжение.
Но самое противное начинается после. Урок истории.
Входит наш весёлый учитель Исаак Борисович Иткин:
- Вайзель, встань! Мы тебя поздравляем, и желаем, ит.д. и т. п.
Мне неловко донельзя. Куда деваться. Вытащили меня из норы,
где мне было вполне уютно.
Но это ещё ничего. Иду по коридору, слышу и краем глаза
вижу- один младшеклассник говорит другому:- Вот, смотри!
Вот эта!
Всё, думаю, какая дрянь эта слава. Никогда в жизни…
Когда, спустя лет пятнадцать, в трамвае, случайно, встретила
учителя физкультуры, он меня узнал и начал восторгаться и
говорить, что они там постоянно об этом вспоминают-
выскочила из вагона на ближайшей остановке.
Ещё одна история, которая врезалась мне в память
своей невероятностью. Нам с подругой лет десять.
Начало летних каникул . Мы отправляемся на озеро
Шарташ, небольшое, прилегающее прямо к городу.
День тихий, светлый. Настроение такое же. Главное – свобода.
Сначала мы идём на старые карьеры, где в весенней воде
Огромное количество головастиков. Каждый год мы ловим там
этих малышей. Даём им вырасти, превратиться в лягушат,
наблюдать за этим занимательно. Потом выпускаем маленьких
лягушек обратно в озерки старого карьера.
У нас по банке головастиков. И тут мы решаем обойти озеро вокруг.
А что? Нас никто и ничто не держит. Тем более, что мы захватили с
собой по бутербродику.
Неожиданно оказалось, что озеро не такое уж маленькое,
Идём несколько часов. Уже прошли две деревни. Но тут
Разразилась гроза. Сильный дождь загнал нас к трансформаторной
будке, и мы примостились рядом с ней под узеньким козырьком.
Но тут молния ударила прямо в металлическое ограждение,
вплотную к которому мы стояли. Искры брызнули во все
стороны. Моя подруга Лора стояла совсем близко от этого
места, а я чуть поотдаль. В страхе я подумала, как хорошо, что
я не… на месте Лоры. И тут же мне стало нестерпимо стыдно.
Я даже растерялась и забыла про страх.
Дождь также внезапно закончился, как и начался. Еле
передвигая ноги, мы добрались до дома. Пришлось и через
город идти пешком. На трамвай денег не было.
Захожу в квартиру. Мама с перекошенным лицом:- Ты
где была?
Пытаюсь ответить. Не могу, она кричит.
- Мама, смотри, головастики,- пытаюсь я её обрадовать.
Мама хватает моих головастиков и выливает их в унитаз.
- Мама! Они живые!- кричу я..
Мама брросается на кухню, хватает топор и бежит за мной…
Я выскакиваю , прячусь за входную дверь подъезда.
В небольшом тамбуре можно встать незаметно.
В щель вижу, как мама выбегает на улицу. Видимо
ищет меня. Стою, жду, что будет. Страха нет. В грозу
было страшнее. Через некоторое время вижу, что
она возвращается, волоча топор .
Стою. Но уже устала. Хочу кушать .
На цыпочках , потихоньку, возвращаюсь. Дверь открыта.
Мама сидит спиной ко мне за столом, положив голову
На руки. Плачет? Да мне всё равно.
Об этом никто не узнал.
Я молчу. Мама ? Не знаю, как она это вытравила из своей
памяти. Или нет?
Холодность в наших отношениях ещё более усугубилась.