Зайсанское сафари

               
                А. ЛУХТАНОВ




                ЗАЙСАНСКОЕ  САФАРИ 



               

                Аннотация
Миллионы людей, живущие в тесных городах, задавленные сутолокой и потоками машин, страдающие от шума и грязного воздуха, порой забывают, что есть места на земле, где царствуют тишина  и покой, где можно отдохнуть душой и телом, забыть о мирской суете и насладиться  уединением и созерцанием природы.
        Все это ощущают два любителя натуралиста отец и сын, отправившиеся в путешествие на озеро Зайсан. Это скромная земля, где преобладают степи и пустыни, но их мало затронула цивилизация и здесь  сохранились остатки первозданных ландшафтов. Путешественников ждут неожиданные приключения и встречи с дикими обитателями этих безлюдных мест.  Они любуются загадочными эоловыми горами, взбираются на песчаные барханы, плавают на лодке по реке, заросшей тростниками и белоснежными кувшинками, и всюду видят обитающих там  зверей, птиц и рептилий, зачастую редкостных и малоизвестных жителям городов.





                Предисловие спустя почти пол века
               
                “…умчимся прочь от этого города, не позволим
                ему   увлечь нас своими огням и призывным
                шумом. Скорее уйдем отсюда! Мне жаль тех, кто
                богаче нас и путешествует в роскошных машинах,
                живет в серых домах и не видит неба в
                жемчужинах звезд, тех, кто покупает музыку, но
                ни разу не слышал мелодий пустыни”.
                А.Арлетти. « Трампеадор» . 1964.


Первое путешествие на Зайсан мы с сыном совершили в далеком 1971 году. Потом мы бывали на Зайсане много раз, но та первая поездка запомнилась более всего. Я был молод, а Володя - школьник 13 лет, и мы оба смотрели на все восторженными глазами открывателей мира. Тогда же и была написана эта книга, названная «Тропинками радости». Замысел был рассказать о том счастье, что дает общение с природой. В рукописном виде повесть читали ныне покойные наши классики писатели-натуралисты: Н. И. Сладков (есть даже фото, сделанная в урочище Актогай Алматинской области, где он, сидя на походном стульчике, просматривает её), М.Д. Зверев, С. Д. Кустанович, ныне здравствующий Б. В. Щербаков. Все давали  свои советы, а я так всё и оставил на своём месте. Виктор Мосолов дал отрицательную рецензию (Эдик Мацкевич возмущался этим), а спустя 30 лет хвалил все мои рассказы. Под названием «Тропинками радости» повесть небольшими отрывками публиковалась в 1987 году в издательстве «Жалын», но при этом был потерян замысел писателя, почему автор и возвращается к ней. 
Рукопись пролежала целых 48 лет. С тех пор многое изменилось в мире, и теперь она может служить картинкой жизни того времени. Построен прекрасный мост через Черный Иртыш (это сделал еще Советский Союз), благоустроены дороги, распалась прежняя страна, к сожалению, оскудела природа. В 2000-е  годы мы с сыном навещали плавни Кулуджуна у западного побережья Зайсана и поразились обеднению фауны: не видно цапель, гусей, крупных куликов, стало гораздо меньше мелких птиц. Зато очень хорошо подросли сосенки на дюнах песков Кызыл-Кум, и, думаю, пройдет сотня лет и восстановится знаменитый Хатун-Карагайский бор, вырубленный в XIХ веке (если не сожгут!). Но по ночам уже не видно сигающих тут и там мохноногих тушканчиков (возможно, это временно),  редким стал сальпинготус – жирнохвостый карликовый тушканчик-тихоход, но в озере развелсяникому не нужный рак. Но, хотя скота становится всё больше, ландшафты Зайсана остались такими же, как и были сорок лет назад.
Несмотря на пролетевшие десятилетия, я до сих пор с трепетом вспоминаю те волнующие чувства, что испытал сорок с лишним лет тому назад при встрече с неизведанными просторами Зайсана. Мне не забыть то  томительно-радостное чувство ожидания чудес и тайны, когда на горизонте среди знойной равнины  впервые увидел горбатые горки эоловых останцов Киин-Кериша. Я вновь и вновь ощущаю то счастье исследователя-первопроходца (пусть кажущееся, но совершенно искреннее), которое испытывал  в той первой поездке на Зайсан. Моя память до мельчайших подробностей хранит все ощущения и чувства того путешествия: запахи сизоватой полынки и болотистой воды Кулуджуна, звуки шелеста камышей и  прибоя на берегу озера, крики птиц, среди которых более других звучали звонкие клики саджей, летящих над знойной пустыней на водопой, зычный голос выпи и тревожные голоса уток атаек. Тогда в молодости все воспринималось остро, эмоции выплескивались через край, и я уверен, что все те ощущения останутся со мной до конца жизни.


                Часть I. На земле филина

                «…калмыки Нур Зайсан озером-генерал
                для великости имянуют»
                В.Н.Татищев. « Общее географическое
                описание всея Сибири».  1736 год.

                Необычное пробуждение

На рассвете меня разбудили негромкие непонятные звуки. Казалось, кто-то осторожно постукивал и скреб металлической ложкой по пустой кастрюле, да еще и помешивал чайной ложкой в стакане. Очень странное чаепитие! Кстати, а куда я попал? Открыв глаза, спросонья я ничего не мог сообразить. Ровный оранжевый свет разливался вокруг. Полное впечатление, что я внутри большого светящегося фонаря.
Ага, вспомнил, я - в палатке! Ура! Ведь я же в отпуске! Я свободный человек на целый месяц! Но сладко же мне спалось, если я забыл обо всем на свете! А забыть такое было непростительно, ведь сегодня второй день отпуска, 15 июня 1971 года и начало нашего путешествия.
Вчера на видавшей виды «Победе» мы проехали из Зыряновска больше двухсот километров. Дважды переплыли на пароме Бухтарминское водохранилище (кстати, это вовсе не Бухтарма образовала огромный водоём, а разлившийся Иртыш, подпертый стометровой плотиной ГЭС, расположенной у устья реки Бухтармы), заодно успев порыбачить, а вечером, уже в темноте разбили лагерь на реке Курчум. Атакуемые полчищами злых комаров, мы с трудом собрали речной плавник (а он сырой!) на берегу и, кое-как сварив уху, повалились спать, даже не отведав горячего ужина.
Однако, что же происходит снаружи палатки? Я осторожно выглянул в щелку и увидел любопытную сценку. Целая ватага крупных черных птиц делила между собой содержимое нашей кастрюли, непредусмотрительно оставленной на улице. Ну, разбойники, ведь там же наша уха, сваренная вчера с таким трудом! Каких усилий стоило в темноте собрать дрова, а потом разжечь костер из сырого плавника, принесенного рекой. И все это в самом что ни на есть комарином царстве!
Все птицы были так поглощены своими делами, что, казалось, ничего не замечали вокруг. Однако стоило мне выставить наружу объектив, как с поляны всех словно ветром сдуло. Вмиг вдруг стало тихо, лишь только крылья прошуршали. И куда девалась важность грачей и азартная деловитость галок! Вспорхнули все как один, не разбирая собственных чинов и достоинств. Убраться-то убрались, но ведь мы остались без завтрака!
Солнце стремительно поднималось, и день обещал быть жарким. Широко и спокойно катил светлые воды Курчум. С ликующими, звонкими голосами над рекой проносились кулички-перевозчики. С противоположного берега, заросшего буйным топольником, неслась разноголосица птичьих криков. Пели соловьи, вскрикивали иволги и чечевицы. Ясное, бодрое утро набиралось силы, все живое радовалось и веселилось.
- Вова, вставай, смотри, как хорошо!
- А я уж давно проснулся, думаю, кто это там гремит нашими кастрюлями!
- Грачи слопали нашу уху.
- Слопали? А ты говоришь, что всё хорошо.
-Вот беда, позавтракаем солонинкой.
У нас куча продуктов, а самое ценное из всего на наш взгляд  вяленая сорожка. Иртышский чебак. Целый куль ароматной рыбы, закупленной у зыряновских рыбаков.  Мужички умеют готовить.
- Вова, ты знаешь, как называют иностранцы вяленую  воблу?
- Ну и как?
- С ужасом говорят, что русские едят сушёные рыбьи трупы. Недоумевают: «В Америке даже индейцы не будут это есть».
- Ну и что, эскимосы, те вообще сырую рыбу лопают, а французы лягушек едят. Европейцам всё можно, их не обсуждают.
- Ну, не лягушек, а лягушачьи ножки. Сыр зацвелый,  с душком. Не знаю, как лягушатина, а вяленая рыбка для русского человека первое дело. Помнишь, как Николай Иванович Сладков говорил в поездке: «А не пора ли нам посолонцеваться?»
- Да, рыбку он любит, хотя никакой  не сибиряк, а ленинградец.
Прочь городские и домашние заботы, обязанности и хлопоты! На все каникулы Володе можно забыть про школьную жизнь, а мне на целый месяц о своей маркшейдерской службе на руднике.
Начиналась новая жизнь, волнующая романтичная жизнь путешественников - искателей приключений. Жизнь, полная удачи и невзгод, радости открытий и удивлений. И хотя знаешь, что далеко не все будет гладко и приятно, это цыганское кочующее бытие все равно желанно и заманчиво и уже не отдаешь себе отчета, почему это так. Отчего так притягивает к себе палатка среди диких просторов степи, костер под открытым небом, ветерок и волнующееся под ним море серебристого ковыля и еще многое что другое, связанное с обитанием первобытного человека!
Сладостно это отпускное, праздничное состояние, какое-то счастливое затмение, похожее на сумасшествие, когда в один миг отрекаешься от размеренной городской жизни и сразу же забываешь годами выработанные привычки, обязанности и необходимости. Все прежнее сейчас кажется давно забытым, незначительным, не главным. Даже родной дом куда-то отходит на второй план, и весь сейчас в нетерпеливо-радостном ожидании, начавшемся уже давно, загодя, когда считал сначала месяцы, потом дни, а теперь и часы. И вот этот счастливый миг настал. И откуда только берутся такие странные желания: будто мальчишка, чувствуешь себя то ли дикарем, то ли Робинзоном, заброшенным на уединенный остров. Может быть, просыпается в нас первобытный человек? Так это или не так, но, кажется, ходил бы и ходил без конца, как бродят дикие австралийские аборигены, что-то искал, выслеживал, до бесконечности смотрел и слушал, словом, вбирал в себя этот удивительный мир, который называется дикой Природой.
Вова – книгочей и немного энтомолог, интересующийся бабочками, я – фотолюбитель, пытающийся снимать диких животных и в первую  очередь птиц. Конечно, нам хотелось бы чувствовать себя исследователями-первопроходцами. Пусть это будет лишь в нашем сознании, ведь мы и действительно открываем новый мир, хотя бы только для себя.
Наш путь лежит на Зайсан, а точнее, в Зайсанскую котловину, где мы надеемся увидеть незнакомую и необычную для нас природу. До сих пор мы бродили по тайге, по Бухтарме и ее притокам, теперь захотелось познакомиться со знаменитым озером, лежащим среди пустыни.
Для нас Зайсан (Зайсан-нор, как писали  на старых картах) странное, необъяснимое слово то ли китайского, то ли монгольского происхождения. Впрочем, как необъяснимое, когда у монголов да и у алтайцев, слово «зайсан» это титул знатного человека, родового князя, главы рода. Явно отсюда происходит и название озера:  Царь-озеро, Генерал-озеро, в общем, главное, самое большое озеро.
Что мы знали о нем? Очень мало. Иртыш, широко разлившийся по равнине, водоём, богатый рыбой. Здесь, вклинившись чуть ли не в Сибирь, простирается сухая степь, почти пустыня. По рассказам здесь есть какие-то диковинные глиняные горы и живут редкие зверушки и птицы. В общем, необжитой край, привлекающий именно своей малолюдностью и естественной заповедностью земли, которую еще не до конца испортил человек. Хотя, если говорить строго, о первозданности говорить трудно, ведь и самого Зайсана в его естественном виде не существует с 1960 года, когда воды Бухтарминского водохранилища подняли его уровень на несколько метров, и озеро изменило  свой объем и очертания. Более того, на некоторых современных картах озеро Зайсан как бы не существует, а вместо него фигурирует Бухтарминское водохранилище, что в общем,  соответствует истине.
И все же здесь осталось немало диковинок. Например, пустынные и экзотические урочища с их непонятными и даже загадочными названиями: Долон-Кара, Киин-Кериш, Бархот, Чикильмес, Карабирюк, горы Аркаул, озеро Туранга-куль. Но главные чудеса в животном мире, некоторые из которых не разгаданы до сих пор.
Вот что писал об озере А.Е. Влангали – горный инженер, ученый,  позже дипломат, путешествовавший в этих краях в 1849-1851 годах.
«Озеро Нор-Зайсан или Дзайзан расположено в 200 верстах от Устькаменогорска. Длина его около 100 верст, а ширина достигает иногда до 50. Название Дзайзан, что на монгольском языке значит благородный, было дано ему калмыками с 1630 года. До этого времени оно было означаемо на русских картах под именем Корзана, а у калмыков носило оно название Кунгхоту-Нор, озеро колокольчиков, потому что волны, ударяя в некоторых местах об его берега, обросшие камышом, производят звук, сходный издали со звоном колокольчиков. Огромное количество рыбы, наполняющее озеро, избавило в 1650 году от голодной смерти калмыков, которые из благодарности назвали его благородным (дзайзан). Это имя сохранилось и доселе. Жители Сибири называли его прежде Кызалпу. Как я выше сказал, это озеро, равно как и протекающий через него Иртыш, едва ли не наиболее обильны рыбой во всем этом крае».


                Аполлоны
               
                «Не успели мы проехать и сотни метров,
                как заметили летевших по сторонам белых
                бабочек. Слезть с лошади и поймать одну
                из них было делом нескольких мгновений.
                Но какова была моя радость, когда я
                узнал в этой бабочке самого редкого
                представителя рода парнассиусов 
                знаменитого аполлониуса, до сих пор
                найденного лишь в одном экземпляре
                экспедицией Федченко».
                С.Алфераки. «Кульджа  и Тянь-Шань». 1879 г.


Где, как не в степи дышится легко, свободно и с наслаждением! Тем более, если стоит весна или, как сейчас, начало лета - июнь. Знойная и тусклая днем, сейчас, когда солнце не поднялось еще достаточно высоко, она расцвечена красками, свежа и полна жизни. И в это утро все живое давно проснулось, выбралось из-под кустиков; из норок и прочих разных закоулков, где провело ночь, и теперь оживленно бегает, порхает, поёт и веселится. Нам кажется, что птицы радуются жизни, а ведь они кормятся в это раннее утро, наголодавшись за ночь.
Многоголосое пение жаворонков заполнило собой весь воздушный эфир и разве что посвист ветра, сорвавшегося совсем некстати, да звон кузнечиков вмешивается в этот хор. Но ветер бывает далеко не всегда, а кузнечики и кобылки поют больше в полдень, когда наступит жара. Сейчас же тихое, спокойное утро и ничто не мешало птичьему, да разве только птичьему оживлению!
Давно собрана оранжевая палатка, уложен походный скарб, и наша «Победа» резво бежит по гладкой дороге. Извилистым голубым ручейком асфальтовое шоссе вьется вдоль красных и жёлтых горбатых холмов. Они необычно голы, хотя подножья утопают в зелени, и уже это вызывает удивление и интерес. Шрамы промоин глубокими морщинами тянутся от вершины до оснований.  Мне эти холмы кажутся похожими на купола самаркандских гробниц, а еще пришли на память рассказы писателя Ефремова о раскопках ископаемых динозавров в Монголии. У Володи другое сравнение:
- Как в Африке, - говорит он, очевидно, вспомнив цветную фотографию из книжки. - Красная земля и редкие кусты.
Да, кажется, экзотика началась. В окнах машины мелькали зеленые ложки, манящие цветущими кустами акаций, таволги и шиповника. А ярче всех пышные кусты ферул ярко-желтого цвета. Светловолосыми прядями с пригорков приветливо машет серебристый ковыль. Волнами набегали запахи благоухающих цветов. Хорошо себя чувствовать частичкой всей этой картины, а ещё лучше здесь бы остановиться и побродить!
Тут и там над кустами реяли белые бабочки. Что-то отличало их от обычных боярышниц и белянок. Величавый, хотя и слегка пляшущий полет напоминал порхание балерины по сцене, а заметные рубиновые пятнышки на крыльях придавали бабочкам нарядный, праздничный вид.
- Вова, а ведь это не боярышницы! - наконец, спохватился я.
- Аполлоны! – догадавшись, почти в восторге воскликнул тот, - скорей остановись!
Но я уже и сам тормозил, очарованный всей этой картиной. Мы выскочили, запинаясь о собственные вещи, и я, не хуже пацана, мчусь, скачу и прыгаю вдогонку за порхающими белыми красавицами. Мы оба гоняемся за ними, бегая по заросшему ферулами и цветущей караганой логу. И откуда такая прыть и страстное желание стать обладателями  мотыльков!  Вот она, охота, просыпающаяся в человеке с древних времён, когда он таким способом добывал себе пищу.
Привыкший сопровождать меня в поездках, с недавних пор Володя пристрастился к собиранию бабочек. Вот и сейчас он давно приготовил коробочки и морилки и только ждал удобного случая, чтобы пустить их в ход.
Аполлоны (а правильнее, парнассиусы) - мечта коллекционеров-энтомологов. Эти большие красивые белые бабочки давно уже стали редкостью в Европе. В горах же Азии они обычны, а местами даже многочисленны. Да, именно в горах, а здесь равнина, правда, рядом гряды холмов, тянущиеся к высоким горам Курчумского хребта.
Бабочек, лениво взмахивающими крыльями, будто приносил ветерок. Вот нет ни одной, только голубянки и желтушки, и вдруг, откуда ни возьмись, сразу несколько белоснежных красавиц. Не торопясь, словно исполняя замысловатый танец, бабочка плясала над кустами, а потом, сложив крылья, скользила бумажным голубком над склоном. Она будто упивалась своим легким виртуозным полетом: вроде бы и не быстро, но попробуй поймать ее!
Размахивая сачками, мы бегали как угорелые. Тут тоже нужна ловкость и сноровка. Стоит промахнуться, резко взмахнув сачком, и испуганная бабочка зигзагами круто взвивается вверх, и тогда уж поминай как звали! Все же несколько штук стали нашей добычей. Держа на ладони, я рассматривал чудесных пленниц. Они спокойно сидели, лениво шурша сухими, будто бумажными крыльями и как будто не хотели улетать.
Мы ехали дальше, а вдоль обочин дорог все летели и летели белые порхающие цветы, воздушное конфетти на праздничном карнавале июньского утра.
 Примечание спустя почти пол века. Бабочки оказались аполлониусами –одним из видов аполлонов (парнассиусов), популярных среди любителей коллекционеров.
В последующие годы мы постоянно ловили аполлониусов чуть дальше, по дороге за Курчумом в горах Аркаул (этот отрог Курчумского хребта, протянувшийся почти до берега озера, путешественник К. Майер (1826 год) называет горами Долон-Кара, что в переводе с джунгарского означает Жилище ламы. Мы же называем горное  ущелье, пересекаемое автотрассой, Калгутинским перевалом). Что касается встречи с аполлониусами в открытой степи, о чем с удивлением пишет и знаменитый натуралист С.Алфераки, то это явление закономерно во время чрезвычайно массового размножения бабочек в особо благоприятный год, когда их так много, что они разлетаются далеко по окрестным степям. Именно такой случай мы наблюдали позже, в 2007 году, когда аполлониусы разлетелись по всей северной части Зайсанской котловины, и их можно было ловить у самого берега озера.



                Знойная долина
               
                «Мы проезжали самую бесплодную из всех видимых
                нами до сих пор степь, которую с полным правом
                можно было назвать пустыней».
                О. Финш и А.Брем. «Путешествие в Западную Сибирь в 1876 году».

       Приближался Курчум - последний крупный  населенный пункт на пути к необжитым местам. Степное село с «журавлями» колодцев и хатами под камышевыми крышами, а нам он показался  деревней африканских бушей. Поселок осаждали грачи. Стаи больших черных птиц, хрипло рыча, оккупировали телеграфные столбы, расселись на дороге и степенно расхаживали по распаханным полям. Только что армия агрессоров пополнилась молодыми птицами, и теперь, объединившись в шумные стаи, вся эта горластая армада проводила учебные маневры.
По улицам мела белая поземка. Дороги уже укрылись тополевым пухом, а он все валил и валил, как снежные хлопья в новогоднюю ночь. Напуганные «снежной вьюгой», с облетевших тополей визгливыми голосами кричали иволги, а воробьи гонялись за пролетающими пушинками, принимая каждую за аппетитного мотылька. Промелькнули последние поселки Дарственное и Раздольное - перед нами лежали привольные Зайсанские степи.
Открывшаяся картина была не особенно привлекательной. Слева зловещего вида почерневшие от жары ржавые холмы, покрытые жесткой щетиной выгоревшей травы, справа - утопающая в темном мареве, необозримая серая низина - котловина озера Зайсан. Светлая полоса теперь уже щебеночного шоссе то взбегала на увалы пологих гор, то длинными и продолжительными спусками терялась в белесой от дымки дали. А было только начало июня.
Дорога, как и окружающая местность, была пустынна и безлюдна; изредка встречающиеся одиночные грузовики проносились мимо, обдавая нас запахами бензинового перегара и пыли. Как и куда ехать – мы плохо себе представляли, а потому свернули на первый же проселок, идущий на юго-восток, в сторону Зайсана. Наезженная, хотя и без всякой подсыпки, дорога шла по ровной степи. Это уже позже я убедился, что вся Зайсанская долина изборождена сетью самодельных дорог. Куда идет каждая, известно одному богу да местным шоферам. Словом, кати куда хочешь, только не забывай запастись бензином. Здесь, в степи его не купишь. Но первозданность природы может таить в себе неприятные сюрпризы. Это мы поняли, когда на пути возникло озеро.  Оно появилось совершенно неожиданно из-за едва заметной возвышенности в виде большой лужи, разлившейся по плоскости, а наша дорога вдруг как-то незаметно исчезла. Знакомый с солончакми в Алматинской области, я понял, что здесь надо быть начеку. Бывает, под корочкой сухой земли может таиться губительное болото.  Пытаясь объехать озеро-трясину, мы отсчитывали километр за километром, но за каждым поворотом опять видели все ту же пугающую полоску серой водной глади или ядовито зеленую луговину, явно таившую в себе губительное болото и напитанные водой солончаки.  Это было как наваждение, от которого невозможно уйти, как мираж, наводящий тревогу, и даже табунки журавлей красавок, пасущиеся у берегов, не могли отвлечь от легкого страха попасть в ловушку.
- Кажется, это озеро Туранга, - объявил Володя, разглядывая карту,- забирай левее и подальше от берега, где показаны горы Аркаул.
- Нам от этого не легче, - машинально ответил я, не отрываясь от баранки. – Кажется, этому болоту нет ни конца, ни края.
Однако мы все же вырвались из сырой низины и помчались прямо на восток.
С облегчением вздохнув, теперь жадно ловили мы глазами все, что встречалось на нашем пути, а чаще всего мелькали жаворонки. Одни сидели на кочках, другие бегали как мыши, третьи вились в воздухе, не переставая петь. Вскоре мы спустились в душноватую, засолонцованную котловину, и пейзаж сразу повеселел. Сизоватый налет низкорослой травки, пучки чия - гигантской травы, растущей одиночными кустами, а кое-где и поляны ковыля как нельзя лучше оживляли пустынный ландшафт. Попадались и островки яркой зелени с кустами цветущей караганы и таволги.
Спеша использовать последние нежаркие часы утра, разъевшиеся суслики деловито стригли травку. Завидев машину, они бросали свои дела и, вытянувшись столбиками, провожали ее долгим изумленным взглядом. Мы проезжали мимо, а они еще долго не могли прийти в себя, испуганно повизгивая и пересвистываясь.
Курганники - большие хищные птицы, точь-в-точь орлы, растрепанные и взлохмаченные, тут и там темными кочками сидели в разных концах степи. Все разной окраски: бурые, рыжие, пестрые и даже белые, они были схожи своей леностью и медлительностью. Жара да теплое оперение до того их заморили, что они и взлететь были не в состоянии, а пытались убегать от нас пешим ходом. Приподняв крылья, точно наброшенную на плечи бурку, они бежали переваливаясь с боку на бок, высоко поднимая ноги, и были в этот момент похожи на чопорных дам, перебегающих под дождем улицу и боящихся грязью забрызгать платье.
- Что бы им сидеть кочками? - поделился я с сыном. – Неужели караулят сусликов? Авось, какой зазевается, тут тебе и обед охотнику.
- Может, и так, - отозвался Володя, - только в это трудно поверить. На вид такие ленивые, а суслик ведь ждать не будет, - он миг, и в норке!
Можно было порассуждать на эту тему, но тут наше внимание привлекли журавли-красавки. Целых пять больших птиц, важно вышагивая, косо поглядывали на нас. Их важность, даже высокомерие можно было понять: голова  каждой птицы была украшена косицей – говорящей о принадлежности к царственной особе. Мы хотели подъехать поближе, но куда там! Короткий разбег, взмах крыльями  и вот уже журавли в воздухе. Красиво летят!
С каждым часом усиливалась жара, а что это такое, мы вскоре испытали на себе. Стоило только остановиться и выйти из машины, как плотной волной накатывался горячий сухой воздух. Непроизвольно мы начинали искать укрытие от жгучих солнечных лучей, но его нигде не было. Поэтому все наши остановки были кратковременны. Как ошалелые вскакивали мы снова в автомобиль - только движение с обдувающим по ходу ветерком, давало какое-то облегчение.
Давно не слышно было пересвиста сусликов. Даже жаворонки и те, распаренные зноем, уже не взлетали в воздух. Обессиленно замерев и тряпками свесив крылья, они тяжело дышали раскрытыми ртами и жадно глотали воздух. Одни только пестро-желтые крупные птицы, напоминающие то ли голубя, то ли куропатку, в которых мы признали саджей, казалось, не замечали жары. Рожденные пустыней, рябенькие саджи были самим олицетворением скромности и кротости. Завидев нас, они робко прижимались к земле, наивно полагая остаться незамеченными. Когда же эта уловка не удавалась, они торопливо, как мыши, спешили разбежаться по степи, или же шумно поднимались на крыло.
«Кек... кек... кек», - этот металлически-звонкий крик летящих саджей все время раздавался над головой. Стайки страдающих от жажды птиц торопились на водопой.
- Бурдучки с водой, - прокомментировал я. – Птицы в зобу носят воду своим нелетающим птенцам в гнездо.
- Да, да, - оживился Вова, - я вспомнил рассказ писателя  Зверева про ученого Селевина. Он  погибал от жажды в  пустыне и догадался подстрелить летящую саджу и тем спасся. Правда, здорово!
- Верно, хорошая находка для писателя, - подтвердил я, - хотя верится с трудом, что такое могло быть на самом деле. Впрочем, Максим Дмитриевич очень строго относился к таким вещам, какой-то глоток влаги там мог и сохраниться.
В разных местах степь была расцвечена темными, почти фиолетовыми пятнами теней, бросаемыми грядами плывущих по небу облаков; там и сям кружились смерчи, виднелись белые пятна солонцов и  лишь кое-где, словно заблудившиеся, крохотные островки зелени. Мы давно потеряли дорогу и ехали, ориентируясь по солнцу, на восток. Где-то там вдали, посреди Зайсанской долины должны находиться удивительные горы Киин-Кериш.
Расплывшиеся в мареве знойной дымки горы Курчумского хребта на севере были почти сплошь окутаны стеной тяжелых дымчато-серых облаков, сквозь которые просвечивали синеватые грани отдельных вершин.
Степь была совершенно пустынна, а как бы хотелось увидеть в этих безбрежных просторах табунок легкой сайги, грациозных джейранов или резвых куланов. Но… можно до боли в глазах всматриваться в голый простор и не увидеть ни одной движущейся точки, ни одного облачка пыли, ни под легкими ногами бегущих антилоп, ни под копытами диких ослов.
Мы все дальше отъезжали от зеленых долин. Давно исчезли ковыль и кусты чия, теперь вокруг расстилалась холмистая, побуревшая равнина, усыпанная обломками острого щебня. Почти ничего не росло на каменистой почве, и только на дне неглубокой промоины, протянувшейся через долину, возвышались жесткие кустики верблюжьей колючки и пустынной акации. Бесчисленные мелкие русла давно пересохших весенних потоков все время пересекали наш путь. Ехать по ним была одна мука, и мы, трясясь и дергаясь на этих рытвинах, думали только об одном: когда же, наконец, они кончатся.
Нетерпеливо вглядывались мы вперед. Над раскаленной степью, дрожа и колеблясь, поднимались воздушные потоки. Неверными, волнистыми струйками они тянулись от земли и таяли в белесых просторах горизонта. Вот далеко впереди, за стеной нагретого воздуха легким зубчатым контуром показались далекие горы. Они возникли как сказочный, феерический мираж. Желтоватые башни и пирамиды, похожие на руины призрачного города,  повисли над серой, блеклой равниной.
- Киин-Кериш, - догадался я, - заколдованный замок Зайсанской пустыни! Он-то и нужен был нам, к нему мы и ехали, а знали о нем лишь по рассказам бывалых людей.
Примечание спустя почти пол века. Названия селам Дарственное и Раздольное были даны вовсе не случайно. По Столыпинской реформе в начале XX века землю переселенцам, желающим заниматься земледелием, раздавали бесплатно или за небольшую сумму, выдавая дарственные грамоты. А земля здесь давала хорошие урожаи благодаря поливу и каналам, проведенным из реки Курчум. В.Сапожников, в 1914 году обследовавший здешние земли по заданию Переселенческого Управления, писал: «Оросительная система для пашен и лугов питается водой из полноводной реки Курчум. Благодаря орошению хлеб родится прекрасно, и здесь выросли большие и богатые русские селения Дарственное и Раздольное. Кроме того намечается основание новых селений.
Из Дарственного мы выступили по направлению к перевозу через реку Иртыш. Река Курчум виднеется в версте от селения. Через несколько верст подъехали к Кумашкиной заимке. Здесь устраивается новое селение, намечается 752 душевых надела». К сказанному следует добавить, что   Кумашкино  выросло в большое село, с 1960 года называемое Курчумом. Ныне это райцентр. К нынешнему времени из всех названных сел русские уехали практически все, и названия у них теперь совсем другие.


                Эоловые горы Киин-Кериш

                «Эта плоская возвышенность состоит из
                глинистых сланцев, конгломератов и других,
                повидимому, палеозойских образований, но так
                закрытых наносами, пропитанными местами солью и
                содержащими гипс, что только верхушки их
                незначительно возвышаются над равниной… глина
                которых окрашена в желтый и красные цвета. Все
                подобные красные обрывы киргизы называют Керчь».
                П. Семенов и Г.Потанин. Землеведение Азии. 1877 г

Постепенно степь стала бугристой. Словно свежие раны, ее избороздили старые русла весенних ручьев, расцвеченные шлейфами размытых глин. Странные горы были уже близки. Теперь они казались воздушными куполами башен и минаретов старинной глинобитной крепости.
Мы свернули с дороги и двинулись по дну широкого овражка, который вел нас прямо в «город». Испытывая наше терпение, машина долго и лихорадочно прыгала по кочкам жестких подушкообразных растений, пока, наконец, не остановилась, упершись в колючий куст чингиля. Дальше пути не было. Сразу за кустом поднималась высокая, серая стена. И горы-башни, вот они! Крутобокие, с остроконечными макушками, беспорядочно разбросанные среди поднятого, но сглаженного плоскогорья.
Вперед, искатели приключений! Сгорая от нетерпения и словно боясь, что чудесное видение может исчезнуть, я выскочил из машины и рукой потрогал глиняную стену. Она, как бок древнего чудовища, была шершавая и грубая, вся в рубцах и складках, а усыпанная окатанной галькой почва вокруг свидетельствовала о том, что здесь дно бывшего водоёма.
За отдельно стоящими останцами из белых глин простирался разноцветный горный массив с миниатюрными хребтами, отвесными горными  кручами и межгорными долинами. Сколько же веков  воды размывали эту возвышенность, сложенную отложениями древних озер, с каждым тысячелетием все глубже вгрызаясь в недра земли и обнажая все новые и новые слои глины! Хаотическое смешение утесов, обвалившихся скал, ущелий и оврагов-промоин соперничало с не менее живописным  буйством красок. Желтые, розовые, багрово-красные цепи гор крепостными валами уходили в степь. Там, раздробившись на отдельные столбообразные вершины, высились могучие бастионы «сторожевых башен», охраняющих подступы к «городу-крепости». Их серые, шероховатые стены были усеяны глубокими выбоинами, будто после обстрела пушечными ядрами. Наверное, нужно не так уж много времени, чтобы сгладить эти неровности на теле земли. Пройдет, возможно, несколько десятилетий, и вот эти крайние, совсем невысокие башенки исчезнут. Сколько их уже расплылось, оставив после себя не зарастающие травами цветные проплешины!
- Однако, здесь то самое место, где должны быть кости ископаемых животных, - поделился я с сыном. – Вот уж где можно покопаться!
Видение динозавров и кучи их доисторических останков снова владела мной, а азартнее этого занятия я не представлял. Еще недавно я сам извлекал бивни мамонтов и черепа носорогов у себя в Зыряновском карьере, но еще больше свои догадки я строил из впечатлений от книги Ефремова «Дорогой ветров», где писатель описывает поиски ископаемых динозавров в Монголии.
Над Зайсаном, до которого отсюда было не меньше двадцати километров, клубились облака. Они возвышались огромной белоснежной горой, дымящаяся вершина ее тянулась в сияющий бирюзой купол неба.
На иссохшей земле, словно в лихорадке, тряслись на ветру жалкие былинки трав, дрожали чахлые кустарники караганы. Как крохотные баобабы, колючими ежами на такырах росли приземистые, коренастые и безлистные  растения солянки, кое-где, распластавшись по земле широкими листьями, зеленели одинокие кустики пустынного ревеня.
- Динозавры динозаврами, но похоже, сейчас здесь никто не живет, - высказал предположение мой юный спутник, зажмурившись от слепящих лучей солнца и обозревая явно безжизненную местность.
Но так только казалось. Молчание, казавшееся вечным, нарушили резкие, пронзительные крики. Это налетела небольшая стайка стрижей, будто случайно затерявшихся в безбрежной Зайсанской котловине. Потом эти два звука - легкий звон ветра по голой и твердой, как камень, глине и свистящие крики стрижей - сопровождали нас все время, что мы жили на этом безлюдном нагорье.
Как вскоре обнаружилось, горы, обилие ниш и укрытий, все это привлекало птиц и зверей, устраивающих здесь свои логова и гнезда. Даже безводье не могло отпугнуть их, и они собрались тут со всех просторов окружающих степей.
На дне оврага среди завалов глиняных глыб виднелись отпечатки лап какого-то зверя. Целые тропки следов, похожих на собачьи и отпечатавшихся на когда-то мокрой, а теперь отвердевшей глине, уводили в глубокую и узкую расщелину. Но, к сожалению, нигде ни разу не мелькнула торчащая из земных обнажений кость,  ожидаемого динозавра или хотя бы любого другого древнего организма. А ведь в своем воображении я видел белеющие в кирпичной глине бивни и черепа, как было недавно в забоях Зыряновского карьера, где я работал. Ничего этого не было, но вот Вова что-то поднял с земли.
- Смотри-ка, что я нашел, - сказал он, подавая круглый, колючий шар.
- Ежик! – удивился я.
- Не ежик, а высохшая шкурка, - поправил сынишка.
- Явно работа филина, - обрадовался я, рассматривая колючий клубок.
– Значит, живет здесь ночной разбойник!
- А как же иголки?
Я усмехнулся:
- Что эти иголки против когтей филина! Разорвет и не оцарапается. Однако, съел, а шкуру выкинул. Хотя все остальное глотает с перьями и шерстью. И костями не подавится!
Солнце щедро заливало все вокруг, отражаясь в блестящих блюдцах такыров и в светлых боках земляных стен. Спрятаться от жаркого потока солнечных лучей было негде. Нас так разморил зной, что мы решили отложить осмотр глиняной страны на вечерние часы. У нас едва хватило сил натянуть холщовый тент, и мы тут же повалились на усеянную крупной галькой землю. Но даже и в тени навеса было душно: залетающий сюда ветерок не приносил облегчения. Сухой и горячий, он нес с собой дыхание разогретой пустыни.
Лениво перебрасываясь фразами, мы пролежали часа два. Только к шести часам вечера, когда от башен протянулись длинные тени, жара пошла на убыль.
Сначала робко, а затем все смелее запели жаворонки. Откуда-то появились каменки и, молчком взлетая со своих присестов, стали охотиться за насекомыми. С металлическим звонким криком над головой пронеслась парочка саджей. Зашуршали в щебенке ящурки, запиликали кобылки. Мертвая пустыня оживала.
Мы шли на восток, навстречу все удлиняющимся теням от утесов, и чем ниже клонилось солнце, тем бодрее дышалось в посвежевшем воздухе. Куда только девались дневная вялость, лень и апатия! Нас подгоняла жажда, стремление найти, увидеть обитель пернатого разбойника, рыцаря ночи, промышлявшего среди этих марсианских руин и глиняных коридоров пустыни. Свидетельство преступления было налицо – колючий ежовый шарик.
Под ногами звякал черный, как смоль, обожженный солнцем, щебень. Хрустели высохшие, разложенные на каменистой почве листья ревеня. Большие, как лопухи, плоские, как столовое блюдо, некоторые из них еще сохранили остатки свежести. Еще сочные, кисловатые на вкус, они неплохо утоляли жажду.
Мы проходили мимо залитых заходящим солнцем конусообразных вершин, своими очертаниями напоминающих шатры и юрты воинственных кочевников из орд Чингиз-хана. Пологий щебнистый склон, незаметно поднимаясь, привел нас на вершинный гребень. С обратной стороны он оканчивался отвесным обрывом, за которым как на ладони лежала удивительная страна разноцветных глиняных гор. Преобладал красный. Словно волны застывшего моря, багровые валы уходили в степь.
Вся эта эфемерная эоловая страна занимала не такую уж и большую площадь: каких-нибудь два, три километра в длину и не более одного в ширину. Гористый массив возвышался одиноким островком в океане высохшей, прожаренной солнцем степи. Теряясь в далях, вокруг на много километров расстилалась серая равнина, окутанная пыльной дымкой. Ничто здесь не напоминало о человеке. Только далекие паутинки дорог, вдоль и поперек пересекающих долину, да изредка взметающиеся струйки пыли говорили о том, что мы не на чужой планете.
День завершался. Прежде чем закатиться, солнце ярко озарило багрянцем гряды карликовых гор и погасло. Сразу стало серо и неуютно. Ландшафт еще более посуровел, став похожим на лунный. В сгущающихся сумерках со стороны провала послышался тоскливый вой. Волк? Словно в подтверждение догадки, на гребне хребта вырос силуэт хищника. Как привидение, он исчез так же незаметно и быстро, как и появился.
Мы стояли у кромки глиняного карниза и наши мысли прервала стайка стрижей. С пронзительными криками они кружились вокруг, на страшной скорости выписывая головокружительные пируэты. Пугая, они целились прямо в лицо, и, пролетая совсем рядом, снова и снова повторяли свои атаки.
- Ух ты! – вдруг отмахнулся Володя. – Что они, сумасшедшие? Чуть в меня не врезался. Можно подумать, что хотят столкнуть в пропасть. Осторожнее, смотри-ка, вон опять летит!
 - А как ты хотел, защищают свои гнезда! Вот дрозды-рябинники так те могут и жидким пометом обстрелять.
Не успел я договорить, как пикирующий на нас стриж юркнул в норку прямо у Вовиной головы. Таких норок, щелей и дырок в земляной стене было неисчислимое множество.
– Вот и вся разгадка, - проговорил я, сам удивившись открытию. – Похоже, у них тут всюду гнезда. Пожалуй, лучше нам отсюда уйти.
Примечание спустя почти пол века. Уже позже о таких эоловых горах я прочитал в книгах, а в  последующие годы не раз встречал их в горах Киргизии, Казахстана и Таджикистана. Кажущиеся неземными, горы-останцы есть не только в Зайсанской котловине, гораздо чаще они встречаются в Монголии, и в Западном Китае. Древние китайские географы называли их Ханхайскими, предполагая, что на их месте когда-то существовало обширное древнее море Ханхай. Известный русский географ и путешественник В. А. Обручев, найдя в подобных отложениях Монголии окаменелые остатки ископаемых наземных животных, первым доказал несостоятельность теории о существовании Центрально-азиатского моря. Но, хотя моря и не было (были озера), а Ханхайские горы стоят, оживляя бесплодные, пустынные места.
Такими горами любовались и описывали их путешественники Пржевальский, Певцов, Потанин, Козлов. Любопытно, что М. В. Певцов, возвращаясь из Тибета, показал на карте одну из подобных возвышенностей как форт, очевидно, приняв ее за крепость. У В. А. Обручева часть действия приключенческой книги «Золотоискатели в пустыне» происходит в таком же мнимом городе.
В недавнем прошлом в этих пустынных местах бродили табуны куланов, джейранов, сайги. Вполне возможно, что когда-то тут жили дикие лошади и верблюды, впоследствии открытые Пржевальским в соседней Монголии. Ведь именно здесь, в захолустном городишке Зайсан, в конце прошлого века охотники подарили великому путешественнику шкуру жесткогривого дикого коня. Сейчас в призайсанских степях нет и в помине ни сайги, ни джейранов, не говоря уж о куланах. Неумеренная охота в былые времена опустошила богатые когда-то земли.
 

