За основу настоящей статьи взят текст моего интернет-сочинения к 75-летию знаменитого кинорежиссёра Андрея Арсеньевича Тарковского (1932-1986). Юбилей режиссёра был поводом вспомнить моего любимого поэта Николая Глазкова - "Летающего мужика" из фильма "Андрей Рублёв". В поколении А.Тарковского лидировали, на мой взгляд, "западники": стиляги, поэты-эстрадники, художники-модернисты. Атмосфера тех времён, думаю, сделала фильм о Рублёве если и не русофобским, то уж точно западническим. Советское киночиновничество проявило тогда совсем не плохой нюх! Я не говорю, что фильм следовало запрещать, его надо было всего лишь бесстрастно прокомментировать. Впрочем, каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Что до меня, то в 2014 году я посетил-таки кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где в числе прочих действий отдал дань памяти и Андрею Тарковскому.
Ностальгия (и в ХХ веке, и теперь) - тоска по родине. Андрей Вознесенский (также из стиляг) выдумал "ностальгию по настоящему", исключив любимую им Родину и оставив лишь "общечеловеческую" тоску. Андрей Тарковский, я думаю, творил подобную же ностальгию ещё до своего одноимённого кинофильма. Мне почему-то в связи с этой темой всегда вспоминались "хоббисты-ностальгисты", представленные в романе Вадима Шефнера "Лачуга должника": им, попивающим "условную водку", мой респект!
Андрея Тарковского я хвалил, хвалю и буду хвалить за начальный эпизод из фильма, бездарно названного чиновниками от кинематографии "Андрей Рублёв" вместо авторского "Страсти по Андрею". Не знаю, уж каким путём режиссёр пришёл к решению пригласить в фильм поэта Николая Глазкова, но вышло превосходно. Почитаемый своим сыном поэт Арсений Тарковский, вероятно, лучше знал околопоэтическую ситуацию в столице и, вполне возможно, дал сыну-режиссёру некую подсказку, несмотря на то, что эстетика Н.Глазкова далека от эстетики обоих Тарковских.
Можно понять удовлетворение от фильма "Рублёв" тех людей, кто подобно мне любит поэзию Н.Глазкова, а живьём поэта не видели, не слышали его голоса, хотя жили в одно время. Им - волнующие кадры и сверхудачный монтаж! Первым это отметил поэт Риталий Заславский - друг Глазкова. Солидарен с ним! Сами посудите: примерно три минуты идут в начале "Андрея Рублёва" титры, затем около четырёх минут - сюжет с участием Н.Глазкова. Дальнейшие три часа - можно не смотреть! Хотя, авторитетный кинокритик М.Туровская сообщит вам, что будут ещё восемь притч с участием Р.Быкова, А.Солоницына, Н.Бурляева, Ю.Назарова и мн. др. Не стану спорить с киноведом, а подобно Р.Заславскому, тихонько выйду из кинотеатра доцифровых времён. Сегодняшнему зрителю трудно понять когда-то главное достоинство фильма – возможность, посмотрев Глазкова, выйти и сохранить целых три часа своей неповторимой жизни (оцифрованными фильмами манипулировать куда как легко).
Красив, очень красив зачин кинокартины (кое-кто говорит смешнее: "картины") с участием талантливого поэта-артиста: весеннее половодье, знаменитейшая церковь Покрова на Нерли (в посёлке Боголюбово близ города Владимира). Лепота!..
Отвлекусь, - не каждому русскому человеку выпало счастье в хорошую летнюю пору золотой эпохи "застоя" неторопливо изучать живьём памятники зодчества владимирской Руси XII века. В середине 1975 года - почти через 10 лет после съёмок "Рублёва" - учебная группа 2-А-III архитектурного факультета ЛИСИ, где я учился, проходила ознакомительную практику (две недели во Владимире и две недели в Суздале).
