ХарАктерная была старушка Александра Ивановна - не тем будь помянута. Но хозяйственная. Всёму в доме раз и навсегда определено место, и ничто, отродясь, плохо не лежало. В тот год мы с женой обитали в собственном её доме в маленьком уральском городочке. Я употребляем был по разным мужским надобностям, где женской сноровки не хватало: поднять, прибить-оторвать, дров для бани наколоть и пр. Старушка помыкать мною, не помыкала, а мне доставало ума ей не перечить.
Как-то раз просит она:
- Достань, Пашенька, укладочку с антресоли. Чтой-то голову мне обносит с утра. Знать, к дожжу. Боюсь сверзиться.
Да, за милую душу! Встал на табуретку, отдёрнул занавеску цветастого ситчика, а там укладка – деревянный сундучок с окованными медью, потемневшими от старости уголками. И замок у сундучка был. И замочная скважина тоже окована медью, да затейливо. Старинная, ручная работа. Таковские теперь не делают. Мастера ли перевелись, суета ли одолела? Нынче гидропресс зашипит, надавит - и готово чудо пластмассовое, ширпотребное. А тут - чудо, руками мастеровитого человека обласканное… Впрочем, я заболтался!
Пока снимал с антресоли сундучок, Александра Ивановна приготовила связку ключей. Затейливый ключ вник в скважину, замок щёлкнул, крышку открылась, потайная музыка потренькала. А в сундучке… Перво-наперво, старинная почтовая открытка с белым храмом и надписью: «Бродокалмакъ. Церковь Прокопия Устюжского». Церковь большая, каменная, ограда каслинского литья. Знать, богатое село, приход достаточный и ктитор щедрый.
- Родилась я здесь, Пашенька. Тут и крестили меня. А в церкви, помню с малых лет, икона большая, золотом писанная. Из Киева привезённая, «Борис и Глеб» - князюшки-мученники. Свечи, бывалоча, горят, в иконе отражаются. А напротив школа. Её я закончила.
И Александра Ивановна извлекла из укладки плотной бумаги, щедро золотом изукрашенный, с подписями попечителя, учителя и священника «Похвальный Листъ», с отличными оценками и отметкой о примерном поведении. Следом пошли фотокарточки. Вот она – уже заневестившаяся, красивая девушка.
- Ботиночки у меня были такие… на пуговичках!
Дальше явились на свет фотографии родни. Несуетные, полные достоинства русские лица. Нет сейчас таких… Нет! А если и есть – долго искать придётся. Хорошая, ладно сшитая одежда. У нас и прежде любили, да и сейчас некоторые норовят, чуть ли ни матом, крыть царизм. Сплёвывая, уязвлять «Лапотную Расею», с подвыванием кликушествовать о тяжёлой крестьянской доле. В доказательство кажут фотоснимки босяков с Хитрова рынка, нижегородских зимогоров или тех, кто всю жизнь привык жить с тычка. Ан, фотографии убеждают, что не всё было тогда в России уныло. Словом, отнюдь не заморное село Бродокалмакъ на тракте между Миассом и Шадринском, три ярмарки в год, во дворах полно живности, речка Теча, а в речке и рыбы всякой, и раков. А про грибы да ягоды в округе и говорить нечего – косой коси. Прежняя жизнь, однако, закончилась в Семнадцатом году, когда из Петрограда с рассказами о революции и своём участии в ней вернулся её Петинька – солдат запасных рот Лейб-гвардии Финляндского полка. Вернулся с пятью бутылками сладкого вина из подвалов Зимнего Дворца, которыми разжился, проникнув туда, несмотря на выставленный большевиками сразу после взятия Зимнего, грозный караул пьяных кронштадских братишек. Царское угощение выставили на свадебный стол. А дальше - несколько месяцев женского счастья, но о нём никаких свидетельств. Не хранить же следы, как она говаривала, что у женщин раз в месяц «на белье». Печаль бабья - сразу не понесла. А потом? Петиньку-то, как ни уклонялся, опять мобилизовали. Грамотный? Обученный строю и обращению с оружием? Шагом марш! И назначили командиром в Красной Армии служить, буйну голову сложить. Но Бог миловал – не зря Санечка отбивала молитвенные поклоны юродивому чудотворцу.
Затягивающее это дело – вглядываться в приметы давно прошедших времён: фотографии, бережно сохраняемые справки, грамоты, удостоверения, почтовые карточки, исписанные бисерными буковками и малопонятными каракулями. Удивительно и то, что хранили свидетельства родословий не только дворяне, ведущие род свой чуть ли ни от Гостомысла, но простые русские крестьяне. Значит, лежало это в основе самосознания, не из-под палки, не продиктованное модой, но пестуемое в семьях, поддерживаемое Церковью в обряде поминовения усопших. Душеобразующее чувство историзма, непрерывности жизни, не нами начатой, идущей из глубин временного пространства. Знание, которое должно питать сознание и наследоваться теми, кто ступит на жизненный путь за нами.