                Властелин ночи
               
                «Уже на пути, в лабиринтах утесов мы   
                встретили, т.е. видели или слышали, почти
                всех птиц, встречающихся близ Зайсана».
                О. Финш и А.Брем. Путешествие в Западную Сибирь в 1876 году.


Быстро темнело, ветер почти стих. Едва струясь по каменистой почве, теперь он лишь слегка тревожил тишину ночи. Один из порывов его донес до меня невнятный, глухой крик.
«У-гу!» – коротко и басовито прокатилось над притихшей пустыней.
Угрюмый, сердитый голос, вовсе не похожий на птичий. Как и сын, кажется, я слышал его впервые, но сразу понял: филин! Радостно забилось сердце, ведь сколько я мечтал о такой встрече! Поистине, голос демона в пустынной тиши! Этот голос в ночном мраке был тем же, что и грозный рык льва, выходящего на охоту. Настоящий властелин Глиняных гор. Пришло его время и он начал облет своих владений. Я едва сдерживал радость и был твердо уверен, что отсюда не уеду, пока с ним не встречусь.
Чем сильнее сгущались сумерки, тем ярче разгорались звезды. Они сверкали золотой россыпью огней, раскинутой по черно-бархатному куполу неба.
Мы возвращались в лагерь, каждый по-своему переживая впечатления дня. Говорить не хотелось, шли молча. Глубокие ущелья расступались, стало чуть светлее. Часовыми стояли залитые отблесками звездного неба фантастические, совсем лунные горы. Порывы затухающего ветра слегка шевелили разложенные на почве сухие листья ревеня, перекатываясь, они гремели, как жестяные. Под ногами звякала и шелестела галька. Неясной тенью скользил козодой, взвизгивал фальцетом, а затем турлыкал по-неживому, механически долго и монотонно.
«Трю-и-и», - меланхолически очень грустными голосами перекликались пустынные каменки. Пахло пылью, нагретой глиной и горькой полынью. Не верилось, что где-то есть сейчас залитые морем огней города. Казалось, все остановилось, замерло в мире, и мы одни на земле, затерянные в глухой пустыне.
Обратный путь показался намного короче. Как-то неожиданно быстро показалась наша «Победа». Белым пятном засветлел тент, проглянули контуры разбросанных вещей. Все это сейчас было для нас частицей дома, оставленного далеко-далеко отсюда.
Скоро под таганком весело заплясало пламя костра. Разрывая темноту, яркие отблески светились на окружающих нас «руинах замков». Поужинав, мы долго сидели у потухающего костра, наслаждаясь тишиной ночи. Дремали облака, подсвеченные луной, что-то нашептывая, ласково шелестел ветер, мерцая, искрились зеленые звезды.
Беззвучно порхали летучие мыши. Еще и еще вслушивались мы в тишину ночи, пытаясь уловить таинственный и манящий голос хозяина ночной пустыни, но тщетно. С вечера прокричав лишь раз, филин не подавал больше ни звука.
Мы оба молчали, прислушиваясь к ночным шорохам и звукам. Со стороны посмотреть на наш лагерь: в ночной тьме светится большой оранжевый фонарь. Эта наша палатка, освещенная изнутри автомобильной переноской.  Крохотный островок людской жизни, затерянный среди пустыни и земляных оврагов. Каким теплом и уютом веяло от этого полотняного домика!
Утром мы отправились на капитальный осмотр страны Глиняных гор.
- Не успокоюсь, пока не найдем жилище ночного разбойника, - поделился я с сыном.
- Наверное, это будет не так просто, - отозвался тот. – Оврагов и буераков здесь хватает.
В том, что филин здесь гнездится сомнений у меня почти не было. Иначе зачем ему было подавать свой голос? Явно, он предупреждал нас, что здесь он хозяин, владыка и здесь его дом. А что еще он хотел этим сказать? Соловей услаждает пением свою подружку, кукушка-самец призывает самку, а что означает крик филина? Рык льва, выходящего на охоту?
Переходя из одного отщелка в другой, нам приходилось то карабкаться вверх по крутым осыпающимся склонам, то скатываться вниз вместе с тучами пыли и комками глины.
Постепенно складывалось все более отчетливое представление об облике эоловой глиняной страны и ее обитателях. Оказалось, что жильцов здесь предостаточно. Мы осмотрели с десяток земляных ниш и даже пещер, почти все они были похожи одна на другую: везде полумрак, прохлада погреба, мрачные тяжелые своды, нависающие над головой. Сводчатые потолки некоторых ниш были усеяны серыми комочками спящих летучих мышей. Тихо попискивая, напуганные зверьки нервно вздрагивали и торопливо расползались, спеша укрыться в  расщелине подальше.
Громко хлопая крыльями, из-под нависающих карнизов иногда вылетал голубь-сизарь. Вспархивая и пританцовывая на тоненьких ножках, тревожились рыженькие пустынные каменки, навострив «рожки», из-за кустиков полынки выглядывали рогатые жаворонки-рюмы. Зияющие отверстия норок, покопы, обрывки сорванных травинок, все это говорило, что  здесь живут какие-то неизвестные нам подземные жители, скорее всего,  ночные. Но самым странным показалось то, что нас сопровождали пролетающие над головами краснопегие утки атайки. Их гортанно-тревожные крики, усиленные, словно через рупор, будоражили и волновали. Явно они здесь гнездились, но далеко же забрались водоплавающие в пустыню, если до берега Зайсана отсюда было не меньше 25 километров, а до ближайшего озерка, проглядывающего далеко в степи - не менее десяти!
Погадки на вершинах, рыжие пуховые перья, встречающиеся на пути, все говорило о том, что здесь царствует филин, и обитатели страны Глиняных гор платили ему щедрую дань.
Самые жаркие дневные часы мы провели в прохладе одного из гротов и продолжили поиски, когда день перевалил на вторую половину. Мне так хотелось увидать желанную птицу, что она стала мерещиться во всех сколько-нибудь напоминающих крупную сову выступах и глиняных глыбах. Сколько раз пришлось испытать горечь ошибки!
Мы уже приближались к лагерю, когда в глубине одного из провалов мне вдруг явственно увиделось слабое мерцание глаз. Остальное дорисовала моя воспаленная нетерпеливым ожиданием фантазия: филины, затаившись в темноте, смотрят на меня фосфоресцирующими, мигающими глазами. Восхитительная, долгожданная картина! Боясь нарушить видение, я осторожно заглянул в нору и разочарованно убедился, что и на этот раз жестоко ошибся. Выбеленная лучиком света, в темноте пещеры блестела паутина! Колыхаясь, она мерцала, создавая эффект светящихся глаз. Тут же выскочил хозяин подземелья - маленький паучишка - и замер в центре ловчей сети, с недоумением разглядывая непрошеных гостей.
Нам оставалось осмотреть широкую долинку, с трех сторон окруженную остроконечными крутобокими горками. Проросшая редкими кустиками верблюжьей колючки, пустынного ревеня и солянок, среди которых возвышались раскидистые ферулы, она имела вид уменьшенной копии африканской саванны.
Поперек долины извивался неглубокий овражек, промытый весенними водами, сейчас совершенно сухой. Низина чем-то привлекала стрижей, и они роились над ней громадной стаей, самыми немыслимыми зигзагами перечеркивая небо. Особенно надеяться на удачу в такой открытой местности не приходилось, но, постепенно сужаясь, долина заканчивалась цирком, окруженным глиняными обрывами. Их серые стены чернели глазницами провалов, при виде которых я сразу воспрял духом, помечтав про себя: вдруг да здесь повезет! Обогну скалу, а там филин. Сидит этаким барином в богатой пуховой шубе, отдыхает в тени ущелья. Только так подумал, а из глубины цирка раздалось глухо и мрачно:
«У-гу!»
Желтый камень на высоченной скале вдруг отвалился, превратившись в широкую, головастую сову пестро-рыжего оперения. Как радостно ёкнуло сердце: он!
- Филин? – шепотом спросил Володя, не отстающий от меня ни на шаг.
Я молча кивнул головой.
Даже издалека силуэт филина производил впечатление. Внушительная фигура, целая копна рыжих перьев, торчащие уши, что маленькие рожки, насупленный, пронзительный взгляд. Настоящий Мефистофель в птичьем мире. 
Очень не хотелось филину покидать насиженное место, да ничего другого не оставалось. Пригнувшись, он мягко спрыгнул и неторопливо, словно боясь потерять собственное достоинство, полетел за гору. Было совершенно ясно, что сидел он здесь неспроста. Оглянувшись по сторонам, на светлой стороне обрыва я увидел просторный грот. Что-то слишком уж подозрительными показались мне светлые комья земли, едва проглядывающие в темной глубине пещеры. Еще не веря в удачу, я подбежал к гроту. Он располагался на высоте чуть выше человеческого роста и только взобравшись на один из глиняных обломков, я смог заглянуть внутрь.
Совы, а филин в особенности, всегда казались мне таинственными, почти мифическими существами. Обитатели ночи, с горящими, огненными глазами, с почти кошачьей физиономией, они были олицетворением дикой природы с её загадками, ночными тайнами и сказочными лесными обитателями. В моём алматинском детстве мне не раз приходилось видеть филина, сидящего морозным зимним днём на макушке тополя. Ночных хищников в город привлекали во множестве ночующие в парках вороны. Поймав одну такую неудачницу, филин усаживался на дерево и не торопясь, теребил свою жертву, отщипывая кусочек за кусочком. Замерев от нестерпимого любопытства и даже счастья, как хотелось мне рассмотреть птицу поближе, но, как правило, её сгоняли разгневанные подружки погибшей вороны. Стаей они атаковали флегматичного хищника, и тот нехотя взлетал, не желая расставаться с пойманной жертвой.
 И теперь вот она, обитель филина наяву. Собственно гнезда-то никакого не было. Прямо на земле, без всякой подстилки, лежали два птенца. Два светлых пуховых комочка среди таких же по цвету обломков глины, свалившихся с потолка пещерки. Свидетельства злодеяний хозяев были налицо: кроме клочков шерсти, костей и синих мух лежали два окровавленных хвоста тушканчиков. Этакие пушистые кисточки на длинной ручке.
Разбойники, душегубы, грабители с большой дороги! Однако лучезарный взгляд голодных малышей потушил наш гнев, и мы их простили. В густом желто-белом пуху, еще несмышленыши, хотя и ростом с добрую курицу, птенцы таращили огромные, огненно-оранжевые глаза и на всякий случай тихонько клацали клювами. Клювы, что это были за клювы! Толстые, крючковатые, с синеватой роговицей у основания, большущие, совсем как у взрослых птиц. И лапы такие же, обросшие пухом и, видимо, очень сильные.
Вова не удержался и взял одного из малышей на руки.
- Осторожней! – воскликнул я в испуге. – Хватка у них не хуже бульдожьей. Вцепится – не разожмешь! Смотри, какие когтищи!
И верно, с такими не шути! Даром, что мал, а сила в лапах немеренная. Невольно я оглянулся и посмотрел на небо: тут смотри в оба, как бы родители не атаковали!
Но все было тихо, взрослые птицы не появлялись, а их отпрыск, недоуменно уставившись на нас, хлопал мохнатыми веками, махал крыльями, но не проявлял особого неудовольствия. Зато другой птенец, не разделяя благодушия братца, пятился в дальний угол, и, переступая с ноги на ногу, клацал клювом и злобно шипел. Дурашка на вид совсем  несмышленыш, а чего-то уже соображал.
День завершался. Пустыня отходила ко сну. На крутом и пыльном глиняном откосе мы наспех соорудили скрадок, использовав для этого тент от старой палатки. Укрытие тесное и неудобное, к тому же на крутом откосе я постоянно скользил вниз. Я знал, что хищные птицы кормят птенцов редко, возможно, раз в сутки, да и что я мог увидеть в кромешной тьме!  Тем не менее, провести ночь рядом с ночным разбойником было очень заманчиво.
Медленно сгущались сумерки. На вершинах гор гасли отблески зашедшего солнца, ущелья погружались в серую мглу. Филинята проснулись, зашевелились и стали зевать. Наспавшись за длинный день, они потягивались, выгибали дугой спинки, точно коты после сладкой дремоты.
Время шло, а филины-родители не появлялись. Чтобы как-то заполнить время, я стал наблюдать за стрижами. Вместо того чтобы угомониться, к ночи они, наоборот, словно обезумели. В дикой пляске они вертелись и суетились, с пронзительными криками то кучкой взмывая вверх, то стремительно разлетаясь в разные стороны. Так кружились они хороводом, снова и снова повторяя свой замысловатый воздушный танец, будто исполняя ритуал, полный какого-то таинственного смысла, и, чем ближе к ночи, тем все быстрее становился их полет. Наконец, уже в полной темноте, достигнув экстаза, стайка вдруг неожиданно рассыпалась, просвистело последнее «фс-ссь», все разлетелись, а две черные тени метнулись в щель прямо над гротом филина.
Воздушные виртуозы угомонились, отправившись на ночлег, а это означало, что пришла ночь. В наступившей тишине стало слышно пение сверчков. Я представил себе, как из щелей и закоулков вылезли усатые музыканты, взобрались на теплые глиняные завалинки и, вынув из футляров маленькие скрипочки, тихонько запиликали. Только я настроился на их музыку, как над головой громовым сиплым басом ухнуло:  «У-гуу!»
«Гу-гу-гу», - понеслось по горам и не успело смолкнуть, как с другой стороны откликнулось: «Э-ге-гей!» Это отозвался второй филин.
Услышав крики родителей, заволновались и птенцы. Днем лежали осовелые, сонные, а тут затопали мохнатыми лапищами по пыли, зашипели, засвистели. Но родители не спешили ублажать своих отпрысков. Чтобы не заснуть, я попытался представить, что сейчас происходит в пустыне.
 Неспешно махая мягкими и широкими крыльями, большая птица бесшумно плывет над равниной. Она стелется так низко, что, кажется, задевает землю. Потом вдруг игриво взмывает вверх и с шумом хлопает крыльями. Так филин приветствует свою подругу, и та отвечает тем же. Сделав несколько воздушных пируэтов и покрасовавшись друг перед другом, птицы разлетаются в стороны, продолжая высматривать добычу.
От острого зрения и тонкого слуха ночного охотника не укроется ни одно движение, ни один шорох на земле. Как ни осторожны обитатели пустыни, никто из них не застрахован от воздушного нападения. Вот, будто лохматая тень стремительно упала на землю. Чуть слышный щелчок - птица задела когтями камни; не приземляясь, она снова набрала высоту и продолжила полет. Она летит все так же неторопливо, но теперь в лапах у нее маленький длиннохвостый зверек. В одно мгновение филин успел схватить свою жертву и, сжав страшные крючковатые когти, умертвил ее. Нападение было столь внезапным и быстрым, что вряд ли зверек испытывал мучения: смерть наступила мгновенно.
Тушканчик - добыча не бог весть какая, тем более для такого крупного хищника. Но филин не брезгует и этим. В другой раз в его цепкие лапы может попасться добыча и покрупнее. В укромных долинах среди бугров и буераков жили зайцы-песчаники, суслики и разные птицы. Филину было здесь чем поживиться.
А ночь потихоньку продолжалась. Кажется, что она плыла вместе с луной, ныряющей в разрывах редких облаков. Уже заполночь утихли сверчки, уснули кузнечики, одни летучие мыши продолжали без устали носиться в мерцающем звездном небе. Ждал я, ждал, да и не заметил, как задремал. Только уснул, а мне прямо в ухо: «Ха-ха-ха!». Филин, будто подстерегая подходящий момент, истерично захохотал почти человеческим голосом. Хороши смешки! Страху нагнал, будто холодной водой окатило. И куда весь сон подевался!
По упругим волнам воздуха я чувствовал, как кружится надо мной невидимая большая птица. Что делал филин, в абсолютной темноте мне ничего не было видно. Временами мне казалось, что это вовсе не птица, а сам злой дух пустынных гор беснуется, чтобы запугать и прогнать меня от своего дома. Теперь в раскатистые и гулкие голоса родителей вплетались пискливые крики птенцов, прерываемые какой-то возней и легким шумом взлетающих и садящихся птиц. Что творилось в гнезде? Возможно, родители кормили своих детей, изредка пугая непрошеного гостя, к сожалению, я мог только догадываться.
И вдруг все разом кончилось. Филины исчезли, как ночные призраки. Они словно растворились в предрассветном сумраке. Я выглянул из укрытия - наступало утро. В серой мгле все явственней выступали светлые контуры обступающих меня светлых утесов. Вместе с темнотой растаяла, исчезла романтика и очарование ночи. А филины? Да были ли они? Не верилось, что еще совсем недавно над пустыней разносились их зловещие, как из потустороннего мира, крики.
Тухли звезды, над горами, все больше наливаясь пламенем, разгоралась заря. Первый жаворонок поднялся с земли и залился звонкой, веселой песней. Какой контраст составляли эти радостные, ликующие звуки с угрюмыми и хрипловатыми голосами ночных разбойников! О прошедшей ночи теперь напоминали лишь филинята, дремлющие в пыльной пещерке, да моя невыспавшаяся голова.

                Будни пустыни

Чтобы не тревожить соседей, мы разбили лагерь подальше от грота у крутобокой глиняной горки кирпично-розового цвета. У ее теплого шершавого бока было уютно в любую погоду и днем, и ночью. В суховей она защищала от ветра, в нише у основания был устроен очаг. Спали тут же у подножья, чаще всего под открытым небом. На гладком такыре расстилали одеяла и, лежа на спине, любовались картиной звездного неба. Словно расплачиваясь за дневную жару, вечерняя пустыня одаривала нас чудесными часами прохлады и покоя.
На этих холмах среди бескрайних степей мы ощущали себя странниками, попавшими на необитаемую планету. Чувство заброшенности и одиночества не покидало нас, но это вовсе не угнетало, а наоборот, приводило в радостный трепет, разжигая страсть исследователей. Ощущение необычности создавалось не только космическими видами этой удивительной земли, но и не менее необычным небом. Оно было таким необъятным, что, казалось, вмещало в себя целую вселенную: в одной его стороне стояла ясная погода, голубизной сиял небесный купол и вовсю палило солнце; в другой тревожно клубились облака, в третьей поливал дождь, и все это отчетливо видно было по теням и солнечным бликам на земле, по облакам, громоздящимся в несколько ярусов, по косым столбам и полосам водяных завес, бьющих из дождевых туч.
После коротких утренних часов наступало все иссушающее, беспощадное пекло, спрятаться от которого было решительно негде. Достигнув зенита, солнце замирало на месте, щедро заливая все вокруг ослепительно жгучим светом. Словно на экваторе, тени не было нигде, даже самые высокие и крутые утесы не отбрасывали ни пятнышка. Горячий воздух, поднимаясь со дна котловины, струился между раскаленных глиняных стен, которые сейчас казались уже не ярко-красными, а выцветшими, белесыми.
Лишь под тентом можно было кое-как переждать дневной зной. Мы расстилали брезент и часами неподвижно лежали, не в силах побороть одолевшее нас безволие, слабость и собственную лень. Но даже в эти часы находились смельчаки, для которых жара была нипочем. Сотни цикад со всех концов степи слаженным оркестром тянули одну и ту же бесконечно звенящую мелодию. Она сверлила слух и была бы утомительно однообразной, но всегда находился солист, врывавшийся в общий хор резкой до истерики нотой, и этим нарушал общий строй и гармонию.
Другим развлечением было наблюдение за каменками, которые, не замечая жары, с азартом ловили редких мотыльков и кузнечиков, осмелившихся вылететь в это гиблое время. Этих насекомых здесь было великое множество. Грубый хитиновый покров и серая защитная окраска не только спасают прыгунов от губительной жары, но и делают их невидимыми. Сидящего, его ни за что не заметить на бурой земле и гальке. Но вот легкий толчок упругих и сильных ног - кузнечик подпрыгнул в воздух. Раздвинулись твердые, жесткие надкрылья и словно вспыхнул радужный, сине-красный цветок.
Шагаешь по земле, а из-под ног разноцветный фейерверк - снопы розовых, красных, синих искр. Представление красочное, но опасное для незадачливых летунов. Каменки и жаворонки только и ждут этого момента. Стремглав кидаются они вслед, на лету хватая любителей прихвастнуть своим нарядом. Бабочек здесь было совсем мало, а если попадалась какая, то, погнавшись за ней, Вова разочарованно произносил одну и ту же фразу: «Опять резедовая». Это означало, что поймалась резедовая белянка, одна из банальнейших наших бабочек.
Однажды после полудня над нами начали скапливаться темные облака. Впервые за много дней мне показалось, что испортилась погода. Собираясь со всех сторон, белые облачка постепенно сливались в одно облако, которое на глазах разбухало, увеличиваясь в размерах, словно снежная лавина, готовая обрушиться убийственным ливнем. Взгромоздившееся бело-черной горой, это скопище облаков дымилось, извергая из себя косматые струйки водяной пыли, которые испарялись, не долетев до земли. Резкие порывы холодного ветра, поднявшиеся с земли тучи черной пыли заставили принять самые срочные меры, и мы кинулись спасать разбросанные по земле вещи. Только что мы изнывали от жары, а тут вмиг стало так холодно, что пришлось доставать из запасников и натягивать на себя ватные фуфайки. Но стоило только это сделать, как тучи начали планомерное отступление. Упало всего несколько капель дождя, и на этом все закончилось. Стало опять так же жарко, как было до этого. Пустыня оставалась пустыней: суровой, неласковой ко всему живому и настолько своеобразной, что к ней нельзя было применить обычные мерки и понятия.

                До свидания, духи ночи!

На третью ночь филины гукали больше обычного. Они подлетали к лагерю, будто любопытствуя, чем мы занимаемся и не затеваем ли против них какую-нибудь пакость. Вова же уточнил:
- Производят маневры с разведывательной целью.
Я был с ним согласен.
- Маневры или запугивание, а что у них там произошло, узнаем завтра.
Утром мы были у грота. Заглянув в нишу, я обнаружил, что одного птенца нет. В прохладной тени одиноко дремал единственный филиновый отпрыск, а его братца и след простыл. Я оглянулся по сторонам: кругом глиняные бугры, расщелины, навалы обломков. Разве найдешь!
- Да вот же он сидит! - чуть отойдя в сторону, обнаружил пропажу сынишка. - Смотри-ка, спрятался и думает, что его не видно. И что бы соображал!
Со скучающим видом беглец сидел на дне глубокого овражка и, сжав лапу в кулак, цепко держал большую серую змею. Малыша ничуть не беспокоило то, что змея время от времени конвульсивно дергалась и шевелила хвостом. Но смотрит злобно и глазами моргает. Однако, братец, ты одичал. Вот дуралей, мы же тебе ничего плохого не собираемся сделать!
Нет не хочет понимать нас молодой отпрыск, не верит в нашу доброту. Пятится от нас и сердито шипит. Что-ж, видно, пришла птенцам пора привыкать к самостоятельной жизни.
Когда  я подошел ближе, филинёнок вдруг вытянулся столбиком, будто пытаясь стать незамеченным. Он явно подрос и повзрослел за три ночи, что мы здесь прожили. Раздувшись шаром, он топорщил крылья, подпрыгивая и шипя, словно кипящий самовар. На самом деле это был очаровательный малыш, еще не вполне оперенный, с огромными золотисто-радужными глазами.
Так вот почему беспокоились его родители! Они волновались за своего малыша, отправившегося в первое в своей жизни самостоятельное путешествие. Скоро они разбредутся и поминай как звали!
Вечером мы опять были у грота. Стемнело. Неясной тенью мелькнул козодой, лихо гикнул, взвизгнул и затянул бесконечную, однообразную песню. Знакомые звуки, ставшие такими привычными ощущения.
Мягко взмахнула крыльями, бесшумно проплыв над головой, мохнатая, круглоголовая птица. Теперь держись, сейчас оглушит рыкающим, глуховатым басом.
Я приготовился услышать громкое уханье, но вместо этого филин невнятно и сипло прохрипел почти шепотом: «Ку-ув».
Чего это он не своим голосом заворковал, как-то по-куриному запел! Все совы (а филин - самая большая сова) способны произносить самые разнообразные звуки. Ага, так это же он так детей манит! Скорее всего, даже и  не филин, а филиниха. И дети ей с разных сторон отвечают: «Фш-тршь!» Не поймешь, то ли шипят, то ли стрекочут. Правильнее сказать, что хрипло сипят.
Выглянувшая  луна  осветила  все  мертвенно-голубым  светом. Отливающие жемчугом скалы, сиреневые тени, над ними лиловая темнота в распадках. А в черном окне пещерки белая фигурка филинёнка. Заглядывая вниз, он ходил по самому краю пещерки и вертел из стороны в сторону большой круглой головой. Примерялся, примирялся, да и спрыгнул. Тормозя и цепляясь когтями, на пятках съехал с порожка и кубарем свалился вниз. Прыжок несколько обескуражил храбреца, но только на одно мгновение. Взъерошив перья, он оглянулся по сторонам и, переступив с ноги на ногу, громко щелкнул клювом. Оглянулся и, переваливаясь с боку на бок, пошел, пошел по крутому косогору. Торопливо, вприпрыжку. Большие, мощные лапы неудержимо толкали его вперед.
Сценка была трогательно-комической: обросший густым беловатым пухом птенец казался одетым в короткие детские штанишки, в то же время весь облик его был преисполнен важности и собственного достоинства. Еще бы! Малыш вступал в самостоятельную жизнь.
Вот он дошел до гребня скалы, в последний раз мелькнула его сгорбленная, куцая фигурка, и птенец исчез.
Филиненок ушел, и я знал, что он будет карабкаться и идти вперед, пока на его пути не попадется подходящая расщелинка или пещерка, где можно будет надежно спрятаться от дневной жары и врагов. Там, в полумраке, он просидит весь день, дожидаясь пока не скроется ненавистное для него солнце. Тогда он выберется наружу и отправится кочевать дальше. Еще долго, месяц-два, подрастающие филинята будут бродить по ночной пустыне, оглашая вечернее безмолвие шипением и голодными криками.
К сентябрю, под присмотром старших, они научатся добывать себе пропитание самостоятельно и выводки постепенно распадутся.
Счастливого пути, таинственные духи ночи, волшебники, так сказочно преобразующие подлунный мир! Как хорошо, что пугачи ночи все еще  живут! Без вас, без ваших угрюмых криков осиротеет ночная пустыня и потеряет едва ли не половину своего очарования. И как бы хотелось мне, чтобы встреча эта не была последней!
Примечание спустя почти пол века. Вопреки моим ожиданиям, грот не разрушился до сих пор (последнее наблюдение в 2019 году). Более того, филины время от времени продолжают в нем гнездиться, хотя и вовсе не каждый год. Все же грот на виду, а туристы бывают здесь всё чаще, а в последние годы даже заезжают на громадных джипах. Естественно, в таких условиях филины гнездиться не будут.


                Пеструшки и пустынные снегири
               

       На этой бесплодной по виду и необычной для нас земле  на каждом шагу можно было ожидать неожиданные встречи. Но ни древних ящеров, ни их остатков в виде костей нам не попалось, хотя я внимательно всматривался в откосы глиняных обрывов. Нет ничего доисторического, одна глина, правда, разного цвета от белой, будто разлитой известки, до темно-красной, почти бордовой. Встречались конкреции – окаменевшие куски той же глины да хрустящая под ногами черная корочка какого-то минерального образования, кое-где лежащая на поверхности.
 А вот следы современной жизни виднелись отчетливо и скрыть их было невозможно. Норки, всюду норки в голой, красноватой, в меру рыхлой земле среди чахлой полынки, жалких кустиков трав и солянок. Что за неведомые подземные жители нарыли их? Раз есть норки, значит, есть и их хозяева. Песчанки? По алматинским  пустыням мы оба были знакомы с этими грызунами, похожими на крыс. Но у тех целые наземные «города» и сами они сразу выдают себя бурной деятельностью. Здесь все было тихо и не заметно никакой видимой жизни. О желтых пеструшках я знал. «Значит вымерли, а норки остались, - так думал я. – А если живы, то рано или поздно обнаружат себя». И они действительно проявились. Беззвучно, тихо, как привидения.  Сначала тем, что потревожили травинки, положенные нами поперек выхода из норок, потом Володя взволнованно сообщил, что видел желтовато-серого зверька, торопливо шмыгнувшего мимо чахлых кустиков и нырнувшего в одну из норок.
Утром следующего дня мы заняли позицию, укрывшись за колючим кустиком караганы. Долго, часа полтора не было никаких признаков жизни. Но вот в черном просвете показались усы. Они едва шевелились, словно их хозяин принюхивался, не решаясь показаться.
- Прислушивается, - шепотом поделился сынишка.
Я молча приложил палец к губам, и в этот момент куцый зверек шустро выскочил и, не раздумывая, тут же принялся грызть ближайший травяной кустик. Он привставал на задних лапках, не догадываясь пригнуть к себе стебельки лапками, как это делает суслик и стриг и стриг их желтыми резцами торопливо и в явной спешке. Он оказался вовсе не куцым, короткий хвостик все же был. Бедняга, кормясь без укрытия, он подвергал себя смертельной опасности. Щелкнуть фотоаппаратом значило вспугнуть зверька. Мы зачарованно следили за таинственным обитателем пустыни, которого ученые чуть было не похоронили навсегда.  Шутка ли, за какие-то сто лет он напрочь исчез не только из степей Европы, но и из пустынь Казахстана, чудом оставшись лишь здесь, на Зайсане.
Малейший шорох, звук, движение и зверька как ветром сдуло. Он провалился в норку, будто нырнул. Был, и нет и следа его.
- Ну как пеструшка? – спросил я сына. – Зверюга!
– То ли мышь, то ли хомячок, но от суслика отличается, - был ответ.
- Мышь-норушка, в общем, неведома зверушка, - подтвердил я. – Вот только ничего особо пестрого в облике зверька я не уловил. Довольно однотонная раскраска шерстки.
Однажды, разморенные жарой, мы отдыхали в тени глубокой ниши вдали от своего лагеря. Только что никого не было, и вдруг рядом появились две самого хрупкого сложения незнакомые пичужки. Казалось, их принесло порывом пыльного суховея.
Мы переглянулись, а крохотные птахи, возникнув так внезапно, вовсе не растерялись, а замяукали гнусавыми голосами котят: «Ми-и…ми-иу».
Разговор их, слегка возбужденный и взволнованный, происходил на несколько повышенных тонах, и мы не разобрались: ссорятся они или милуются. Володя заинтересовался не меньше моего.
- Что за птица? Оперение блеклое, но изысканное.
Но я и сам был в недоумении и сколько ни напрягал память, не мог вспомнить ни одной пташки хотя бы отдаленно похожей на эту.
- Напоминает коноплянок… - неуверенно предположил я, а затем добавил более честно и твердо: - Нет, не знаю. Вроде бы какие-то вьюрки.
А птички и на самом деле оказались диковинными. Серовато-тусклое, но в оперении явственно проглядывали розоватые оттенки. В лагере мы пытались определить их по книге и более всего подходило, что это пустынные монгольские снегири.
Трудно понять ученых орнитологов, давших такое имя: ну что общего между красногрудым красавцем, жителем тайги  и этой тщедушной обитательницей пустынных глиняных оврагов и холмов? Впрочем, этот снегирек еще ладно, а вот что за нелепость: козодой, зимородок?
Невзрачного на вид монгольского снегирька не сразу и приметишь, так сливается он своим блеклым оперением  с желтовато-серым цветом окружающей местности. Но если присмотреться, то он не так уж и неказист: розово-палевая грудка, светло-серая спинка и пестрые крылья с нежнейшими оттенками сиреневых тонов. В расцветке птички не хватает яркости, будто выгорела она, выцвела на жарком солнце, да к тому же еще и пропылилась на ветерке. Она покоряет своей наивной доверчивостью, кротким щебетом негромкого, но далеко слышного голоса и всем своим хрупким видом, так контрастирующим с суровым окружением пустыни! Как весело суетится никогда неунывающий самчик вокруг своей подружки, как перекатывается, словно ртутный шарик, напевая ей любезности своим трескучим голоском.
Вскоре мы уже присмотрелись к этой новой для нас пичужке. Она недаром зовется пустынной, да еще и монгольской, так  как обитает на обрывистых земляных склонах в безводных жарких краях.
Как только выдалось свободное время, мы отправились к заранее найденному гнезду, в котором лежало шесть маленьких, едва ли не с горошину, желтоватых яичек. Усевшись метрах в семи, мы подставили себя под безжалостные солнечные лучи и приготовились терпеливо ждать.
Самочка была недалеко. Для приличия попрыгав немного вокруг да около, она решила, что этикет выдержан  и юркнула в гнездо.
Было очень пыльно, ветер сдувал частицы глины с голых склонов, так и норовя их бросить в лицо и забить глаза, уши и рот. Мы сидели обсыпанные белой, как мука, пылью и потихоньку жалели обитателей этих глиняных гиблых мест. «Бедолаги, - думалось мне, - они не знают прелести и прохлады зеленой листвы, свежести прибрежных лужаек и ручьев». Но птичка вовсе не хотела признавать себя несчастной; закрытая от ветра, она не замечала никаких лишений и преспокойно дремала, изредка поглядывая на нас черным глазом. Но вот что-то произошло. Она вдруг вся встрепенулась и напряглась. Мы тоже навострили уши и услышали далекий птичий крик.
- Ага, понятно, - догадался я, - сейчас должен прилететь хозяин.
Из-за горы вылетел розоватый снегирек, но увидев нас, приземлился далеко, на соседнем гребне. Там, нервно чирикая, он стал бегать взад – вперед, не решаясь приблизиться.
- Не кажется ли тебе, что у него подозрительно толстые щеки? – потихоньку спросил Вова. – Как у бурундука, когда тот таскает орешки, запасая на зиму.
-Трудно сказать, вполне возможно, принес обед своей супруге. Такое у птиц бывает, тем более что птенцы еще не вылупились.
В это время снегирь вспорхнул и снова сел на ту же кочку, явно стремясь привлечь к себе внимание.
- Чив-ив? – нетерпеливо и вопросительно произнес он нараспев гнусавым голосом. – Ты где там? Лети сюда.
Самчик был явно ярче своей супруги.
И снегириха не выдержала. Спрыгнув с гнезда, она взлетела, направившись к супругу, но тот тоже взвился в воздух, словно приглашая поиграть в догонялки.
Птицы встретились, приземлившись на вершине горы, и разыграли перед нами небольшой  спектакль. Самочка вдруг впала в детство и, притворившись маленьким птенцом, стала капризничать, давая понять, что умирает от голода. Уставившись на мужа широко раскрытым ртом, она пищала и, трепеща от нетерпения крыльями, требовала, чтобы ее немедленно накормили. Но кормилец не спешил, как видно, решив поиграть на нервах. С важным видом господина он неторопливо расхаживал, что-то назидательно чирикал,  рассказывая о том, с каким трудом дается хлеб насущный. И только прочитав длинную и нудную нотацию, и убедившись, что труды его оценены по достоинству, наконец отдал свое приношение.
 А самочка, покормившись, решила размяться и поиграть. Ох, как ей  надоело сидеть в пыльном гнезде!
Но не тут-то было! Это вовсе не понравилось ее супругу! С негодованием он быстро заверещал что-то сердитое, потом, нисколько не церемонясь, невежливо толкнул ее боком. Птички сорвались с места, взвились в воздух и, сделав несколько пируэтов, приземлились около гнезда.
«Чьи-ив», – чирикнул самец, и самочка ответила ему ласково: «Ми-иу» и… села в гнездо.
На наших глазах произошла небольшая семейная размолвка, но все закончилось мирным исходом. Каждый из супругов занялся своим делом.
Примечание спустя почти пол века. Свое жилье пустынный отшельник устраивает в глиняных нишах обрывов, где держится относительная прохлада и тень. Гнездышко в три слоя: на подстилке из грубых корешков лоточек из сухих былинок, в лоточке мягкая перинка из птичьего пуха и мелких перьев.
Птичка невеличка, но в великом разнообразии птичьего мира сравнительная редкость. Мало кто из натуралистов наблюдал за ее жизнью, возможно, еще и потому, что не много находится охотников жариться в пустыне. Тогда, в 1970-е годы эти пичуги на Киин-Керише обитали во множестве и гнездились коллективно, образуя небольшие колонии. В 1975 году мы фотографировали их вдвоем с Н.И. Сладковым. Помню, дул ветерок, сдувая пыль с уступов, и мы возвратились в лагерь припудренные, словно мукомолы.
В 2010-е годы я пытался повторить фотосъмки редкой пичужки с помощью цифрового фотоаппарата, но не тут-то было: снегири исчезли. Напрасно бродил я вдоль утесов, где когда-то была колония, временами мне даже  слышался их голос: нежный, мяукающий, его не спутаешь ни с каким другим. Но сами птицы на глаза не попадались. В мае 2015 года я применил другую тактику: с большого расстояния фотографировал всех птиц подряд, рассматривая дома на мониторе с хорошим увеличением. И снегири выдали себя. Они все-таки здесь жили! В свои 80 лет я не поленился отмахать 300 км  и на этот раз  выследил их. Загнездилась одна-единственная пара, причем новорожденных птенцов родители прилетали кормить с промежутками в полтора часа! В этом и была основная причина моих неудач (конечно, не считая малочисленности). Большую часть времени они проводили на кормежке в степи.
Явно, монгольский снегирь живет здесь на северной границе своего ареала.  В этом и причина его малочисленности. Но ведь раньше их  было тут много!
Что касается желтых пеструшек, то выясняется, что Зайсанская котловина едва ли не единственное место на просторах бывшего Союза, где они еще сохранились.
Пеструшки еще известны вспышками обильного размножения, что наблюдалось в июне 2014 года, когда зверьки наводнили всю зайсанскую степь и во множестве сновали, особо не таясь. Курганники, орлы блаженствовали, обжираясь почти дармовым угощением. В отличие от сусликов, пеструшки казались бесхитростными и беззащитными. Среди них были и пестрые, с полуоблезшей шерсткой, симпатичные и не очень. Откуда их вдруг в одно лето столько взялось – опять загадка. Они могут приносить потомство 4-5 раз за сезон, но ведь было только начало июня!
В 2015-2017 годах пеструшки в Зайсанской котловине опять исчезли, оставшись в мизерных количествах, едва достаточных для поддержания популяции. Остается лишь надеяться, что со следующей «волной жизни» пеструшка возродится и останется жить на Зайсане.




