МИЛОСЕРДИЕ В АДУ
Роман в 5 частях
с эпилогом
Часть IV
Глава 2
Эрих
Хаген остановился в центре своего просторного кабинета. Он заметил напряжение и растерянность Эриха, сидящего в самом углу дивана, но обсуждать сейчас ничего не хотелось. Отто сел, закурил и, наблюдая исчезающие клубочки дыма, постепенно успокаивался.
— Эти русские большие оригиналы, не так ли?
Эрих молчал.
— Неужели ты думаешь о них?
Видно было, что лейтенант не хочет отвечать. Он с усилием сел ровнее, пожал худыми плечами и выдавил из себя.
— Я просто тоже... больной.
Отто затушил сигарету и оставался недвижим в своём кресле, с интересом разглядывая метаморфозы в облике швагера. Осматриваясь вокруг себя широкими тёмно-синими глазами, Эрих готовился продолжать о чём-то другом.
— Отто, сегодня такой день...
— Какой день?
Капитан поднялся, расправил узкие плечи, расстегнул воротничок, улыбнулся и шагнул к дивану. Эрих о чём-то напряжённо думал.
«Выбирает, как повежливее сказать. Неужели русская врач так магически подействовала на него. Нервы», — решил он, садясь рядом и касаясь костлявого плеча лейтенанта.
— Понимаешь, Отто, я должен был рассказать всё в первый же день, как приехал к тебе.
Он умоляюще посмотрел на капитана.
— Но в тот день... Что я сделал. Я вообще чувствовал, что неспособен связно и последовательно говорить. Только после пункций и уколов... Если бы не русская врач... Я только сейчас решился. Прости меня!
В дверь постучали, и Гельмут вошёл с подносом. Кабинет заполнился ароматом кофе. Эрих смотрел на белые с толстыми стенками чашечки перед собой на столике и всё ещё не мог найти слов. Волнение молодого лейтенанта настораживало.
— Идите, Гельмут, и никого сюда не впускайте.
— Эрих, дорогой мой, — начал Отто, как только щёлкнула дверь, — за что простить? Ты ни в чём не виноват.
— Отто, — быстро ответил Эрих и снова взглянул на него с болью в глазах, — я... С чего начать...
Он порывисто встал, двинулся к вешалке, но пошатнулся и успел опереться на горячий кафель печки.
— Сейчас-сейчас, — зашептал он, отталкиваясь и снова притрагиваясь к плиткам, — это головокружение. Сейчас, — он глубоко задышал и успокоился.
— Доктор Воробьёва сказала, что это ортостатическая гипотония. Мне нельзя быстро вставать. Сейчас.
Эрих притянул полу своей шинели и вытащил из кармана бутылочку, завёрнутую в газету, и коробку сигар.
— Вот. Это тебе. Сегодня мама прислала. Мне пить нельзя. А курить — я давно не курю. Она... хотела к этому дню.
— Эрих...
Лейтенант сел на краешек дивана, посмотрел на чашку с кофе перед собой и положил на колени свои тонкие пальцы.
— Позволь мне всё рассказать от начала до конца... Они говорят, я стал обстоятельным. Не понимают, что я просто снова могу связно и много говорить. Можно?
Он указал на чашку.
— Эрих, перестань. Что с тобой? Я тревожусь.
— Тогда слушай, — он отпил глоток, оживился и заговорил.
— После контузии я долго лежал без сознания. Когда стало лучше, мне было очень тяжело... играть.
— Как?
— Они смотрели на меня с сожалением и... так... страшно, что я сдерживал себя изо всех сил, чтобы они думали, что я не психически больной. Улыбался. Ел с аппетитом. Это их успокаивало. Говорить правильно не мог, но со всеми соглашался, кивал головой и старался угадать, что им нужно. Ходил с сильной головной болью. Внутри всё тряслось от страха. Но выходил на прогулку и улыбался всем. Потом начал немного говорить: «Да», «Мне хорошо», «Благодарю вас». Я был в таком состоянии, что ничего не проходило в мой мозг, — известия, обстановка. О тебе забыл, о доме, обо всех. Только смотрел за собой. И скрывал, что в голове звучали голоса.