Однако в укладке не было и свидетельств нескончаемых дней, начало которым выпало на Восемнадцатый год и по Двадцать Второй включительно; Как воевал, кого вгонял в землю Петинька во время Гражданской? Как перебивалась Александра Ивановна под дутовцами, колчаковцами, зелёными, красными, тифом? Как голодовали, как ждали всякий день незваных гостей да недобрых вестей? Как рвались родственные узы, как множились наскоро сколоченные кресты на погосте – ничего, ни синь пороха. Да и то – некоторые дела лучше не поминать, будто их и не было. В Двадцать Третьем родился сын Витенька, Виталий по крещению. А из родного села пришлось уехать. Спросил, почему? Она в ответ только рукой сухонькой отмахнулась. Закрутился водоворот новой жизни, совсем не похожей на прежнюю. Водоворот – дело такое: кого-то закружит, завертит да отпустит, а кого-то на дно утянет. В селе начался перебор людишек, затеянный пришлецами. Лютовали с теми, кто в прошлом числился в самодостаточных. Петинька подался в строители. Работы непочатый край после Гражданской по всему Уралу. А тут новая затея! Как писали тогда в газетах и на транспарантах кумачовых: «Плюс электрификация всей страны». И почал Петинька ставить столбы и тянуть провода. Дома бывал наездами. Зато заимел вскоре «Книжку Ударника», которая позволяла отовариваться в магазинах тем, что не ударникам не полагалось.
Я брал в руки эти свидетельства иного, непонятного нам, теперешним, яростного, неласкового, но прекрасного времени. Именно, прекрасного! Потому что это было время чаяний, опьяняющих крепче вина из царского подвала, на какое-то достижимое, много ближе собственного локтя, почти осязаемое завтра. Оставалось только дорубить прежнюю жизнь, а следом - просеку в уральской тайге под очередную линию электропередач, а там выйти на вершину горушки. А там… А там ещё одна гора, покруче, а с той горы уже видны трубы заводские, извергавшие разноцветные дымы в распадок между горами, где обосновался в рубленных избах работный люд. Жили здесь скудно, но картошка хорошо родила в огородах, окружавших каждую усадьбу. А вокруг в лесу грибное изобилие, ягодники, корову тоже позволено держать, ибо места вокруг богаты сенокосными угодьями. Можно пасти всё лето, только надобно ухо востро держать – волчья это вотчина, да медвежья, да шалые люди иногда выходили из дремотины лесной подкормиться тем, что под руку подвернётся. А по субботам посёлок упирался в присевшее небо дымами топившихся в каждом дворе бань.
Лихолетье Петиньку обошло стороной. Руки НКВД долгие. Но просеки по глухомани лесной ещё дольше. В большие начальники не стремился, довольствовался ролью бригадира да прораба. В конторах-то людей перебирали, а до них руки не доходили. А тут война! Сына Витеньку – спортсмена, радиолюбителя, фотолюбителя комсомольца и всяко разно - взяли на фронт, тем более, сам просился. Тут уж и вовсе Александра Ивановна осталась одна одинёшенька. Письма поджидала, фотографии перебирала. Петинька работал на износ – эвон, сколько надо протянуть через чертолесье электросетей к заводам, что вывезены в эвакуацию. Оставалось молиться и молиться и за Витеньку, и за Петиньку, Но за Витеньку жарче. Она достала и протянула мне старинную записную книжечку с металлической обложкой, на которой вытеснена фигура Преподобного Серафима Саровского. На ветхих листочках имена тех, за кого надобно молиться о здравии и за упокой.
Только много лет спустя я уразумел, зачем она предо мной, в сущности, чужим человеком, раскрывала укладочку. Тогда я, начинающий журналист и бумагомаратель, возомнил, что старушка захотела, чтобы я о ней рассказал по телевизору. Как же мы по молодости лет, бываем глухи, а потому глупы. А может, глупы, а потому тугоухи. А тут ещё и воспалённое самомнение: меня же по телевизору начали показывать. По те-ле-ви-зо-ру!!! Стало быть, умён! Стало быть, всё обо всём допреж всех знаю. И уж тем более, о старой женщине с её церковно-приходским образованием.
Теперь-то я, хоть и запоздало, догадываюсь: жизнь утекала, как вода из пригоршни, сложенной её старческими, усохшими и, сотрясаемыми чуть заметной дрожью, ладонями. Она это чуяла, хотя и хорохорилась. Хотелось ей вновь перебрать, пережить жизнь свою повторно, хоть и в воображении, рассказать о том, что она жила-была. Была-была-была! А может, просто хотела, чтобы её слушали. Старым людям тягостно осознавать: окружающим, чаше всего, НЕКОГДА слушать их боромотание; невнятное, шепелявое, прерываемое долгими паузами. Молодым же надо бежать вприпрыжку, жить на ходу, любить в прыжке, обгонять самого себя в прискок. Не задумываясь, знать наперёд смысл услышанного в пол уха. И не беда, если ошибутся, больно ушибут кого-то и сами ушибутся… Какие наши годы! Все заживает само собой, как на собаке. А старушку, если что, помянём чин по чину: кутья да блинцы, да пироги с хеком и капусткой.