                Коллекционеры утильсырья

Немного грустно прощаться с укромным уголком, с которым сроднился за шесть дней и ночей, но ведь мы осмотрели лишь малую часть обширной котловины. 
- А что если пройти напоследок в ту дальнюю низину? – решился я на отдалённый маршрут, когда мы с вершины холма окидывали прощальным взглядом весь этот хаос из красных и палевых глиняных холмов. На северном краю угадывалась  небольшая котловина.
Нестерпимое солнце, зной и жажда донимает, но мой сынишка на все согласен. Он такой же искатель приключений и впечатлений, как и сам я. Вот жаль, бабочек почти нет. Не любят они пустыню, и Володя понапрасну носит с собой сачок.
Закрытая со всех сторон грядами невысоких глиняных башен-останцов, долина оказалась гораздо больше, чем можно было предположить. Со всех сторон ее круто вздымались обрывистые берега, сложенные серым песчаником и красноватым конгломератом из галек и глин. Нигде ни пятнышка зелени, лишь кое-где на дне кустики верблюжьей колючки, но и те давно высохли, приобретя мертвенно-серый цвет. Угрюмый вид безжизненной котловины усиливался из-за черного цвета каменистой породы, блестящими, глянцевыми натеками разлившейся по почве. Местами эта порода лежала отдельными выпуклыми плитками, напоминающими дремлющих на солнце черепах.
Но не только эти особенности пейзажа привлекали внимание. На горизонтальных карнизах под вершинным гребнем, одно за другим виднелось с полдюжины гнезд каких-то крупных хищников.
- Затерянный мир, - в задумчивости произнес я, оглядывая эту мрачноватую долину. Чем-то враждебным веяло от траурно-черного цвета каменистых плит. Того и гляди, сейчас появится хозяин одного из гнезд, этакий зубастый птеродактиль.
Не успел я докончить фразу, как нас и впрямь накрыла тень большой птицы. Мы враз подняли головы и увидели большого пернатого хищника черно-бурого цвета. Девяносто девять процентов людей таких птиц называют орлами. Распростерши крылья, похожие на лохматые шарфы, он царственно плавал, делая в воздухе плавные круги.
- Кажется, курганник, - определил я, внимательно всматриваясь в силуэт. – Мохноногий. Похоже, у него где-то тут гнездо.
Будто подтверждая мои слова, хищник вдруг закричал тонким, пронзительным голоском: «Кяй... кяй... кяй!» - как-то совершенно не соответствующим его могучему облику.
Под ногами хрустела земляная корочка. С легким звоном скатывались и текли вниз плиточки обломков и щебнистая дресва. Запыхавшись, мы выбрались на вершину и под обрывом, теперь уже вблизи  увидели гнездо, да не одно. Несколько куч хвороста, прилепившихся к обрыву, следовали одно за другим. Осмотрев их, мы убедились, что все они старые, давным-давно брошенные, а некоторые уже замыты весенними потоками.
Каждое представляло собой примитивное сооружение, сложенное из грубых обломков саксаула и веток джузгуна. Громадные, размером не менее полутора метров в диаметре, по форме они напоминали расплющенные корзины, заваленные кучей всякого хлама. Мы с удивлением рассматривали выцветшие обрывки газет и журналов, тряпки и разный мусор, которым были выстланы плоские лотки гнезд. И в самом деле, словно отдавая дань времени, птицы почему-то питали необъяснимое пристрастие к предметам человеческого обихода. Наряду с костями, клочьями шерсти, здесь можно было собрать целую коллекцию из всякого хлама, не хуже чем на городской помойке. Как заправские модники, птицы украсили гнезда лоскутками и тряпками, среди которых я нашел даже целые штаны видимо, какого-то чабана, сверток промасленной ветоши и кусок шерстяной веревки. Были здесь и обломки фанеры и куски войлока, старые подметки, мотки ниток, конский помет и даже обрывки колючей проволоки.
Просто уму непостижимо, где они насобирали такую коллекцию утильсырья! Да и что за удовольствие птицам, а тем более птенцам сидеть на этом колючем хламе, особенно на острых шипах проволоки!
- И это что, царь-птица? - Вова не скрывал своего разочарования. – Почти орел, а вместо гнезда выставка мусора!
Как видно, курганники гнездились здесь много лет. Но где же жилое гнездо? Не беспокоится же он просто так. Между тем, воздушный асс поднялся на такую высоту, что превратился в черную точку и продолжал кружить над нами.
В задумчивости я подошел к обрыву, присел, пытаясь заглянуть вниз, и тут же отпрянул назад. Прямо на меня из-под карниза вымахнула огромная темно-коричневая птица. Отнесенная порывом ветра, она резко шарахнулась в сторону и, отчаянно загребая воздух, как-то боком стала набирать высоту. С шипением и свистом лодочных уключин скрипели упругие крылья.
Какое-то мгновение курганник был так близок к нам, что я отчетливо разглядел его хищный профиль, массивный крючковатый клюв и пронзительный взгляд желтых, с черными зрачками глаз. Разинув рты, мы проводили птицу глазами. Большая и на вид такая медлительная, через какую-то минуту она была далеко, потерявшись на фоне бурой степи.
- Круто! – удивился Вова. - Так и напугать можно. Тебе не показалось, что этот планерист собирался вцепиться нам в голову?
«Вот так птички!» - подивились мы, легли на животы и заглянули вниз. Там, в гнезде, прикрытом выступом скалы, сидели два птичьих детеныша. Еще совсем малые и беспомощные, они  были одеты в пуховые теплые комбинезончики. Совсем как дети в меховых ползунках.
Распластавшись в своей колыбельке, они лежали, уронив головы и уткнувшись носами в бортик гнезда. Брошенный на нас взгляд был так равнодушен, что с тем же успехом они могли бы смотреть и на проплывающие мимо облака, и на серую стену обрыва, у которой лежали. Так было до тех пор, пока не прилетела большая сине-зеленая муха. Ее соблазнили остатки трапезы пернатых разбойников: окровавленные кусочки кожи и клочки шерсти суслика.
Птенцы оживились и приподняли головы. Напряженно уставившись на незваную гостью, они с интересом следили за всеми ее перемещениями. Но вот муха улетела, и великовозрастные птенцы снова уронили головы, приняв позы до смерти усталых, пресытившихся жизнью и ко всему на свете равнодушных ленивцев. Их словно тянули книзу массивные тяжелые клювы.
Был штиль. Мертвую тишину замкнутой долины не нарушало ни слабое дуновение ветерка, ни крики стрижей, ни даже шорох ящериц - все почему-то избегали этих мест.
Как всегда к вечеру, воздух очистился от пылевой дымки, вместе с прозрачностью приобретая какой-то космический, фиолетово-розовый оттенок. С высоты гнезда просматривалась степь со всеми ее деталями: паутинной сетью тропинок и дорог, пересохших русел ручьев, оврагов, галечников и солонцов. Пронизанное прозрачным дымчатым светом, все было легким и невесомым: четкие контуры далеких гор, над ними облака, подкрашенные розовой акварелью.
Ни до чего этого не было дела детям королей воздуха. Развалившись барчуками, они мирно дремали, наслаждаясь покоем и тишиной, мы тоже продолжали рассматривать открывшиеся перед нами нам дали. Они  притягивали взгляд, и я поймал себя на том, что не могу отвести глаз от  картины развернувшейся перед нами зайсанской степи. Равнина, просматривающаяся на много километров, была разноцветной: от лиловой и серой до розово-желтой с проблесками то ли озер, то ли такыров. Плывушие по небу облака отбрасывали на степь тень, и она пестрила, как  ковер, сшитый из разных кусочков ткани.  Снова и снова вглядывался я в эту картину, пытаясь найти в ней какие-то детали и подробности, примечательные места и ориентиры или же мысленно стараясь проникнуть за ту грань, где на линии горизонта сходятся земля и небо.
Из задумчивости меня вывели звуки тревожного клекота.
«Кли... кли.. кли», - жалобные, стонущие крики донеслись из далекого поднебесья.
Курганникам подошло время кормить детей, и они проявляли явные признаки беспокойства. Мы нехотя встали, чтобы идти в свой лагерь. Тихо и спокойно кончался день. Это был последний наш вечер на земле филина, пустынных монгольских снегирей и множества других видов зверушек и птиц.

                Кулики пустыни
Когда пришел следующий день, мы были уже далеко от призрачного замка Киин-Кериш. Мы торопились к озеру. И дело не только в том, что кончилась вода, а пустыня утомила жарой. Мы спешили осмотреть другой, не менее диковинный уголок, что приютился у горы Чикильмес рядом с мысом Бакланьим.
Давно исчезла сизая полынная степь с одиночными, сухими кустами чия, торчащими, словно потрепанные мочала. Перед нами расстилалась ржаво-красная долина, почти лишенная растительности и такая плоская, что казалось, кто-то специально разровнял ее и аккуратно пригладил, предварительно посыпав мелкой, окатанной галькой. Кое-где гальки насыпали побольше, и тогда она, сплошь покрывая землю, лежала ровным, толстым слоем. Блестя на солонце, эти чистые, отмытые галечники издали смотрелись синими зеркалами озер. Когда-то в древности так оно и было, но с тех пор прошли века, вода испарилась или отступила, и теперь от галечников веяло жаром раскаленного камня. Стоял сухой и звонкий зной пустыни.
Отчего звонкий? Может, от звенящей переклички саджей, летящих бог весть куда через пустыню? Их много, мы видим их не только в белесом от зноя небе, но и сидящими вдоль нашей дороги. Одни взлетают, другие убегают, быстро-быстро семеня мохнатыми ножками, действительно похожими на копытца.
- Раз убегает, значит отводит от гнезда, - поучаю я сына, хотя он и сам это знает не хуже меня. 
Одно нам удалось усмотреть. Это была едва заметная лунка в песке, где лежали крупненькие пестрые яйца.
- Как бы не раздавить какую ненароком. Самая заметная птица Зайсанской котловины, - говорю я Вове. – Можно было бы сделать её эмблемой всего Зайсана.
- Зайсан озеро, - возражает сын, - а в степи главная птица жаворонки.  Смотри, смотри, вон у лужи сидят целых трое чёрных! Это же редкость!
Чёрные жаворонки никак не дают нам  покоя. Мы то и дело останавливаемся, чтобы понаблюдать их и сфотографировать. Но не тут-то было. Опять вспорхнули и унеслись! И откуда такой ужас перед человеком!
Справа и слева от нас голубыми миражами блестели лужи и целые моря, а мы, облизывая пересохшие губы, мечтали лишь об одном глотке холодной воды. А ведь Зайсан - огромное озеро было совсем рядом, нас отделял от него какой-нибудь десяток километров.
Машина, шелестя шинами, катилась по галечнику, когда я увидел стройную, элегантную птичку на довольно высоких ногах. По тому как мельтешили у нее ноги, сразу можно было узнать бегуна на длинные дистанции. Скороход, как видно, задался целью перемерить вдоль и поперек огромную галечниковую пустошь.
- Зуек, зуек! - возбужденно заговорил я, по манерам и обличью сразу признав этого сухопутного куличка. Прервав на минуту торопливый бег, тонконогая птица остановилась, весьма озадаченная нашим появлением. Стоя в выжидательной позе, она внимательно следила за машиной и, судя по всему, была несколько растеряна.
Воспользовавшись замешательством, мы успели рассмотреть птичку. Она была франтоватой: безукоризненно выглаженный коричневый пиджачок, на животе белый фартучек с черной сорочкой и главное украшение - оранжевая манишка на груди.
Перед нами был так называемый каспийский зуек - необычный кулик - обитатель пустынь и полупустынь, гнездящийся на галечниках, солонцах и такырах. Есть у него и другое название: зуёк азиатский, что более подходит, так как живёт он не только у Каспийского моря. Птица осторожная, довольно редкая, не каждый орнитолог похвастается тем, что видел ее.
Щеголеватость зуйка не сочеталась с манерой передвижения. На ходу, пригнувшись и ссутулив плечи, он семенил ножками так быстро, что они мелькали, словно спицы в велосипедном колесе. Бежал он строго по прямой линии, будто отмерял известную только ему меру длины, а закончив измерение, вдруг неожиданно останавливался и начинал бесконечно кланяться, совсем как оперный артист, вызванный на «бис».
И вдруг мы увидели гнездо. Конечно, случайно, так как найти его специально - задача была бы совершенно немыслимая. На усыпанной разноцветной галькой земле лежали три пестрых глинисто-крапчатых яичка. Да если бы только лежали! Зуек догадался наполовину закопать их в землю. Видимо, чтобы не раскатились на ровной земле и не испеклись под жарким солнцем.
Я хотел поделиться своими мыслями с сыном, но, оглянувшись, увидел, что гнездо исчезло. Яйца бесследно растворились в море пестрых галек, усеявших огромную площадь. Я снова и снова водил глазами по пустырю, и прошло не меньше двух минут, прежде чем я «открыл» их снова. Так вот почему зуйкам нравятся каменистые пустыни! Здесь легче прятаться самим и, уж тем более, маскировать свои яйца!
Пока мы рассматривали гнездо, его хозяева лихорадочно принимали срочные меры, чтобы отвлечь наше внимание. Втянув голову в плечи, самец начал делать уже знакомые короткие пробежки, напоминая спортсмена, разминающегося перед стартом. При этом он то и дело оглядывался назад, приглашая посоревноваться с ним в беге. А так как мы не бросились за ним вслед, то он как-то сразу сник, остановился и вдруг начал истерически склевывать что-то у себя под ногами, делая это так быстро, будто на него напал нервный зуд. Он так торопился, будто боялся, что мы, соблазненные его находкой, забудем о гнезде и кинемся ее отнимать.
Мы не поддались на уловку, и наш спортсмен в отчаянии бросился бежать дальше. Но тут случилось непредвиденное. Засмотревшись на нас, он вдруг споткнулся и упал. Пытаясь вскочить, он несколько секунд беспомощно болтал ногами и, чем больше торопился, тем больше запутывался.
- Ой-ой! – пожалел сынишка, - надо же, такой проворный, а сплоховал!
Наконец, справившись с оплошностью, зуек вскочил на ноги и, гордо выпятив грудь, удалился с видом обиженного, но вовсе не посрамленного героя. А в это время его подружка, доверчиво и с надеждой заглядывая нам в лицо, подошла совсем близко и, упав на песок, стала трепыхаться, изображая смертельно раненую птицу. Акт самопожертвования, тем более такого слабого существа, всегда потрясает, и мы поспешили отъехать, но прежде я оглянулся и увидел, как самец садится в гнездо. Он осторожно, будто на ножках циркуля, встал над гнездом и, сложив ноги, грудью и животом накрыл яйца. Нам оставалось только пожелать ему удачи.
Давно исчезла из вида древняя галечниковая отмель, а перед глазами все стояла такая картина: ровная, каменистая пустошь, выгоревшие и почерневшие на солнце округлые гальки, бурая долговязая птица с яркой звездочкой на груди и ее звонкий крик над раскаленной землей: «У-ии-ик…у-и-ик!»
Примечание спустя почти пол века. В последние годы этот зуёк стал большой редкостью на Зайсане. Да разве только один он? Одна из самых многочисленных ранее птиц Зайсанской котловины саджа в последние десять лет практически исчезла.
 

                Часть II. Берег глиняных кружев
               
                «9 мая мы оставили низменное прибрежье и          
                поднялись на возвышающуюся над ним с севера
                степь; впереди видна была гора Чикильмес,
                лежащая на самом берегу озера, восточнее
                мыса Бархот. Здесь степь быстро начинает
                возвышаться и в крутом откосе своем образует
                обрывы и овраги».
                «Путешествие на озеро Зайсан и речную область
                Черного Иртыша и горы Сары-Тау летом 1863 года».
                К.  Струве и Г. Потанин


                Лагуна на берегу озера
 
И снова наша машина, шурша галькой, катится по жаркой, красноватого цвета равнине. Нам кажется, что мы не едем, а плывем - так легко стелется под колесами гладкая, нераскатанная дорога.
Маяком нам служит гора Чикильмес. Прожженная солнцем, обдутая всеми ветрами, она высится лиловым остроконечным конусом, невольно привлекая к себе внимание. Как и гора Карабирюк, на  всем северном побережье Зайсана это едва ли не самый заметный ориентир.
Километр за километром отсчитывал спидометр, но все такой же недосягаемой стояла за горизонтом далекая сопка. В струях раскаленного воздуха она то расплывалась, раздаваясь вширь, то вытягивалась грибом вверх, но никак не желала увеличиваться в размерах.
Появление долгожданного озера было несколько неожиданным. Оно возникло внезапно, как в сказке: серая скудная земля, рыжие каменистые холмы и вдруг небесно-голубая синь в оправе желтых берегов. Сливаясь с небом, легкое и невесомое, озеро повисло в воздухе над горячей земной сушей. Полное впечатление, что оно парит над степью. Это видение казалось совершенно нереальным, настолько разителен был контраст пустыни с лазурной морской далью.
Огромный водоем плавился и переливался, сверкая в лучах солнца, а над его просторами, играя с белыми барашками волн, парили чайки. Серебристо-сизые птицы то плавно взмывали вверх, то, припадая к воде, совершенно исчезали из вида, словно превращаясь в хлопья морской пены.
Вдали виднелся пароход, он будто повис между небом и землей. На пустынном мысе, острой косой вдающемся в озеро, стояла юрта и паслись отары овец, а на воде покачивались рыбацкие баркасы и отчетливо виднелся бисер поплавков раскинутых неводов. Над Зайсаном пронзительно кричали чайки, а над степью величественно плыл орел...
Порывы живительного ветерка долетали и сюда, до каменистых круч; робко трепетали на ветру седые кустики и засохшие стебли колючек, торчащие среди ржавой щебенки.
Суровая красота первозданного ландшафта дополнялась видом на древнее кладбище, приютившимся на склоне сопки. Серые холмики из земли и кучек камня смотрелись совершенно естественно на фоне всей этой картины дикой природы. Кто знает, сколько столетий простояли всеми забытые могилы, взирая с высоты горы в воды озера? Наверное много, раз уж слагающие их камни успели загореть до черноты.
Дорога узким и опасным серпантином взбиралась все выше. Справа нависала гора, усыпанная острыми обломками сыпучего камня, слева зиял головокружительный обрыв к озеру. Машину неудержимо тянуло к пропасти. Вцепившись руками в баранку, я только на миг взглянул туда и обомлел: там, глубоко внизу творилось что-то невообразимое.
Какие циклопические силы так разворотили землю? Весь берег словно распахали гигантским плугом. Вывороченные пласты земли вздыбились утесами, гребнями, хребтами, меж ними зияли глубокие провалы. Какие загадки и тайны мог бы хранить этот удивительный уголок земли - это не могла бы подсказать самая смелая фантазия. Запутанные лабиринты каньонов, чернеющие устья пещер и гротов - все это хотелось немедленно осмотреть и исследовать, и я уже знал, что не уеду отсюда до тех пор, пока не облазаю все закоулки. Вот только где остановиться? Нигде ни куста, ни дерева.
- Здесь даже живописнее, чем на Киин-Керише, - заметил Володя, с напряжением глядя вниз. А главное, вода. Вот уж накупаемся!
- Да, но надо еще найти дорогу, - охотно согласился я. 
Мы начали головокружительный спуск по откосу горы Чикильмес. Рваным зигзагом рядом, до самого озера, змеился страшный овраг. Машина угрожающе кренилась в сторону обрыва; с замиранием сердца мы ползли по его краю. Выскакивая из-под колес, щебенка с противным шелестом срывалась в пропасть. Наконец, обогнув овраг, дорога выпрямилась и весело побежала к пологому берегу голубого залива. Мы облегченно вздохнули, дальше нам уже ничто больше не угрожало.
Влажный ветер, горьковатый запах полыни и крики чаек встретили нас, едва только мы вышли из машины. Как приятны были эти ощущения после нескольких часов, проведенных в душной и жаркой кабине!
Судя по разноголосице голосов, птицы давно уже оценили достоинства и удобства здешних глиняных коммунальных квартир. Воробьи, голуби, ласточки, скворцы, каменки в одиночку и целыми стаями так и сновали вокруг. Перекрывая все голоса, картаво галдели галки, пронзительно свистели стрижи.
Нет, эти глины не производили того впечатления пустынности и заброшенности, что мы постоянно испытывали до сих пор. Скучать здесь не предвиделось, судя по всему живности тут было навалом. Да и как могло быть иначе, ведь рядом была вода, то, чего не хватало на Киин-Керише.


                Берег глиняных кружев

                «…скалистый холм Чакыльмес, лежащий на самом
                берегу, в бухте образованной двумя мысами:
                Бархотом и Бакланьим, состоит из глинистого
                сланца. К глинистому сланцу прилегают глинистые
                наносы, окрашенные окисью железа в красный и
                желтый цвет и размытые водой. Многочисленные
                овраги размыли наносы на отдельные усеченно-
                конические, конические и даже кегле-конические
                формы.
                Г.Потанин и П.Семенов. Землеведение Азии. 1879 год.

Варьируя в окраске, вокруг нас столпились глиняные холмы: желтые, оранжевые, розовые. Были здесь и буднично серые, белые, как мел, иногда с синим, зеленоватым или фиолетовым отливом. Удивили и восхитили покатые, как бараньи лбы, увалы, расписанные под войлочный ковер: на светлом, грязно-буром фоне строгий, лилово-розовый орнамент в чисто казахском стиле. Точь-в-точь юрты, покрытые узорчатой, цветастой кошмой.
Мы прошли дальше вдоль берега, и плавные округлости сопок сменились рваными гранями островерхих пирамид и пиков самых разных расцветок. Одни напоминали буддийские пагоды, со всех сторон облепленные шпилями и башнями наподобие сталагмитов, другие – гигантские торты, сверху украшенные разноцветной лепниной. Нечто подобное встречается на горных ледниках, где солнечные лучи выжигают во льду ледяные остроконечные штыки, довольно метко называемые альпинистами «кающимися грешниками».
Давно, тысячелетия назад, вода и ветер, солнце и мороз начали разрушать высокий глинистый берег, как видно, намереваясь сравнять его с окружающей безликой равниной. Из года в год весенние ручейки и ливневые потоки размывали землю, образуя овраги и ущелья. Русла расширялись, вода безжалостно рушила мягкие грунты, но, отступая перед крепкими породами, оставляла острые гребни, отдельные утесы и башни - останцы самой разнообразной формы. Гладкие и блестящие издалека, вблизи они поражали дряхлостью, словно глинобитные стены древних дувалов: щербатые, изборожденные множеством трещин-морщин, в выбоинах и дырах. Дно улиц-каньонов было усыпано пометом птиц, перемешанным с пухом, перьями, яичной скорлупой и трупами птенцов. Бывало и так, что стены ущелий смыкались, хороня под собой всякую возможность проникнуть дальше. После посещения таких злачных трущоб хотелось поскорее выбраться на простор и солнце. Скрытые от людских глаз, эти потайные уголки зайсанского побережья издавна были излюбленным пристанищем для многочисленных птиц и зверей. Обилие убежищ для жилья, вода и пища, а главное - удаленность от человека - все создавало идеальные условия для жизни диких животных.
Здесь можно было встретиться с самыми неожиданными птицами или зверями, и в том-то и была прелесть блужданий по всем этим закоулкам, что никогда нельзя было предугадать, кого увидишь за следующим поворотом.
Бухта, где мы остановились, лежала между двумя мысами - Бархотом и Бакланьим, острыми косами вдающимися в озеро. Роскошный пляж из галечника и розово-золотистого песка тянулся от нашего лагеря, широкой лентой огибая залив. Мы были его единственными обладателями, если не считать пару крохотных зуйков, бегающих за нами по пятам и звонкими голосками выговаривающими свое возмущение. Ведь, наверное, мы были первыми, кто нарушил их покой за все лето!
«Пи…пий, пи-и-пий…» - будто кто трубил в детскую жестяную дудочку. И стоило на минуточку забыться, как начинало казаться, что это вовсе не тонконогие птички – маленький ребенок капризничает, плачет и жалобно просит:
- Не тронь…не тро-оонь!
И долго еще звенит в ушах этот писклявый птичий крик, неотступно преследуя, даже когда ушел далеко от воды.
Мы пересекли пухлый засолонцованный склон, усеянный сверкающими обломками гипса, и очутились, среди невзрачного вида холмов и оврагов. Охристо-ржавые, ядовито-грязные, они производили удручающее впечатление, и только небольшие куртинки низкорослой растительности свидетельствовали о том, что эта местность все же не чужда живому. Это поняли и долгоногие зеленые комарики, выбравшие жалкий кустарник местом дневного отдыха. Лишь только мы вступили в их владения, как тотчас были дружно атакованы игривым табунком этих хлипких, тщедушных насекомых. И откуда их столько взялось! Липкие, надоедливые, они набросились на нас с радостным нетерпением и гулом, которому позавидовал бы и рой пчел. Они назойливо лезли всюду: за шиворот, в глаза, в уши и даже в рот. Испугавшись, мы было кинулись прочь но, как оказалось, зря: безобидные комарики и не думали кусаться, а скорее наоборот, соскучившись по живому обществу, набросились, чтобы нас поприветствовать. И тут я вспомнил Павла Иустиновича Мариковского, который называл этих липучих, но безобидных комариков толкунцами.
За все время, что мы здесь прожили, людей мы видели только издали: рыбаки приплывали проверить сети. Лишь однажды к нам в гости завернул старик-чабан. На невысокой лохматой кобылке он подъехал молчаливый, с непроницаемым, задубленным солнцем и ветром лицом. Это было утром. Мы только что позавтракали и ждали, когда закипит чай. Без этого минимума запаса воды нечего было и думать уходить в горы.
Не торопясь, старик медленно слез с лошади и молча подал для приветствия руку. У него был вид человека, давно знакомого с нами. Он только съездил проверить пасущихся невдалеке овец и теперь вернулся, чтобы продолжить чаепитие. Такая доверчивость всегда располагает к людям, в их обществе никогда не чувствуешь себя скованно и неловко.
- С утра чаю не пил, голова болит, - просто и бесхитростно пояснил он, принимая кружку с горячим напитком.
Как подобает жителю степи, невозмутимый и не слишком словоохотливый, он пробыл в нашем обществе примерно с час. За это время он успел выпить бидон чая - наш питьевой запас, по крайней мере, на первую половину дня, и уехал в еще большем недоумении: как можно жить просто так, и столько времени предаваться безделью.
Чабана поглотила степь, а я остался со смешанным чувством раздвоенности, которое у меня всегда возникает после встреч с лесниками, пасечниками и просто сельскими жителями: правильно ли мы делаем, боясь покинуть город? И не поменять ли городскую квартиру на деревенскую избу? Конечно, сельский труд нелегок. Тот же чабан весь день проводит под открытым небом. Летом его опаляет зной пустыни, зимой он мерзнет на ветру и морозе. Но тем большую для него радость доставляют такие простые блага, как возможность погреться у очага или выпить кружку горячего чая. К тому же, он обладает неслыханным богатством: ему принадлежит вся степь и все, что вокруг нее. Для него светит солнце и поют жаворонки, тюльпанами расцветает весной степь, и по ночам светят звезды. Нет, природа создала человека не для того, чтобы он большую часть жизни провел, сидя на стуле!
Впрочем, вполне возможно, что в обратном направлении работали мысли у чабана, мечтающего о благах цивилизации. Недаром ведь доля сельского населения стремительно сокращается и растет городское. Перебравшись в городские трущобы, их обитатели (далеко не все!) с ностальгией вспоминают о деревенской идиллии, а сельские жители завидуют горожанам, тоскуя по горячим батареям под боком и теплой ванне.
Здесь, под горячим пустынным солнцем мы прожили шесть дней и ночей и все они пролетели как один миг. Мы были здесь Робинзоном и Пятницей, предоставленными самим себе, безраздельно владеющими своим временем и этим библейским берегом, населенным диковинными и разнообразными тварями. Океан чистейшего воздуха, жгучее солнце и море прозрачной воды были постоянно с нами и мы, вдоволь набродившись среди пышущих жаром, глиняных холмов, то и дело спускались к пляжу, чтобы искупаться и отдохнуть. Мы наслаждались здесь покоем, одиночеством и первобытной тишиной. Чего нам здесь не хватало? Разве что раскидистого, ветвистого дерева, чтобы прикорнуть под его сенью…

                Непьющий суслик

У воды даже полуденное пекло переносилось вполне сносно. Сонливая тишина одолевала к этому времени все побережье. Жизнь почти замерла, как-то незаметно все исчезали, запрятались кто куда, укрылись по укромным уголкам. Как сквозь сон, смутно воспринимаются все эти постепенно замирающие звуки, и до сознания доходит одна только мысль:  спать... спать...
Озеро, всегда живое, то взволнованное, то спокойное, сейчас умиротворенное, оно ровно и тихо шелестит, и, кажется, тоже не прочь подремать, также, как и та чайка, что с рассвета парила над водой, а теперь, усталая, присела и белым цветком покачивается на волнах.
Накатываясь на отлогий песчаный пляж, шуршит и шуршит прохладная озерная волна. Мерцая таинственной зеленоватой глубиной, она бежит издалека, и чем ближе берег, тем стремительнее ее порыв; она растет и ширится, и на вершине ее курчавится белый гребешок пены. Яростно набрасывается она на прибрежный песок, но тут же, рассыпавшись, безропотно стихает, и, обессиленная, откатывается назад, чтобы уступить место новой, точно такой же волне. Так, с монотонностью часового маятника, лижут и лижут не утихающие волны прибрежный пляж, моют, шлифуют и без того чистый, давно отмытый песок.
Мириады  сверкающих звездочек вспыхивают на беспокойных волнах. Лучисто перемигиваясь между собой, они бегут и бегут наперегонки к солнцу, навстречу накатывающимся волнам, и чем дальше от берега, тем все больше ширится и разгорается эта слепящая дорожка яркого света, пока не превратится в расплавленное золото сияющего горизонта.
В такой вот дремотный полдень загорал я на берегу у самой воды и разглядывал странные ямки во влажном песке. Конусообразные углубления своей формой напоминали воронки-ловушки, что делают насекомые - муравьиные львы - для ловли добычи, но размерами во много раз больше. Кто сделал их и зачем? Можно было бесконечно ломать голову над такой загадкой - вряд ли нашлось бы ее решение. Но мне просто повезло.
Вскоре я увидел, как к берегу, крадучись, пробирается суслик. Ясное дело, жара замучила, жажда доняла.
«Вот будет интересный кадр, - подумал я, - пьющий из озера суслик». Насколько я знал, суслики воду не пьют, обходятся той влагой, что содержится в поедаемых ими растениях. «Но это там, где воды нет, - решил я, - а здесь почему бы не попить, когда целое озеро под боком. Ведь прилетают же сюда совсем непьющие птицы, например, каменки и вьюрки».
Но сделать желанного кадра мне не пришлось. Не дойдя нескольких метров до воды, суслик остановился и стал разрывать лапками мокрый песок. Так вот он кто, таинственный землекоп!
Суслик то ли не догадался сделать нескольких метров до воды, то ли испугался волн. Да и зачем ему озеро, когда ямки с лужицей мутноватой воды вполне хватит, чтобы утолить жажду. А может, для этого ему достаточно и мокрого песка? Ведь, скорее всего, суслик и пить-то не умеет. Облизал мокрые лапки, вот и напился. Непьющему много не надо.
О том, как сообразительны суслики, мы могли вскоре убедиться на примере. Их здесь было много. Несмотря на скудную растительность, они умудрялись отъедаться так, что бока студнем колыхались, и щеки мешками висели. Они уже и шагом отучились ходить, все переваливаются и перекатываются. А больше лежат и принимают солнечные ванны.
Развалился такой толстячок на краю норки - дремлет. Набирается солнечного тепла после сырого подземелья. Чуть опасность, он юрк - в норку! Нырнет, словно камень в воду булькнул. Жизнь, она научит: зазевался, а коршун или курганник тут как тут. Тюкнет клювом, и поминай, как звали!
Мы бродим по берегу то вместе, то врозь. Потом снова сходимся и делимся впечатлениями друг с другом.
- Не поверишь, если я скажу, что сейчас держал в руках живого суслика, - поведал мне сын.
- Как это? Я и на самом деле не поверил.
- А вот так, как ты когда-то руками поймал зайца.
Действительно, был такой случай, когда я за ноги схватил зайчонка, ослепленного ночью автомобильными фарами. Он начал карабкаться на обрывистый склон, сорвался, и тут я его и схватил. Давно это было, а Вова запомнил.
- Наверное, мне попался совсем растяпа, - продолжал сынишка,-  вижу, суслик лежит среди полынок, будто мертвый. Может, пообедал или жарой сморило. Я подумал: «Дохлый» и хотел было пройти мимо, но тут  бочок суслика вздрогнул. Значит, живой!
- Блоха укусила!
 - Вот-вот, точно, как у собаки кожа вздрагивает, когда муха или комар укусит. Наверное, перегрелся так, что и бежать не может. Я и  решил: надо спасать!  Взял суслика на руки и отнес к ближайшей норке.
- Так таки и взял? Это что-то из области охотничьих баек. Кому  расскажешь – не поверят.
- Я и сам бы не поверил, а так получилось. А дальше совсем чудеса. Стоило мне отойти на несколько шагов, как суслик резво вскочил на ноги, повернул ко мне нагловатую физиономию, удовлетворенно присвистнул и не спеша скрылся в норке. 
- Ага, это он тебе «До свидания» сказал.
- Получается, что так. А может, и другое: «Эх ты, дуралей, ловко я тебя провел!»  А ведь такой славный был! Мягонький, легкий.
- Славный-то славный, а выходит, что не такие уж они глупые эти толстячки суслики, как мы о них думаем, и не простофили. У меня тоже была история с сусликом, только другим - длиннохвостым. Ты же знаешь, у нас их кошечками зовут.
- У них хвост пушистый, почти как у белки.
-Вот-вот. Смотрю в окуляр фотоаппарата, бежит какой-то зверёк. С телевиком видно как в бинокль. Но что такое: вроде бы суслик, а усищи во все стороны торчат, как у моржа? Ладно, думаю, потом разберемся. Нащелкал я его, а когда увеличил фотографию, всё стало ясно.
Я специально сделал паузу, пока сын в нетерпении не спросил:
-Ну и в чем же был фокус?
-А всё оказалось просто: суслик таскал сухую травку для гнезда.
-А-а, понял, - оживился Володя, - это он её во рту держал так, как это делает бурундук, когда заготавливает себе пропитание на зиму. Набьёт щеки зерном и бежит к себе в нору. Изо-рта трава торчала, а ты и удивился: что за усы?
-Всё верно, - подтвердил я, - так и было. Я думаю, это беременная сусличиха заблаговременно готовила мягкую постельку для будущих своих деток. Представляешь, как  там в земляной норе – темно, сыро и холодно. Надо утеплять. Одним словом, заботливая мамаша.
-Значит, что-то соображает!
  -А как же! Наверное, и твой суслик сообразил, как надо поступать, оказавшись далеко от норки. Ему ничего не оставалось, как притвориться мертвым. Может быть, раньше он уже не раз спасался так, ведь хищники, даже пернатые, плохо замечают неподвижные предметы.
Подивившись сообразительности маленького хитреца, мы уже с большей симпатией поглядывали в сторону толстомордых зверьков.

                Ночная тревога
    
Страшные овраги врезались в гору. Желтые песчаные реки струились по их дну: мертвые, без единой капли воды. Сыростью и холодом веяло из глубины этих коридоров, устья которых напоминали вход в подземелье. Серые отвесы вертикальных стен уходили на добрые два десятка метров вверх, ширина же каньонов зачастую была такова, что, казалось, расставь руки - и достанешь до той и другой стороны. Солнечный свет почти не проникал сюда, и ущелья всегда были погружены в густую тень. Громадные обломки глыб, свалившихся с макушки, местами перегораживали проход. Ходить здесь надо было с опаской: того и гляди, свалится что-нибудь на голову. Непроизвольно мы даже разговаривали вполголоса и, осторожно перебираясь через очередной завал, не забывали поглядывать наверх, туда, где между рваными бортами оврага голубой полоской светлело небо. Мы не были одиноки в этих глухих коридорах: свесив головы, с карнизов на нас с любопытством взирали многочисленные голуби, воробьи и скворцы.
- Смотри, филин! - воскликнул вдруг Володя голосом полным удивления.
Я оглянулся и встретился с огненно-красными глазами сидящего почти напротив пугача. В ту же секунду рыхлая, серовато-желтая птица, похожая на копну сена, спрыгнула со стены и, взмахнув мягкими крыльями, полетела искать местечко поукромней.
- Держи вора, держи вора! - взорвался и зазвенел вслед за филином пронзительный птичий крик.
Воробьи, ласточки, стрижи со щебетом и писком кинулись за пернатым разбойником, а тот, будто и не замечая всю эту мелюзгу, махал да махал себе крыльями, неторопливо направляясь в нужную ему сторону. Вот он завернул за выступ скалы, уселся на карнизе и оглянулся назад, растрепанный и взлохмаченный, точно загнанный нашкодивший кот. Воробьи и ласточки от него отстали, но стрижи, возмущенно крича, продолжали кружить и виться вокруг ненавистного врага.
Сгорбившийся, с прижатыми к голове ушами, как жалок он был сейчас, днем! И хотя ему ничего не стоило разогнать всю эту шушеру, он почему-то даже не подумал огрызнуться, очевидно, предпочитая отсидеться в тени.
Вечером я решил послушать филина у места, где мы видели его днем.
- Я с тобой, - вызвался сынишка.
Стояла такая темень, что не видно было даже собственных ног. А ведь до обрыва белых глин нам предстояло идти по таким буеракам! По памяти припоминая дорогу, мы двигались осторожно и медленно, едва не на ощупь выбирая путь.
Луна скользила по небу, почти сплошь затянутому тучами. Вот она на несколько секунд выглянула, осветив фантастическую картину. Белыми черепами светились округлые, в темных оспинах выбоин, макушки гор. Между ними лежали заполненные черной темнотой провалы пропастей, кажущихся сейчас бездонными. Фосфорическим светом мерцало огромное озеро; на его поверхности едва заметно сверкали далекие огоньки плывущих барж.
Кажется, пришли! Ощупывая руками край обрыва, я осторожно заглянул в пропасть. Не видно ничего. Темнота, как густые чернила, хоть все глаза прогляди, ничего не рассмотришь. Стояла настороженная тишина. Вдруг кто-то шумно сорвался со скалы и полетел, гулко захлопав крыльями.
Голубь! С обрыва посыпались мелкие камешки, прошуршали по склону и, дробно рассыпавшись на дне, затихли. Снова воцарилась неопределенная тишина, нарушаемая лишь мелкими порывами теплого ветерка, да пением сверчков и кузнечиков.
Нигде никого. Ни филина, ни других голосов. Мы уже собирались уходить, как вдруг резкий пронзительный крик, похожий на вой, заставил нас вздрогнуть. Это был истеричный визг, напоминающий вопль рассерженной кошки.
- Кто это? – шепотом, будто боясь спугнуть, спросил Вова.
- Сам не пойму, - ответил я ему, мучительно пытаясь вспомнить, где я уже слышал похожий голос.
Хотя филин и способен издавать разнообразные звуки, но этот вопль был что-то уж очень не похожим на птичий.
- Подожди меня здесь, я спущусь вниз и быстро вернусь, - сказал я сыну, решив во что бы то ни стало раскрыть тайну.
Дорогу я знал хорошо, но надо было пройти в верховья расщелины и найти спуск. Держась за рыхлые выступы скал, я едва ли не ползком спустился на дно провала. Здесь и днем-то было как-то не по себе, сейчас же казалось, что я в самой преисподней. Я чувствовал себя как на дне заброшенного, старого колодца. Сырость и прохлада царили здесь. Готовые рухнуть в любую минуту, высоко над головой нависли черные зубья земляных руин. Кое-где на их гранях мерцали мертвенно-голубые отблески лунного света и, контрастируя с провалами теней, делали их еще черней.
Сладковатый, удушливый запах тлена от тел погибших птиц, перемешанный с ароматами голубиного помета, сейчас ночью чувствовался более резко и отчетливо, чем днем. Неторопливо и осторожно перебираясь через завалы, я медленно приближался к месту, где днем видел филина. Где же он сейчас? Я остановился, прислушался. Глухая ночь. Размеренно, но, пожалуй, чуть глуше, чем вечером, пели кузнечики.
«Бур-бур-буу-уу», - вполголоса, где-то в глубине ущелья спросонья проворковал голубь. Явно я его напугал, шарашусь здесь, не даю спать обитателям этих злачных мест. В темноте я уже потерял всякое представление о времени, но чувствовал, что пора возвращаться. Я сделал все, что мог, убедился, что пугача-филина здесь нет, и теперь со спокойной совестью пора отправляться спать. Карабкаясь вверх по откосу, я уронил из-под себя глыбу. Она покатилась с шумом и грохотом, все убыстряя свой бег.
«Вот черт! - выругал я себя за неловкость, - так всех птиц и зверей разбудишь и перепугаешь». Невольно я замер и, переводя дыхание, долго слушал, как утихает шум катящихся по склону камней.
«Нет, кажется, все спокойно, никто даже не заметил», - успокоился я, и вдруг опять все тот же истошно-рассерженный визг прорезал тишину ночи. Светлая тень метнулась по склону, и тут догадка осенила меня: лиса!
Так вот кто кричал полчаса назад! Значит, филин тут не при чем.
Обратный путь до вершины показался мне гораздо короче. «Вова, наверное, заждался, давно пора уже спать», - думал я, подходя к тому месту, где мы расстались. Осмотрелся, вглядываясь в черную пучину ночи: нигде никого. Неприятный холодок пробрался мне под рубашку на разгоряченное тело.
- Вова! - вполголоса позвал я сына.
Сухой шелест ночного ветерка был ответом. Я повторил громче, но с тем же результатом.
«Значит, не дождался, ушел в лагерь один, - успокаивая себя, я на всякий случай все же обошел вершину горы. - Искать сейчас было бесполезно, да и зачем, теперь уж он давно посапывает в палатке», - окончательно уверовал я, мысленно представив сына под мягким одеялом. Сейчас приду и с каким наслаждением плюхнусь спать сам!
Все же возвращение было неспокойным. Путь до лагеря я проделал, уже не замечая ни рытвин, ни оврагов, ни красот ночи. Последние метры я преодолел почти бегом и, подбежав к палатке, заглянул внутрь.  Она была пуста, а постель холодна. Так же лихорадочно заглянул в машину – там тоже нет.
Теперь уже откровенная растерянность овладела мной. Нет, пока еще не отчаяние, я был уверен, что ничего страшного не должно случиться. Паренёк в путешествиях не новичок, давно ходит со мной по горам и голова у него есть. Но где же он? Нет, не отчаяние, беспокойство все же было. Заблудился, заснул, а ведь мог и упасть с обрыва... Мозг лихорадочно работал, пытаясь найти ответ на вопрос. Конечно, ждать вот так, сложа руки, я не мог. Торопливо, не чувствуя под собой ног, я побежал назад к каньону. Сам удивляюсь, как я в кромешной тьме не сломал себе ни ног, ни шеи! Наверное, мне просто повезло.
Ночь давно уже перевалила за вторую половину. Ковшик Большой Медведицы, до этого висевший высоко, опрокинулся вниз, словно для того, чтобы зачерпнуть водицы из озера. «Полярная звезда – кол, вокруг которого кружится табун лошадей» - вспрмнил я казахскон поверье. У меня тоже кругом шла голова. Машинально взглянул на часы: было два часа ночи. Смертельно усталый, я брел в каком-то неосязаемом, белесовато-черном пространстве.
Вот он, знакомый бугор. Теперь его весь осветила луна, да я даже и в темноте уже весь его знаю наизусть. Бегло оглядываюсь по сторонам, но тщетно: он безмолвен и пуст.
- Воо-вва! - в отчаянии кричу я, - где ты?
«Бу-бу», - слышу отдаленное в ответ.
Филин! Действительно пугач, откуда взялся? Мысли, одна нелепее и кошмарней другой, лезли в голову. Не переставая звать, я обежал гору вдоль и поперек. Все было тщетно, гора и камни молчали.
Не зная, что еще и думать, я решил, что мы где-то разминулись в пути. Очень даже могло быть такое. Пока бежал, заблудившийся сын пришел в лагерь с другой стороны. Как загнанная лошадь, я снова рванул к палатке.
Тускнел блеск звезд. Размытый в белесоватое пятно, таял на глазах Млечный Путь. Едва заметно светало. Бесшумными хороводами юркали в расщелины и трещины летучие мыши. Духи ночи, в страхе перед солнечным светом, спешили укрыться во мраке подземелий. Навстречу им свечками взмывали ввысь жаворонки. День встречался с ночью. Но все это шло где-то мимо меня. Я примчался в лагерь, чтобы убедиться, что он по-прежнему пуст. Еще в полутьме зазвенели голоса жаворонков. И откуда их столько взялось? Вот бы не подумал, что их бывает так много. К их голосам примешивалось пение других птиц, и  все, объединившись, в каком-то экстазе мощным хором исполняли оду восходящему солнцу. Гимн радости, мажорную симфонию утра! Звуки лились могучим валом вместе с просыпающейся зарей, и никакая сила не смогла бы их остановить.
Мне было не до этого. Я не знал, что делать и куда идти. Разве уж сразу на дно оврага? До пропасти я не дошел, так как меня встретил... сын.
- Где ты был? - только и смог я спросить.
На лице сына безмятежность с некоторым оттенком растерянности и виновности.
- Так получилось. Я долго тебя ждал, захотелось спать, забрел в нишу под скалой. Там было тепло и сухо. Я заснул. Ты, наверное, беспокоился? - добавил он, всматриваясь в мое лицо.
- Да ладно уж! - махнул я рукой. - Идем лучше досыпать.
Над Зайсаном вставало солнце. Сначала над дальней кромкой озера долго накалялось, наливаясь пожаром, небо. Но вот показался краешек огненного диска, и солнечные лучи брызнули и полились, в золотистый цвет окрашивая островерхие макушки гор. Это было похоже на сказку: оранжевый шар выплывал из озера...