Боголюбовская жемчужина - Покровская церковь на Нерли - нами, студентами-архитекторами, рисовалась, живописалась и фотографировалась со всех сторон. Я выполнил две графических работы с натуры: цветную акварель и сепию (тушь, перо). Погода почему-то сделалась тогда пасмурной, картинки мои вышли серыми. А вот Андрей Вихров повторил поездку в Боголюбово на следующий день и исполнил (темперой) звонкий солнечный пейзаж с Покровской церковью - лучший из наших тогдашних. Я в тот день тоже не сплоховал: написал миниатюрный пейзаж с речкой Содышкой на окраине Владимира, наполненный воздухом, солнцем и по привычке хороших картинок затерявшийся на кафедре рисунка ЛИСИ.
Церковь Покрова на Нерли в 1975 году не имела утвари и стояла, распахнув двери на все три стороны от алтаря. Собственно, такой же она показана в "Рублёве". Напомню содержание четырёхминутного юпизода "Летающий мужик", в котором запечатлён Николай Глазков. Итак: перед левым углом главного фасада церкви, обращённого к старице Нерли, над костерком привязан к земле огромный грушевидный мешок-пузырь (протоаэростат), сшитый в "древнерусском" тяп-ляп-стиле из непонятных по выделке и крою полотнищ, перетянутый как попало верёвками. Возле пузыря-аэростата изображают бурную деятельность два взрослых простоволосых мужика, которым в глубине "аккомпанируют" два молодых человека в высоких крестьянских шапках. Правый мужик поднимает с жухлой прошлогодней травы грабли и деловито подпирает ими наклонную привязь аэростата (?). Левый мужик веско говорит одному из юношей: "Архип, подай ремешок". Ремешок брошен ему (зачем-то под ноги) и поднят, и исчез из виду.
Напряжение растёт. По экрану справа налево плывёт чёлн. В нём поэт Н.Глазков (в образе Ефима), ряженый в овчинный тулуп и шерстяную шапку-колпак. (Весна, - половодье, голые деревья, много "водных зеркал", нет ни льда, ни снега.) Поэт загребает одним веслом справа по ходу челнока, не обращая внимания на левую полу своего тулупа, которая рассекает воду за бортом.
Подплывает к церкви, сходит на берег. В руках у него непонятный предмет, похожий одновременно и на воздушного змея, и на лошадиную упряжь, - вероятно, это средневековое (или возрожденческое) кресло воздухоплавателя. Глазков-Ефим торопится, поэтому его действия лишены смысла. В небольшое помещение церкви, имеющее три распахнутых двери в три стороны, он входит справа, то есть в самой удалённой от аэростата точке (хотя с таким же успехом мог подплыть прямо к аэростату). Идёт к среднему выходу, ближайшему к летательному мешку. В проёме виден силуэт жеребца.
Глазков-Ефим оставляет в этом среднем проёме кресло воздухоплавателя и устремляется к третьей (и последней) - левой двери, через которую он выбирается на волю и подходит к воздушному мешку, приготовленному для полёта. Вероятно, вид жеребца заставил героя сделать загогулину. (О роли лошадей в эстетике Андрея Тарковского имеется обстоятельный и многомудрый разбор М.Туровской.)
Вернувшись в церковь через левую дверь с мотком верёвки, Глазков-Ефим получает от юного соратника своё кресло именно в той точке, где и оставил его - в проёме средней двери, но перед этим юноша бестолково обнёс кресло вокруг церковных стен (событие, дожидающееся более вдумчивых исследователей, чем я). Глазков-Ефим подхватывает кресло и поспешает на хоры (второй этаж) церкви. Выкрикивает в окно Архипу: "Я сейчас", - и оказывается на крыше церкви, возле барабана (как архитектор, вынужден отметить невозможность такого манёвра без киношных ходулей).