То, что Александра Ивановна извлекала из укладки, было зримым подтверждением её такой счастливой, но такой несчастной жизни. Несчастной, именно несчастной… Она докопалась до бережно хранимых пожелтевших вырезок из пышминской газетки, где в отчётах о спортивных состязаниях упоминался её Витенька! Её единственный!!! После него она так и не смогла по чисто женским причинам ещё раз понести. А дальше пошли сыновние фотографии. И так мы добрались до фотографии Витеньки в солдатской пилотке. А потом и до полуистлевшего листка с подписью командира части, в котором он ПОВТОРНО сообщал о геройской гибели сержанта В.П. Сверчкова, и о месте его захоронения в братской могиле в селе Двуречный Кут под Харьковом. Но она и этому письму не поверила. И до самой своей смерти не вписывала его имя на листочке «За упокой». Всё надеялась…
- А на родину-то не тянет? – спросил я Александру Ивановну.
- Туда по теперешним временам лучше не ездить. Река-то наша Теча атомом отравлена. А люди и не знали. Да и сейчас начальство толком не говорит, как сквозь зубы цедит. Слышал, поди, про аварию на заводе атомном? Воду из реки пили, рыбу ели. Были там наши дальние – всех рак поел. – И глаза у неё влагой подёрнулись.
Бывало, я, взяв корзину, шёл в лес вдоль железнодорожной ветки на Шувакиш, в сторону Коптяков. Туда, где у Ганиной Ямы были убийцами упрятаны в неведомом никому месте останки царской семьи. Иду себе по лесу, беру грибы. Да с разбором, только молодые, крепенькие, без червоточин. Иной раз набирал за недолгое время полнёхонькую корзину килограммов на пять. Вышагиваю по лесу и слышу: на сосне упорно бьёт своим клювом дятел. Увидеть птицу мудрено. Хорошо, если углядишь красное подхвостье или красную ермолку на птичьем темечке … Так и память человеческая в старости бьёт-колотит: помню-помню-помню-забыл.
А когда и Петинька, удушенный раком, в лютейший мороз упокоился навек, только и осталось вспоминать его, держа на иссохшей ладони тяжёлый орден «Трудового Красного Знамени», да всякий раз, когда топилась баня, благодарить Петиньку, что запас две машины ровнёхоньких берёзовых чурбаков с последней в его жизни просеки в тайге. Добрый жар рождался в каменке, напоминая о навек ушедшем. Дрова, прогорая, выщёлкивали им только ведомый поэтический размер, вода в железном баке под деревянным творилом булькала и гуляла. Бывало, бзданёшь горячего травяного настоя на камни, пар взовьётся, охватит всего тебя, до самой до души добираясь... Эх, мать честная!
- Вы там не зашоркайтесь до полусмерти, - лукаво поглядывая, говаривала Александра Ивановна, провожая нас с женой в баню. - Вехотку я вам новую припасла и веники, тоже от Петиньки поминочек. А мыло? Мыло ты взяла? - спрашивала она жену.
Когда я возвращал укладку на антресоль, углядел в глубине какие-то чёрные бруски.
- Что это?
- Петинькин тож поминочек… мыло. Им на трассе во время войны выдавали на бригаду….
Я взял брусок. Тяжёлый. Ковырнул ногтём – не отковыривается. Будто из морёного дуба выпилен.
- Зачем вы его храните?
- Да мало ли…
- Оно, поди, не мылится.
- Оно и тогда не мылилось.
- Тогда зачем?
- Мало ли каким боком жизнь повернётся, Пашенька.
Я усмехнулся про себя: Да что же такого может случиться? С Культом и Волюнтаризмом покончено. Страна необъятна, в Тагиле завод танки, как буханки хлебные, печёт, враги нас ужасаются. А что с товарами в магазинах не густо, так это временно. Но у Александры свет Ивановны за спиной была долгая жизнь, похожая на подневольную езду в телеге по ухабистой колее лесной дороги. А такая путь-дорога многому научает.
Назавтра опять я принёс полную корзину грибов. Были в ней обабки, которые в Подмосковье зовут подберёзовиками. Набралось их не так много. Пущены на жарёху с картошкой из собственного огорода. В основном же, попадались синявочки – сыроежки. Их в это воскресение, как высыпало: с жёлтыми, алыми, бледно-синими шляпками. В деревянном корытце я мелко-мелко иссочил грибы секачом. Александра Ивановна и жена налепили с ними пельменей. Не пробовали? Со сметанкой, у соседки купленной, вкуснотища, скажу вам, просто немыслимая.