                Диковинный зверь  сурок

Песчаный пляж широкой дугой огибал залив. Справа лазурная синь озера, слева лилово-розовая покатость холмов. Стоял обычный птичий галдеж, но я ничего этого не слышал и не замечал. Опустив голову, я был поглощен созерцанием разноцветной гальки под ногами, среди которой попадались красивые полосатые камешки. Ничто не предвещало чего-то необычного. Но что это? Метрах в ста, на голой, разноцветной горке я увидел незнакомое и в высшей степени странное животное. Удивительно, но я не мог понять, кто это! Зверь не зверь, ящер не ящер. Огромная грязно-черная жаба с толстыми тупыми лапами и коротким, мясистым туловищем. Вот чудеса! Я напрягал память и не мог ничего придумать.
Зверь не очень и крупный, но и не маленький, размерами, пожалуй, с ягненка. Распластавшись на горбатой спине невысокого бугра, он, ничего не ведая, мирно грелся на солнышке. Это было коренастое и плотное сбитое, в меру лохматое существо с очень массивной головой, короткой шеей и мощными лапами. Темный, почти черный цвет его шкуры зловеще контрастировал с кирпично-багровыми разводами холма.
Очень странное животное пришло мне на ум: росомаха! Трудно придумать что-либо абсурднее, потому что росомаха живет в тайге и уж вовсе не в пустыне.
Между тем, зверь понял, что за ним наблюдают. Он вскочил на толстые ноги и, задорно подбросив кверху короткий хвостик-колбаску, поднял голову. Все это сопровождалось утробным, пронзительным повизгиванием, похожим на поросячье: «Ку-пить, ку-пить!» И тут мне сразу стало ясно: сурок! Вот не ожидал его здесь встретить! Да и очень уж он большой и тёмный, почти черный.
Сурчина же, опомнившись, ринулся вниз. Панически повизгивая, он скатился к подножию холма и исчез в одном из множества подземных ходов. Как и лисам, здешним суркам не было надобности рыть себе норы, ведь земля здесь всюду была пронизана ходами.
Сурки не бог весть какая редкость. Живут они чаще в горах, реже в степи, но вот чтобы в пустыне - это для меня оказалось новостью. С тех пор, проходя мимо сурчиного «города», я не упускал случая, чтобы понаблюдать за толстыми и неуклюжими на вид зверьками. Жило их здесь несколько семейств. Вместе с взрослыми были и малыши. Разбредшись вокруг подземных убежищ, они спускались на прибрежный зеленый лужок и часами паслись там, не гнушаясь обществом баранов и коров, иногда приходящих сюда пощипать свежей травки. Но чаще всего приходилось видеть сурков, греющихся на теплых завалинках - покатых боках глиняных холмов. Как видно, пристрастие загорать было их слабостью. Насидевшись в тесных и холодных подвалах, подземные жители спешили воспользоваться солнечным теплом, чтобы прогреть отсыревшие бока. Напуганные, сурки поднимали отчаянный визг и во все лопатки мчались домой. Удивительно, как эти разъевшиеся увальни, похожие на маленьких мишек, развивали такую скорость! Еще более странное зрелище являл собой бег зверьков вверх по крутым склонам. От напряжения подстегивая себя вздернутыми хвостиками, они двигались короткими торопливыми прыжками. Хорошо еще, что поверхность холмов была шероховата от прилипшей мелкой щебенки. Но все же когда я попытался сделать то же самое, у меня ничего не вышло: кеды скользили по окатанной гальке. Это задело мое самолюбие. Неужели сурок проворней меня! Оглянувшись по сторонам и убедившись, что за мной никто не наблюдает, я разулся и, встав на четвереньки, с трудом полез в гору. И получилось! Вскарабкавшись на вершину, мне ничего другого не оставалось, как по-сурчиному разлечься и отдохнуть. Заодно покараулю, может, кто и покажется из местных обитателей. Ждал я, ждал, да и не заметил, как задремал.
Не знаю, сколько спал, может быть, час, а может и больше. Но, открыв глаза, прямо перед собой увидел любопытную картину. Двое сурков, что называется, в упор рассматривали меня. Небольшой, хорошо упитанный детеныш с темно-рыжей шерсткой, привстав на лапах, уставился на меня со свойственным всем детям наивно-любопытным видом. От удивления он даже раскрыл рот, нижняя губа у него отвалилась и оттуда текла слюна. Сурчонок явно впервые в жизни видел человека. Малышу-то простительно, но ведь и большущий сурчина рассматривал меня с не меньшим интересом! Старый, уже с проседью, а тоже видать ума-то ничуть не больше! Вид у обоих был настолько выразителен, что нетрудно было представить их разговор между собой.
- Что это за чудовище перед нами? -  спросил малыш.
- Это самый страшный враг всего на свете, - отвечал старик. - Эти люди беспощадны и жадны, они убивают всё, что увидят, и у них нет жалости. Да, но этот, кажется чувак, - добавил он в раздумьи. – И пока он дрыхнет, для нас безопасен и его можно разглядеть.
Как видно, старый сурчина был не менее любопытен, чем егомладенческий отпрыск.
Тут я пошевелился, и старик почуял что-то неладное. В животе у него глухо булькнуло, словно встряхнули кожаный мешок с айраном, он резко повернулся всеми своими массивными членами и, истерично взвизгнув, помчался прочь. Сурчонок тоже не заставил себя ждать, тотчас последовав за своим родителем. Еще с минуту над рыжими холмами неслись хрюкающие, утробные крики. Сурки спешили передать друг другу тревожные известия:
-Всем, всем, всем! Тревога, тревога! Здесь наш враг человек! Сидите все по местам и не высовывайте носа наружу!
Разве не обидно всё это слышать!
В лагере я сказал сыну:
 - А ведь верная поговорка «Спит, как сурок». Представляешь, ведь он спит восемь месяцев в году. Просыпается как только снег сходит, в марте-апреле, а ложится уже в начале августа, когда еще вовсю продолжается лето.
- Невеслая жизнь у сурка: только есть и спать. И зачем вообще тогда жить?
- Над этим вопросом, для чего живём, человечество бьётся всю свою историю. Я как-то задал этот вопрос простому чабану, удивлявшемуся, что я ловлю бабочек: «А для чего человек живёт?». И, знаешь, как он ответил? Сказал: «Чтобы наслаждаться». Я сначала было возмутился, а потом понял: а ведь он прав! Ведь наслаждение – это радость, что даёт любимый труд. Писать книги, сочинять музыку, рисовать картины, и, вообще, заниматься любой работой, даже самой простой, если она нравится, творить, ведь всё это может давать наслаждение. А растить детей, любоваться природой, белым светом,разве не радость!
- Так это человек, у него разум, он может осознавать. А вот для чего живут птицы и звери?
- Как для чего! Вот мы ими любуемся и это замечательно! И потом, ты не видел, как играют те же сурки? Молодые еще как играют и веселятса, а взрослые на них смотрят и тоже радуются.

                Я исследую подземелье

Заглядывая во все потайные закоулки и расщелины, мы как-то набрели к входу в обширное подземелье. Нас привела туда старая, заброшенная тропинка, которая долго плутала по склону между огромными, красного цвета глыбами, пока не уперлась в завал. Чудовищный обвал когда-то разрушил вершину утеса, засыпав подножие горы гигантскими обломками глины. За навалом был скрыт низкий и узкий ход, ведущий в глубь горы. Нагнувшись, я присел на четвереньки, чтобы проникнуть в ход, но естественная подозрительность, внушаемая незнакомым подземельем, остановила меня от того, чтобы сразу ринуться в неизвестность.
Вглядываясь в беспросветный мрак, прислушался. Что за чертовщина? Оттуда доносились непонятные шорохи, бульканье и бормотание, сопровождаемые какими-то всхлипами и стонами. Усиленные гулким эхом пустоты и в то же время приглушенные сводом многометровой толщи земли, жутковатыми казались эти звуки, доносящиеся из глубин подземного царства.
«Да это же воркует голубь!» - наконец догадался я. Который уж раз обманываюсь я этой простодушной, глуповатой птицей. Да и как не напугаться: воркует, будто хрипит удавленник с петлей на шее! Согнувшись в три погибели, я протиснулся в длинную тесную щель и очутился в свободном и темном пространстве. Здесь можно было распрямиться во весь рост, что я и сделал, одновременно пытаясь рассмотреть, где нахожусь. Глаза постепенно привыкали к темноте.
Передо мной был подземный зал, погруженный в густую полутьму. Откуда-то сверху пробивался узкий лучик света, высвечивая земляные стены и потолок; он быстро терялся, как бы растворяясь во мраке. По своим очертаниям зал напоминал внутреннее помещение большой юрты. Высокий сводчатый потолок сходился на конус и венчался маленьким, почти круглым отверстием, через которое подземелье сообщалось с внешним миром. Противоположная сторона была не видна: скрытая темнотой, она уходила в глухую даль.
Чутье подсказывало мне, что зал был когда-то обитаем. Возможно, кое-где на сводах и стенах подземелья остались следы сажи и копоти, и потому зал еще хранил запахи дыма. И вскоре я убедился, что мои подозрения имеют основания. Мне показалось, что на полу я вижу остатки очага. Я сделал шаг вперед, но в этот момент что-то с шумом рухнуло с потолка. Можно было подумать, будто обвалился сам свод. Две черные тени, устремившиеся к выходу, метнулись мимо, едва не задев мое лицо. Это были те самые голуби, напугавшие меня вначале и теперь затаившиеся в темноте.
Тут же  виднелась полузасыпанная куча полуистлевшего тростника, которую я принял было за логово какого-то хищника, на самом же деле это была лежанка, несомненно, сооруженная человеком. Это еще больше подогрело страсти.
Кто обитал здесь? Кого могло привлечь в качестве жилища это неуютное и мрачное подземелье? Разве что путников, застигнутых непогодой, а скорее всего охотников и рыбаков в не так уж далекое время. Известно, что еще с начала XIX века тут находились рыбалки русского казачьего войска, и это было важной статьёй дохода.
 Рассматривая лазы, в которых гнездились лисы, в одном из них я обратил внимание на торчащие из стенок белые кости. Кости были необычно тонки, стройны и, я бы даже сказал, изящны. Без всякой задней мысли я тронул одну из них и обнаружил, что земля здесь рыхлая и не слишком плотная. Это показалось мне довольно странным, так как вокруг грунт был настолько тверд, что напоминал больше бетон, чем глину.
Кости посыпались вместе с кусками белой земли и облачком сухой пыли, и тут я с удивлением убедился, что нахожусь перед бренными останками захороненного человека. Об этом неопровержимо свидетельствовал человеческий череп, уставившийся на меня укоризненным взглядом пустых глазниц. Вместе с костями лежали обломки черного сосуда, скорее всего питьевого, а проще - пиалы.
Передо мной была размытая дождевыми водами   могила человека, наверняка древняя, так как кости рассыпались в прах от одного лишь прикосновения. И только зубы, твердые и блестящие, словно отполированные, казалось, нисколько не были тронуты временем.
Седой древностью повеяло от этой могилы. Зажмурив глаза, я услышал заунывный посвист ветра, завывающего в степи, ощутил острый, хотя и чуть слышный запах полыни и сухой, горячей пыли. Не надо было обладать большой фантазией, чтобы представить себе орды кочевников, конское ржание и топот копыт, гортанные вскрики смуглых всадников, кибитки и струйки дымков над кострами.
Сколько же веков пронеслось с тех пор над этой степью и берегом, изрезав его глубокими морщинами оврагов и лабиринтов причудливых шрамов-промоин? Какие бури людских событий пронеслись над этой безвестной могилой?
Нет, здесь лежал не воин и, уж тем более, не завоеватель. Не было здесь ни ржавого зазубренного меча, ни истлевшей кольчуги. Скорее всего, это был кочевник мирной профессии, наверное, бедный пастух. Об этом говорили обломки пиалы - самого немудрящего и самого нужного предмета из всей домашней утвари жителей степи. Мне ничего не оставалось, как вновь захоронить прах кочевника в могилу, где он пролежал уже, возможно, не одну сотню лет.
Как и тысячи лет назад, все также сверкало солнце, мириадами искорок лучился древний Зайсан, а за причудливыми грядами глин возвышалась выгоревшая от жары, седая от старости гора Чикильмес. День кончался, умолкал хор древних звуков и голосов. Утомленный событиями дня, я собрал свои вещи и побрел, наслаждаясь наступившей тишиной и прохладой.



                Хозяйка глиняных гор
               
                «…близ самой горы Чикильмес весенние воды до
                того размыли  окраину степи, что образовали ряд
                ветвящихся оврагов с узкими, клинообразными
                промежутками между ними».
                К.  Струве и Г. Потанин.  «Путешествие на озеро
                Зайсан и речную область Черного Иртыша и горы
                Сары-Тау летом 1863 года».

Едва ли не каждый день нам попадалась на глаза одна и та же лиса. Довольно неряшливая, с клочьями свалявшейся на боках шерсти цвета высохшей соломы.
Ходила она быстрым шагом, но не теряя при этом собственного достоинства и будто преисполненная ответственности за сохранность своего хвоста, который до сих пор еще сохранял остатки зимнего великолепия. Правда, это обстоятельство нисколько не мешало ей, будучи напуганной, срываться в галоп и бежать, скачками перепрыгивая через кусты и рытвины. И куда девалась тогда ее горделивая осанка!
Любо было смотреть, как мчится она, то сжимаясь пружиной в комок, то, распластавшись, стелется по земле. С прижатыми к затылку ушами и хвостом, струящимся, словно флаг на ветру В этот момент она была сама стремительность.
Вопреки распространенному мнению о плохом зрении у лис, эта замечала нас с расстояния не менее чем в триста-четыреста метров, и частенько я видел ее стоящей где-нибудь в отдалении на вершине холма и внимательно наблюдающей за нами. В меру осторожная и в то же время довольно нагловатая, она держалась независимо и, как видно, не особенно тяготилась нашим присутствием.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды на глаза нам не попался лисенок, бредущий в хаосе трещин и обломков глиняных руин. Это был поджарый и нескладный, довольно крупный подросток светло-желтой масти на высоких ногах, одетый в темные, почти черные чулки. Совершая утренний моцион, он бесцельно проводил время, легкой трусцой перебегая с одного места на другое. Временами он оживлялся, и движения его приобретали осмысленность. По-собачьи наклонив голову и принюхиваясь, он хватал что-то с земли, но, повозившись, вскоре бросал схваченный предмет и трусил дальше.
Забыв обо всем на свете, мы зачарованно следили за вихляющими пробежками лисенка, как вдруг неожиданно резкий звук заставил нас вздрогнуть. Это был истеричный вопль рассерженного животного, в котором кроме раздражения совершенно недвусмысленно чувствовалось предупреждение и даже угроза.
Волей-неволей мы повернули головы, и увидел виновницу переполоха  нашу старую знакомую - лису. Да она и не пыталась скрываться. Пренебрегая всякими мерами предосторожности, она застыла в каком-то оцепенении, всем видом бросая нам вызов. Это было несколько странно, и на первый взгляд могло показаться безрассудством и даже нелепостью. На самом деле старой и опытной лисе нужно было выиграть время, ведь отвлекая внимание на себя, она давала возможность скрыться своему несмышленому чаду. Маневр довольно дерзкий, но он удался блестяще. Я это понял, когда оглянулся и увидел: лисенка-то нет. Его как ветром сдуло.
Нам не пришлось гадать, в которой из многочисленных нор укрылся беглец, так как почувствовав себя в безопасности, он сразу же осмелел, не замедлив выразить свое негодование возмущенным и злобным лаем.
«Кахх-вв, ках-вв», - глухо, с причитаниями и завываниями у самых наших ног раздавались бессильные угрозы и проклятья. Злоба и обида, страх и раздражение - все смешалось в этих кашляющих всхлипах и лае, похожих одновременно и на плач ребенка и на рычание хищника. Удивительно, откуда у звереныша взялось столько уверенности и наглости, что он осмелился еще и угрожать! Лисенка, должно быть, нисколько не беспокоило, что своим криком он выдает свое убежище. Действительно, в своем логове ему нечего было опасаться, он чувствовал себя как в неприступной крепости.
После обеда, в самую жаркую пору дня я осмелился прогуляться по раскаленной долине. В рассеянности я наугад брел неподалеку от того места, где утром видел лису. Переваливая через горку, я вдруг неожиданно прямо перед собой увидел играющих лисят. До них было не меньше пятнадцати, а то и всех двадцати метров, но я занимал выгодную позицию и, стоя на горе, в следующее же мгновение уже пригнулся, спрятавшись за перевальный гребень.
Зверят было трое. Полные жизни и оптимизма, они играли и барахтались точно так же, как это делают в их возрасте от избытка сил сытые и хорошо ухоженные щенята.
Обнявшись, два пузатых карапуза топтались и кружились на одном месте, стараясь положить противника на лопатки, а так как сделать этого ни одному из них не удавалось, то они повизгивали и, морща губы, показывали друг другу острые, как шильца, зубы. Ушки у них стояли торчком, а хвостики забавно топорщились, повторяя все движения лисят.
Третий лисенок за отсутствием партнера вертелся вокруг, радостно наскакивая на своих братьев и всячески стараясь вмешаться в их игру.
Пригнувшись за бугром, я попытался приблизиться, чтобы сделать фотографию, но когда выглянул из-за гребня, лисят и след простыл. Они будто провалились в одну из земляных нор, которых здесь было предостаточно.
Пылавшее весь день солнце наконец-то закатилось за горизонт. Стремительно наступали сумерки. Еще вскрикивали одиночные птицы, не успевшие улечься на ночлег, и, невидимые, торопливо проносились в темноте. И вот уже не слышно ни одного дневного звука, кажется, и они растаяли в темноте. На смену им пришли невнятные шорохи и недоговоренные обрывки звуков, полные таинственной неизвестности.
Как вздох, со стороны Зайсана пронесся легкий порыв ветра; на какое-то мгновение он смолк, а потом потянул ровно и мерно, неся с собою запахи влаги и ощущения свежести и прохлады. Стало слышно, как томно и страстно дышит большое озеро. Сейчас, вечером, оно немного ленивое и сонное. Оно тяжело ворочается, иногда сердито ворчит, булькает и плещет волной, накатываясь на крутой берег.
Серебристый диск луны скользил по ночному небу, то прячась за облака, то выглядывая оттуда и озаряя все вокруг мертвенно-голубым светом. Светились матовым блеском остроконечные, многоголовые глиняные утесы, похожие сейчас на заснувшие древние буддийские храмы.
«Ку-уу... ку-уу», - тоскливо и сонно кричал где-то сыч.
После грубоватых и угрюмых криков филина голос сыча казался мелодичным, навевающим лирическое настроение, даже придавал романтику вечерней пустыне.
Спящее, пустынное царство! Околдованный ночными чарами, я шел, не разбирая дороги, и не замечая того, что творится вокруг. Временами мне казалось, что мимо мелькают какие-то тени; слышались подозрительные шаги и осторожная возня, но на все это я не особенно обращал внимание, относя их на счет своего обостренного воображения и действия лунного света. Так продолжалось до тех пор, пока я отчетливо не разглядел одну из мелькающих теней. Это была... лиса! Да не одна - много лис! Я насчитал три, четыре, а потом сбился со счета. Казалось, что все лисы, а, скорее всего, подростки-лисята собрались сюда на ночной шабаш, чтобы порезвиться на воле. Или мне всё это показалось?
Этот зыбкий ночной свет, мелькающие тени среди фантастических изваяний природы - было от чего разыграться фантазии. Все происходящее стало казаться мне удивительным сном. Чтобы не мешать, я отступил в тень обрыва, привалившись к еще не остывшему шероховатому боку.
Вот чудеса! Ночные обитатели, то ли не замечая меня, то ли не обращая внимания, рыская, окружили со всех сторон. Неожиданно прямо передо мной выросла светлая фигура крупного зверя. Даже в темноте был заметен великолепный большой хвост. Лиса стояла, явно кого-то поджидая. И верно, откуда ни возьмись, рядом возникли еще три фигуры поменьше. Совсем маленькие лисята! Семейка беспечно резвилась, беззаботно игнорируя мое присутствие.
«Ну, погодите, сейчас я вас проучу, будете долго помнить!»
Нисколько не таясь и, наоборот, намеренно громко топоча ногами, я выбежал на освещенную луной поляну. Эффект был впечатляющий.
«Вв-ввя!» - драной кошкой истошно взвизгнула хозяйка лисьего семейства. Подпрыгнув словно ужаленная, она отскочила в сторону, но тут же, опомнившись, остановилась как вкопанная.
Лисята разбежались, а вслед за ними исчезла, растворилась в сумерках и их мать. Лисий крик взбудоражил ночную тишину. Что тут началось! Со всех сторон залаяли, завыли, взвизгивая и кашляя, возмущенные обитатели подземелий.
Ну и наделал же я переполох! Большего я и ожидать не мог. Возбужденный неожиданным спектаклем, я напропалую помчался домой, перепрыгивая через канавы и кубарем скатываясь с круч. Мне хотелось поскорее поделиться увиденным с сыном.
Показалась палатка, освещенная изнутри подвешенным фонариком. Сквозь легкую ткань просвечивалось и просматривалось все, как на экране. Вова, лежа, читал книгу. Я остановился в десяти шагах и постарался воспроизвести лисий голос. Наверное, это получилось не слишком удачно, так как обитатель палатки неторопливо отложил в сторону книгу и, выглянув за полог, сказал досадливо: «Ладно уж, не притворяйся, все равно не похоже». Действительно, подражать лисьему голосу не так-то просто.
Всю эту ночь мне снились рыскающие со всех сторон лисицы. Они тявкали, выли и скалили зубы. От этих кошмаров я просыпался, но и наяву слышал все те же, но теперь уже настоящие лисьи крики.

                Берег лисьих нор

Казалось, что я напал на начало той путеводной ниточки, стоит только за которую потянуть и распутается клубок загадок вокруг хитроумной лисы со всем ее семейством.
Но природа устроена гораздо сложнее и не так-то просто отдает свои тайны. И ниточка, как правило, оказывается не цельной, а прерывистой. И часто бывает, завеса над тайной только чуть-чуть приоткроется, удача поманит и опять спрячется, захлопнется на крепкий замок. Сколько тогда надо потратить труда, терпения, а главное времени, прежде чем снова повезет и вернется утерянное охотничье счастье!
Только так, по крохотным частицам, одна строчка за другой читается книга Природы и вряд ли она когда-нибудь будет прочитана до конца. Я уверен, что именно в этом ее притягательная сила.
Так и у меня, после дня наполненного событиями, наступила полоса неудач. Мое вторжение в жизнь рыжих плутовок не прошло незамеченным, они почуяли за собой слежку, замкнулись и утроили свою обычную осторожность. Даже увидеть хозяйку лисьей норы стало целой проблемой, а лисенок если и показывался на глаза, то не надолго и сразу спешил укрыться в спасительных катакомбах.
Лисы как-будто мстили мне за свою промашку. В следующие два дня, часами просиживая в засаде, я не прибавил к своим прежним наблюдениям ровно ничего, и мне не оставалось ничего другого, как снова и снова  вспоминать все, что произошло за эти два дня.
Правда, в сумерках они и теперь оставались верны свом прежним привычкам и регулярно собирались на ночной шабаш.
Мистическое зрелище, где ареной служили причудливые изваяния природы и неизменным атрибутом декорации была луна, заливающая всю сцену сумеречным, колдовским светом. Мелькающие призраки-лисы воспринимались как пришельцы иного мира, и я с затаенным дыханием, будто невидимка бродил между ними, каждый раз задавая себе вопрос: наяву это происходит или во сне? Но приходило утро, и ночные события воспринимались как бредовая галлюцинация.
«Возможно ли это?» – думал я, вспоминая ночное мелькание бесплотных теней. Не верилось, что эти овраги и буераки так густо заселены лающими, воющими и тявкающими зубастыми бестиями.
Ниша, где я в тщетном ожидании проводил время, была на редкость уютной и располагала к раздумьям. Вспоминая и заново переживая свои наблюдения, я имел достаточно времени, чтобы осмыслить все виденное. Теперь я знал точно, что здесь живет не одно семейство лис, а множество. Тут была целая их колония! Факт сам по себе необычный и интересный, но тоже вполне объяснимый. Просто–напросто здесь им удобно жить, вот и собрались сюда рыжие плутовки все в одно место.
Все щели разного рода дыры и норы, в которых я  и раньше предполагал возможность обитания зверей, теперь и тем более, приобрели в моих глазах значительный и, главное, реальный интерес. Мысленно прикинув количество встретившихся мне обитателей подземелий, и распространив это число пропорционально на всю округу (изрезанный оврагами берег протянулся не менее чем на два километра), я рассчитал количество обитающих здесь зверей. Получилась цифра, поставившая меня в тупик, и я даже себе постеснялся  назвать ее правдоподобной. Выходило, что здесь жило не меньше пяти лисьих пар. Целая армия ловких и сильных хищников, беспощадных ко всему, что может поддаться острым лисьим зубам. Какую же дань платили окружающие их обитатели земляных нор, чтобы прокормить эту голодную ораву? При мыслях  об этом  приходилось только удивляться тому, что здесь еще жили птицы, да еще столько! Воздух буквально звенел, свистел, гудел от гомона, щебета и криков пернатых. Рыжие плутовки, вовсе не брезгуя птичиной, не мешали им благополучно существовать, размножаться и, судя по всему, процветать.
Мои выводы о многочисленности лисьего племени подтверждались ворохами костей, расбросанным всюду по склонам. Не обманываясь первым впечатлениям, я отнюдь не склонен был обвинить лисичек в смерти десятков баранов и телят. Скорее всего. они стащили эти бренные останки с чабанских стойбищ изрядной части зайсанской степи. Не брезговали они и дохлой рыбой, выбрасываемой волнами Зайсана на берег, благо до него было подать рукой. Словом, пропитаться  здесь было чем.
Все время пока я тягался с лисами, испытывая их терпение, Володя  занимался энтомологическими сборами. Рассовав по карманам рюкзака баночки, коробочки и морилки, он уходил в степь или бродил вдоль берега, собирая жучков, бабочек и пауков. Бабочек здесь было очень мало, зато удивляло обилие всевозможных паучков, в основном живущих у воды. Кроме того, бродя по пляжу, Володя насобирал целую коллекцию разноцветных галек, среди которых попался уникум – плоский серый камешек размером с большие карманные часы, совершенно правильной  округлой формы и с круглым отверстием посередине. Несомненно сделанный руками человека, возможно даже древнего, этот дар Зайсана остался для нас загадкой. Что  это – грузило для рыболовной снасти, деталь ожерелья, талисман или детская игрушка?
 Не менее увлекательным занятием было добывание кристалликов гипса, целое месторождение которого обнаружилось в обрывистом берегу озера.
Можно было целыми часами копаться в глине, извлекая полупрозрачные, как ледышки, остроконечные граненные кристаллы, большая часть которых имела вид «ласточкиных хвостов» или тройных сростков. Набрав пригоршни измазанных в глине белых камней, мы долго мыли их в озере, любуясь, как сверкают они гладкими гранями на солнце, а потом купались сами, загорая и греясь на раскаленном песке.
Здесь была отличная рыбалка, но ни я, ни сын никогда не увлекались ею, считая, что жалко тратить драгоценное время на стояние с удочкой. Тем не менее, несколько раз мы все же баловались ухой из свежей рыбы. Хорошо ловился окунь, лещь и сорожка. Достаточно было поутру, едва отплыв от берега на резиновой лодке, забросить удочку, как через какие-то полчаса – час в ведерке набирался десяток –полтора окуней – как раз на хорошую уху.

                Земляная утка
Своим поведением рыжие кумушки поставили меня в тупик и чтобы не терять время зря, я решил несколько отвлечься. Мне хотелось проверить одно, на мой взгляд не совсем обычное наблюдение, сделанное над огарями.
Огарь, она же атайка или варнавка – большая, своеобразная утка оранжевого цвета, своими повадками очень напоминающая гусей. Каждое утро, едва мы отправляемся в поход, эти красные утки поднимают истошный жалобный крик, напоминающий плачь ребенка, усиленный во много раз. Парами они кружат вокруг нас, над нашими головами, потом садятся на макушку какого-нибудь высокого холма и следят за нашими передвижениями.
Живет атйка в самых разнообразных условиях: горах, степях, пустыне. Не в пример большинству своих сородичей, гнездится в землянных норах, нередко используя брошенные землянки и даже... провалившиеся могилы, причем очень часто далеко от воды. Но это еще не самое удивительное в жизни этих сухопутных водоплавающих. Гораздо интереснее то, что в соседях у нее, как давно замечено, нередко оказываются... лисы. Говорят, будто умудряются они жить даже в одной норе!
Живут в мирном согласии, утка цела и невредима, а лиса сыта и благодушно настроенная. Трогательная дружба, о ней рассказывал еще старина Брем и продолжают писать нынешние натуралисты, но вот что-то я в нее не очень верил.
Возможен ли такой феномен природы? Есть ли какие основания для этой красивой легенды? Мне представлялся прекрасный случай проверить это на практике. Пары, а иногда и целые табунки крикливых и всегда чрезвычайно взволнованных уток время от времени появлялись над головой, громогласным эхом будоража все остальное пернатое  население.
«Ко-аак... аа-ак!» – ох, эти гортанные, тревожащие душу призывные крики прекрасных уток. Они волновали и вводили меня в растерянность еще в безводных горах Киин-Кериш. Вот и здесь пары больших оранжево –красных птиц взволнованно и стремительно проносятся надо мной. Они делают большие круги и с тревожными, плачущими криками уносятся прочь, чтобы через несколько минут возвратится и повторить свой маневр. Какие бестолковые, шумливые птицы! Ну зачем так орать, во всю глотку разглашая свою тайну! Ведь теперь все знают, что у них птенцы. Сидят где-нибудь желтые пуховые малыши, прижашись к друг другу в тесной земляной норе  и со страхом прислушиваются к голосам своих не в меру крикливых и неразумных родителей. Беспокоятся же атайки, конечно, из-за меня. Ни парящий в небе коршун, ни рыскающая лисица почему–то не вызывает у них никаких эмоций, зато мое появление встречается настоящими воплями отчаяния. Трудно понять: предупреждают ли они детей, зовут ли кого на помощь или гневными криками хотят меня запугать. Скорее всего, у них просто сдают нервы и они не в силах сдержать свое беспокойство.
А как необычны силуэты летящих уток на фоне сухих и голых глинистых гор! Я пытаюсь проследить глазами за полетом великолепных красных птиц. Вот сейчас они приземлятся, и я узнаю, где у них гнездо. Но не тут-то было! Утки явно водили меня за нос. Они летали, присаживаясь то на одной вершине, то на другой, и, испытывая мое терпение, часами просиживали там, будто забыв о детях. Когда же они опускались вниз, чтобы пробраться к норе, то и тут меня ждало разочарование: я просто терял их из виду. Красное на красном не видно, а именно такого цвета была здесь земная твердь и обитающие на ней утки. Что касается следов, то их не оставалось на окаменевшей и начисто подметенной ветром земле.
С огарями я был немного знаком и ранее. Как-то в сухих, пустынных горах вот так же надо мной кружась, надрывно кричала целая стая из четырёх пар уток. Наконец им самим надоел этот концерт, и они расселись на гребне горы, хорошо мною видимом. По всему этому гребню торчали небольшие скалы и странная геология: почти под каждой отчетливо виднелись ниши в виде небольших пещер. Вот одна из уток пешком и молча спустилась со своего присеста и неторопливо прошагала в темнеющее отверстие грота.
«Это уже интересно!» – подумал я и достал бинокль. Утка скрылась, но из пещерки послышался её утиный голос, теперь совершенно спокойный и, как мне показалось, деловитый. Ей также негромко отвечал супруг, не покидавший своей скалы. Не зная утиного языка, я понял их разговор.
- Ну, как, - спросил супруг, - годится?
- Мелковата, - ответствовала супруга в некотором раздумьи. К тому же на открытом месте. Кстати, что за человеческий тип наблюдает за нами? Не нравится мне всё это.
- Ерунда, - небрежно бросил огарь мужского рода. – Знаю я этих людишек. Лодыри и пижоны. Им бы только пожрать и выпить. Ему будет лень карабкаться на эту верхотуру. Сейчас начнёт жарить шашлыки, а потом уедет, оставив горы объедков и мусора.
- Нет, нет, я не могу рисковать жизнью моих будущих деток, - твердо решила огариха. – Летим дальше, и давай-ка сам подключайся к выбору места для нашего гнёздышка.  А то, я смотрю, ты и сам не лучше этого лодыря, только и глядишь по сторонам, засматриваешься на чужих огарих.
Огари сорвались со скалы, а следом и их товарищи скрылись за горой.
Я долго блуждал среди хаоса свалившихся с утеса глыб, пока не набрел на крутую, серую стену высокого обрыва, изъеденную в основании целой сетью узких и плоских подземных галерей.
Что за причуды таинственных землекопов, проделавших эти кривые штольни? Лежа на животе, я с трудом втиснулся в подземелье, пытаясь разглядеть лазы, расходившиеся во все стороны земных недр. По мере углубления они становились все уже, превращаясь в тесные норы: на боковых стенках были даже заметны косые откосы-следы то ли когтей, то ли клюва – свидетельство попыток неведомых животных расширить слишком узкие ходы.
Глухое затишье царило здесь; даже ветер, не оставлявший в покое любые закоулки, сюда не проникал, поэтому на полу лежал толстый слой старой, дремучей пыли со следами множества животных, среди которых своей недавностью выделялись отпечатки перепончатых утиных лап. Но что это? Рядом с ними шли округлые, аккуратные вмятинки, оставленные лапами небольшого хищника. Несомненно, лиса!
Лиса и утка на одной дорожке! Странно и загадочно смотрелось это сочетание следов. Ну что общего могло быть у животных, существование одного из которых, казалось бы исключало другого. И что таилось за этим соседством? Случайным оно было или закономерным? Скорее всего, случайным, обусловленным сходством вкусов в выборе жилья. Но все таки почему лиса не трогает утку? Не из приятельских же отношений соседей и не из благородства! А может, боится? Известо ведь, что голодные песцы не решаются трогать гусей и казарок – так умеют постоять за себя эти птицы, а ведь атайки как раз и славятся своей дерзостью и агрессивностью. Впрочем, все  могло быть и иначе и, кто знает, возможно, лиса как раз и бродила здесь в надежде поживиться утятиной.
Ответа на вопросы не было. Он терялся вместе со следами, которые вели в таинственно черенющую глубь горы. Гора молчала и хранила тайну. А чтобы разгадать ее, пришлось бы, пожалуй, прожить здесь не один год. Учёные давно знают этот феномен природы, но никто его еще не разгадал. Скрепя сердце, и мне пришлось отступиться.

              Прощайте, обитатели подземелий, прощай, Чикельмес!

