Небо сеяло снег сквозь чёрное сито туч. На дворе было темно, безлюдно и тихо, лишь изредка лаяла чья-то собака, пытаясь схватить тьму за снежный подол накрахмаленной юбки. Редкие фонари на старых одноногих столбах освещали заснеженную дорогу.
Я села за стол, уставленный пустыми бутылками. Окурки сигарет сгорбленные, искалеченные валялись на грязном полу, вызывая тоску и скуку. Среди пустых бутылок я увидела одну недопитую и обрадовалась, как утопающий, которому бросили спасательный круг. Я налила водку в мутный немытый стакан и залпом выпила. Мне не стало легче, напротив, злость закипела, обдав кипятком мою потрёпанную душу.
Я подошла к зеркалу и посмотрела на себя. В нём я увидела припухшее бледное лицо, тонкие губы и светлые потухшие глаза. Я бросила в ненавистное мне отражение стакан. От моего удара зеркало разлетелось на куски, те, что остались искажённо дрожали, прилипнув к металлической раме. Разве я похожа на убийцу! Слово-то, какое страшное. А ведь я и есть убийца.
Мой шестилетний сынишка рос непослушным ребёнком, часто убегал из дома. Сколько раз его искали! Как-то он пришёл домой поздно. Я стала ругать его, а он засмеялся мне в лицо, потом как мужик крепко выругался. Совсем от рук отбился, что значит безотцовщина. Я его ударила, он упал, ударившись об угол железом покрытой печки, и больше не встал. Я плакала, прижимая к себе бездыханное маленькое тело.
Была осень, я только что выкопала картошку. Наплакавшись, я взяла лопату и выкопала в конце огорода могилу, глубокую. Копать пришлось долго, грунт был почти один камень. Вниз бросила доски. Потом завернула сына в тёплое одеяло, поцеловала в лоб и спустила в могилу. Закопав, долго плакала.
Соседям сказала, что он опять где-то бродит, и заявила о пропаже в милицию. С тех пор я лишилась покоя. Сын часто приходил ко мне во сне и звал меня, говорил, что ему хорошо, он сыт, у него много друзей, но холодно. Я просыпалась в слезах, гладила подушку и уж больше не могла уснуть, ведь я любила его, просто так вышло, я этого не хотела.
Я каялась, молилась и пила горькую. Суд совести не давал мне шансов быть оправданной. Сын стал чаще навещать меня. Вот и сегодня он пришёл, сел напротив, поглядел на меня светлыми печальными глазами и позвал меня за собой. Он был одет в старую клетчатую рубашку, чёрные брюки, без носков и ботинок. Вот почему ему было холодно. Я их забыла надеть ему на ножки. Господи! Так вот же они!
Я взяла ботинки, вложила в них вязаные носочки и, надев старое пальто, потрёпанную лисью шапку, обув на босы ноги сапоги, пошла за ним. Он бежал по снегу босиком и звал меня тихо, махая мне рукой. Я шла за ним к проливу, что начал замерзать, покрываясь неровно ледяной коркой. Сумерки сгущались. Из темноты небес падал хлопьями снег, засыпая мои следы. Я шла по замёрзшему краю пролива бледная, растрёпанная, пытаясь догнать босоногую тень своей прошлой никчемной жизни.
Вдруг лёд треснул, и я очутилась в воде. Сын рассмеялся, как тогда, и сгинул в темноте. Цеплялась за скользкий лёд, я пыталась выбраться, но лёд трескался подо мной, ледяная вода жалила меня как тысяча пчёл, вонзая в меня ядовитое жало. Пальто набухло водой и потащило меня на дно, как брюхатая баба, обняв за шею.
За ночь льды сомкнутся, и ничего не будет напоминать о трагедии. Весной, меня, вмёрзшую в льдину, ветер унесёт в море, которое не выдаст секрета. Мой дом осиротеет. Открытая настежь дверь позовёт замерзшую ночь, и та будет спать на моей постели, укрывшись облаком снега. Огород зарастёт травой, а дом потихоньку растащат на дрова. Никто меня не вспомнит и не поплачет, будто и не жила я вовсе.