Он отпил кофе, виновато оглянулся и продолжил.
— Я знал, что это ты настоял, чтобы родители уехали в Баден. Ты ручался за отца, когда освобождал из гестапо. Если бы не ты...
Эрих глубоко, с дрожью вздохнул.
— После похорон Кэти они сразу выехали в Баден. Жили там безвыездно до самого последнего времени. Когда мне дали отпуск по болезни, и я приехал в Баден, дом был пуст. Фрау Маргарита, соседка, сказала, что за неделю до моего приезда они внезапно собрались и уехали в Мюнхен.
Эрих не мог говорить. Он закрыл глаза, и только по дрожащему дыханию можно было понять, как он волнуется.
— Эрих...
— Слушай. Слушай. Я не сразу поехал. Ночь провёл там. В этом доме мы с Кэти провели детство. Мне казалось, что я в последний раз там ночую. Обошёл всё. Каждую комнату. Там на стенах до сих пор висят венки из дубовых листьев, жетоны и почётные грамоты, полученные нами в спортивных соревнованиях. Залез на чердак. Увидел наши ящики и сухие связки пижмы на гвоздиках, которые всё ещё отгоняли мух.
Отто встал и прошёл к столу.
— Я обошёл весь сад.
— И беседку?
— Беседку. С яблоками на столе. Кусты жасмина с ещё зелёными листьями. Наш дворик и дорожки были усыпаны жёлтыми листьями. Я ходил в траве по щиколотки в них... Уснул поздно. Наутро выехал в Мюнхен.
Эрих молчал и не мог удерживать кривившихся губ. Отто долго стоял спиной к нему у стола. Наконец, вернулся и сел на диван.
— Отца больше нет, — сказал Эрих и добавил тихо, — Отто. Сегодня ровно месяц.
— ...Оказывается, к дому стали наведываться какие-то чиновники. Смотрели. Спрашивали, где хозяева. В Баден сообщила сестра Розина. У нас уже появились случаи отбора жилья в какой-то городской фонд. По законам военного времени... Каким законам? Родители вернулись в Мюнхен. Зажгли огни. Убрали вокруг.
Эрих помолчал.
— Из гестапо приехали на следующий день. Отца увезли в Дахау. Мама... Отто, если бы ты мог сейчас её видеть. Это тень от прежней моей мамы. Сухой листок. Дрожит. Не всё понимает. Как она все эти дни жила одна в пустом доме... Я приехал вечером. На столе извещение из полиции. «Сообщаем... с прискорбием... смерть от сердечной недостаточности». Приложили счёт о покрытии расходов на сожжение тела. «Подлежит оплате... В противном случае... Принудительное взыскание». Традиционные угрозы в нацистском стиле. Вот куда я приехал, Отто. Всё, что помню от Мюнхена, — это гигантскую рекламу бритв на улице: «Хорошо побрился — вот и развеселился». Мама... Я не видел, чтобы она обрадовалась моему приезду. Она разучилась радоваться. Она сразу стала тревожиться за меня. С первых минут. На следующий день я явился в полицию с извещением и всё оплатил. Но они так странно себя вели. Сначала очень удивились, что я не на фронте, долго проверяли мои документы, расспрашивали о тебе. Взяли подробные сведения о месте нашей службы. Я уходил оттуда, как из вонючего болота. Ночь не спал, потому что всё это стало мне очень подозрительным. Так и оказалось. Наутро почтальон принёс повестку. «Явиться в гестапо... при себе иметь... документы, удостоверяющие личность».
Эрих совсем поник.
— Уехал сразу. Мама так тряслась, что я скорее собирался, чтобы хоть так её успокоить. Она просила не возвращаться до окончания войны. Такой встречи и прощания я никогда представить себе не мог. Это за гранью нормы. Теперь она одна в пустом доме. Который приметили власти. Она — жена арестованного преступника. Я — его сын. Ты — ручался за него. Прости меня, Отто, но нам только и остаётся быть на фронте. В относительной безопасности.