Всё! Я решил кончать с лисами, сегодня последний день, и я от них отстану. Встав раньше обычного, я пришел на лисий берег проститься и с тайной надеждой, что напоследок мне повезет. Солнце только что всходило, когда я подходил к своей засаде, но прежде чем в нее забраться, я достал из рюкзака специально припасенную баночку консервов.
Печеночный паштет! Перед ароматом этого деликатеса не устоит не только дикий обитатель пустыни, но и самый изыскательный и привередливый гурман.  Во всяком случае мы сами с удовольствием уплетали по утрам бутерброды из хлеба, намазанного ароматной пастой, и  уж, конечно, лисенок, соблазненный неотразимым запахом этого чуда кулинарного искусства, забудет обо всем на свете и сам прибежит ко мне по дорожке, выложенной кусочками сладко пахнущей приманки. Так думалось мне вчера вечером, когда я задумал эту затею, но сейчас она показалась мне жалкой и ничтожной. Не слишком ли низко я расцениваю интеллект лисенка, и не обернется ли эта затея в другую сторону, отпугнув его необычным и сильным запахом?
Над поляной, едва порозовевшей от косых лучей ленивого, невыспавшегося солнца, стояла сонная тишина и прохладная дрема. Только  стайка ласточек-береговушек осмелилась веселым и звонким щебетом нарушить утренний покой. Птицы, соскучившиеся друг по дружке после ночной разлуки, весело резвились,  играя в догонялки. Радостно перекликаясь, они мирно кружились в толчее сложного воздушного танца и еще успевали на лету ловить мошек и комаров.
Вдруг в беззаботный птичий щебет ворвался новый звук, прозвучавший неожиданно резким диссонансом в общей симфонии утра.
«Цзи-зинь!» – в звонком до пронзительности крике ласточки отчетливо слышалась тревожная нотка.
Я опустил глаза на землю и к своему удивлению увидел лисенка. Остромордый, палевого цвета  худой звереныш понуро стоял вовсе не там, где я его ожидал. Он словно вырос из-под земли, и откуда он появился,  осталось неразрешимой загадкой. Скорее всего, вылез через запасной ход.
Не подозревая  о заготовленной для него приманке, невыспавшийся и безучастный ко всему на свете, он лениво размышлял, чем заняться в сегодняшнее утро. Наконец приняв решение, он двинулся было в путь, но тут одна ласточка неожиданно смело преградила ему дорогу. То ли из озорства, то ли из чувства давней мести, она вдруг спикировала, нацелившись на ничего не подозревающего лисенка, и, едва не задев, стремительно пронеслась над его спиной.
Пример оказался заразительным, и вся стайка быстрокрылых птичек дружно бросилась в атаку. Словно рой надоедливых мух, они закружились над врагом, то взмывая вверх, то бросаясь оттуда вниз. Пронзительно-звонкий птичий щебет встревоженных птиц эхом разнесся по гулким глиняным коридорам.
Не ожидавший такого приема, лисенок был не столько испуган, сколько удивлен. В его застывших глазах, блеснула искорка оживления и интереса. Сцена птичьего нападения, которую он принял за игру, начинала ему нравиться. Усевшись на задние лапы, он поднял острый нос вверх и с интересом  следил за беснующимися вокруг него птицами.
«Сейчас начнет ловить лапой», – подумал я, вспомнив этот обычный кошачий прием, но тут, привлеченная сигналами тревоги, налетела стая скворцов. Они облепили все прилегающие скалы, и как скаженные принялись орать во всю мощь своих глоток, причем вовсе не на лисеныша, а на меня. Свесившись со всех полочек и карнизов, они скалили ярко-желтые пасти и, надрываясь от ярости, требовали от меня убраться восвояси.
Такой оборот дела не оставлял мне надежды на успех. Но лисенок сидел оглушенный и присмиревший, пока еще не понимая того, что творилось вокруг. Растерянный, он оглядывался по сторонам, ожидая подсказки со стороны. И помощь явилась в виде  резкой команды строгой родительницы.
«Вв-ввя!» - драной кошкой взвизгнула невесть откуда взявшаяся его мать. Все мои надежды разом рухнули. Явилась-таки  в самый неподходящий момент!
Пропала моя фотоохота, а вместе с ней и все утро! Лисенок стремглав бросился прочь, юркнув в свою нору.
Делать было нечего. Я собрал свои вещи. Успокаиваясь, нехотя смолкали взволнованные  птицы. Все входило в нормальный ритм жизни. Поднималось солнце, а с ним и жара. Покидая лисью поляну, я огляделся вокруг: на вершине дальнего холма застывшим силуэтом, как изваяние, стояла моя старая знакомая лиса, всем своим видом показывая, что она осталась непобежденной.
Как и тысячи лет назад, все также сверкало солнце, мириадами искорок лучился древний Зайсан, а за причудливыми грядами глин возвышалась выгоревшая от жары, седая от старости гора Чикильмес. День кончался, умолкал хор древних звуков и голосов. Утомленный событиями дня, я собрал свои вещи и побрел, наслаждаясь наступившей тишиной и прохладой.
 «Как хорошо, что все остается на своих местах», - подумал я, радуясь за умного зверя, и зашагал прочь.
На солнце плавился Зайсан. Над утесами разноцветных глин стоял разноголосый  щебет и гомон птиц. Борта оврагов сложными шрамами рассекали высокий берег. Прощай, Чикильмес – берег глиняных кружев.

                Часть III. Страна жаворонков

                Журавли красавки

Уже несколько часов мы едем вдоль берега Зайсана. Накатанная полевая дорога то ныряла в лога, то плавно взбегала наверх, и тогда открывался вид на голубое озеро. И всюду высокий берег, пересеченный сухими оврагами, круто уходил в озерную пучину. Напрасно было бы искать хотя бы узенькую полоску прибрежной зелени, какой-нибудь клочок камышей или тростников. Граница воды и суши была резкой, сразу от озера начиналась сухая, выжженная солнцем пустыня. Лишь прибитые кое-где к берегу плавучие торфяные острова - сплавины - остатки размытых плавней - напоминали о былых временах, когда по берегу стеной стояли тростники. После заполнения Бухтарминского водохранилища в шестидесятые годы уровень Зайсана поднялся на несколько метров, и вода затопила отмели и прибрежные плавни - места обитания дикой птицы и рыбные нерестилища. Мало того, уровень рукотворного моря из года в год колеблется, весенние и летние сбросы воды для хозяйственных нужд влекут за собой гибель рыбьей икры и молоди. И сколько же надо времени, наверное, не одну сотню лет, чтобы волны намыли пологий берег и восстановилась растительность!
А сейчас, что и говорить, картина была неприглядная. Словно подтверждая это, пронзительные, стонущие голоса чаек, кружащихся над аквамариновой синью озера, казались печальными и тревожили душу. «Нигде ни уток, ни куликов», - думал я, глядя на пустынную гладь воды.
Только сухопутные жаворонки, привлеченные обилием конского навоза, оживляли выцветший, голый берег. Рассыпавшись по степи, они бегали в поисках корма быстро, сноровисто, по-мышиному мелко семеня ножками.
В окнах автомобиля мимо нас проплыл приткнувшийся к самой воде крохотный, всего в несколько домов, аул Караганды. Если бы не звонкие голоса купающихся ребятишек, да пара изнывающих от жары борзых на улице, можно было  подумать, что поселок необитаем. На самом же деле все объяснялось просто: люди жили озером, и где им сейчас было быть, как не у воды. Озеро царило над всем. Огромный водоем как голубой опал в золотой оправе пустыни.
Сразу за околицей аула нас встретила пара журавлей. С торчащими султанами хвостов, с косицей на затылке, большие экзотические птицы, чем-то напоминали африканских страусов. Они не шли - вышагивали, медленно переступая ногами, с надменно поднятой головой. Я давно заметил, что журавли-красавки, также как и красные утки атайки, частенько живут рядом с казахскими аулами, являя собой прекрасный пример сосуществования людей и диких животных. Но в нас журавли сразу распознали чужаков и повели себя более чем странно. Вместо того чтобы подняться и улететь, они стали демонстрировать перед нами гимнастические упражнения и акробатические номера. Они приплясывали, сгибались в дугу и, растопырив крылья, подпрыгивали, а потом начинали соревноваться в беге. Сначала мы было приняли это представление за знаменитую пляску журавлей, но потом поняли, что нас попросту хотят одурачить и увести в сторону.
Не переставая выделывать нелепые па, журавли потихоньку удалялись, а потом уже без всяких фокусов побежали в разные стороны. И тут в траве у ног одной из взрослых птиц что-то замелькало. «Малыш!» - догадался я. С растопыренными крылышками, и оттого похожий на игрушечного человечка, он делал отчаянные усилия, чтобы не отстать от великанов родителей. Это была забавная и вместе с тем трогательная сцена: мчащиеся во всю прыть голенастые большие птицы, а рядом спешащий изо всех сил кроха-птенец.
Неожиданно из-под ног бегущих журавлей взвилась пара серых пичуг. Очевидно, вспугнутые с гнезда, они с криками отчаяния закружились вокруг и без того взволнованных журавлей. И вот уже движется целая кавалькада из птиц бегущих и летящих. Все напуганы и возбуждены сверх всякой меры. Но все это длилось всего несколько секунд. Журавленок выдохся и залег в траву, а его родители сразу сбавили темп. Для приличия пробежав еще с десяток метров, они поднялись в воздух и опустились невдалеке за бугром. И тут же, сделав вид, что ничего не случилось, оба принялись пастись. Наивная, но вполне удачная уловка, чтобы отвлечь внимание и отвести опасность, чтобы спасти своего ребенка.
Тут и там над степью кружили луни и канюки-курганники, чаще же мы видели их сидящими возле самой дороги. Проезжая, мы вынуждали их взлетать, и делали они это с явной неохотой. С усилием взмахнув растрепанными крыльями, обленившиеся громоздкие птицы кое-как поднимались в воздух и, с облегчением перейдя на планирующий полет, садились тут же, в каких-нибудь ста метрах от места взлета.

                Встреча с дрофами

                «Иван Захарыч, однако куры, - говорит Василий,
                указывая кнутовищем на небольшой пригорок.
                Всматриваюсь, действительно дрофы, а вот еще и
                еще…сосчитал двенадцать штук. Разбившись группами,
                стоят и наблюдают за нашими маневрами».
                На Иртыше. Журнал «Охотник Алтая». Усть-Каменогорск. 1923 год


Скудная, глинисто-галечниковая равнина постепенно сменялась песчанистой, слегка взбугренной степью. И растительность пошла повеселее. Кустики светло-зеленого, похожего на ковыль, селина, разлохмаченными щетками торчали из песка. Их пышные, длинноволокнистые локоны легонько струились по ветру. Ложбинки между барханами сплошь заросли высокой курчавой травой.
- А знаешь, - проговорил я, - в такой траве могут прятаться птицы и покрупнее жаворонка.
- Кого ты имеешь в виду?
Володя, не успел закончить фразу, как оба мы увидели двух крупных желтовато окрашенных кур не кур, крупных птиц, по виду куропаток.
«Откуда здесь куры?» - мелькнуло в голове, но в следующее мгновение мысли были уже заняты лишь тем, как бы не потерять их из вида.
На секунду привстав, чтобы оглядеться, прогонистые, поджарые птицы бросились наутек, очевидно, больше надеясь на крепкие и сильные ноги, нежели на крылья. Подпрыгивая и ежесекундно озираясь, они ловко лавировали между кустов, то и дело скрываясь в траве. Я было тронулся следом, но где там!  Их уже и след простыл. Они исчезли, растворившись в светло-зеленом море травяных зарослей. Пропали, и поминай как звали! Попробуй найди их теперь в густой и высокой траве!
Только я собрался уезжать, как сын потихоньку коснулся моей спины.
- Смотри, вон они сидят... там, за кустом.
- Где?
- Да вон же, на песке... пестренькие, длинношееи. Вылезай, может, подпустят пешком.
- Да где там! Вряд ли…
Я долго водил глазами, ничего не замечая. Рябило от сверкания солнца и пестроты кустов. И вдруг увидел. Тускло окрашенные птицы, почти слившиеся с окружающейся местностью, сидели метрах в сорока и, вытянув шеи, тревожно смотрели в нашу сторону.
- Э-э, да таких так просто не возьмешь, вон как заозирались.
 Честно говоря, я вовсе не надеялся на успех.
И верно, только я открыл дверцу, как грузные птицы кинулись врассыпную, и, отчаянно колотя крыльями, тяжело и шумно поднялись в воздух. Не успели мы и глазом моргнуть, как они по-перепелочьи быстро унеслись за бархан. Я прошел до места, где птицы сели, но, увы! - они исчезли в травяных джунглях теперь уже окончательно.
- Эх, жаль! В кои-то веки еще встретишь…  Вова, а знаешь, кого мы видели?
- Наверное, дроф. Я даже не предполагал, что они такие большие. Почти как индюки, разве только чуть поменьше.
- Да, то ли дрофы, то ли стрепеты. Знаешь, я ведь тоже в первый раз вижу. А есть еще дрофа-красотка. Та с косицей на голове.
Редкостная встреча! Ни до, ни после, проехав вдоль и поперек через всю долину, мы так больше и не видели этих птиц, а ведь когда-то они были обычными в Зайсанских степях.  Некто, подписавшийся «Л-ич» в журнале «Охотник Алтая», издававшемся в 1923 году в Усть-Каменогорске, описывает охоту на дроф, где-то здесь поблизости. Тогда он за день настрелял так, что на подводе везли. Видно, так стреляли, что сейчас пусто…
Цветущая, еще недавно богатая зверями и птицами Зайсанская котловина  превращается в действительно бесплодные, пустующие земли. А жаль. Возродив животный мир, долину можно было бы превратить, например, в охраняемое охотничье хозяйство, а еще лучше, в заповедную территорию с зверями и птицами, и все это привлекало бы туристов и приносило  людям пользу.

                В царстве водоплавающих

Неожиданно из-за песчаных гряд вынырнула зеленая роща. Целый лес искусственных насаждений, осаждаемый полчищами грачей. Их тут были сотни, они вились над гнездами и не умолкая, истошно орали хриплыми голосами.
- Жаль, нет Саврасова, что б написать картину, – заметил Володя.
- Грачей туча, а романтики никакой, - продолжил я его иронию, – больше шума и гама и подмосковную весну не напоминает.  Степь, пески, это не средняя полоса России. И тем не менее, те же грачи…
Подкрепляя мою мысль, показались антенны и крыши аула Аксуат. Поселок утопал в песках. Низкие глиняные постройки по цвету сливались с окружающей местностью. Мы въехали на центральную улицу, на вид ничем не отличающуюся от дороги в пустыне. Но так только казалось. На самом деле, въехав в поселок, мы едва не завязли в разъезженном машинами рыхлом песке. Вокруг стояли жалкие домики, некоторые небеленые, с глиняными крышами. В Казахстане такие избушки называют мазанками.
Песок, всюду песок. Сизая худосочная травка росла лишь на плоских крышах мазанок. Млея от жары и жажды, редкие деревца поникли пыльной листвой.
Улица была пустынна, в эти жаркие часы люди прятались в прохладе домов и уютных двориков, окруженных толстыми глинобитными стенами. Мы пересекли весь поселок и, выехав с обратной стороны, сразу заметили изменения в растительности и рельефе. Понижаясь к западу, долина все более зеленела. Песчаные дюны постепенно сошли на нет, уступив место свежезеленым лугам.
Пролетающие белые цапли, бакланы и чайки говорили о близости водоема, богатого живностью. Где-то здесь лежал большой мелководный залив Зайсана. Проехав вдоль северного берега озера с востока на запад, мы намеревались углубиться подальше от берега и пересечь всю котловину, но теперь уже в обратном направлении: с запада на восток. Наш путь должен был пролегать в наиболее глухой и редко посещаемой людьми части долины. И вот тут-то оказалось, что не так просто расстаться с озером. Разлившись огромной лужей, оно не имело берегов: вода и сырые, часто засолонцованные, топи окружали нас со всех сторон.
Пробираясь все дальше на запад, мы незаметно попались в западню. Хмурая, поблескивающая свинцом, иногда зацвелая, водная гладь будто нависала над нами и над всей этой низменной местностью. Мы пробовали возвратиться назад, но вскоре сбились с пути: след колес потерялся в траве.
Это было как наваждение. Стараясь вырваться из плена, мы кидались то в одну, то в другую сторону, но каждый раз с досадой и даже страхом видели все ту же тонкую пленку воды. Страх увязнуть держал в напряжении, ведь достаточно было одной только оплошности, и кто бы тогда вызволил нас отсюда?
Зато для диких водоплавающих здесь был настоящий рай. Мало кто из охотников отважился бы забраться сюда, тем более осенью или весной. Чувствуя свою недосягаемость, по мелководью бродили стада куликов, разноцветными поплавками покачивались утки. Уставившись вперед, я не имел возможности оторваться от дороги и осмотреться по сторонам, и Вова, почти не останавливаясь, объявлял о появлении в поле видимости той или иной пернатой диковины. Это получалось у него почти как у радиокомментатора. Интонации голоса менялись в зависимости от увиденного и полученного впечатления.
- Стайка мелких куличков, - говорил он спокойно, почти равнодушно. - Направляется к берегу.
Затем несколько более оживленно:
- Крупный кулик с длинным, как спица, носом... Идет по берегу, поглядывая на нас.
Я не выдерживал, поворачивался в указанном направлении и определял:
- Кажется, веретенник... да, точно, он.
- А потом добавлял мечтательно:
- Эх, побродить бы по затопленному лугу. Вода здесь теплая и мелкая, не глубже, чем по колено. Сколько живности кругом!
Но остановиться не решался, так как чувствовал: сразу засядем. Весь грунт здесь был пропитан водой, мы держались лишь на топкой сухой верхней корочке. Поэтому сверлила одна мысль: поскорее бы выбраться в сухую степь.
С мочажины, у правого колеса торопливо взлетел длинноклювый бекас. Сердито покряхтывая и переваливаясь с боку на бок, он унесся прочь.
Вдруг в голосе моего наблюдателя послышалось волнение.
- Наперерез движется табун крупных птиц, - возбужденной скороговоркой затараторил он. - В полете похожи на черные кресты.
Я взглянул вверх и увидел бакланов. Они летели сбитой кучей, торопливо махая крыльями и вытянув длинные шеи.
Летящих бакланов я видел впервые. Глядя на них, я думал, на кого они больше похожи: на гусей, уток или журавлей. Своими силуэтами бакланы напоминали одновременно всех этих птиц!
Быстро работая крыльями, черные птицы унеслись в размытую даль над Зайсаном, а мы еще долго смотрели им вслед.
- Как ты думаешь, куда они полетели? - наконец прервал молчание сын.
- Пожалуй, на Черный Иртыш, - поразмыслив, ответил я. - Там деревья, там плавни, есть где гнездиться.
Не одни водожители собрались на здешних болотистых берегах. По солонцеватым, отблескивающим белизной загривкам и ложкам непринужденно расхаживали пары горделивых журавлей красавок. С опущенными к земле головами и пышными султанами хвостов, издали они напоминали пасущихся в поле одичавших степных коней. Уступая дорогу, журавли неторопливо и величественно взмывали в воздух. И хотя это повторялось не один раз, зрелище было настолько эффектным, что я не переставал замирать от восхищения.
Вот, едва касаясь земли, пружинистыми прыжками бежит высокая, как страус, птица. Бег ее стремителен, а сама она так легка, что, кажется, распахни крылья, и набежавший поток воздуха подхватит и понесет. И она действительно раскрывала крылья, словно нехотя встряхивала ими и, несколько раз подпрыгнув, отрывалась от земли.
На бугорке, где было посуше, мы решили перевести дух и осмотреться. Едва лишь уши привыкли к тишине, как сразу стал слышен далекий птичий гомон. Тревожно звенели голоса зуйков, хрипло каркали и «рычали» утки, все остальное сливалось в неясный, несмолкаемый гул.
Я открыл дверцу и вышел наружу. Крупная серебристая чайка, только что лениво патрулирующая мимо, немедленно приостановилась в воздухе и стала молча кружить, рассматривая меня скошенным, злым глазом. Поравнявшись с нами, она прокричала какое-то обидное ругательство хриплым сдавленным голосом, и тут же ветерок отнес ее в сторону.
Чем дальше мы продвигались на север, тем оживленнее становились заселенные пернатым царством прибрежные лиманы и мелководные лагуны. Вот где было утиное царство! Как видно, Зайсан демонстрировал нам все свое богатство пернатой дичью.
Проезжая мимо затопленного мелководьем зеленого луга, мы заметили табунок больших куликов - кроншнепов. Не меньше тридцати нелепых на вид серпоклювых птиц, блаженствуя, лениво бродили по щиколотку в тепловатой воде. Глядя себе под ноги, то одна, то другая, неспешно и словно бы в раздумье, втыкала длинный изогнутый клюв в засолонцованную размокшую землю.
При виде такого количества редкостных куликов у меня перехватило дух. Сломя голову я ринулся к ним и тут же понял, что делать этого ни в коем случае не стоило. Автомобиль заскользил юзом, потеряв всякое управление. Серпоклювые птицы тут же выскочили из головы. Я поддал газу и, сделав головокружительный вираж, выскочил на берег.
Все произошло в считанные секунды. Изумленные таким цирковым трюком, кроншнепы в недоумении воззрились на нас, но, видя, что мы не собираемся его повторять, все с тем же равнодушием продолжили прерванное было вытаскивание аппетитных червяков. Натерпевшись страху, я сразу потерял желание не только форсировать водные преграды, но и фотографировать кроншнепов.
Через два часа езды слева по ходу показался широкий и плоский, как блин, залив. Сотенные табуны уток темными булыжинами усеяли его поверхность. Их здесь никто не тревожил, поэтому они потеряли всякую осторожность и, не обращая на нас никакого внимания, продолжали заниматься своими делами. Одни мирно дремали, спрятав голову под крыло, другие кормились в грязноватой мути у берега, третьи кружили в воздухе или с шумом усаживались на воду.
Утиное кряканье, гул от рокота и свиста крыльев непрерывно стояли над озером. Вот когда мне показалось, что мы увидели Зайсан таким, каким он был в лучшие свои годы. Мы будто перенеслись на добрую полусотню лет назад.
- Шилоклювки, шилоклювки!
От волнения голос у Володи дрожит и говорит он лихорадочно-торопливо и шепотом.
- Да вон же, слепой что ли!
Тут и я увидел ослепительно-белых, с черными полосками на крыльях, щеголеватых и довольно крупных куликов. Высокие стройные птицы с кокетливо вздернутыми клювами жеманно и грациозно вышагивали вдоль берега по воде. Ни дать, ни взять, дамы из высшего света на вечерней прогулке. На самом же деле эта праздность была чисто внешней; двигаясь гуськом, шилоклювки попеременно опускали носы в воду и, поворачивая ими из стороны в сторону, выуживали какую-то съедобную живность.
- Странный способ добывания пищи. Черпают, будто черпаками.
 Не успел я это отметить, как шилоклювки удивили еще больше. Одна за другой они спокойно зашли в глубокую воду и... поплыли.
Птицы, уделом которых было мерить болото, умели еще и плавать! И как только они гребли такими длинными ногами? Рядом с шилоклювками бегали не менее диковинные птицы, невесть откуда взявшиеся здесь красноногие ходулочники. Трудно представить себе более хрупкое и изящное создание! С непомерно длинными и тонкими, словно спицы, ногами, он и впрямь, будто птица на ходулях. Впрочем, на чем еще, как не на ходулях бродить по топкому и илистому мелководью!
Разглядывая нас с нескрываемым любопытством, колченогие птицы складывали лебединые шеи вопросительным знаком, удивленно качали головами, гнусаво вскрикивая визгливыми голосами.
«Я-ап... я-я-а...яп!» - скулили ходулочники назойливо, плаксиво и жалобно. Не переставая стонать, они принимались плясать, высоко подкидывая ноги и, словно платочками, взмахивали крыльями. Потом вдруг срывались в воздух, сразу становясь похожими на нелепо больших комаров: свисающие, проволочно-тонкие ноги, длинный красный нос, вихляющее тельце.

                В трясине

Эх, если бы я знал! Встреча с редкостными птицами не прошла для нас даром и имела самые роковые последствия. Конечно, ходулочники и шилоклювки на каждом шагу не встречаются, но простительно ли было так увлекаться! Я же, забыв обо всем на свете, бросился за ними. Берег, на вид такой сухой и твердый, на деле оказался предательски топким. Все было хорошо, пока машина катилась, стоило же чуть притормозить, как тут же случилось непоправимое. Сначала мы услышали легкий хруст, автомобиль слегка покачнулся, и нам показалось, что он поплыл. С ужасом я выглянул в окно: совсем рядом, едва не доставая дверцы, колыхалась жидкая грязь.
- Назад! - сдавленно крикнул Володя. - Засядем!
Но было поздно. Мы уже засели. Понимая, что бесполезно, я все же попытался рвануться назад, но машина даже не вздрогнула. Мы увязли прочно и основательно. Груженный автомобиль, прорезав тонкую корку подсохшей сверху трясины, утонул по самое брюхо.
Я попробовал было открыть дверцу - она не поддавалась, да и как бы она открылась, если на нее давила многотонная масса полужидкой грязи! Утопая по колено, мы кое-как выбрались на сухое место и разбрелись по сторонам, чтобы осмотреться. Разведка не дала ничего утешительного. Вокруг расстилалась бесплодная, глинистая земля, кое-где прикрытая хрустящим налетом соли. Лишь чахлые и редкие пучки полузасохшей травы торчали из скудной почвы. Ни деревьев, ни кустарника не было и в помине.
Приунывшие, возвратились мы на место аварии. Запыленная, забрызганная грязью машина напоминала старую черепаху, влипшую в грязь. Ходулочники и шилоклювки, предательски заманив нас в трясину, давно исчезли, и только мелкие кулички бродили по грязноватой, взмученной воде залива.
Заканчивался день, полный тревог и волнений. Умеряя свой пыл, остывало солнце. Земля переводила дух, готовясь к вечернему отдыху. Уставшие, измученные поездкой, мы отдыхали на пригорке и наблюдали за военными маневрами уток, которые то поднимались в воздух, то с шумом обрушившегося ливня садились на воду. Потом мы разожгли костер из хвороста, запас которого всегда возили с собой и, сидя у огня, долго смотрели, как в плоские воды залива садится солнце.
Зависнув над горизонтом, огненно-желтый шар все более наливался красным цветом. Когда он коснулся воды, серая гладь слегка задрожала, малиновая рябь полосами протянулась поперек лагуны. Постепенно зловещий багровый цвет все более тускнел, пока не потух вместе с солнцем, погрузившимся на дно озера.
Успокоенные обитатели лагуны незаметно возвращались на привычные, милые им берега. Уже не обращая внимания на автомобиль и палатку, вокруг, перекликаясь, бродили зуйки, травники, перевозчики. Стайки чирков, шилохвостей, крякв, со свистом рассекая крыльями воздух, опускались рядом на потемневшую вечернюю воду. Жизнь в заливе входила в обычную, нормальную колею.
Всю ночь вокруг нас слышалась птичья возня. Что делали там все эти длинноклювые и плосконосые, долгоногие и перепончатолапые? Перекликаясь, они свистели и крякали, клацали клювами и чавкали, дудели в серебряные дудочки и тренькали колокольцами. Невидимые в глухой темноте, жалобно причитали кулички, и чуть не до утра звенели и плакали их по-детски тоненькие голоса.
Судя по всему, на озере шел пир горой. И когда только спало это неугомонное пернатое племя? Ведь не скажешь, что оно дремало и днем! Долго лежал я, прислушиваясь к звукам ночного водоема и обдумывая детали нашего вызволения из болотного плена. Заботы и мысли о завтрашнем дне не давали уснуть. Но как ни тревожился я, сомнений в том, что мы выберемся, не было. Мешки - вот в чем наше спасение! Как хорошо, что я догадался их взять! У нас их много, мы набьем каждый сухой землей и выстелим ими дорогу. Ведь до твердой земли рукой подать, каких-нибудь пять-шесть метров! С этими мыслями я и уснул. Заснул, как провалился в глубокий и черный омут.
Блаженна ночь под открытым небом в степи. Сонные лазоревые облака, подсвеченные луной, усыпляющие, убаюкивающие голоса козодоев, сверчков, медведок. Легкое прикосновение освежающего ветерка, что рука друга - ласковая, нежная. Коротка июньская ночь, когда едва не сходятся заря вечерняя с зарей утренней. Кажется, только задремал, а уже под бок кто-то толкает: вставай, утро пришло!
Радостно это раннее пробуждение вместе с первыми лучами, брызжущими из-за горизонта! В розовеющем небе жаворонок звенит, а в душе праздник, сердце ликует и поет: новый день начался! Шестнадцать долгих часов солнца и света! Не беда даже то, что мы сидим в болоте!
Над степью вставало солнце. Пока еще ласковое, неяркое, но обещающее жаркий день. Напротив, совсем рядом плескались остывшие серовато-грязные волны озера, прибивая к берегу белые птичьи перья. По отмели, утопая по колено в воде и грязи, бродили шилоклювки, те самые, из-за которых нам пришлось здесь заночевать. Некоторые, задумчиво повесив нос, стояли на одной ноге, очевидно, досыпали. С плачущими криками, едва не задевая острыми крыльями воду, пронесся табунок крохотных куличков.
Разминаясь и потягиваясь, я выбрался из палатки и, удивленный, тут же присел. Рядом в каких-нибудь семидесяти метрах паслось большое стадо журавлей. Привлеченные водой и обильным кормом, они медленно брели по степи, склевывая с земли ленивых кобылок. Увидев меня, некоторые из журавлей тревожно вытянули шеи, а затем все стадо, с достоинством и не торопясь, стало удаляться. Пригнувшись, я попытался было следовать за ними, но гордые птицы вовсе не пожелали знакомиться со мной ближе. Соразмерно с моей скоростью, они тоже увеличили шаги, а потом не выдержали и побежали легкой трусцой, впрочем, не теряя при этом величественной осанки.
Разбег, несколько высоких кокетливых прыжков - и вот уже журавли в воздухе. У них вытянуты вперед шеи и далеко назад откинуты ноги. Прекрасное зрелище - взлет журавлей!
«Кру-ру-у!» - большие серые птицы, ликуя, в восторге исторгают из себя победоносные, трубные звуки. Они делают круг, будто по команде разом разворачиваются, и воздушные потоки сразу уносят их вдаль.
Журавли улетели, а мы принялись за работу. Приходилось спешить, используя утренние нежаркие часы. Мы набивали мешки землей, волоком подтаскивая их к машине. Под колеса пошло все, что у нас было: запасное колесо, дрова, инструменты. Две узкие дорожки под колеса. Наконец наша машина заняла нужное положение, гордо возвышаясь над трясиной. Казалось, освобождение близко, оставалось только проехать какие-то пять метров. Но ведь недаром существуют законы физики и любая масса стремится к центру земли, то есть упасть. И чем больше груз, тем сильнее это стремление. И что значило съехать по шаткой и довольно хлипкой колее? Едва стронувшись, тяжелая «Победа» тут же соскальзывала и все надо было повторять заново: поддомкрачивать (предварительно организовав опору под него, что тоже непросто) сначала один бок машины, потом другой, перетаскивать мешки, то есть передвигать дорожку, соответственно новому положению. И так мы проделывали несколько раз, стараясь учесть  предыдущий неудавшийся опыт. Солнце давно поднялось к зениту и палило немилосердно, но мы этого не замечали.
- Боюсь, - признался я после третьей попытки, - если опять засядем,  сегодня у меня уже не хватит сил повторить еще раз.
Едва дыша, стронул я машину. Автомобиль сначала было заупрямился, накренившись, дернулся и - о радость! - словно нехотя выполз на твердый берег! После шести часов непрерывной работы мы вырвались из болотного плена, а сами мы, с ног до головы облепленные грязью, были ни живы, ни мертвы от усталости.
Примечание спустя почти пол века. Разгадка и понимание той трясины, как и обилие водоплавающей дичи, пришли в 2000-е годы. В связи с постройкой Бухтарминской ГЭС повысился не только уровень зайсана, но и поднялись грунтовые воды,, в результате чего низменный северо-западный берег превратился в болото.Постепенно Зайсан поглотил это болото, соединившись с озером  Туранга-Куль  и можно только удивляться, что тогда нам удалось благополучно вырваться из объятий коварного (по вине человека) озера. Ныне к Аксуату, посёлку на берегу озера, проложена капитальная автодорога, правда, всего лишь гравийная. Она персекает этот, новоявленный залив Зайсана с тем же названием  Туранга-Куль по каменной насыпи, и автомобилисты спокойно проезжают этот ранее опасный (и непроходимый) участок.  И  уже не надо искать объезд вокруг плоского озера вместе с окружающими его солонцами. Водоплавающим здесь по-прежнему раздолье. Утки,  чайки, всевозможные кулики, цапли и даже лебеди кормятся на мелководье, забредая вплоть до обочины дороги. Летом 2012 года, глядя на водные просторы на месте заливных лугов, я вспоминал то болотное приключение и меня брала жуть: ведь все это происходило где-то посредине этого водяного моря. Тогда же я фотографировал прямо с дороги пляски серых журавлей. Не обращая внимания на проносящиеся мимо авто, они  грациозно кланялись, подпрыгивали и танцевали на лужку у самой обочины. Я же порадовался, что не все так уж плохо, вот и жители не обижают чудесную птицу!
А все отчаянные мы были тогда! Или глупцы, вляпавшиеся в трясину, из которой могли бы и не выбраться.


                Пустынное плоскогорье

Испытав на выдержку, озеро наконец-то отпустило нас. Позади осталась сырая низина с надоевшими бесчисленными озерками и мелководными лагунами. Теперь только долинки, заросшие подозрительно сочной травой, напоминали о близости Зайсана, а заодно и о недавнем приключении. Пуганая ворона куста боится; мы же пуще огня остерегались болотистых низин и предательски замаскированных солонцов. То и дело останавливая машину, я посылал своего спутника на разведку дороги. Пробираясь в густой траве, Вова вспугивал тысячные стаи комаров, немедленно набрасывающихся на него. Дело кончалось тем, что он как угорелый мчался к машине и, захлопнув за собой дверцу, принимался отчаянно размахивать рубашкой. К счастью, сырые места попадались все реже, мы выбрались в уже знакомую нам полупустынную, слегка холмистую степь, так характерную для всей долины: буроватая, кое-где засолонцованная почва, жесткая щетка мелкой травы, кусты чия и ферул по ложкам, изредка загривки, поросшие ковылем, да рыжеватая щебенка, усеявшая все вокруг.
Становилось все жарче. Жаворонки давно уже не взлетали при нашем приближении, а испуганно прижимались к земле, серыми ящерками разбегаясь по сторонам. Обессиленные, они старались спрятаться за любой, даже самый крохотный кустик.
Ближе к полудню, когда жара стала казаться невыносимой, в раскаленной зноем степи зазвенели голоса цикад. Как следует разогревшись, они будто заряжались нестерпимым зудом и, издавая пронзительно вибрирующие трели, старались превзойти в этом искусстве одна другую. Эти странные, словно завернутые в целлофановую бумажку, лупоглазые насекомые одни из тех удивительных созданий, что, несмотря на кажущуюся невзрачность и незначительность, придают тот особый колорит, без которого невозможно представить себе летнюю сухую степь или пустыню. Цикады и зной - два неразделимых понятия. В крохотных существах, несомненно, заложены датчики температуры и, чем сильнее жара, тем неистовей и громче их пение, напоминающее назойливое, сверлящее жужжание на немыслимо высоких нотах.
Сидя на веточках сухих кустов, музицирующие насекомые были настолько увлечены, что, казалось, ничего не замечали вокруг. Однако стоило только мне приблизиться к одной из них, как она с гудением шмеля и скоростью пули срывалась с насиженного места и тут же исчезала в просторах белесого от зноя неба. Все же нам удалось поймать несколько музыкантов. Посаженные в спичечные коробки, они до самого вечера развлекали нас томным, хотя и несколько раздраженным пением.
К вечеру мы достигли какого-то возвышенного плоскогорья. Поверхность этого плато, сплошь бугроватая, была усыпана окатанной галькой. Уже много часов подряд автомобиль колотило выматывающей душу тряской, и я всерьез опасался за сохранность рессор. Прошли сутки, как мы не видели не только колеи автомобиля, но даже хотя бы старых следов пасущегося скота. Глухое, дикое поле, безжизненное и неприветливое, простиралось вокруг. Картина была такой гнетущей и зловещей, что я нисколько бы не удивился, увидев силуэты всадников, древних кочевников степи, мчащихся во весь опор на лохматых лошадках. Этого не случилось, но когда стемнело, мне почему-то стало казаться, что плато, в конце концов, приведет нас куда-то в тупик. Предчувствие не обмануло меня: вдруг как-то сразу потерялся свет фар. На всякий случай я остановился и, как оказалось, вовремя. Плоскогорье, пологое с одной стороны, с другой обрывалось провалом. Еще немного, и мы могли бы свалиться под обрыв!
Постепенно глаза привыкли к сумраку, и мы рассмотрели долину, лежащую на дне провала. Почти вся она была погружена в черную пучину темноты, и лишь отдельные столообразные вершины, подсвеченные луной, возвышались небольшими островками. Они казались оловянными слитками, плавающими в море мрака. Довольно жуткая, фантастическая картина!
Тихонько пиликали сверчки. Навевая тоску, одинокий комар затянул нудную и унылую песню. Вздохнул ветерок, прошелестел мимо нас и, тут же рассыпавшись, с легким стоном замер на дне провала.
Это была уже третья встретившаяся нам страна пустынных эоловых гор. Цепочкой протянулись эти глиняные останцы вдоль северного побережья Зайсанской котловины.


                Одинокий мазар

Ранним утром, разбуженный ярким светом, я выбрался на воздух. В лицо ударил ослепительный свет только что взошедшего солнца. От длинных теней, отбрасываемых любой, самой маленькой кочкой и самым крохотным кустиком, равнина казалась такой пестрой, что рябило в глазах.
Степь только что проснулась. Проголодавшиеся за ночь птицы в дикой спешке сновали между кустов, торопливо что-то хватали с земли и бежали дальше. Но, несмотря на занятость, они еще находили время, чтобы, прервавшись на пару минут, спеть одну из своих любимых песен. Жаворонки оставались самими собой - жизнерадостными, веселыми, бодрыми.
Раскинувшись широким амфитеатром, передо мной лежал провал с живописными обнажениями глин. Незнакомая глиняная страна, не похожая ни на Киин-Кериш, ни на каньоны мыса Бархот. Здесь не было грандиозных утесов и глубоких ущелий: куполообразные пирамиды и останцы с плоскими вершинами отдельными островками рассеялись по дну обширной и глубокой впадины.
С другой стороны плато полого спускалось в бескрайнюю степь. Трудно было бы найти другое место, где бы так чувствовалась необъятность и пространство, как здесь.
В прозрачном утреннем свете долина просматривалась едва ли не на полсотни километров вокруг. Чуть прикрытая бедной растительностью, уже выгоревшая, она была пестрой, как мозаичное панно: на сизо-лиловом фоне разноцветные пятна: розовые и красные в местах обнажений цветных глин, снежно-белые на солонцах, лилово-фиолетовые на галечниковых пустошах.
Одинокий обелиск на краю наклонного плато бросался в глаза с первого взгляда. Правильной конической формы, явно не природного происхождения, он высился примерно в километре от нашей стоянки и сейчас золотился в лучах утреннего солнца.
- Мазар? - предположил Вова. - Интересно бы посмотреть, вдруг да, кто там гнездится?
Да, безусловно, это был могильник, «мулушка» - как говорят местные русские жители. Весь в белых кляксах и потеках, свидетельствующих о том, что его часто навещают птицы, издавна выбрав в качестве сторожевой вышки. В таких брошенных строениях любят селиться домовые сычи, а орнитологи даже говорят, что количество пернатых хищников в степи зависит от числа таких вот древних мазаров.
«Почему он стоит здесь, в безлюдной, совершенно необжитой степи? - думал я, когда мы, гремя галькой, шагали к заброшенной одинокой могиле. - Кому и зачем понадобилось нести покойника за десятки километров от жилья, ведь здесь, судя по всем признакам, люди никогда не жили и даже не пасли скот. Наверное, это был какой-то знатный человек».
Конический, слегка овальный купол, похожий на островерхий шлем древнего воина, был сооружен из местной глины и представлял собой довольно внушительное сооружение не менее четырех метров высоты. Глубокие вертикальные борозды сверху донизу глубоко рассекали его грани, придавая куполу сходство с маковками самаркандских мечетей. Суровой торжественностью и древностью веяло от серых, шероховатых стен. И как гармонировал весь облик земляной башни с первобытной пустыней, раскинувшейся вокруг!
Подходя, мы вспугнули легкую ящерицу; она прошуршала по сухой щебенке и скрылась в камнях фундамента. Удивительно, но пустынный мавзолей был действительно одинок. Ни единой могилы рядом, кругом нетронутая россыпь розовой и бурой гальки. И никаких намеков на присутствие в какие бы то ни было времена человека. Да что человека!  Здесь почему-то не слышно было даже пения птиц.
Сорвавшийся откуда-то ветерок вихрем закружил смерчик и, бросив в лицо пригоршни пыли, пошел гулять и куролесить, кидаясь из одной стороны в другую. Мы обошли могильник со всех сторон и в стене, примерно на высоте груди, обнаружили лаз. Как раз то, что  надо.
Внутри было сумрачно и прохладно. Солнце еще не успело разогреть воздух, и тень хранила ночную прохладу. Пахло пылью и сухой землей. Лишь невысокий могильный холмик возвышался посередине пустого склепа. Он сильно просел, с одной стороны зияя чернотой провала. Остатки несгнившего дерева щербатыми зубьями торчали оттуда. Я наклонил голову, чтобы заглянуть в темнеющее отверстие, и в тот же момент вздрогнул от шелестящего шипения у самого уха.
Змея! Как я ее сразу не приметил!
В пыльной земляной лунке, свернувшись кружком, лежала небольшая, но толстая, коричневого цвета змея. Нашла себе уютное местечко! Не холодно и не жарко, а мы-то собирались встретить домового сыча.
«Как будто, не гадюка», - подумал я. Вместо ромбиков по шероховатому, как шерстяная веревка, телу тянулся ряд размытых поперечных полос. Тупой, закругленный кончик хвоста слегка шевелился, копьевидная, каменная голова угрожающе приподнялась. Хозяйка могилы недвусмысленно давала понять, что не собирается уступать свою позицию.
«Щитомордник!» - дошло до меня, и нам обоим сразу стало как-то неуютно. Захотелось на волю, на свежий ветер.
- Нечего здесь делать! - бросил я, и мы выскочили из могильной кельи.
Ах, как славно светило здесь солнце! Нас обдало волной солнца и тепла. Нет, все-таки солнце - это хорошо! Пусть даже такое жгучее, как в пустыне!
Когда мы уже отъехали, я сказал Володе:
- А знаешь, этот щитомордник здесь властелин этого уголка. Он как Змей-Горыныч собирает дань с жителей всего зеленого лужка. Помнишь, как в сказке: жители обязаны были поставлять ему для съедения своих детей.
- Ну, допустим, ему не по зубам будет тот черный жаворонок, что так звонко распевал, сидя на макушке таволгового кустика.
- А гнездо? Раз поёт, значит, где-то поблизости у него и женушка сидит на яйцах.
- Да, верно, птенцов вполне может поглотать.
- Не только птенцов, но и пищух, одна из которых так звонко вчера кричала.
- Правда, ох и кричала! И вроде как птица, а самой не видно.
- Эти пищухи очень осторожны. Её и увидеть невозможно, так она прячется. Сколько исследователей ломало головы, пытаясь понять, кто же это так громко кричит птичьим голосом. Я вспоминаю птицу с похожими повадками.  Называется соловьиная широкохвостка. Живёт по зарослям, всегда у воды. Выглянет на секунду, крикнет как соловей разбойник и снова в кусты. Никогда не различишь и не рассмотришь. Звонко так, что ухо режет. Вот её крик похож на крик степной пищухи, только ещё громче.
- Эта пищуха вчера кричала, а сегодня почему-то молчок.
- Они вообще кричат больше по вечерам.
- А я думаю, Змей-Горыныч её заглотил, а сегодня блаженствует, развалившись на солнышке, пищуху переваривает.
- Маловероятно такое совпадение, но вполне возможное. Я думаю, на обед ему хватает её детей. Она рожает, а он их лопает одного за другим. Проглотит и доволен. Зачем ему родительницу убивать.
Володя разнервничася:
 –У-ух, гадина! Надо было убить.
-Не имеем право вмешиваться. Пусть живут по своим законам. 
 