К тому времени "мужики" на земле подняли до уровня барабана аэростат, удерживая за верёвки, чтоб Ефим мог на него погрузиться. И тут, как положено в кино, подоспели плохие - представители власти, княжеской, вероятно. Они стали отнимать у хороших крестьян верёвки с целью вернуть и "шар", и Ефима на землю. Глазков-Ефим не испугался погони. Принесённое кресло воздухоплавателя он втискивает в узкий оконный проём барабана церкви и подвешивается к летательному снаряду по-басурмански, криво, абы как. К ужасу властей, Ефим успевает обрезать последнюю верёвку, удерживающую аэростат, и улетает в БОГОЛЮБОВСКОЕ небо. Оттуда наблюдает русское приволье и (звонкая пощёчина бескрылому реализму!) СУЗДАЛЬСКИЙ Покровский монастырь. "Господи, что это?" – говорит; а это аварийная ситуация, снижение аппарата и удар воздухоплавателя о землю (примерно в полусотне метров от точки старта и в тридцати километрах от места "начала падения", - таковы законы искусства).
Согласен, искусство – это грёзы. Какой кинозритель отличит показанный с высоты птичьего полёта Суздаль от Боголюбова, Каменку от Нерли? Для большинства, как сказал поэт Дмитрий Александрович Пригов, "Спартак что, что Динамо". Но весьма вероятен вопрос: что же герой не мог прицепиться к аэростату на земле? Или талантливый самородок (XIV-XV века?) считал своё детище чем-то вроде парашюта? (Хороший парашют-крыло, коли слетал из Боголюбова в Суздаль и обратно!) А ведь событие происходило... в каком году не указано, но следующая новелла "Скоморох" помечена 1400 (!?) годом.
В Сети можно отыскать разнообразные сведения из истории воздухоплавания. Наиболее достоверным представляется первый полёт на воздушном шаре конструкции Монгольфье 21.11.1783 г. в Париже. "Древнерусский" воздухоплавательный миф построен вокруг сказочного персонажа - Никиты Крякутного. В какой мере летающий мужик Ефим, придуманный Тарковским, соответствует этому прототипу я судить не берусь.
В замечательной книге "Воспоминания о Николае Глазкове" (Москва, 1989 г.), не исключаю, что по халатности редакторов, зафиксированы чудеса, связанные с начальным эпизодом фильма "Андрей Рублёв". Однако "чудеса" продолжились и в других изданиях, и в другом тысячелетии, где для них подыскалось хорошее русское словечко - "фейк". К данному тексту приложена составленная мною таблица, фиксирующая лжесвидетельства ряда известных "глазковолюбов" о Летающем мужике Ефиме из фильма "Андрей Рублёв". Анализ 14 свидетельств показывает, что по параметру "место старта" кривда (колокольня) победила правду (крыша) со счётом 5:1. По параметру "техническое обеспечение" кривда (крылья) опять-таки впереди правды (шар) - 5:4. Я думаю, что киношники сознательно вводили в заблуждение зрителей, вытягивая изображение невысокой церкви до подобия колокольни. Это их хлеб и законное право.
Но зададим себе вопрос: хорош ли зритель, загипнотизированный киноискусством Тарковского до такой степени, что умудрился увидеть басурманскую посадку на протоаэростат с закомар церкви как пафосный полёт на крыльях? Откуда взялись эти фрейдистские крылья, скажем, у кинорежиссёра В.П.Строевой? Неужто профнепригодность? Нет, никоим образом! Скорее возраст... и волшебная сила искусства... Александра Дейнеки! Именно он написал в 1940 году жизнеутверждающее полотно "Никитка - первый русский летун", которое в прошлом веке репродуцировалось очень щедро. Данный Никитка стремительно летел на крыльях с колокольни (приблизительно в 1565 году). Наверняка, он же - Никита Крякутной - величаво проплывал в небе на воздушном шаре в 1731 году, что нашло отражение в рисунке советской почтовой марки 1956 года.
Всё же, несмотря на то, что строгая научная экспертиза "не засчитала" полёт Н.Крякутного, совершённый, якобы, за полвека до братьев Монгольфье; на то, что непогрешимый академик Д.С.Лихачёв утвердил приговор русскому летуну Никитке, - слава Н.Крякутного гремит по всем российским городам, имеющим сколько-нибудь заметные колокольни. Пускай же гремит и глазковское: "И станут спорить семьсот городов / О месторожденье моём!"