Отто вспомнил своё посещение секретаря полиции в Мюнхене после первого ареста тестя. Вспомнил розовые щёки унтерштурм-фюрера СС и смотрящие на него презрительно, мутные, наполненные злобой глаза.
; ; ;
Отто понимал, что в главном управлении имперской безопасности в кабинете секретаря полиции перед никогда не воевавшим унтер-офицером, перед «жирной тыловой крысой» — он должен был быть подчёркнуто учтивым, говорить вежливо и только просить.
— Вы не понимаете, — почти развязным скрипучим голосом наставлял унтерштурмфюрер, перебивая Хагена, откинувшись в кресле и не замечая того, что капитан Вермахта стоит перед ним подле свободного кресла уже третью минуту.
— Вы не понимаете, что слова доктора Шмидта: «Я не могу так дальше работать», — можно истолковать как отрицательную оценку деятельности нашей власти.
— Герр унтерштурмфюрер, вы совершенно правы, — Отто знал, что каждое неверно подобранное слово может необратимо ухудшить судьбу старого Шмидта.
— Я посещал своего тестя еженедельно и имел возможность удостовериться, что он страдает от тяжёлой формы гипертонии. Не далее как вчера его вновь посещал доктор Бехер в связи с гипертоническим кризом. Так что его невозможность работать дальше связана с состоянием его здоровья.
— Это так. Но это ничего не меняет. Мы же не собираемся сразу помещать его в сумасшедший дом. Всё равно нужно тщательно разобраться. Напишите свои соображения. Мы приобщим к делу.
В сторону Отто был протянут листок бумаги, свешенный с пухлых холёных пальцев. Пришлось бумагу принять и, ещё раз заключая себя в железные объятья, внятно произнести:
— Герр унтерштурмфюрер, сегодня о том, что доктора Вилли Шмидта арестовали...
— Задержали. Не забывайтесь!
— Прошу прощения. Об этом сообщила мне его дочь Кэтрин, моя жена. Она в настоящее время находится на девятом месяце беременности. И если она узнает о том, что её отец всё ещё находится здесь... Вы же знаете, как отрицательные известия влияют на беременность. В особенности — в завершающий период. Мы, я и вы, в равной степени желаем, чтобы Германия получила здорового, своевременно родившегося арийца. Не так ли? Если желаете, — именно это я изложу в своей письменной просьбе.
Глаза унтерштурмфюрера сузились и как будто проснулись.
«Он пошёл с козырей. Но если это игра, то джокер всегда будет у нас на руках». Унтерштурмфюрер умел держать паузу.
Отто занервничал и неожиданно для себя сказал страшную фразу, сдаваясь и раскрывая свои карты.
— Герр доктор Шмидт никуда не скроется, и вы всегда будете иметь возможность... пригласить его немного позже для выяснения обстоятельств.
— Пишите. Пишите своё поручительство в том, что... берёте Вилли Шмидта на поруки и ручаетесь, что он не будет распространять сведения, порочащие Великую Германию.
Хаген быстро набросал текст.
— Но смотрите! Если что-то произойдёт, ответственность в равной степени... в равной степени будете нести и вы. Вам понятно?
— Вас понял, — ответил капитан, довольный хотя бы тем, что мог не отвечать ему: «Так точно!»
; ; ;
Отто сидел рядом с Эрихом и думал, что о его предательстве старого Шмидта — не узнает никто и никогда. «А Кэт простит». Ему пришла в голову невозможная мысль — что тогда, в гестапо, как на краю бездны, он готов был предать и бросить всех, лишь бы спасти свою жену и ребёнка.
— Отто, — еле слышно заговорил Эрих, — Отто, я одного не могу понять, сколько бы не думал: за что его арестовали?