                Страна жаворонков

Степь... Задубевшая от жары, отцветшая на солнце Зайсанская долина. Она то волнисто-равнинная, то холмистая, усеянная округлыми, мрачноватого вида почерневшими сопками, похожими на перевернутые вверх дном закопченные казаны.
Высохшая в камень, щербатая земля, усыпанная острым щебнем или покрытая налетом жесткой сизоватой травы, иногда пестрая от разбросанных тут и там сверкающих белых солонцов, исполосованная неглубокими рытвинами и оврагами весенних ручьев. На первый взгляд неприветливое дикое поле, враждебное для глаза, привыкшего к зелени. Но как обманчиво, поверхностно это первое впечатление. Ведь степь бывает и совсем другой, и даже летом, выгоревшая и бесцветная, она вовсе не лишена своеобразной прелести. А как меняется, какой непохожей бывает в разное время суток! Раскаленную в полдень, затянутую пыльной дымкой зноя, ее не узнаешь утром, когда первые лучи солнца робко скользят по полю и будят лазоревое марево дремы, повисшее над еще не отошедшей от сна землей. Тогда степь вовсе не плоская серая равнина. Обласканная утренним солнцем, пронизанная светом, она сверкает и играет всеми цветами радуги. А воздух, еще в сонной истоме ночи, но уже живительный, бодрящий, он пахнет горьковатой полынкой, звенит чистыми голосами жаворонков.
Жаворонки... Как ни бедна степь, а из-под колес у нас то и дело взлетали серые, неприметные птахи - жаворонки. Свечой взмыв вверх, они тут же присаживались на землю и, удивленно топорща на голове перышки, дико взирали на автомобиль, который, возможно, так близко и видели-то впервые. Они встречались нам всюду, будь то щебнистая пустыня или глинистое плоскогорье. Мы видели их даже на мертвых солончаках, где буренькие птички бодро бегали по мягкой, словно напудренной земле и чувствовали себя здесь вполне счастливо.
Зайсанскую котловину можно смело назвать страной жаворонков. Каких их здесь только нет! Наш обычный - полевой, серый, хохлатый, белокрылый, двупятнистый, рогатый, черный, малый. Звон цикад в жаркий полдень, да пение жаворонков по утрам, без сомнения, самые характерные здесь звуки.
Что без жаворонка степь? Она мертва, так же как в лесу нет жизни без птичьих голосов. Скромные, неприметные птицы, но как оживляет их присутствие поля, и как нужны они степным просторам!
Будто звон серебряного колокольчика, льется из-под небес незатейливая, но в то же время дивная птичья песня. Стоя на одном месте, маленький певец трепещет крылышками; на одном дыхании он зашелся в пении, а трелям его все нет и нет конца... Так поет самый признанный певец степей - жаворонок полевой. Все другие исполнители степных романсов предпочитают выражать свои чувства на земле, в качестве подмостков используя любой выдающийся среди равнины выступ. Откуда-то надо себя показать! Для этой цели годится любой куст, бугор, камень и даже засохшая коровья лепешка.
Одарив голосом, в другом природа поскупилась: почти все жаворонки неказистой внешности, под цвет бурой, высохшей земли. И лишь один исключение - черный! Его вполне можно было бы принять за скворца, вся разница в том, что нос потолще и покороче (он почти желтого цвета), сложение поплотнее, и нет того металлически-блестящего с прозеленью отлива на перьях. Да и жавороночьи манеры выдают. Любит черный жаворонок по-мышиному быстро пробежаться по земле, на ходу вспорхнуть, брызнуть щебечущей песней и тут же опуститься, прихлопнув крылышками над головой. А чаще увидишь его поющим на макушке цветущей ферулы. Черное на желтом - как это эффектно! Пустыня бедна цветными красками, все здесь блеклое, седое, белесое, и потому ярко-черная птица кажется невиданной, экзотической. Очень заметная птица в степи черный жаворонок, издалека видная. Характер у него живой, непоседливый, боевой. Хвостик торчком, на месте не усидит, так весь и крутится!
Хороша птичка, а мне никак не удавалось хорошо сфотографировать эту непоседу.  Никакого вида.
- Любуемся этим франтом, а в окуляре фотоаппарата он кажется неказистым, - пожаловался я сыну.
- Ну да, от скворца не отличишь.
- Дело не в этом. Смотрю, в натуре этот красавец украшает степь не хуже яркой щурки или сизоворонки а, на пленке этого не видно.
Самчик яркий, а вот подружка караторгая совсем другая. Буровато-пестрая, неприглядная, больше похожая на своих неприметных двоюродных сородичей. Скромная, она так стесняется своего франта  супруга, что их редко и увидишь вместе. Они всегда порознь: ослепительно-яркого вида петушок в траурно-черном сюртуке и простенькая, в рябеньком платьице курочка.
Черного жаворонка наблюдал и любовался им, посвятив проникновенные строчки описания этой милой птичке, знаменитый немецкий натуралист Отто Финш, вместе с Альфредом Бремом, совершивший поездку по востоку Казахстана в 1876 году. Он писал: «Но особенное внимание обращал на себя черный жаворонок. Он, несомненно составляет самый распространенный здесь вид и при этом настолько доверчив, что многие птички пролетали в нескольких шагах от нашего экипажа. По черно-бархатному цвету своего оперения, светло-желтому цвету клюва (на самом деле клюв серого цвета, - прим. автора) и значительной величине, эта птичка невольно обращает на себя внимание, чему немало содействуют ее оригинальные повадки. Она любит сидеть на придорожном камне и кустах небрежно распустив крылья, подняв хвост и распевая свою мелодичную песенку, или же невысоко взвивается в воздух и там продолжает пение. Своим полетом она еще более бросается в глаза, так как здесь она еще боле отличается от всех других, известных мне жаворонков. При полете она хлопает крыльям и все ее движения напоминаю полет летучей мыши» (О.Финш, А.Брем.  «Путешествие в Западную Сибирь в 1876 году»)
Черный жаворонок - абориген казахских степей. Он живет узкой полосой от Каспия до Алтая и за пределами Казахстана почти не встречается. Интересно, что, не улетая на юг, он и зимует здесь же в открытой степи. В эту суровую пору он кормится на подножном корму, а если степь замело снегом, и тут находит выход: роет в сугробах норки, добираясь до зернышек и семян на земле. Тут же, в снежных пещерах он и ночует, укрываясь от лютой стужи и ветра.
И своих детей черный жаворонок воспитывает по-спартански. Как-то нам встретилось его гнездо. Открытый всем ветрам и солнцу, соломенный лоточек лишь для отвода глаз был чуть прикрыт чахлым кустиком травы. Обросшие длинным пухом и оттого похожие на одуванчики малыши явно удались в папу: все брюнеты со смуглой кожей, головастые и с большими ртами. Злой ветерок теребил рыжеватую шерстку птенцов, солнце жгло их и без того темное тело, а их папаша сидел рядом и, забыв обо всем на свете, распевал одну арию за другой. Сначала он исполнил песню чечетки, потом защебетал ласточкой, виртуозно вставив в песню гнусавые крики чибиса: «Чьи-вы, чьи-вы».
Мы опомнились и тронулись в путь, а черная птичка уже несла своим детям лохматую зеленую гусеницу.
Есть еще один жаворонок, подобно черному, резко отличающийся от всех остальных своей внешностью. Это рогатый жаворонок, называемый еще рюмом. Прежде всего, бросаются в глаза черные пучки перьев на голове, образующие подобие рожек, а также темные пятна на щеках и груди, резко контрастирующие со светлой розово-серой спинкой и белым брюшком.
Удивительно, что рюмы, являясь обычными обитателями северной тундры, в то же время живут и на юге, заселяя степи и жаркие пустыни.
Стайки пугливых рогатых птичек постоянно встречались нам в предгорьях глинистых гор у мыса Бархот. Осторожные, они не позволяли приблизиться к себе. При встречах строили нам «рожки» и, потихоньку и незаметно удаляясь, не оставляли никаких надежд на близкое знакомство.
Малый жаворонок, напротив, доверчив, малоосторожен, да вдобавок еще и подвержен слабости: он очень любопытен.
Крохотные птахи шмыгали по обочинам и, застенчиво выглядывая из травы, рассматривали нас с откровенным и ничем не прикрытым изумлением и интересом. С вытянутыми шеями и задорно поднятыми хохолками они напоминали в этот момент малых детей, увидевших интересную и забавную игрушку. И хочется посмотреть поближе, да боязно!
Прикрытые пестрой накидкой, маленькие птички напоминали глуповатых лесных рябчиков: та же поза растерянности и одновременно внимания и даже хохолок похожий, топорщащийся от удивления и испуга.
Жаворонок белокрылый на внешний вид ничем не отличается от других: серовато-бурый, с небольшой пестринкой. Сначала даже и не поймешь, почему он так назван. А птичка-то, оказывается, с секретом. Взлетела, а под крыльями ярко-белое пятно-сигнал. Будто вспыхнул светлый огонек. Надо же как-то себя показать! А что остается делать жаворонку, коли он такой невидный. Хотя бы белым пятном блеснуть.
Примечания спустя почти пол века.  Попалась мне как-то на глаза заметка о ссыльном декабристе Муравьеве-Апостоле, отбывающем ссылку в Усть-Бухтарминске на Иртыше. Судя по всему, жилось Матвею Ивановичу на Бухтарме неплохо. Чудесная природа, здоровый климат, река, горы. Аристократ из Петербурга, Муравьев нашел здесь себе жену из народа, дочь местного священника Марию Константинову. Получив денежный перевод от сестры, вскоре зажил своей семьей, купив собственный дом. Он сам шил своей горячо любимой Машеньке обувь, ходил на рыбалку, наблюдал местных птиц. Сохранилось даже письмо, где он пишет своей будущей жене: «Сегодня видел, как отлетают на юг небольшими стайками жаворонки кара-торгаи (казахское название черного жаворонка).  …Пусть эта птичья почта  расскажет миру о моей бесконечной любви к тебе».  Сейчас на месте Усть-Бухтарминска плещется «море», а в рядом расположенном поселке Октябрьском черного жаворонка не увидишь. И вообще, караторгай птица свободолюбивая, к человеку не прибивается. Ошибся ли Муравьев в названии птички или на самом деле она залетала в Усть-Бухтарминск, сказать трудно. Учитывая малонаселенность поселка и окрестностей, можно предположить, что черные жаворонки здесь действительно летали (Зайсан-то рядом!). И, судя по всему задорная пичуга ссыльному декабристу пришлась по душе. Да и может ли кто остаться равнодушным при виде этой веселой и боевой, как петушок, пичуге! 


                Бриллианты пустыни

На пятнадцатый день странствования по просторам Зайсанской котловины монотонная, уже надоевшая равнина сменилась невысокими приземистыми горами того же самого неопределенно-землистого цвета, что и побуревшая степь. Чахлая травка и тщедушные кустики солянок буро-оливкового цвета едва покрывали покатистые холмы. Дорога крутилась между отлогих скатов, то взбегая на плоские вершины, сплошь усеянные рваным сколом красноватого щебня, то спускаясь в широкие корытообразные ложки, заросшие жесткой щеткой курчавой таволги. Среди сизовато-зеленого кустарника карликовыми баобабами возвышались развесистые ферулы. Одиночные суслики, вскакивая ваньками-встаньками, провожали нас задумчиво-рассеянным взглядом. Изредка из-под травяных кочек испуганно вспархивали все те же жаворонки и полевые коньки. Лунь - белый, с черными концами крыльев взмыл, поднятый порывом ветра, косо пронесся над степью и исчез за бугром. Полет его был так стремителен, что казалось, будто он круто и со всего размаха врезался в землю.
С вершины горбатой, лысой горы на все четыре стороны открылся вид на необъятные степные дали, слегка затянутые кисеей полупрозрачной мглы. Взор рассеянно скользил по местности, тщетно пытаясь отыскать в примелькавшейся картине что-нибудь новенькое, необычное. Но ничего не предвещало никаких изменений в однообразном ландшафте. Все те же бескрайние цепи холмов, серые, неуютные.
Вдруг на горизонте блеснула голубая искра. Словно просигналил кто специально для нас. Искра мигнула на солнце, потухла и снова загорелась теперь уже целой россыпью белых и радужных огоньков. Мы оживились. Так блестит битое бутылочное стекло, но вряд ли кто вздумал бы везти в такую даль мусор.
- Похоже, нас ожидает сюрприз, - проговорил я, сворачивая с наезженной колеи в сторону сверкающей цепи блесток.
Мы ехали теперь по бугристой глинистой целине, и машину то и дело встряхивало на кочках. Гора с интригующими огоньками приближалась гораздо медленнее, чем росло наше нетерпение. Гадая о том, что это может быть, мы высказывали предположения одно нелепее другого. Впрочем, реальных вариантов было не так уж много. Даже самая необузданная фантазия не могла пойти дальше догадки о россыпи битого стекла или слюды.
Наконец мы подъехали настолько близко, что стало ясно: сверкают обломки белых камней.
«Гипс!» - догадался я.  Ну, конечно, это кристаллы гипса, но какие крупные! Вовсе не те крохотные, размером с мизинец, что мы собирали на берегу Зайсана, а целые глыбы, некоторые весом до нескольких килограммов каждая. Словно посеянные на пашне, полупрозрачные валуны торчали из засолонцованной, рыхлой и вспухшей земли. Колеса машины вязли в этой мягкой перине, будто в пудре, оставляя глубокую колею с четким и рельефным рисунком шин. Чтобы не портить первозданность необычного ландшафта, мы оставили машину и пошли пешком, чуть ли не по щиколотку проваливаясь в пухлый сухой солонец.
Ничто не нарушало первобытную тишину и покой этого глухого, заповеданного самой природой уголка. Да и кто бы мог здесь жить: ни кустика, ни травинки. У меня было впечатление, что здесь никогда не ступала нога человека, да и вообще ничего не изменилось ни за столетия, а может быть и за тысячелетия. Словно кто заколдовал эту долину, и она заснула на века. Будто вода только что отступила, схлынуло море, оставив дотаивать на топком берегу полупрозрачные глыбы серого, с примесью грязи, льда. Услышав мое объяснение образования гипсовых кристаллов, Володя отозвался:
- А мне все кажется, что кто-то понавтыкал эти штуки, как картошку на огороде. Да только очень мелко, они и вылезли наружу. В детстве я думал, что камни растут.
- Они и верно выросли, только не в земле, а в море или там в озере. Я вот только сейчас догадался, почему мы не нашли на Киин-Керише ископаемых останков. Вся Зайсанская котловина - это дно древнего озера и как же тут могли жить динозавры?
Усеянный кусками гипса, пустырь простирался по едва наклонному плато на добрые две сотни метров. В бесконечном разнообразии камней выделялись кристаллы правильной ромбической формы; были здесь обломки, напоминающие зазубренные наконечники копий и гарпунов, уродцы из сросшихся двойных и тройных кристаллов, так называемые «ласточкины хвосты».
Отполированные до блеска то ли водой, то ли ветром, отдельные совершенно прозрачные кристаллики до удивления точно напоминали оттаявшие мокрые льдинки, и нам стоило большого труда удержаться от искушения положить эти блестящие «леденцы» в рот.
Затишье и душный зной зависли над долиной. Было так жарко, будто мы попали в хорошо натопленную, но сухую баню. Голый, белый от соли склон как экран отражал солнечное тепло, все более накаляя неподвижный воздух. Ни малейшего дуновения ветерка не тревожило застойное пекло.
Подбирая кристаллы, мы все время решали мучительную задачу: какой же из всего этого множества достоин того, чтобы его взять. И, каюсь, набив карманы, мы тут же выбрасывали камни назад, так как находились другие, казавшиеся еще более красивыми или необычными. Наконец, набрав по увесистому мешочку и считая себя обладателями несметных сокровищ, мы нехотя поплелись к машине.
Оглядываясь назад, я видел все тот же бриллиантовый блеск: то синеватый, то зеленый, то золотистый и, чем дальше мы уходили, тем все более он разгорался, но теперь уже не  казался загадочным.

                В саксауловой роще

                «Здесь в первый раз показался обращающий на себя
                внимание даже профессора странный древовидный
                кустарник с несоразмерно толстым и кривым стволом и с
                почти голыми, как у веника, сучьями. Это был
                характерный для большей части пустынных и степных
                местностей Азии – саксаул, листья и ветви которого
                служат любимой пищей верблюдов, а само дерево
                тщательно собирается киргизами и калмыками. Хотя по
                твердости и хрупкости оно и не годится для поделок,
                зато хорошо горит, или вернее сказать, дает уголь,
                который по словам Мейера, может тлеть несколько дней
                даже под снегом.
                О. Финш, А. Брем «Путешествие в Западную Сибирь в 1876 году»


Все чаще встречались зеленые ложки с неизменной саксауловой рощицей, густыми травами, зарослями караганы и таволги, среди которых выделялись пышные, как фонтаны, цветущие кусты необычайно ярких желто-зеленых ферул. По яркости лимонно-желтого цвета ферула соперничает с не менее жгучим апельсиновым оперением желчной овсянки, глядя на которую совершенно явственно ощущаешь жар раскаленной пустыни. Частенько эта «жаркая» птичка, сидя на макушке травяного куста, окончательно «поджигала» его, но все же чаще хозяином каждой такой рощицы явно хотел показать себя франтоватый  караторгай. Захватив выгодную позицию как можно повыше, при этом иногда и согнав  более скромного соседа, он высокомерно оглядывал окрестности, временами порывисто взлетая и напоминая в этот момент большую и черную, как смоль, бабочку.   
Степь, просматриваемая на большом пространстве, временами пестрела такими крохотными зелеными островками. Строго говоря, называть их рощами можно было лишь с большой натяжкой, так же как и именовать все это пустыней вовсе не укладывалось в моей голове.
- Пожалуй, это скорее американская прерия, - поделился я с сыном, хотя никогда ее не видел и представлял только по прочитанному в детстве роману Майнрида «Всадник без головы».
- Ну да, - согласился Вова, - или африканская саванна, только вместо баобабов здесь саксаул.  А ещё эти зеленые ложки своеобразные зайсанские оазисы, где сосредотачивается жизнь.
Здешний саксаул представлял собой безлистные кустики метровой, в лучшем случае, полутораметровой высоты. Странный и необычный этот саксауловый лес. Скрученные, корявые стволы, узловатые шершавые ветки, на которых вместо листьев зеленоватая, соленая на вкус бахрома. Упавшие черные стволы, вороха отмершей трухи усеивают землю. Сухо и шепеляво засвистывает ветер в безлистных ветвях. Особой прохлады или хотя бы тени саксаул не дает, тем не менее, саксаульники отлично  оживляют равнину, давая приют не только травам, но и птицам и всему живому, что здесь обитает. Некоторые из саксауловых кустов были безжалостно повалены и даже затоптаны - каждый проезжавший считал себя вправе ломать, сколько ему вздумается. Жизнь этих хрупких растений, находящихся здесь на грани существования (и на северной границе ареала),  в буквальном смысле висит на волоске; и только удаленностью от населенных пунктов и дорог можно  объяснить, что еще не все они уничтожены.
Трудно укрыться в саксаульнике - он просматривается насквозь. Но даже и такие убогие деревца представляют интерес для гнездовий живущих в пустыне птиц. Бывает, на таком кусте устраивает свое массивное гнездо такие великаны, как курганник или степной орел. Под зыбкой сенью, в кучах опавших ветвей находят приют каменки и коньки, змеи и ящерицы, пауки и многочисленные муравьи. Но чаще встретишь на саксаулине гнездо серого сорокопута. Черный шар в просвечивающих насквозь ветвях не может не привлечь внимания любого проезжающего мимо. Легкомысленно построив жилье на таком заметном месте, птицы обрекают себя на беспокойную жизнь. Но что поделаешь, других деревьев здесь нет. Оглядываясь и ежесекундно взмахивая длинным хвостом,  хозяин и глава семейства тревожно чакает и перелетает с куста на куст. Его беспокойство легко понять, но и у меня в волнении встрепенется тогда сердце, вызывая далекие и такие сладостные картины далекого детства. В памяти всплывает родной дом в яблоневом саду, деревья терна в дальнем глухом углу и ярко-раскрашенная птица сорокопут-жулан, часовым сидящий на макушке. Разве можно забыть его немного гнусавый, повелительный покрик, сопровождаемый зловещим размахиванием длинного хвоста!
Под вечер, облюбовав одну из рощиц для стоянки, мы остановились на ночлег. День догорал, солнце умерило свой пыл, готовясь закатиться за дымчатую кромку горизонта.
Жарко полыхал костер из старых, свитых в жгуты и канаты саксаульных обломков. Тоскливо кричал-плакал сыч, и роем вились непонятно откуда взявшиеся в безводной пустыне ночные мотыльки, бражники, жучки. Нудно и постыло гудели одинокие комарики.
На яркое пламя приползли даже сверчки. Лупоглазые, черные, как чертенята, они пялились на огонь и шевелили длиннющими усами. Свет костра отражался в их полированных, будто надраенных ваксой щитках и доспехах. Горя желанием прыгнуть в огонь, сверчки нетерпеливо сучили лапками и поглаживали свои бока.
На высоких лохматых ногах прибежала мохнатая, страшная на вид фаланга. Она с разбега сунулась было в огонь, но вовремя спохватилась и, встав на дыбы, угрожающе замахала лапами.
А утром нас встретило обычное пение жаворонков и пересвистывание сусликов.
Прогуливаясь по рощице, где кроме саксаула росла курчавая колючая трава да ферулы, я удивился тому, сколько живых существ может привлечь такой крохотный оазис. Жизнь здесь кипела. Стрекотали кузнечики и кобылки, гудели мухи и маленькие земляные осы. Я пробирался по едва заметной тропке, пробитой какими-то неведомыми зверушками. Изумрудно-зеленый, в золотых крапинках жук-бронзовка прогудел над ухом и с размаху шлепнулся в большой цветок ферулы.
Тропинка привела меня к муравейнику, сложенному из древесной ветоши и саксаулового сора. Его хозяева - рыжие, светлые муравьи - торопливо бежали по гладко выметенным земляным дорожкам, напоминающим аллеи в городском парке отдыха для лилипутов.
Потом мое внимание привлекла коровья лепешка, лежащая на тропе. Как видно, скот прогоняли здесь совсем недавно.
Лепешка как лепешка, мало ли их рассеяно по степи! Засохшая, на вид старая, вся в дырочках, как отрезанный ломоть сыра. Можно было бы и пройти мимо, но круглые отверстия показались мне подозрительными. Перевернув лепешку кончиком кеда, я обнаружил, что сухая она только сверху, внутри же влажная, еще не потерявшая свежести и вся начиненная жуками!
Закопавшись в лакомое блюдо, десятка полтора жучков-навозников на славу пировали под надежной крышей. В лакированно-блестящих панцирях, коренастенькие, они были похожи на закованных в латы рыцарей. Рыцарей навозных куч!
Мое вторжение внесло в их ряды небывалый переполох. Надо было видеть, как засуетились обжоры, оторванные от столь приятного занятия! На вид тупые и медлительные, они бросились наутек с удивительной ловкостью и проворством, обнаружив при этом недюжинную сообразительность. Те, что догадливей, тут же с головой зарылись еще глубже, другим за неимением иного выхода пришлось срочно ретироваться. Страшно раздосадованные, они без раздумий стартовали в воздух, но не исчезали, а с сердитым гулом кружились вокруг. Более того, с металлически-синим отливом жуки стали преследовать нас с назойливым и натужным гулом.
- Вот пристали, будто комары или мухи, - пожаловался, отмахиваясь,  сын.
А ты не догадываешься, в чем дело?
- Я подумал, да обсуждать не хочется.
- Вот-вот, ждут угощения. У каждого своя специализация, в природе ничего не пропадает. У кого отходы, а кому лакомое блюдо.
Вове вовсе не понравились мои разглагольствования.
- Да ладно, кончай.  После этого и есть не хочется. Завтракать пора, а у нас воды в канистре почти не осталось, чтобы руки вымыть.
Жуки давно оставили нас в покое, коровья лепешка приобрела свой первоначальный вид: высохшая, всеми забытая, необитаемая. И кто бы мог подумать, что она может представлять для кого-то ценность!

                Рождение жаворонка

После завтрака, решив обойти саксауловый оазис, я сделал несколько шагов и вздрогнул: из-под ног молча выпорхнула маленькая серая птичка. «Жаворонок, - определил я про себя,- полевой, наверное, у него здесь гнездо». И не ошибся. Жаворонок не улетел, а тут же, припав к земле, побежал, волоча крылья. Птичка хотела увести меня в сторону.
Я нагнулся и под кустиком выгоревшей на солнце светло-зеленой эфедры увидел тщательно замаскированное гнездышко с пятью крапчатыми яичками. Крохотные, размером они были с копеечную монету, а может быть и меньше. На одном из них виднелась дырочка, такая маленькая, что впору рассматривать через лупу. Ясно, что это проклюнулся птенец.
Я очень-очень осторожно положил это яичко на ладонь и тут услышал слабый треск. В отверстие размером с игольное ушко было видно, что внутри что-то шевелится.
И вдруг рядом с дырочкой скорлупа лопнула, в стороны пошли крохотные трещинки, а из дырочки высунулся кончик клюва с белой точечкой на конце. Есть у птенцов на клюве такая особая шишечка для разламывания скорлупы.
Опять послышался легкий треск, как-то незаметно возникла новая дырочка, а трещинка расширилась. Поворачивая клюв, птенец работал им как рычагом.
Снова и снова трещала скорлупа, яйцо по окружности опоясывали все новые дырочки и трещинки. Там внутри шла напряженная работа, кроха разламывала оболочку на две неравные половинки. Он торопился, видно, уютная колыбель стала для него тюрьмой.
Прошло несколько минут, и дырочки обошли все яйцо и замкнулись. Теперь две части скорлупки держались только на пленке, выстилающей яйцо изнутри. И тогда на некоторое время все смолкло. Уморившись в тесной каморке, птенец перестал двигаться и отдыхал, набираясь сил для решающего броска.
Снова в яйце началось шевеление. Малыш уперся в стенки сосуда головкой, плечами и всем туловищем. И скорлупка поддалась. Вдруг разом разорвалась пленка, и яичко развалилось на две части. На ладони у меня лежал дрожащий от холода, голый, слепой, с розовой сморщенной кожицей беспомощный птенец.
Жалкая, ничтожная кроха! Казалось, дунь на нее, и она замрет. Но я смотрел на нее с уважением и восхищением. Этот малыш сам пробился на свет, отстаивая свое право на жизнь. Вполне можно было его поздравить: «С рождением тебя, жавороночек!»

                Черный Иртыш. Отчаянная переправа
               
                «Тотчас за поселком дорога повернула вдоль Иртыша
                в пески. Какие чудные места! Какой простор для дичи!
                Иртыш образовал много озер, стариц, проток, обильно
                заросших желтой и белой кубышкой. Кругом море
                камыша. Лишь изредка на поворотах дороги блестит на
                солнце широкой лентой Иртыш. Над камышами то и дело
                пролетают стаи гусей и уток».
                На Иртыше. «Охотник Алтая». Усть-Каменогорск. 1923 год

Уже под вечер долина как-то неожиданно позеленела, из серой полынной степи превратившись в цветущий оазис. Сначала появились песчаные дюны, по гривкам заросшие кустами чингиля и цветущего тамариска. Эти зеленеющие островки буквально преобразили пейзаж, и мы сразу воспряли духом, почуяв приближение перемен. Проехав через всю Зайсанскую котловину, мы приближались к восточному берегу озера, к устью Черного Иртыша.
Вслед за зеленеющими барханами показались курчавые купы тополей; мы свернули с трассы на проселок, и он привел нас на берег полузаросшей протоки. Там одиноко плавала уточка чирок.
Райская, тихая пристань для отдыха! Не чувствуя никакого подвоха, мы выбрались из жаркой кабины с намерением растянуться на мягкой лужайке. Мы было уже почти устроились в тени каждый по своему вкусу выбрав себе местечко, как вдруг я почувствовал, будто мое плечо прижгли раскаленным железом. Машинально хлопнув себя рукой, я в тот же миг получил еще два не менее чувствительных укола.
С остервенелым воем комары набросились на нас стаей озверевших псов. Вот это были комары, так комары: злые, ненасытные, оголодавшие! Проклиная этот зеленый рай, мы кинулись назад в машину, но и она оказалась уже во власти беспощадных кровопийц.
Одна палатка нас выручает! Она никогда не подводит, спасая от холода, дождя и, самое главное, от комаров. В этом смысле ее не заменит даже костер. Но костер мы все же разожгли и даже посидели у него, слушая, как в сумерках поет и веселится речная урема.
Утро следующего дня было ласковое и тихое. Мягкий свет разливался по зеленому лугу, высвечивая сверкающие блестки росы на траве и пышных купах деревьев. На еще сонной речной протоке томным голосом покрякивал чирок, где-то в кустах заговорщицки ворковала горлица. Маленький теплоходик-буксир, натужно стуча мотором, показался из-за кустов и, наполовину скрытый берегом, прошествовал вверх по реке. Пароходик давно ушел, но в утреннем воздухе еще долго слышалась музыка, перемежаемая стуком работающего движка.
Перед нами лежала широкая пойма Черного Иртыша, разрезанная множеством рукавов, проток, стариц. Изумрудные кущи тополей и ив, чередуясь с не менее зелеными лугами, зарослями кустарников, а кое-где и тростниками, покрывали всю эту цветущую, благоухающую долину. Оттуда доносился нестройный птичий щебет. Парочки бакланов и цапель время от времени молчаливо тянулись вверх и вниз над рекой.
Сегодня нам предстояла переправа на другой берег Иртыша. Дорога шла берегом вдоль одной из его проток. Старые развесистые тополя одиночками стояли с обеих сторон дороги. Вот под колесами загремел деревянный настил моста через речку Кальджир, вытекающую из горного озера Марка-Куль. Мы залюбовались видом медленно текущей воды, ничем не замутненное зеркало которой было усеяно желтыми цветами кубышек.
Сразу за Кальджиром расположился поселок Буран. Проехав его, мы оказались на берегу Черного Иртыша. Большая река стремительно катила мутно-серые валы. У здешних рек половодье бывает дважды в году: в апреле, когда они вскрываются из-подо льда, и в июне, когда высоко в горах, на белках бурно тают снега. Сейчас как раз было второе, летнее половодье. Перекликаясь, низко-низко над волнами проносились кулички-перевозчики. Усевшись на берегу, они жалобно и просительно кричали, помахивали хвостиками и кланялись каждому подходящему к берегу. Тут же, над водой порхали трясогузки, звонко щебеча, реяли ласточки.
Тут и там по берегу валялись опрокинутые вверх дном лодки, пощипывая траву, по зеленому лугу бродила пестрая буренка.
- А где же паром? - спросил я рыбака, одиноко сидящего с удочкой в руках.
- Да вот же, перед тобой, разве не видишь! - отвечал тот, указывая на неуклюжий деревянный плот, сколоченный из досок и покоящийся на двух больших деревянных лодках. Судя по тому, что он был обильно унавожен и затоптан, основное назначение его состояло в перевозке скота.
- А паромщик? - продолжал я расспрашивать рыбака
- Иван-то? Да придет! Вот подъедет еще кто и придет. Одних-то вас он не повезет, - отвечал он и, помолчав, добавил: - Резону нет перевозить одну машину.
Не очень-то это весело – ждать у моря погоды. Однако через два часа подъехал грузовик-фургон. Его предусмотрительные хозяева прихватили с собой и паромщиков - двух бывалого вида мужиков. Выйдя из машины, все о чем-то оживленно заговорили.
«Вот и «Победа» стоит», - долетел до меня голос.
Очевидно, паромщики не слишком торопились плыть через бурный Иртыш, и, как я понял, проблема состояла в том, что река намыла мели и разрушила припаромок.
- А что, коли засядем, - неуверенно ворчал один из них,- вода со вчерашнего дня вон как спала...
- Да уж как-нибудь, ехать-то надо, - уговаривал шофер грузовика.
Наконец паромщики сдались.
- Ладно, если что, пеняйте на себя, - сказал старший и крикнул помощнику:
- Давай, заводи!
Только тут я заметил катерок, приткнувшийся к берегу. Его тут же завели и прицепили к плоту, а мы один за другим въехали на шаткий помост.
Катер застучал мотором, в мгновенье ока бойко сорвался с места и плавно потащил нас за собой на середину реки. Обрывистый берег с припаромком отошел вдаль, впереди открылся водный простор большой реки с множеством островов, рукавов и проток. Ландшафт был настолько живописен, зелень на островах такая яркая, а река полноводная и широкая, что можно было подумать, будто мы плывем по Амазонке. Уже сразу, как только мы отплыли, до меня дошло - насколько рискованным было наше предприятие. Слишком уж бурными показались мне мутные воды реки, а плот утлым и ненадежным. Особое опасение внушал трос, соединяющий плот с катером. Сейчас он казался мне тонким, как нитка. Оборвись он, и тогда нам несдобровать! Мы окажемся в полной власти бурного слепого потока. Но, так или иначе, а наш крохотный катерок, будто испытывая свою судьбу, бесстрашно плыл все дальше навстречу бурным волнам и неизвестности.
Намерения рулевого были мне непонятны. Он явно решил нас утопить. Вместо того чтобы сразу плыть к противоположному берегу, он почему-то направил катер наискось вверх по течению. Теперь мы плыли по узким протокам, лавируя между бесчисленными островами, заросшими топольником и девственным, высоченным ивняком. Истошными голосами там заливались соловьи, кричали иволги, трещали дрозды рябинники, а над водой низко-низко проносились кулики перевозчики. Полузатопленные, подмытые деревья склоняли свои кроны так низко, что едва не задевали нас листвой.
Постепенно я стал понимать замысел паромщика. Он выбирал путь, сообразуясь с обстановкой, и вместе с тем искал подходящее место, где можно было бы причалить к берегу. Это было сложно, так как капризная река постоянно меняла свой фарватер.
Прошло уже довольно много времени, как мы отчалили, и мне, несмотря на все очарование этой романтичной прогулки, хотелось как можно скорее ее закончить. Очень уж неуверенно чувствовалось здесь, на хлипком суденышке среди полноводной и быстрой реки. По моим расчетам мы находились где-то близко у противоположного берега, когда рулевой почему-то вздумал повернуть прямо на зеленый остров.
«Что он, с ума сошел? - подумал я и оглянулся, ища поддержки своим мыслям у остальных пассажиров. – Теперь-то уж он наверняка нас потопит!» Но, крепко подвыпившие, все они хранили молчаливое спокойствие, очевидно, полностью полагаясь на опыт наших мореходов.
В это время в густой листве склонившихся к самой воде деревьев открылся узкий проход, и катер с разбегу вошел в протоку. Содрогаясь от напряжения, он продирался через мелководье, поросшее сплошной щетиной молодого ивняка. Скорость резко упала.
С замиранием сердца следили мы за усилиями катера, отважно борющегося с течением и кустами. Послышался противный шорох - паром задевал за дно. Желтый песок отмели отчетливо просматривался сквозь слой мутноватой воды.
Наступила критическая минута. Извергая клубы сизого дыма, наш крохотный катерок упирался изо всех сил, но их не хватало; он почти замер на месте, а рулевой, будто пытаясь ему помочь, даже привстал со своего сиденья. Шорох все нарастал, пока не перешел в зловещий скрежет. Паром несколько раз дернулся и остановился, окончательно сев на мель.
Приехали! Мы молча переглянулись, понимая, какой бедой может обернуться это приключение. Вряд ли эта малютка стронет севшую на дно махину, груженную двумя автомобилями. Кажется, дошло это и до наших спутников; как стайка вспугнутых воробьев, они прервали пирушку, от первых же толчков рассыпавшись по всему парому.
Катер, как загнанная лошадь, запряженная в повозку с непомерным грузом, становился на дыбы и трясся, дергаясь из стороны в сторону, но только не вперед. Момент был напряженный.
В это время, как нельзя более некстати, из-за деревьев показалась пролетающая мимо цапля. Увидев нас, она в испуге шарахнулась в сторону, явно не оценив наше критическое положение и то, что нам сейчас не до нее.
Пассажиры столпились на одном краю парома. Оживленно перебивая друг друга, все смотрели в воду. Что-то кричал паромщик, но из-за шума мотора ничего не было слышно.
      «Надо передвинуть машину на другую сторону», - наконец догадался я.
И вот на крохотном плоту, чуть ли не на середине реки мы начали маневрировать, двумя автомобилями раскачивая паром. Прошло не меньше двадцати минут, прежде чем наши действия увенчались успехом: плот медленно сполз с мели. Катер поднатужился и за несколько рывков стронул его с места.
Через какой-то десяток метров протока значительно расширилась, и открылся вид на противоположный берег реки. Мотор взревел в последний раз и затих. Паром мягко ткнулся днищем в подводную мель и остановился, но прежде все по команде выскочили на берег и с помощью веревок и ломов стали подтягивать громоздкое сооружение поближе к берегу. Это нам удалось, но не настолько, чтобы можно было съехать машине. От борта парома до берега оставалось еще метра три. Откуда ни возьмись, появились две железные балки. Паромщики перекинули их с борта на берег, образовав сходни, напоминающие железнодорожную колею, но без шпал.
Съезжать по этим балкам? Тут только до меня дошло, что наше приключение с переправой далеко не закончено.
Но водитель грузовика, нисколько не смущаясь, деловито поправил сходни, залез в кабину и уверенно тронул машину. Паром вздрогнул, приподнялся и заплясал на волнах, словно скаковая лошадь, сбросившая седока. Мгновение, и грузовик стоял на берегу.
Наступила моя очередь.
- Давай, давай! - торопили паромщики, энергично размахивая руками.
«Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать!» – наконец решился я. Осторожно тронувшись, я въехал на балки, остановился, повиснув над водой.
- Чего встал? Выезжай! - хором кричали со всех сторон.
Я рванул и в один миг оказался на берегу. Переправа казалась чудом. Все еще не веря в благополучный исход, я вышел на сушу. Наверное, также выходил Колумб на открытый им берег Нового Света.
Напряжение спало и можно было обменяться впечатлениями. Оба мы с сыном осознавали опасность переправы.
- Я думал, не унесет ли нас в Зайсан. Вот бы поплавали! – невесело пошутил Володя.
- Ну да, в виде утопленников. Маме не рассказывай, в следующий раз не пустит.
Мне было не до шуток, я вовсе не ожидая, что такие сюрпризы нам преподнесет дорога. Однако впереди опять была неизвестность.
Примечание спустя почти пол века. Ботаник Б. Шишкин, в 1914 году обследовавший вместе с профессором В. Сапожниковым растительность Зайсанского уезда, пишет: «Паром, действующий веслами, доставил нас через прозрачный Иртыш на его правый берег, где в стороне от реки на сухой степи раскинулось довольно большое селение Евгеньевское или Буран (говорят, будущий город). Недалеко от него к западу темнеет лесистая пойма Кальджира. Село состоит из двух широких улиц с строящейся церковью в центре. Глинобитные домики (80 домов) обсажены молодыми тополями. Есть склад сельско-хозяйственных машин».

                Пески, прерии и мокрая дорога

Вот он у нас под ногами загадочный и еще недавно далекий и недоступный левый берег Черного Иртыша!
Вдоль реки зеленые, пойменные луга и тополёвые рощи, раскинувшиеся узкой полосой.  Мы выехали на высокий берег, очутившись в ковыльной степи.  Небольшим табунком невдалеке паслись кони. Кувыркаясь в воздухе, играли чибисы. Ныряя в высокой траве, деловито и торопливо куда-то бежал кроншнеп. На ходу кивая серпастым клювом, он кричал жалостливо и пискливо.
Слева по ходу рыжеватая гора Ак-кум – заметный ориентир, на границе с Китаем до 1881 года. Там однотонная пустыня с бедной растительностью, между ней и берегом заросшая чием и кустарником джузгуном песчаная степь. Такими вот в моих далеких детских мечтаниях когда-то представлялись прерии дикого американского Запада, когда они только что осваивались первопоселенцами.
Что ждало впереди? Дорога была нам неизвестна, и мы с жадностью вглядывались вперед.
Мы проезжали волнообразную, словно неспокойное море, песчаную местность, густо заросшую высокими травами. Барханы курчавились благоухающими кустами тамариска и чингиля. Одиночные деревья буйно разросшихся ив виднелись в разных концах долины, придавая ей живописный и даже экзотический вид. За окном мелькали зеленоватые зеркала крохотных озер, почти луж, обрамленных молодой порослью камышей. Там плавали маленькие уточки-чирки, лысухи, по отмелям и илистым берегам бродили кулички. Из травяных джунглей у обочины дороги выглянула и тут же спряталась плутоватая мордочка лисички.
Километров через тридцать пески кончились, но дорога от этого не стала лучше, засолонцованная почва с окаменевшими рубцами старой колеи и белыми следами высохшей соли говорила о том, что впереди нас могут ждать не менее серьезные испытания. Действительно, словно в подтверждение моих тревожных мыслей, вскоре стали попадаться сырые и топкие участки. В ложбинах на дороге заблестели лужицы воды от прошедшего совсем недавно ливня.
Вскоре показались возделанные поля; нетронутые целинные степи кончились, мы вступили в полосу цивилизации; разбитая дорога и все чаще  и чаще попадающиеся арыки, наполненные водой, говорили о близости человеческого жилья.
Мы были так поглощены дорогой, что не заметили, как подкралась новая опасность. Скатившись с высоких гор Саура, на нас с двух сторон наступали черные тучи. Вид их был настолько грозен, что меня бросило в дрожь от одной мысли быть застигнутым проливным дождем на этой суглинистой дороге.
Будто ворочая тяжелые камни, из одного края степи в другой лениво прокатился гром. Мы торопились изо всех сил, но все же первые капли дождя настигли нас прежде, чем мы выбрались из сырой низины. Какое-то время, пока дорога еще не промокла, ехать было куда ни шло, но уже вскоре я стал чувствовать, как машина теряет опору, все более разъезжаясь то в одну, то в другую сторону. Её заносило и она моталась из стороны в сторону. Но в этот день нам решительно везло, и прежде чем мы свалились в какую-нибудь яму, совершенно неожиданно пришло спасение в виде высокой насыпи отличной гравийной дороги. Еще одно усилие, машина отчаянно буксует и почти боком вползает на насыпь. Мы спасены! Теперь пусть хлещет, никакой дождь нам уже не страшен!
Громыхала гроза, по обочинам неслись потоки мутной воды - для нас это не имело значения, в машине было тепло и сухо. Поскрипывая, словно маятник часов, мерно двигались щетки стеклоочистителя. Это мерное поскрипывание навевало сон, и мы стали подумывать об ужине и о ночлеге.
Мимо проплыл аул с глухими дувалами и глиняными сараями. Огромные, развесистые тополя во дворах давно уже промокли и не могли укрыть стоящих под ними осликов и коров. Улочки были пусты, словно деревушку люди покинули навсегда.
Между тем гроза с молниями и громом кончилась и перешла в монотонный и ровный дождь. Такой как заладит, идет долго и нудно, но я, не знаю почему, люблю именно такой моросящий и тихий дождь, будь то в октябре осенью или в начале лета - в июне. Мне нравится это темное, ставшее таким северным, небо, эти мрачные, набухшие влагой тучи, спускающиеся чуть ли не до земли и задевающие рваными, лохматыми краями вершины зеленых гор.
На глазах набухала влагой земля, зеленели, наливаясь соками, травы. Благоухание и опьяняющие ароматы зелени неслись в окно.
Уже в девятом часу вечера, съехав с дороги на нераспаханное и усеянное валунами поле, мы расположились на ночлег. Совсем рядом лежал город Зайсан. Дождь почти перестал, тучи постепенно расходились, и на небе зажигались звезды, обещая на завтра хороший день.

                Зайсан - гавань путешественников

Городок вызвал у нас обоих волнение и трепет людей, неравнодушных к истории края. Слава богу, городок не захватил бум социалистического строительства, когда на месте старинных, имеющих удивительно индивидуальный облик домов, возводились казарменно-скучные здания серийных построек. Купеческие особнячки, деревянные срубы, сложенные из вечной лиственницы, каменные или из красного кирпича здания государственных учреждений. Как радуют глаз эти незатейливо украшенные дома после созерцания безликих стен современных хрущоб! Хотелось бесконечно ходить, рассматривая одряхлевшие и растрескавшиеся от старости дома. Разве не интересно было бы узнать историю каждого, кто и когда в нем жил, кто проходил по этой улочке или проулку? Ведь столько замечательных людей побывало здесь! Картины давно минувшего возникали при виде всей этой старины…
-Нет в Восточно-Казахстанской области другого такого места, где осталось бы так много памятников старины, где в неприкосновенной тиши захолустного городка так хорошо сохранились бы старые улочки и дома, - поделился я с сыном. – К тому же он напоминает мне Алма-Ату конца 30- начала 40-х годов.
Но, глядя на тихие улочки провинциального Зайсана, трудно было  представить, что более ста лет тому назад этот город был на слуху всего просвещенного мира, и его название часто мелькало на страницах газет. Это была эпоха великих географических открытий в Центральной Азии, сделанных русскими путешественниками.
Станица Джеминейская или военный пост Зайсанский был основан в 1867 году как пограничный форпост и здесь дань благодарности надо отдать его основателю и.о. военного губернатора Семипалатинской области генералу Ивану Фёдоровичу Бабкову. Уже через несколько лет это был поселок, напоминающий южный городок с домами из сырцового кирпича и с плоскими крышами, с арыками и тополями и ивами вдоль улиц, с огородами и садами. Городок, лежащий на окраине огромной Российской империи, почти сразу же стал местом, откуда отправлялись экспедиции для исследования неведомых пространств Средней Азии. Это было связано с удобным месторасположением города. Совсем рядом находилась таинственная Джунгария, малоизученные Монголия и Китай, южнее - вовсе неизвестный Тибет. До Зайсана доходил почтовый тракт, здесь находился конечный пункт телеграфа, совсем рядом лежало судоходное озеро Зайсан с пристанью Тополев мыс (70 верст от Зайсана), куда относительно регулярно ходили пароходы из Семипалатинска, а с 90-х годов Западная Сибирь была соединена железнодорожным сообщением с Центральной Россией. Все это и определяло удобство для формирования здесь караванов экспедиций, сюда же они возвращались после долгих походов, нагруженные научными материалами - коллекциями животных, растений, минералов, путевыми дневниками и картами.
Улицы Зайсана видели Николая Пржевальского, Григория Потанина, Всеволода Роборовского, Михаила Певцова, Альфреда Брема, Владимира Обручева, Василия Сапожникова, Григория Грумм-Гржимайло и других. Отсюда уходили они, полные надежд и мечтаний, сюда возвращались усталые, но счастливые, отягощенные бесценным грузом научных открытий.
Здесь, отправляясь в продолжительное странствие, путешественники прощались с отчизной, и потом в течение долгих месяцев, а иногда и лет, полных лишений и невзгод, этот городок был их постоянным воспоминанием о родной земле, служа путеводной звездочкой, обозначающей конец их многотрудного пути.
Зайсан был избалован визитами именитых гостей, а учитывая, что через него проходили и торговые караваны из Монголии и Китая, то можно сказать, что жизнь здесь била ключом, и местным мещанам не приходилось скучать. Караваны, как правило, останавливались на берегу речки Джеминейки рядом со зданием таможни. Здесь же они проходили таможенный и ветеринарный досмотр. Толпы народа собирались иногда посмотреть на караваны, прибывшие из дальних странствий. Если для местных обывателей это было любопытное зрелище, то для участников экспедиций наступали радостные моменты начала пути и свершения надежд или, наоборот, волнующие моменты встречи с родиной после продолжительного путешествия вдали от Родины. Вот как описывает В. Роборовский возвращение своей экспедиции в 1895 году из Восточного Туркестана, длившейся два с половиной года:
«Последняя ночь, проводимая в степи, прошла тревожно: масса разнообразных мыслей об ожидающем нас свидании с дорогими соотечественниками в Зайсане, о Петербурге, родных, знакомых теснились в голове и отгоняли сон. Еще при совершенной темноте все уже встали и сидели у костра, с нетерпением ожидая проблеска утренней зари, чтобы двинуться в путь и скорее вступить в Зайсанск,  о котором последний месяц путешествия было столько вожделенных разговоров.
Еще не доходя до города, в горах мы с восхищением услышали неслыханный в течение трех лет колокольный звон зайсанской церкви; там шла служба по случаю праздника введения во храм Пресвятой Богородицы (21 ноября). По мере нашего приближения, звон становился яснее и громче. Вскоре мы с радостью увидели П.К. Козлова с Власенко и А.С. Хахловым, моим старым знакомым зайсанцем и другими выехавшими за город нас встретить.
…На окраине города, при спуске с гор, нас радушно встретили уездный начальник Н.П. Кирьянов и служащие  различных учреждений Зайсанска. Многих я встречал уже не в первый раз. Командир казачьего сибирского полка, он же и командующий войсками в городе, полковник Вологодский, крайне предупредительно приказал приготовить для экспедиции помещение командира батареи. Здесь мы имели полную возможность поместиться сами с людьми и разместить все наши коллекции.
…Зайсанское местное военное и городское общество весьма радушно нас чествовало, устраивая нам обеды и вечера.
…Отдыхать в Зайсане не пришлось: мы перекладывали коллекции для перевозки на лошадях и далее по железной дороге. Хлопоты по отправке и сдаче в транспортную контору для доставления коллекций в Петербург принял на себя зайсанский городской голова А.С. Хахлов».
Некоторые путешественники, например, постоянный спутник Пржевальского, Роборовский был в Зайсане трижды, а сам Н. Пржевальский дважды, в 1877 -1878 и 1879 годах, в общей сложности проведя здесь четыре месяца.
Общение с учеными-географами, с передовыми людьми своего времени не могло пройти бесследно для захолустного Зайсана. Сыновья одного из самых известных жителей города А.С. Хахлова, принимавшего деятельное участие в снаряжении едва ли не всех экспедиций, стали видными учеными; старший - Леонид - микробиологом Пастеровского института в Париже, средний - Венедикт - геологом, профессором Томского университета, а младший - Виталий - зоологом, написавшим книгу «Зайсанская котловина и Тарбагатай».
В 1876 году через Зайсан прошли сразу три экспедиции, одна из которых - знаменитого Альфреда Брема и его ученого спутника О. Финша - проследовала транзитом из Семипалатинска на Маркаколь, а две другие - М.В. Певцова и Г.Н. Потанина были здесь сформированы.
Зайсан тепло приветствовал зарубежных именитостей. В их честь на берегу Джеминейки был устроен концерт хора казаков, а вечером - фейерверк. Все это произвело большое впечатление на немецких гостей, не ожидавших встретить здесь такое культурное общество.
Экспедиция Г. Потанина в Северо-западную Монголию была организована Императорским Русским Географическим обществом, участие же М. Певцова в его первом большом путешествии в Китай, можно сказать, было случайным. Для охраны большого торгового каравана, направляющегося в китайский город Гучен, была назначена казачья сотня и Певцову предложили принять над ней начальство, с тем, чтобы собрать сведения о местах, по которым должен был следовать купеческий караван.
Ровно через год, в декабре 1877 года в Зайсан вошла экспедиция Н. Пржевальского. Первоначально у путешественника не было намерения заходить в этот захолустный городок, но судьба распорядилась так, что ему пришлось прожить здесь в общей сложности четыре с половиной месяца. В пути он заболел кожной болезнью Так как выздоровление не наступало, Пржевальский вынужден был прервать свое путешествие и идти в ближайший русский город для лечения. 20 декабря 1877 года экспедиция вступила в Зайсан, и здешние лекари со всей предупредительностью и старанием принялись лечить знаменитого географа. Бани, примочки, всевозможные мази помогали, но выздоровление шло очень медленно. Пржевальский тяготился вынужденной бездеятельностью, душа рвалась на просторы степей и гор. Пржевальский и здесь не прекращал работу, ходил на экскурсии в горы, делал записи в дневнике, вел ежедневные метеорологические наблюдения.
Некоторой отдушиной будничного пребывания в зимнем Зайсане было общение с местными жителями, по большей части охотниками и знатоками здешней природы А.С. Хахловым, подарившим шкуру дикого верблюда и бывшим начальником Зайсанского военного поста А.К. Тихоновым, который помог раздобыть шкуру дикой лошади. Оба животные были застрелены в пустынях близлежащей Джунгарии зайсанскими охотниками-казахами. Особенно ценен был экземпляр дикой лошади, впоследствии описанный как лошадь Пржевальского и выставленной в музее Академии Наук в Петербурге.
Наконец наступила весна. Засияло солнце, в голубом небе раздавались голоса перелетных птиц. Болезнь отступила. Радуясь предстоящему выходу экспедиции, Николай Михайлович говорил своим спутникам:
«Завтра, наконец, мы выступаем из Зайсанского поста. Избавляемся от тюрьмы, в которой сидели три месяца. Радость неописуемая».
Однако неудачи продолжали преследовать путешественника. Сначала пришла телеграмма от брата о смерти его горячо любимой матери.
Следом за телеграммой о смерти матери от властей из Петербурга пришло предписание отложить экспедицию на неопределенное время из-за осложнений отношений России с Китаем. Надо было возвращаться в Петербург, на родину. 27 февраля 1879 года Н.М. Пржевальский снова в Зайсане. Меньше чем за месяц экспедиция была укомплектована и снаряжена. За это время было добыто 35 экземпляров местных птиц и этим, пожалуй, в основном ограничилась на этом этапе научная работа в Зайсане. Определился и состав экспедиции в 13 человек. Меньше чем за месяц экспедиция была укомплектована и снаряжена. За это время было добыто 35 экземпляров местных птиц и этим, пожалуй, в основном ограничилась на этом этапе научная работа в Зайсане. Определился и состав экспедиции в 13 человек. Ближайшими помощниками у Пржевальского были Ф.Л. Эклон, уже участвовавший в экспедиции на Лобнор и молодой В.И. Роборовский, отправляющийся в Азию впервые. 21 марта на восходе солнца караван выступил в путь. Первая остановка на бивуак – бедное казачье поселение Кендерлик при выходе реки с одноименным названием. Путники по колесной дороге дошли до Майкапчагая, пересекли границу и на долгое время углубились в дебри гор и пустынь Китая.
С не меньшим интересом встречали жители пограничного городка других  своих соотечественников, возвращающихся из дальних странствий.
3 января 1891 года на улицах Зайсана завершилось третье путешествие М.В. Певцова по Западному Китаю, которым он руководил вместо умершего в 1888 году Пржевальского. Караван вез богатые коллекции и, как писал сам Певцов: «На улицах по всему пути до отведенной нам квартиры теснились толпы народа, собравшегося посмотреть на приезд своих соотечественников из далекого путешествия по чужим краям».
Да там и было что посмотреть, ведь караван вез коллекцию из 200 шкур млекопитающих, 1200 шкурок и чучел птиц, 150 рыб и 300 земноводных и пресмыкающихся, а также большие коллекции насекомых, горных пород и растений.
Через четыре года, 28 ноября 1895 года Зайсан увидел возвращение другой большой экспедиции, возглавляемой В. Роборовским и встреча с которой уже здесь описана. Эта экспедиция, длившаяся два с половиной года, едва не закончилась трагически. В пути с Роборовским случился инсульт, его парализовало, и потребовались огромные усилия, чтобы, не поддавшись болезни закончить путешествие.
Своим человеком в Зайсане был В.В. Сапожников, и это понятно, ведь почти всю свою жизнь он посвятил исследованию Алтая. В городе у подножья лесистого Саура он был в 1899 году, когда вел изыскания на Черном Иртыше, в августе 1906 года, когда возвращался из путешествия по Монгольскому Алтаю и в мае 1908 года, когда готовился к обследованию истоков Иртыша. Летом 1914 года, производя ботанические описания Зайсанского уезда, В.Сапожников вновь посетил Зайсан, причем с пристани Тополев Мыс до города его довезли в автомобиле.
В конце мая 1903 года из Зайсана вышла экспедиция уже известного ученого географа Г.Е. Грумм-Гржимайло. Поводом для путешествия послужило предложение министра финансов С.Ю. Витте изучить вопросы русской торговли с Монголией. Грумм-Гржимайло совместил это задание с интересовавшими его вопросами этнографии и происхождения тюркских и монгольских народов. Снарядившись с зайсанскими казаками, 2 июня 1903 года он пересек границу в Майкапчагае и двинулся в Западную Монголию и Урянхайский край (Туву).
В том же, 1903 году, обследуя озеро Зайсан, а также прилегающие окрестности и горы Саур, в городе побывал известный исследователь Казахстана (уроженец Большенарыма) А.Н. Седельников. Собирая материалы для своей книги «Зайсан», свои путешествия по Алтаю он продолжил в последующие 1905, 1906, 1908 и 1910 годы.
В.А. Обручев, наш известный путешественник, геолог и автор популярных научно-фантастических книг после длительного путешествия по Китаю, совершенного в 1892-1894 годах, так заинтересовался Северной Джунгарией, непосредственно примыкающей к району Зайсана, что в течение трех лет (1905, 1906 и 1909 годы) совершал сюда поездки, в качестве опорных пунктов используя Семипалатинск и Зайсан.
 И еще об одной экспедиции хотелось бы вспомнить. Весной 1904 года в Зайсан по приглашению Хахлова приехал доцент Московского университета, автор документального труда «Птицы Алтая», орнитолог П. Сушкин. Путешествие его, как и книги, широко известно, но мало кто сейчас помнит и знает, что вместе с маститым ученым в той экспедиции участвовал Сергей Четвериков, тогда еще студент. Гораздо позже, уже в 20-е годы, Четвериков основал школу современной генетики, ставшую передовой в мире. Репрессированный в 1928 году, ученый был лишен возможности заниматься своей работой, но дело продолжили его ученики, уехавшие за рубеж. Осуществив идеи своего учителя, они стали крупнейшими учеными США и Германии. Но и то, что успел сделать сам С. Четвериков, ставит его в один ряд с самыми знаменитыми биологами XX века.
Незадолго до своей смерти в 1957 году, вспоминая о своем путешествии в горы Саур, С. Четвериков писал: «С какой охотой я бы снова поехал сейчас, невзирая на свои 78 лет, в новую местность, чтобы напоследок жизни хотя бы еще раз испытать то волнение, от которого захлебываешься, когда впервые выходишь на лов в незнакомую местность, сулящую невиданных и неловленных до того бабочек».
Были и другие путешествия и экспедиции, отправляющиеся из Зайсана, но стоит отметить еще одну. Возвращаясь из путешествия по Тибету, 29 мая 1926 года через Зайсан прошел известный художник, путешественник и общественно-политический деятель Н.К. Рерих.
Примечание спустя почти пол века. Памятью о славных визитах и удивительной поре ХІХ века долгое время служил бронзовый бюст Н.М. Пржевальского, поставленный в советское время. Но в начале 1990-х  памятник был варварски уничтожен; какое-то время стоял лишь ободранный постамент в затоптанном скотом сквере. Осталось лишь здание таможни, где останавливался великий путешественник и где раньше размещался краеведческий музей. Теперь это частный дом, а как бы хотелось зайти в этот старый кирпичный дом, увидеть комнату, где жил Пржевальский, в том виде, какой она была во времена путешественника. Остается лишь постоять под сенью вековых деревьев и мысленно попытаться представить, что происходило здесь сто и более лет тому назад, услышать ржание  лошадей, крики погонщиков, голоса усталых путников. Ведь караваны экспедиций останавливались как раз тут, на берегу говорливой Джеминейки. Но, справедливости ради надо сказать, что музей всё-таки существует, хотя и в крохотном, но старинном здании. Благодаря трепетному отношению к истории его сотрудника Жунусова с древнегреческим именем Фемистокл он производит благоприятное впечатление.

                Часть IV. Поединок на болоте
               
                «Поездка по желто-бурым водам озера была
                столь же приятна, сколь и медленна»
                О.Финш и А.Брем. «Путешествие в Западную Сибирь в 1876 году»


                Кулуджунский заказник

Через два дня, обогнув Зайсан с юга, мы приближались к Кулуджунскому заказнику, лежащему в тростниковых займищах и частично в песках.
Сразу за Казнаковкой начались обширные пойменные луга. Чибисы в одиночку и парами кружились, кувыркаясь над зеленеющими полями. Присаживаясь на обочины дороги, желтые трясогузки тревожными криками провожали проезжающие мимо машины, и было непонятно, как это им не надоело - ведь шоссе было очень оживленным. Далеко на юге, там, где кончалась зеленая равнина, цепью зазубренных вершин высились розово-желтые гряды барханных песков. Даже издалека они поражали воображение своей мощью и необычностью.
К расплавленному асфальту липли шины. Словно закипая, шуршала и шипела под колесами гладкая дорога. Волнистыми струйками над ней дрожал и колебался горячий воздух. Машина перескакивала через призрачные лужи и целые озера мнимой воды. Видения миража возникали и тут же бесследно исчезали, растекаясь по синей ленте отполированного до блеска шоссе.
Через несколько километров, переехав по мостику небольшую речушку, мы как-то сразу очутились совсем в другом мире. Вместо зеленеющих лугов по обе стороны дороги теперь тянулись сплошные пески. Сразу повеяло жаром пустыни, словно рядом поставили огромную раскаленную жаровню. Покосившаяся табличка у обочины вещала о том, что здесь находится въезд в заказник. Мы свернули на разъезженный проселок и вдоль речки, оказавшейся Кулуджуном, поехали в глубь песчаной страны.
Голубая полоска воды вскоре скрылась в ядовито-зеленых зарослях болотистой растительности, широко раскинувшихся по низменной пойме. Хорошо накатанная колея то спускалась к самой речке, то отходила в сторону и вилась по холмистым пескам, заросшим ковром роскошного ковыля.
Ковыльный ворс волновался, трепыхаясь по ветру, и от этого и вся степь казалась не степью, а пышноволосой шкурой невиданного зверя, наброшенной на волнообразные, покатистые горки. Шелковисто-травяной мех играл и переливался разными цветами и оттенками, отзываясь на малейшие колебания воздуха и освещения. Стоило потянуть хорошему ветерку, и тогда казалось, что по земле стелется стая серебристо-бурых лисиц и воздух раздувает их длинную шевелюру.
Ветер стихал, бессильно теряясь в барханах, и степь покорно замирала, превращаясь в белесую, седоватую равнину, будто припорошенную мокрым, свежевыпавшим снежком.
Лишь на минутку задерживался над долиной штиль; в следующую новый порыв заставлял вздрагивать степь нервным ознобом, и точно буйный зверек волной пробегал из одного края равнины в другой.
На солнышко наплывало легкое облачко, менялось движение воздуха, и степь вдруг становилась такой, какой ей и положено было быть: светло-зеленой, поросшей светлым ковылем, колышущимся на вольном просторе.
Чем дальше от реки, тем холмистей и пустынней становилась местность. Постепенно переходя в сплошные пески, травянистая степь замыкалась высокими барханными грядами, обросшими пушистыми сосенками, придававшими им вид лохматых верблюжьих горбов. Кое-где, сгрудившись в одном месте, деревья образовали крохотные рощицы; с большой натяжкой их можно было назвать даже лесом.
Со стороны реки несся нестройный хор всевозможных звуков. Скрипучими голосами пели камышевки, слышалось приглушенное утиное покрякивание, цоканье лысух, разные непонятные шорохи и всплески. Над тростниками то и дело проносились утки, а чайки и крачки, пронзительно крича, устраивали в воздухе отчаянную перебранку. Изредка низко над зарослями пролетал болотный лунь. Летел он неторопливо, слегка с ленцой, и из желания показаться барином явно напускал на себя важный вид. Он даже не летел - величественно плыл по воздуху, и лишь едва поворачивая голову, неспешно осматривал свои угодья.
Несколько раз над зеленеющими болотными займищами пролетели белые цапли, вспугнутые с серых лугов, поднимались длинноклювые кулики-веретенники. Отчаянно кувыркаясь в воздухе, они оглашали окрестность жалобными криками: «Веретю... веретю-юю... верете-ень...»
Временами тростники у берега расходились в стороны, и открывался вид на медлительную сонную реку; водная поверхность ее местами сплошь заросла желтыми цветами кубышек. Распарывая зеркальную гладь, с воды испуганно взлетали табунки красноголовых нырков; красноклювые камышницы, вскрикивая визгливыми голосами, торопились уплыть в густую прибрежную чащу. Уже первые впечатления говорили о том, что река здесь была средоточием богатой и разнообразной жизни.
Между тем дорога становилась все хуже. Разбитая грузовиками, теперь она имела вид свежей пашни с двумя проложенными по ней глубокими колеями.
Песок фонтаном летел через капот, с сухим шорохом осыпаясь на ветровое стекло. Машину кидало из стороны в сторону, и все, что находилось в кабине - рюкзаки, постель и разная снедь - по воздуху перелетало из одного угла в другой. Пытаясь удержать вещи на месте, Вова молча переносил эту болтанку, только изредка бросая на меня выразительные взгляды.
- Терпи, иначе завязнем, - только и мог сказать я, не отрывая глаз от дороги.
Мы проехали по пескам уже пятнадцать километров. До озера, нашего конечного пункта, оставалось совсем немного. Я ожидал, что вот-вот блеснет полоска воды, но в этот момент сорвавшийся с места тюк со спальным мешком мягко, но чувствительно толкнул меня в спину. Оглянувшись, я только на миг сбросил газ, но этого было достаточно, чтобы машина моментально остановилась, точно влипнув в густой клей. Казалось, кто-то схватил ее мертвой хваткой сразу за все колеса. Мы завязли прочно и основательно.
Солнце давно уже поднялось к своей высшей точке и, застряв там, по-видимому, навечно, немилосердно поливало нас потоком горячих лучей. От раскаленных барханов веяло невыносимым жаром. Превозмогая себя, мы ползали по горячему песку, подкладывая под колеса вороха сухих можжевеловых сучьев, а рядом суетились крохотные лупоглазые круглоголовки и, задрав мордочки, с любопытством взирали на нас.
В замершем воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка. Пот струился с нас градом, песок противно скрипел на зубах. Все время прикладываясь к пятилитровому бидону с чаем, мы осушили его до дна, но это нисколько не умерило жажду.
Жара и тяжелая работа измотали нас до изнеможения, а машина и не думала трогаться с места. Наконец я взмолился: «Надо передохнуть».
Мы огляделись по сторонам, ища, где бы спрятаться от солнца, но оказалось, что и приткнуться негде: везде одуряющее пекло, нигде ни кусочка тени.
«Тю-иль-ри... тюиль-ри», - все время надоедливо и монотонно пела какая-то пичуга. В досаде хотелось отмахнуться от нее, как от назойливой мухи. Все птицы давно примолкли, отдыхают под кустами в тенечке, а этой никак неймется!
Песенка была так себе, ничего не значащая, безликая. Но, прислушиваясь к меланхолическому повторению незатейливых звуков, я чувствовал какое-то успокоение.
Отдохнув, мы снова взялись за работу, и дело пошло на лад, машина вырвалась, наконец, из песчаных тисков. Повеселевшие, мы поехали дальше, а я, счастливый, вполусерьез сказал сыну: «Знаешь, а ведь это пичужка нам помогла!»

                Малахитовое озеро

Вскоре мы подъехали к малахитовому озерку, почти закрытому стеной высокого тростника. За широкой поляной на берегу высились гряды песчаных барханов. О лучшем месте для лагеря нельзя было и мечтать. Я выключил мотор, блаженная тишина окружала нас. Нет, тишина вовсе не была мертвой. Мы вышли из машины и услышали далекие птичьи голоса, шелест листвы и шорох тростника. В траве тихонько стрекотали кузнечики, шурша слюдяными крылышками, в воздухе реяли большие стрекозы. Из зеленого облака раскидистого ивового куста выскочила синегорлая  птичка самец варакушки и, бурно приветствуя, разразилась бойкой, задиристой песней. Повеял освежающий ветерок и донес ароматы озера: запахи воды, водорослей и мокрой травы. Не сговариваясь, мы дружно зашагали к воде.
Некоторое время слышалось лишь хлюпанье и плеск, сопровождаемое радостными, довольными возгласами. Только умывшись, мы обнаружили, что вода у берега желтоватая, вонючая, с мириадами плавающих в ней мелких живых существ. К тому же стена камышей закрывала вид на озеро. Мы разулись и зашагали босыми ногами по илистому дну.
Отсюда озеро открылось вовсю ширь. Оно было как полированное стекло, ничем не взволнованное и не замутненное. Белые цветы кувшинок тут и там покоились на его глади. Крупные капли росы, застрявшие в лепестках, блестели на солнце. Типичное степное озерко, над которым стоял птичий гвалт.
- Да, кажется птиц здесь навалом!
На что Вова сдержанный человек, но тут не мог скрыть своего восхищения.
Смыв пыль и охладившись, мы только теперь пришли в себя и смогли осмотреться. Наша поляна представляла собой раскинувшийся амфитеатром песчаный луг, заросший мелкой, нежной травкой. Совсем рядом начиналась пустыня: горы розово-желтого песка с кустиками джузгуна на гребнях; укромные, знойные долинки между барханами манили экзотическими зарослями чингиля и бисером множества мелких следов на песке. У подножья барханов, на берегу пышными облаками зеленели густейшие кусты тальников, шиповника и крушины - неплохое место спасения от палящих лучей солнца.
Ковыльная сизо-седая полоска степи, примыкающая к нашей поляне с разбросанными по ней там и сям кудрявыми золотисто-зелеными соснами, да стелющийся по пескам сине-зеленый можжевельник дополняли картину этого уединенного уголка.
Под ближними соснами оказались целые залежи сухих дров: янтарно-золотистые сосновые сучья. Нашелся здесь и родничок с прохладной водой, а под сенью густого ивняка можно было отдыхать в жаркие часы дня.
Толстенькие и забавные суслики игрушечными куклами то и дело выскакивали из норок. Словно резвящиеся дети, радостно вскрикнув, они тут же скрывались обратно. Рядом соловей-варакушка, развлекая, пел одну песню за другой. Запрокинув головку, он старался изо всех своих птичьих силенок, в горлышке его что-то булькало, свистело, звенело, а лазоревое пятнышко на груди сверкало, как драгоценный камень.
Со всех сторон неслись бодрые и веселые песни и крики - это, пролетая над нами, нас приветствовали многочисленные болотные птицы.
Лазурное озеро лучилось, подмигивая солнечными бликами и вспыхивающими искрами играющей рыбы. Да, здесь стоило пожить!
Разжечь костер было делом нескольких минут. Прокаленные солнцем, сосновые сучья горели как сухой порох.
На обед мы сварили наше любимое блюдо - полевой суп с картошкой и зажаренным луком, а, насытившись, растянулись возле костра.
Звонкие комарики, словно очарованные прелестью летнего дня, кучкой звенели где-то в вышине, мирно и покойно навевая сон и дрему.
Жара спадала. Приближался вечер. Все больше оживлялись птицы, нестройным хором резких, визгливых криков оглашая берега озера.
Тысяча стрекозок вылетели на охоту и как угорелые носились в вечернем небе, гоняясь за комарами. Казалось, сам воздух дрожал и колебался от блеска трепещущих прозрачных крылышек.
Солнце, до сих пор неподвижно висевшее в одной точке неба - зените, вдруг стало быстро скатываться к краю неба. По пути оно застряло, зацепившись за скопище облаков у горизонта и, выглядывая оттуда краешком огненного диска, посылало во все стороны золотые и серебряные стрелы.
Свет потухающего светила разлился по всей долине. Барханы, сосны, на глазах меняя окраску, сначала позолотились, потом, по мере того как угасало солнце, стали тускнеть, приобретая самые невероятные оттенки от розового до фиолетового. Наконец солнце бросило на землю прощальный луч и погасло, исчезнув за кромкой тростников. Сразу все поскучнело, сделавшись однотонным, и лишь одно небо продолжало светиться прозрачной ясностью. Но постепенно и оно все более меркло, наливаясь холодностью. В сгущающихся сумерках одна за другой зажигались звезды. Нудную, тоскливую песню затянули комары. О прошедшем дне теперь напоминала только алеющая полоска неба на западе, да отчаянные крики чаек, которые, укладываясь на ночлег, никак не могли закончить свои яростные, бесконечные споры.
В песках неумолчно пели сверчки, над нашими головами, нисколько не таясь, со свистом пролетел табунок уток. Промелькнув черными тенями на фоне звездного неба, они исчезли в далеких барханах.
Потянул прохладный ветерок и отогнал несносных комаров. Вдруг уютную тишину вечера прорезал тревожный и резкий крик. Будто охнул кто-то большой и страшный. Совсем рядом, вот там, за черной стеной тростников. Это было так неожиданно, что мы невольно вздрогнули и переглянулись: кто бы это мог быть? И тут до меня дошло: это же косуля! Ну и голосок!
Рявкнув несколько раз подряд, козел замолчал, и мы услышали гулкий топот и треск тростника. Косуля чего-то испугалась и прыжками помчалась по болоту.

                Ложная тревога

Костер догорал. Потянуло ко сну. Самое время забраться в палатку под одеяло. Я встал и тут же замер, пораженный. На дальних барханах желтым огнем полыхали сосны. Несмотря на большое расстояние, видно было, как сияющий ореол пламени дрожал и колебался над кронами деревьев. Огонь вырывался из-за сосновых ветвей, языки пламени жадно тянулись вверх и, хотя до дальних высоких барханов было не меньше пяти километров, мне казалось, что я вижу и слышу, как извиваются, корчатся и трещат в огне смолистые сосновые ветви. Пожар!
- Вова, - крикнул я прерывающимся голосом, - смотри, горит!
Первой реакцией было недоумение: отчего случился пожар? Ведь не могли же там, в совершенно безводных песчаных барханах оказаться люди!
Окаменев, смотрели мы на отдаленную вспышку грозной стихии. Что делать? Конечно, тушить. Но как быстро добежать туда в такую даль? Путь по пескам займет не меньше полутора-двух часов. За это время все успеет сгореть!
Пожар, как видно, только начался. Загорелось ли на месте или огонь перевалил через гребень - сейчас некогда было об этом гадать. Но распространялся и ширился огонь с заметной быстротой. Хорошо было видно, как все больше багровея, пламя наливалось силой и жаром. Еще бы! В этом пустынном пекле сосны буквально сочились янтарем смолы. Поднеси спичку - и вспыхнет! Пожар тут все равно, что взрыв. В горячем воздухе он может мчаться со скоростью автомобиля. Если его не остановят голые пески, то он придет и до нас  спалит всю степь. Надо спешить.
- Берем лопаты и бежим! - наконец крикнул я и бросился к машине. Схватив лопату, я лихорадочно подумал, что может понадобиться еще. Но брать ничего не пришлось. Мне показалось, что сын потихоньку смеется. В такой-то момент! Я оглянулся и открыл рот от удивления. Я был потрясен! Над барханами вставало... ночное светило. Луна!
Огромный раскаленный шар почти весь выкатился из-за гряды песков. Вот он оторвался от горизонта и повис в небе сияющим медно-серебряным блюдом. И уже ничто не напоминало о только что пылавшем пожаре. Чем выше поднимался желтый шар, тем больше он остывал и бледнел, на глазах все уменьшаясь в размерах. И вот уже плывет по небу привычная луна, холодная, безжизненная, мерцающая слитком серебра.
«Ворк... ворк... ворк...» - коротко и сердито, будто лая, ворчала какая-то птица в болоте. Нет-нет, да и вскрикивала одна из неуснувших чаек.
«Фсь... фссь», - то и дело посвистывали быстрые утиные крылья. Глухо ухнула выпь, помолчала и протрубила еще три раза.
- Ну вот, - сказал я, засыпая, - завтра отправимся в гости к старой колдунье. Вот только как ее разыскать в этом болоте!
Белый туман стелился над озером и болотом. Медленно плыла луна, освещая крохотную палатку с двумя одинокими путешественниками, забравшимися в эти уединенные края.

                Журавлиное утро

Утром меня разбудили далекие крики. Тревожно-торжественные звуки лились и лились над порозовевшим утренним небом.
Серебряные звуки горна! Золотые трубы фанфар!
«Кру-ру... курр-рру!» - что-то волнующее и знакомое. Играют все вразнобой, но как слаженно получается! Чисто, звонко!
Что это? Ах, да! Ведь это же журавли трубят зорьку!
Пора! Пора вставать! Какая неведомая сила толкает в эти минуты со сна! Да и можно ли спать под эту берущую за душу музыку! Проспишь утро - прозеваешь весь день.
Было раннее утро. Над барханами вставало розовое, в легкой дымке, заспанное солнце. Свет робкий, дрожащий, бежал по степи, зажигая алмазные искорки в холодных росинках, обильно усеявших ковыль. День обещал быть жарким, но сейчас на земле еще лежала сладкая истома ночи. Глубокие в тени ущелья и долины между барханами источали прохладу.
Комарики натолклись, угомонились за ночь, и теперь все попрятались по укромным закоулкам. Остывший песок казался влажным и мягким на ощупь; он приятно холодил ноги, не то, что в полдень, когда до него нельзя было дотронуться.
Я вылез из палатки и, как был босой и в трусах, прошел на берег озера. Оно еще не очнулось от сна; ни один порыв ветерка не взрябил и не нарушил его поверхность. Нега и лень лежали на нем. Ни шумных криков птиц, ни плеска, ни шороха тростников. Плотно сомкнув венчики цветов, в тени берега крепко спали кувшинки. На середине озера одинокой корягой торчала голова чомги. Увидев меня, птица хрипло заворчала скрипучим, по-вороньему грубым голосом: «гва-гва-гва!»
Из прибрежных зарослей выплыла лысуха - черная птица с белой отметиной на лбу, а вслед за нею шесть ее пестро-серых малышей. Растянувшись длинной цепочкой, выводок неспешно поплыл вдоль берега, то и дело скрываясь за островками камышей. В дальнем углу, там, где озеро терялось в болотистой, сплошь заросшей камышами низине, в воздухе кружились чайки. Они порхали точно осенние листья, поднятые с земли ветром. Глухие гортанные крики доносились оттуда неясным, отдаленным гулом. Озеро жило своей размеренной, давным-давно заведенной жизнью.