— На этот вопрос у меня есть ответ. Когда его вывели в коридор канцелярии, я понял, что мог опоздать. Доктор Шмидт был бледен, вид у него был какой-то потухший. Особенно неприятно поразили седые, расчёсанные наспех волосы. В машине он молчал, и мне казалось, что ему хочется уснуть. Но возле вашего дома, когда машина остановилась, он посмотрел в мою сторону и сказал:
— Отто, ты сделал то, что сделал бы и я. Благодарю тебя. Но лучшим выходом из создавшейся ситуации была бы моя смерть. В любой форме. Хоть «от сердечной недостаточности». Ты поручился за меня. С этой минуты в опасности все. Ты, Кэти, Эльза и даже Эрих.
— Но почему? — спросил я.
— Потому что в покое они меня не оставят. Поскольку ты освободил меня, я расскажу, что произошло. Все эти месяцы я готовил большой отчёт. Итоговый. За последние полтора года. Для фюрера. Через мой отдел проходили сведения: сколько немцев помещены в концлагеря. Эти цифры подвёрстывались с данными по Германии в целом. Графы арестованных, из них умерших от сердечной недостаточности или при попытке к бегству. Выводил статистику умерщвления хронически больных, социальных дебилов. От цифр прошедших через стерилизацию становилось совсем плохо. Отто, ты даже не представляешь, какая смертность среди стерилизованных, особенно у женщин. Их попросту калечили. Ежемесячно. Работал конвейер. Число отказов в регистрации браков из-за наследственных болезней. Число евреев... Об этом даже страшно вспоминать. В Польше создаётся гигантская чёрная дыра, куда уходит человечество. Идёт обстругивание народа, как полена, чтобы создать куклу. Механическую куклу. Я не мог об этом говорить. Каждый вечер приходил доктор Бехер и ставил мне пиявки. Я пил сладкую воду. Эльза меняла повязки на шее и на спине, залепляла пластырем кровоточащие ранки в местах укусов, и я снова шёл в магистратуру, как на Голгофу. В тот день я потерял сознание. Мне помогли и хотели увезти домой. Но я настоял и написал прошение об отставке. Всё должно было завершиться благополучно. Мои дорогие коллеги на следующий день пригласили меня на несколько минут в департамент, чтобы попрощаться и одарить подарками. Конечно, были слёзы. Я плакал как ребёнок. Никогда не думал, что расставание с работой, с главным делом всей моей жизни будет таким простым и обыденным, как снять перчатки. Я только сказал, что мне тяжело работать в последнее время... Что ещё. Говорил, как в тумане. Гестапо приехало ночью. Был обыск. Переворошили всю мою библиотеку. Увезли много книг, что в списке запрещённых. Уезжали радостные, как с охоты. Теперь ты знаешь всё.
Эрих глубже сел на диване, прижался к спинке и откинул голову на изголовье. Он слушал и видел перед собой отца, рассказывающего медленно, с паузами, свою историю.
— Война разрушила нашу семью, — тихо заговорил Эрих. — Нет Кэт. Умер папа. Маму сдадут в дом престарелых. В лучшем случае. Дом заберут под нужды управления имперской безопасности. Да и я, если попаду в больницу, — умру от «сердечной недостаточности». Только платить за кремацию моих останков будет некому. Но ничего. Наверняка у них для этого случая имеется дополнительная колонка в отчёте. Теперь, если мы выиграем войну и вернёмся домой, — нас уничтожат. Если проиграем, это будет сущий ад. Так что, как говорится: «Наслаждайтесь войной, ибо мир будет ужасен».
Оба офицера чувствовали, что оказались захвачены каким- то вирусом, какой-то лавиной бешенных собак, кусающих всё подряд перед собой, даже своих. Они бежали в одной стае со всеми, разбегались в разные стороны и делали то же самое, чтобы не быть съеденными.
«Мы не виноваты», — думал Отто.
«Я не виноват», — думал Эрих.
Офицеры сидели неподвижно. Никому не хотелось нарушать тишины.