                Первое знакомство с водяной стихией


Мы завтракали, давясь кусками и обжигаясь горячим чаем. Обоим не терпелось отправиться в путь. Сегодня предстояло первое знакомство с озером, в первую очередь нас интересовало, соединяется ли оно с рекой.
Спустили на воду надувную резиновую лодку, шестом оттолкнулись от берега, и наш челнок плавно закачался на волнах. Плыть было легко и приятно. На спокойной воде резиновое суденышко показывало неплохие мореходные качества. Шест легко доставал дно озера, глубина его не превышала двух, от силы трех метров. В зеленовато-прозрачной воде отчетливо просматривались буровато-желтые водоросли, клубящиеся на дне, и стаи красноперых рыбок, серебряными стрелками мелькающие в глубине.
Как только мы отчалили, чайки, до этого безмятежно кружившиеся над озером, стали проявлять признаки беспокойства. Сначала они подлетали в одиночку, а потом накинулись на нас всей тысячной стаей. В воздухе завертелась, зашумела многоголосая птичья карусель. С отчаянными криками птицы кружились над нами, кувыркаясь и пикируя. Они визжали и рыдали, угрожали и ругались, словом, делали все, чтобы оглушить, напугать, прогнать. Правда, воинственный пыл их вскоре стал утихать, а когда они увидели, что мы проплываем мимо, то и вовсе от нас отстали. Но самые недоверчивые еще нет-нет, да и подлетали к нам, считая своим долгом прокричать свое гневное “кра-аак!” Этот назойливый и изрядно надоевший эскорт сопровождал нас еще долго, и даже отплыв уже довольно далеко, мы время от времени видели у себя над головой воздушных разведчиков, как видно, посланных на новый досмотр.
Распугивая уток и лысух, наша лодка беззвучно скользила по воде. Без приключений мы пересекли все озеро и приблизились к противоположному берегу, представлявшему собой скопление бесчисленных сплавин - плавающих торфяных островков. В поисках прохода к реке мы поочередно заплывали во все заливы и лагуны, и это блуждание по извилистым водяным коридорам напоминало детскую игру в лабиринт, когда требуется найти единственный выход из хитроумно запутанных лазеек. То и дело мы заплывали в тупики, возвращались назад, и, отыскав другую протоку, начинали плутать заново.
Сгрудившиеся в один массив, сплавины по своему виду ничем не отличались от низменного заболоченного берега. Но стоило только ступить на его край, как он стал немедленно погружаться в воду. Ощущение было таким, будто я стою на зыбком плоту из не скрепленных между собой бревен. Не успел я опомниться, как островок разломился под ногами, и я очутился по грудь в воде.
Какая это была холодная, ну просто ледяная вода! Безжизненная, черная от поднявшегося со дна ила, да еще и затхлая.
Приторно пахло гнилью, ноги вязли в рыхлом грунте. Я барахтался, зажатый обломками плавающих глыб, и тщетно пытался ухватиться за лодку. Гарцуя на воде, она отпрыгивала от меня словно резиновый мячик. Наконец Вова догадался ухватиться за островок и притянуть к нему легкий челнок, после чего я вскарабкался на корму.
Где вплавь, а где волоком нам удалось пробиться через заслон сплавин. Торфяные острова расступились, и открылась цепь широких водяных проток, по которым можно было двигаться почти беспрепятственно.
Вот где было раздолье водяным птицам! В этой уединенной части озера, надежно укрытой от глаз людей, гнездились самые разные водоплавающие. То и дело нам попадались гнезда чомг - плавучие островки из кучек тростника и водорослей. Гнезда были совсем на виду, но, как ни торопились хозяева, они все-таки успевали прикрыть лежащие там яйца пучками мокрой травы и тины.
Вдруг Вова замер с поднятыми веслами, и лодка, плавно ткнувшись в камыши, остановилась. Я вопросительно взглянул на своего спутника, но он только молча кивнул головой. Теперь и я увидел, как совсем недалеко от нас заколебались зеленые стебли, послышалось тихое бульканье, и из зарослей выплыл зверек, очень похожий на крысу, но покрупнее.
Ондатра! Догадаться не составляло большого труда. Рассекая воду, зверек плыл в нашу сторону. Поравнявшись с лодкой, он бросил на нас равнодушный взгляд подслеповатых глаз, и трудно было понять, не разглядел ли он нас или просто не посчитал нужным обращать внимание.
В зубах ондатра держала пучок зеленого рогоза, всем своим видом напоминая собаку с добычей. Молча взобравшись на островок, она энергично встряхнулась, отчего ее шерсть сразу приобрела вид приятного рыжего меха и, сердито посапывая, стала закусывать. Мне показалось, что зверек не боится нас, но я ошибся. Стоило мне сделать одно неосторожное движение, как ондатра сразу спрыгнула с берега, шумно хлопнув голым хвостом по воде. Видно, зверек пировал здесь не один раз, так как вся поверхность воды вокруг была усеяна обломками и огрызками молодых побегов рогоза, камыша и кувшинок.
Мы протиснулись еще с десяток метров по сузившемуся проходу и увидели внушительное сооружение: большую кучу из полусгнивших обломков всевозможной водяной растительности, скрепленную илом и тиной.
- Хатка ондатры, - коротко сообщил я.
- Ничего себе избушка, - удивился сын, - настоящая крепость!
Действительно, по сравнению с размерами зверька, жилище было явно великовато. Зато, как видно, хозяева чувствовали себя в нем в безопасности.
Между тем стало заметно течение. «Река», - догадался я. Озеро цепью проток и стариц незаметно примкнуло к Кулуджуну. Итак, проход был найден, но прежде нам предстояло преодолеть густой частокол из тростника. Пришлось вылезать из лодки и, рискуя пропороть дно, волоком тащить ее через последнее препятствие.
И вот она река! Вырвавшись из цепкого плена камышей, наше суденышко свободно устремилось вниз по узкой полоске воды, словно по извилистому коридору с высоченными тростниковыми стенами. Изредка тростники расступались, уступая место кудрявым кустам тальников, пышно разросшихся на полузатопленных берегах.
Речка плавно несла нас по своему течению, так что и грести не было необходимости, а для того чтобы держать лодку на середине, достаточно было слегка шевелить шестом. Мы устроились поудобнее и, полулежа, предались безмятежному созерцанию проплывающих мимо берегов. Жара, повисшая над раскаленными барханами, здесь совсем не чувствовалась. Воздух, напоенный запахами реки и влагой, освежал, делая наше плавание приятной прогулкой. После вчерашних мытарств с машиной этот отдых был очень кстати и казался нам естественным и вполне заслуженным.
Кулуджун неспешно струился, петляя из стороны в сторону, поэтому мы не столько продвигались вперед, сколько крутились на одном месте. Нас это вполне устраивало, так как каждый изгиб реки таил в себе возможность новой и всегда неожиданной встречи. В тихих, укрытых со всех сторон затонах вели спокойную жизнь многочисленные обитатели водного царства. Об их присутствии мы догадывались по испуганным голосам и всплескам, доносящимся из окружающей чащи. Нередко кое-кого из них нам удавалось застать врасплох и, надо было видеть, какой эффект производило наше внезапное появление. С криками страха в панике разбегались утки, камышницы, лысухи, в первый момент позабыв даже о том, что они умеют летать.
Мы пересекли широкий, открытый плес, как вдруг поверхность воды всколыхнулась, побежала легкая рябь, и рядом с лодкой показалась рогатая голова на длинной шее. Это была большая поганка. Испуганно взглянув на нас выпученными от страха глазами, она молча перевернулась и ушла под воду так же бесшумно, как и всплыла.
Голубая лента реки служила путеводной дорожкой не только для плавающих, но и летающих. Напряженно уставившись в воду, над рекой одна за другой летели крачки. Высмотрев добычу, они камнем падали вниз; в тишине то слева, то справа слышались громкие всплески-шлепки о воду. Схватив рыбу, крачки молча поднимались и продолжали прерванный полет.
Возвращаясь с кормежки, вдоль реки медленно и молчаливо тянулись цапли, изредка показывались выпи, своей неуклюжей фигурой отдаленно напоминая летающих ящеров.
Так плыли мы, подчиняясь ленивому течению реки, пока наша сонливость не была разбужена неожиданно громким звуком. Казалось, кто-то разом разорвал над головой холщовое полотно или лист плотной бумаги.
Взглянув вверх, мы увидели большого бело-серого гуся. Ничего не подозревая, он летел над самыми макушками тростников и вдруг прямо перед собой увидел лодку с людьми. Перевернувшись в воздухе, он так резко затормозил, что, наверное, едва не переломал себе крылья.

                Приключения на реке. Гусёнок Гоша

Время летело быстро и незаметно. После полудня, остановившись под нависшим кустом ивы, мы с аппетитом пообедали сушеной рыбой и хлебом, запивая все чаем из фляжек.
Мы закусывали, а рядом, раскачиваясь на тростнике, неугомонная камышевка развлекала нас непрерывной трескотней.
- Неплохо было бы вздремнуть, - заметил я, когда мы покончили с обедом, и, откинувшись на борт лодки, по-барски развалился, но тут же вскочил, словно ошпаренный. Резиновые борта накалились на солнце так, что к ним нельзя было притронуться.
Мы проплыли уже несколько километров, когда русло реки как-то неожиданно сузилось до ширины не более двух-трех метров. Быстрое течение подхватило лодку и стремительно понесло в узком зеленом туннеле. Переломанные сухие тростины, перегораживая путь, угрожающе торчали навстречу. Зевать здесь было нельзя. Вдруг чаща по берегам почти сомкнулась, впереди шумно забурлила вода.
- Берегись! - крикнул я, и мы, перегнувшись и прикрыв руками лица, врезались в частокол из ощетинившихся острых штыков. Лодка вертелась волчком, поворачиваясь поперек, и то и дело утыкалась в берега. Мы суматошно суетились, едва успевая отталкиваться веслами и шестом. Наконец туннель кончился. Заросли раздвинулись, и наш челнок умиротворенно закачался на легких волнах очередного плеса. Это уже гораздо позже я узнал, что местные рыбаки и охотники называют это место водопадом. Не успели мы вздохнуть от треволнений, как тишина затона взорвалась грохотом обрушившегося на нас совсем иного водопада. Резкий гогот и дробный топот множества ног по воде возвестил о том, что мы вторглись во владение диких гусей. Отгородившись от всего мира непроходимыми болотами, они с самой весны мирно благоденствовали в мелководной, кормной лагуне, и ничто не нарушало их спокойную, размеренную жизнь. Можно представить испуг и переполох осторожных птиц, когда мы появились так неожиданно и негаданно. Отчаянно работая ногами и крыльями, они в диком ужасе шарахнулись по сторонам. Еще немного и гуси врезались бы в стену тростников, но в последний момент оторвавшись от воды, они разом исчезли за зеленым барьером.
И вот уже снова тихо, и только плавающие белые перья и пух, да успокаивающая рябь волн напоминает о только что виденном. А в ушах все звенят гортанные гусиные голоса: «Ка-га-ак…ка-га-ак», - частое торопливое шлепанье перепончатых лап по воде: «Та-та-та», - и сухое, свистящее маханье широких, мощных крыльев, загребающих и рассекающих воздух.
Взволнованный, я нагнулся, чтобы поднять оставшееся плавать перо, и тут нечто странное приковало мое внимание. Среди зеленеющей ряски и камышей, словно кто рассыпал поплавки. Желто-черные блестящие наконечники тут и там торчали из воды. Вова тоже, будто завороженный, рассматривал их с не меньшим интересом.
- Смотри, смотри! – вдруг возбужденно заговорил он. Показывая рукой вниз. Я пригляделся и увидел в воде светлые вытянувшиеся фигурки, медленно перебирающие лапками.
«Да ведь это же гусята! – дошло до меня. - Вот хитрецы, спрятались в воду, а чтобы не задохнуться, высунули наружу носы». Таких гусят зовут хлопунцами. Летать не умеют, зато бегают, будто ладошками хлопая по воде перепончатыми лапками.
Мы хотели плыть дальше, но увидели застрявшего в камышах одного из таких хлопунцов. Видно, запутался и уже выбился из сил.
Вызволяя малыша из плена, я обратил внимание, что у него не в порядке нога. Гусенок держал ее на весу, отказываясь ступать.
- Что с ним? – спросил Вова, от которого не ускользнула моя озабоченность.
- Кажется, сломана ножка. Не повезло бедолаге.
- Давай возьмем с собой! – сразу взмолился сынишка. – Мы его вылечим. Вот увидишь, он обязательно выздоровеет!
Он осторожно взял гусенка в руки. Тот слабо щипался клювом, а потом, пригревшись, успокоено уселся в ладонях.
- Вот еще не хватало, навязался-таки на нашу голову, - ворчал я, -
неодобрительно посматривая на незваного гостя.
Меня не очень-то прельщала перспектива содержать дикого пленника, тем более больного. Это большая и хлопотная обуза, а главное ответственность за жизнь этого калеки. Но у сына был такой просящий вид…
Перебинтовав лейкопластырем с тряпочкой поврежденную ногу, мы посадили его на рюкзак. Он поерзал, выбрав местечко поудобней, улегся и задремал.
-Назовём его Гошей, - предложил сын.
Я не возражал. Гоша как–то сразу вписался в наш маленький коллектив. Отныне мы путешествовали втроем.
Так плыли мы, потеряв всякое представление о времени и пространстве. Поглощенные созерцанием, мы не замечали, как летят часы. Мне казалось, что мы проплыли уже не меньше десятка километров, а между тем песчаные барханы, высившиеся над нашим лагерем, смотрелись почти так же и отсюда, разве только повернувшись  другим боком.
Неожиданно из-за стены тростников, едва не задевая пушистые метелки, вылетела остроклювая птица с несколько зловещим силуэтом.
«Ква-ак!»  - хрипло каркнула она и, неловко перевернувшись в воздухе, резко качнулась в бок и пошла на второй круг.
- Выпь, - определил мой матрос, уже поднаторевший в орнитологии, провожая глазами улетающую птицу.
Выпь отлетела довольно далеко от нас, но снова возвратилась и повторила свой маневр. Со стороны казалось, что ее кидает ветром.
- Беспокоится…где-то недалеко гнездо. Вот бы кого поискать!
Для меня она была диковиной, не менее заманчивой, чем филин.
 Между тем  речка, разбившись на множество проток, стала на глазах мелеть, как-бы растворяясь в зеленом море растительности. Мы пробовали пробиваться через этот заслон, но он становился все гуще и гуще, пока не окружил нас сплошной стеной.
Сомкнувшись наподобие свода над головой, тростники невнятно шумели, навевая безотчетную грусть. Похоже было на то, что наше сегодняшнее водное путешествие подошло к концу. Да и день уже давно завершился. Я посмотрел на часы и ахнул: шел девятый час вечера, а ведь мы отплыли где-то в восемь утра. Двенадцать часов на воде, пора возвращаться, не успеешь оглянуться, стемнеет.
Мы вытянули лодку на мелководье, сложили и, кое-как втиснув ее мокрую, в тине  в рюкзак, побрели по лугу, затопленному теплой, как парное молоко, водой. Шустрые щурята стремглав кидались из-под ног в стороны, чтобы тут же спрятаться, запутавшись в густой траве. С высоких  травяных кочек то и дело взлетали длинноносые бекасы и с тревожными криками «чи-ка, чи-ка» спиралями взвивались в небо.
Широкий пойменный луг, заросший ярко-зеленой травой, среди которой выделялись высокие кустики солодки и подорожника, краем упирался в сыпучие барханы. Низко севшее солнце озаряло все розовым светом, а от кустов пролегли длинные, густые тени.
Пока мы добирались до дороги, нас буквально загрызли какие-то мелкие мошки. От них не было никакого спасу, они лезли в глаза и уши, совершенно не признавая репудина. Подстегивая себя ветками, мы рысцой бросились подальше от сырого места и остановились только среди песчаных барханов.
Солнце окончательно угасло. Мошки, наконец, отстали от нас, но теперь на смену им прилетели комары. Они гудели степенно и внушительно, не то, что легкая мошкара. Немного ныла спина и ноги, под рубашкой горело обожженное на солнце  тело. И все-таки, как приятно было шлепать босыми ногами по не успевшему остыть, еще теплому песку!
  Кудрявые кусты густого тальника, подступающие вплотную к дороге, казались загадочными, мрачными, таящими в себе засаду. Со всех сторон, каждый на свой лад, пели варакушки. Затихал птичий гомон на озере. Стоило зажмурить глаза и повторялось все виденное за длинный  день: река, перекаты, зеленый коридор и птицы, птицы… Белые, парящие в воздухе, кричащие, стонущие, плачущие, ликующие…
Стемнело. Я нисколько не удивился, если бы на нашем пути вдруг возник силуэт  крупного зверя. Я даже ждал этого. Вот сейчас, выйдем за поворот, а там грузная и приземистая фигура кабана или грациозная косуля. Ведь видели же мы их следы, да и голоса слышали не один раз.  Но этого не случилось. Вот мы уже прошли узкий и темный коридор, примыкающий к нашей поляне. В конце ее палатка, вечерний костер, ужин, чай и отдых. Как интересно можно прожить день! Сколько событий он может в себя вместить!

                В тростниковых крепях

На следующий день мы повторили водное путешествие, но уже в обратном направлении: снизу вверх. Пешком добравшись до низовий реки, мы спустили на воду лодку и поплыли против течения. После вчерашнего отдыха, на этот раз пришлось изрядно потрудиться. Местами течение было настолько сильным, что не помогали ни весла, ни шест и тогда не оставалось ничего другого, как лезть в воду и толкать лодку руками. На этот раз путешествие получилось не столько познавательным, сколько спортивным. Но мы нисколько и не жалели: кто откажется от удовольствия в жаркий день побродить и искупаться в чудесной, ласковой речке с мягким песчаным дном!
И опять мы не замечали, как летит время. Из воды не хотелось вылезать, мало сказать, что она спасала от жары, сейчас нам казалось, что вода - единственная стихия, где можно нормально существовать. Все было не так как вчера. Эта непохожесть выражалась не только в несоизмеримых затратах физических сил, но и в наших ощущениях и восприятии окружающей местности. Мы словно плыли по другой реке, не узнавая вчерашний путь и даже плутали: речка, разбиваясь на рукава, мельчала, то и дело приводя в тупики. Несколько раз мы даже вынуждены были возвращаться назад, чтобы отыскать проходимый фарватер. И птиц почему-то сегодня встречалось гораздо меньше: то ли они, испуганные нашим вчерашним визитом, стали осторожнее, то ли мы, занятые работой, не успевали их замечать.
Гоша был с нами. Вел он себя смирно, почти не доставляя никаких забот. Ел он почти все, что ели мы: хлеб, сыр, размоченное печенье и даже колбасу. Единственное, что требовалось – это время от времени охлаждать его водой. Но это было не обременительно, и я не знаю, кто получал от этой процедуры большее удовольствие: Вова, поливающий из кружки, или гусенок, с готовностью и наслаждением подставляющий голову и спинку под прохладные струи.
Проплыв примерно половину пути, мы вспомнили, что не мешало бы перекусить. Шел второй час дня. «Привал!» - объявил я, направив лодку к стене дремучего тростникового леса.
Из-за каких-то особо благоприятных условий тростник достигал здесь такой толщины и мощи, что впору было принять его за бамбук. Задевая друг за друга, уже высохшие тростниковые колонны стучали по костяному сухо. Лохматые, пушистые метелки и листья  шуршали над головой, осыпая нас трухой.
Часть тростин повалило ветром, они торчали вкривь и вкось и можно себе представить, какое это могло быть препятствие для путника, рискнувшего бы здесь пройти. Но именно это и заставило меня попытаться пробиться в глубину дебрей, со стороны казавшихся непроходимыми.
После легкого отдыха и обеда, захватив с собой большой нож, я начал неравный поединок, пытаясь прорубиться через непролазную чащу. Это была изнурительная работа, причем не только тяжелая, но и опасная, так как ничего ни стоило серьезно пораниться острыми пиками ломаного тростника. Правда, я успел заметить, что здешняя вода, не хуже живой, залечивала царапины и ранки буквально на ходу. Возможно, причиной этого была не столько вода, сколько придонный ил, своим болотным запахом очень уж напоминающий лечебную грязь.
Пройдя каких-то пару десятков метров, я в изнеможении остановился, проклиная густоту, с какой росла эта гигантская трава. В иных местах, казалось, нельзя просунуть и руку! Но именно тут я заметил аккуратное гнездышко, искусно ввитое в невообразимую гущину. Про него уместнее было бы сказать, что оно не свито, а сложено, ибо именно это слово точнее всего отражало способ его сооружения. Все тростиночки в стенке гнезда, не хуже, чем кирпичики в кладке, были с ювелирной точностью именно уложены каждая на свое место. Так как все они торчали в стороны, то и гнездо напоминало ощетинившегося иголками ежа.
В центре тростниковой вазочки лежало семь чисто белых, слегка овальных яиц, очень похожих  на совиные или голубиные.
Разглядывая гнездо и раздумывая о том, кому оно может принадлежать, я не сразу заметил странное существо, прилепившееся рядом на тростнике. Впрочем, не увидеть его было вовсе не мудрено. Цвета высохшей соломы, вытянувшееся в струнку, тельце буквально ничем не отличалось от стеблей прошлогоднего тростника или его листьев. Мне даже сначала показалось, что это высохшая мумия птицы. Погибла, да так и засохла на ветке.
Пока я размышлял и удивлялся, «мумия» вдруг вспорхнула и бесшумно улетела. Оказывается, у гладкого, зализанного воскового тельца были перья и крылья! Тут только я догадался, что видел волчка – непревзойденного мастера по маскировке, ловкого фокусника, умеющего одурачить своих врагов.
Вскоре неподалеку я нашел еще три таких же гнезда. В каждом лежали яйца, и все они размещались в чертоломинах такой  густоты, какую я не мог себе представить, если бы не видел наяву. У меня осталось твердое убеждение в том, что только волчкам, с их сжатым с боков  телом и цепкими пальцами под силу пролазить через такую невероятную гущину.
Лазая по болоту, я не заметил, как над зубчатой зеленой стеной показалось мрачное  черное облако. Вид его не предвещал ничего доброго. Бесформенное, словно громадная медуза со зловеще шевелящимися щупальцами, оно выкатилось из-за песчаной горы и распростерлось над рекой, постепенно заполнив все небо. Сразу смолкли и куда-то исчезли все птицы. К лодке мне пришлось уже бежать.
- Давай к берегу, да побыстрее! – крикнул я в спешке, но, оглянувшись по сторонам, убедился, что берега нет. Кругом стояла стена высоченного тростника, который уже начинал гнуться под порывами холодного ветра.
Раздумывать было некогда, мы поплыли напролом через чащу, а когда стало помельче, вылезли из лодки и побрели вброд.
Тяжелые, как удары хлыста, первые капли дождя настигли нас, когда мы уже выбрались на сырой топкий берег.
«Чьи вы, чьи вы?» - пронзительно закричал вспугнутый нами чибис.
«Свои, свои», - пробормотал я с горькой иронией, и на самом деле чувствуя себя обитателем этих гиблых, болотистых  мест.
Было холодно, сыро и пахло болотом. Дождь вовсе не собирался с нами шутить и расходился все сильнее. Нам ничего не оставалось делать, как тут же на месте перевернуть лодку вверх дном и спрятаться под ней от водяного душа.
Порывы ветра с дождем громко барабанили по днищу лодки, но нам все это теперь было нипочем. Лодка с ее высокими бортами, поставленная против ветра и подпертая веслами, представляла собой вполне надежное убежище.
- Пожалуй, даже уютно, - сказал Вова, и мы, еще теснее прижавшись к друг  к другу, порадовались, что вовремя укрылись от грозы.
«Казалось бы, какая разница: ведь все равно весь день в воде», - подумал я, высовывая руку из-под укрытия и пряча ее назад. Дождевая вода была холодная как лед, не то, что теплая речная.
Пока мы поеживались от сырости и прохлады, Гоша буквально блаженствовал от удовольствия. Крупные, с горошину капли катились по его спине, а он только поеживался, стряхивая воду.
Гроза прогремела, будто протопала тяжелыми сапожищами. Постепенно потоки стали стихать, пока не перешли в монотонно моросящий  мелкий дождь.
- Ну, такой дождь не кончится до вечера, - ворчливо предсказал я, и мы, не дождавшись, когда он окончательно перестанет, стуча зубами от холода, побрели в лагерь.
Выйдя на сырой луг, все еще хранивший следы весеннего половодья, мы были встречены тревожными криками пары черноголовых трясогузок, к которым присоединились варакушки и пестро-черные чеканчики. И все они в меру своих сил стали осыпать нас бранью и упреками. Сопровождаемые всей этой сумятицей птичьего возмущения, мы кое-как пересекли заросшую клевером и подорожником поляну и, лишь дойдя до голых песков, были наконец-то оставлены в покое. Птицы вдруг смолкли и стало так  тихо, что звенело в ушах. Только теперь я понял, какое это благо – тишина. Ведь последние два дня вокруг нас беспрерывно кричало, стонало,  и орало разноязычное пернатое племя. Хотелось присесть и хотя бы на немного забыться в покое. Оказывается, мы просто устали от бесконечных птичьих криков, от солнца и от реки. Но как блаженна была эта усталость!

                Поединок с болотной невидимкой

С древности болота внушали людям суеверный страх. Невежественное воображение населяло их водяными, кикиморами и прочей нечистью. И действительно, стоит прислушаться к звукам болотной чащи: тут и хрипы утопленников, стоны задавленников и разные другие непонятные крики и голоса. Если же есть на болоте нечистая сила, то это, конечно, выпь.
«Э-ду-уу!» - гулко разносится над морем тростников. Что за чудище с таким жутким ревом?
Этот  крик большой выпи весь день стоит  у нас в ушах. Вечером мы ложимся спать и слышим все те же глухие  и отдаленные звуки. Утром просыпаемся и уже не поймем: снились ли  они нам, или птица на самом деле кричала всю ночь. Она смолкает только утром, часов в семь, но уже через три-четыре часа снова плывут над озером глухие, тяжелые вздохи. От них никуда не денешься и не спрячешься. Вблизи могучие и зычные, они поражают своей мощью, принесенные ветром за несколько километров, таинственные и глухие, зовут и манят. И где бы я их ни слышал, эти звуки не оставляют меня равнодушным. Ведь подумать только: никто еще не наблюдал, как кричит эта загадочная и скрытная болотная дикарка! Рассказывают всякие небылицы, будто набирает она в себя воздух, опускает нос в  воду и дует изо всех сил. И впрямь, если удастся подобраться близко к ревущей выпи, слышишь вначале звуки, похожие на вдох: «Уп-уп-уп», - и потом громкий выдох: «Бу-у-у»! Глухо, точно в пустую бочку.
Вот бы посмотреть, как это происходит на самом деле! Увидеть, как она живет, как выводит птенцов…
Уже третий день подряд, проламываясь сквозь стену тростников, мы бродим по болотной топи, ищем выпь. Теперь уже специально именно эту заколдованную птицу-невидимку. Мы не знаем, где ее искать, но выбираем самые глухие чащобы подальше от берегов, в самом центре водяного царства. Лодка все время с нами, но толку  от нее мало, так как почти все время приходится продираться пешком по пояс, а то и по грудь в воде. Частокол из тростников – это еще полбеды, беда, когда поперек пути встают заломы. Целые горы прошлогоднего тростника наворотило  весеннее половодье. Они стоят темно-серыми крепостными валами, возвышаясь над водой на полметра, а то и  на метр. На этих естественных плотах любят гнездиться или просто отдыхать многие из болотных и водяных обитателей: гуси, утки, цапли, ондатры. Хорошо им тут понежиться на солнышке, на ветерке, а потом плюхнуться в воду. А вот каково нам, ведь заломы и сплавины тянутся иногда на десятки метров! Их не обойти, не объехать, поэтому приходится штурмовать в лоб. Вот как это делается. Я подхожу вплотную к плавающему островку, наваливаюсь на его край грудью и потихоньку подминаю под себя. Куча гнилого, мокрого тростника нехотя кренится и медленно-медленно тонет. С ожесточением давлю ее руками, коленками, потом становлюсь ногами и прижимаю топляк ко дну. Сделаны каких-то два шага, я оглядываюсь и вижу, как позади меня из водяной пучины, точно мерзкое болотное чучело, неторопливо высовывается куча вонючего тростника. Он снова всплыл, и если вдруг надо возвратиться назад, то всю эту адскую работу придется повторить заново.
И так, день за днем, прочесываем мы тростники. В руке у меня большой нож – своеобразный мачете для рубки стеблей там, где они растут особенно густо. Я прокладываю узкую дорожку, а Вова позади меня тянет лодку, нагруженную походным имуществом.
«У-у-трум-м-б!» – словно дразня, несется справа и слева, иногда совсем близко. Выпей здесь сравнительно много, если только можно сказать так об этом отшельнике–одиночке. Примерно через каждый километр хода слышен голос новой птицы. Мы бросаемся на этот зов, но после мучительного лазания, в лучшем случае лишь на одно мгновение видим взлетающую, рыже-зеленую, будто в болотной тине, птицу. Выпь всегда замечает нас первой. Да это и не мудрено: в тростниках не пройдешь тихо, а чуткая птица затаилась и, невидимая, рассматривает нас зорким взглядом.
Мастерство, с каким маскируется выпь, просто поразительно. Вытянулась в струнку, замерла, слилась  серо-бурым оперением с тростником, разве заметишь! Я  как-то осенью встретил среди скошенного поля молодую выпь. Уставила нос кверху, ну, точно сухой кол! Это  на открытом-то месте, а как же в камышах!
Кончался третий день поисков. Мы ушли далеко вниз по течению Кулуджуна. Вечернее солнце уже бросало закатные багрово-алые  отблески на камыши, длинные черные тени пересекли и без того темную воду. Стало заметным течение, видимо, река, разлившаяся мелководным озером, входила в более узкое русло. А это значило, что скоро покажутся берега, исчезнут заросли и придет конец сегодняшним ожиданиям. Неужели опять неудача? Сколько затрачено усилий и все  впустую, а ведь я  так надеялся именно на этот, самый обширный участок сплошных болотных дебрей! В раздумье я остановился и вдруг вздрогнул от неожиданно громкого хлопка крыльев. Грузная птица с отвисшими ногами, словно нехотя, тяжело поднималась над тростниками.  Выпь!
«Ква-аак-…ква-ак!» - на этот раз это был и истерический, и какой-то угрожающий рев. Чем-то жутким и страшным повеяло от хриплого, по-лягушачьи утробного крика, словно не птица, а какое-то допотопное чудище извергло первобытный, зловещий рык.
Едва поднявшись на крыло, выпь тут же упала в камыши. Я оглянулся.  Как и везде, кругом вода и тростники, а чаща, вроде-бы, даже и не очень густая, во всяком случае, солнце легко пробивалось сквозь эту зеленую завесу, играя на воде золотистыми бликами. Шевеля тростники, бесшумно струилась вода.
В предвкушении желанной встречи я осторожно раздвинул зеленые колонны, и вот оно, гнездо выпи лежало перед нашими глазами. Это был небольшой, меньше одного метра в диаметре островок на воде из обломков старого тростника, втиснутый в густой частокол из зеленых стеблей. В гнезде сидели рыжевато-желтые в пуху птенцы, растерянные и испуганные. На вид три уродца, все разной величины, с одинаково раздутыми животами, бледно-голубыми ногами и длиннющими шеями.
      Больше всего в птенцах поражали их глотки. Когда выпенок раскрывал клюв, то казалось, что на шарнирах раздвигается большущий кошелек. Вот уж действительно, рот до ушей да, пожалуй, и пошире! Ни головы, ни туловища – одна пасть! Что ж, видно, нужен детенышу выпи  такой рот…
Когда Вова попытался было протянуть руку к малышам, произошло неожиданное: они вдруг все разом опрокинулись на спину, выставив вперед когтистые длинные лапы. Вместо милых и кротких малышей на нас уставились злые физиономии маленьких дракончиков с горящими глазами и разверзшимися пастями. Это были настоящие, хотя и крохотные, но полные отчаянной решимости бойцы, готовые за себя постоять.
Гнездо выпи с птенцами. Разве можно было упускать такой случай!
- Вова, будем строить скрадок.
- Скрадок? Там же вода!
- Вода? А лодка зачем? Сделаем плавучий шалаш. Буду сидеть, караулить хоть сколько дней. Ты как, сможешь один жить в лагере?
- Один? Это не проблема. Раз нужно, значит, нужно.
Другого ответа я и не ожидал. Можно сказать, мой Володя настоящий путешественник.
Как полководец разрабатывает план генерального сражения, так и я обдумывал предстоящую операцию фотосъемок под названием  «Большая выпь». Нельзя было упустить ни одной мелочи, нужно было все предугадать и все предусмотреть. Прежде всего из ивовых веток и тростника мы соорудили на лодке просторный шалаш. (Как хорошо, что до суши отсюда можно было добраться без лодки!) Втиснув в чащу, замаскировали его ветвями и стеблями тростника. Посмотришь со стороны: стог свежескошенного сена, невесть откуда оказавшийся среди  воды и камышовых дебрей.
На следующий день вдвоем мы принесли из лагеря целую гору вещей. Здесь было все, начиная от надувного матраца, спального мешка и запаса продуктов до фонарика и репудина от комаров. У меня было два фотоаппарата, импульсная лампа-вспышка с длинными проводами, набор сменных объективов и большой запас пленки. Теперь можно было потягаться с выпью, я мог прожить в своей засаде, не вылезая, не менее пяти суток.
В хлопотах и приготовлениях прошло почти пол дня. Наконец все позади, пришла пора расставаться с сыном. Володя вскинул над головой рюкзак (вода доходила ему до груди), бросил короткое «Ну, пока!» и зашагал к берегу. С сухим треском расступилась и вновь сомкнулась за ним зеленая чаща; еще некоторое время я слышал шлепанье ног по воде, но вот эти звуки потонули в равномерном шелесте и плеске волн. Я почувствовал себя отрезанным от всего мира. Один наедине с болотным царством и домом ее хозяйки. Ну что же, тем лучше, ведь об этом я  и мечтал!
И вот все вокруг успокоилось. На какое–то время смолкли даже неугомонные крачки и шумливые камышевки. Кажется, все забыли обо мне и не замечают скрадка. Все дышит спокойствием и тишиной. Стайки рыбок резвятся в зеленоватой воде. Большущий сазан, раздвинув тростины, подплыл к самой лодке и уставился на меня тупым рылом. Мое сооружение мирно покачивалось на волнах. Здесь, на воде, в тени зелени уют и прохлада. С удовольствием я растянулся на матраце и прильнул к окуляру. Перед глазами заколыхалась, поплыла золотыми, зелеными звездочками легкая рябь волн. Сладко спят, потягиваясь в гнезде, малыши.
Выпь считается сумеречной птицей. На болоте, вообще, многие обитатели ночь предпочитают дню. Например, утки, некоторые кулики. Правда они и днем почти не спят, но все же  темное время суток для них предпочтительнее. Может, и выпь под прикрытием сумерек осмелеет, придет навестить детей, а заодно и осчастливит меня? За ночь привыкнет к моему шалашу, а утром я разгляжу ее как следует и наснимаю вдоволь.
Так думалось мне, и в таких мечтах я и провел остаток дня. Но вот уже и вечер наступил. Легкий ветерок тронул невидимой рукой тростники, и они чуть слышно зашелестели, зашептали над головой. Сердито тявкнул волчок, раз, другой, а потом заладил без передышки: «Ворк-ворк-ворк». Выпята съежились в комочек и заснули крепким сном. Долго еще, уже в полной темноте пели камышевки, ссорились и кричали вдали чайки, потом, наконец,  все стихло. Наступила ночь, темная и безлунная. Где-то вдали на берегу кричал коростель, изредка ему вторил выпь-самец. Вполне возможно, что это был хозяин гнезда. Но поди узнай, что у него на уме? Сидит, как соловей разбойник и бухает весь день и ночь. А думает ли о своих детях?
В темноте вокруг меня  кто-то ходил, булькая водой, сопя и хлюпая, и даже пытался влезть в лодку. Наверное, это была ондатра.
Удивительно, на берегу комары заедали, а здесь на воде их не было вовсе. Так прогудит один, два и это за всю-то  ночь. Да вот еще какие-то моли одолевали. Лезут противные и какие-то пыльные за шиворот и за рукава, прямо спасу от них нет. И откуда  только взялись!
Убаюканный бесхитростными звуками ночи, я не заметил, как заснул. Под шелест камышей спалось так сладко, что я и рассвет прозевал. Проснулся - солнце уже позолотило вершинки тростников, зарябила бликами вода. Выпята давно встали и теперь делали утреннюю разминку, прогуливаясь по гнезду. Они смешно ковыляли на длинных полусогнутых ногах, потягивались и зевали. У них были такие комические фигуры, что впору рассмеяться. У каждого большой голый живот, кривые ноги, крылья – культяпы и длиннющие шеи. Ну и уродины! Спотыкаются, на каждом шагу падают, но вид держат независимый и вполне самостоятельный. Можно подумать, что и в родителях не нуждаются. Вот один из них попятился к краю гнезда, к самой воде и справил туалет. И как только в воду не свалился! Гигиену соблюдает, будто кто научил. Потому и в гнезде чисто. Наверное, не случайно  и построено  на проточной воде.
Между тем, пора бы и выпи появиться. Малыши проголодались и, наконец-то, забеспокоились.
Солнце поднималось все выше. Утих утренний прохладный ветерок, становилось жарко и душно. Уже угомонились вокруг птицы, накормили своих детей и, разморенные жарой, прикорнули в тени. А  выпи как не было, так и нет.
Но вот что это за тени движутся по матовому стеклу в окуляре фотоаппарата, там за гнездом, за зеленой стеной? И эти странные всплески, как осторожные шаги: «бульк-бульк», а потом дробно и быстро «трах-тах-тах», будто кто, пугая, побежал по воде. По тому, как разволновались, застрекотали выпята, я догадался, что это мамаша–выпь бродит где-то вокруг, но никак не решится подойти к дому. Теперь бы не прозевать! Не отрываясь, смотрю в окуляр и вижу, как в поле зрения появился острый, серый сучок. Он потянулся к гнезду и, будто проявляясь, на экране вырисовалась длинная птичья голова. Почти незаметным движением выпь высунулась наполовину из укрытия и молча уставилась в объектив. Замерла на одном месте и рассматривает внимательным и умным глазом. А глаз у нее большой, желтый с черным колечком ободка  и таким же черным зрачком. Я не шевелюсь, даже дыхание задержал, сейчас все решится: взойдет на гнездо или нет.
Решилась!
Сгорбившись, готовая от страха провалиться сквозь землю, птица осторожно шагнула к птенцам.
Так вот она какая, легендарная выпь! Теперь можно было, и рассмотреть эту неприступную царицу болот.
Да она вовсе и неказиста! По-старушечьи сгорбленная, сутулая, да и раскрашена незавидно: вся желто-серая, в продольную полоску. Какая-то блеклая, высохшая, будто живые мощи. В общем, старуха в полосатой пижаме.
Между тем большая птица крадучись наступила на край гнезда, отчего оно заметно осело, и не теряя времени, опустила птенцам свой длинный клюв.
Что тут сделалось с малышами! Они дружно атаковали мать, долбя ее острыми шильцами-клювами и почему–то стараясь попасть чуть ли не в самый глаз. И старая выпь все это терпела, не делая никаких попыток, привести к порядку разбушевавшиеся чада. Понуро и не шевелясь, стояла она, точно приговоренная к экзекуции и с ненавистью косилась в сторону странного и пугающего ее сооружения из кучи зеленого хлама. Явно она подозревала присутствие в нем человека, а скорее всего, была уверена в этом. Зато птенцам не было дела д него.  Особенно усердствовал старший – Верзила – самый сильный и энергичный из всех детей. Вот он изловчился, удачно захватив пастью основание родительского клюва. В тот же миг шея мамаши-кормилицы изогнулась и вдруг, вздрогнув всем телом, выпь отрыгнула рыбку, сразу скользнувшую в глотку птенца.
Теперь мне стал понятен смысл происходящего. Это процедура кормления с передачей пищи из клюва в клюв. Не так-то просто поймать скользкую, да еще и  живую рыбу! Нужны специальные приемы и почти цирковое искусство.
А птенец, бедолага, глотнул рыбу и подавился. Наверное, крупная попалась. Несколько минут он судорожно дергался, падал и, выпучив глаза, лежал бездыханный. Я  даже перепугался, ведь так можно и пропасть. Но нет, ничего, все сошло благополучно, и выпенок тут же повалился на бок спать и переваривать пищу.
Выпь ушла так же бесшумно, как и появилась. Она будто растворилась в зеленом тумане. Вот для чего нужны ей такие длинные пальцы на ногах! Обхватывая ими пучки толстенных тростин, она шагает так широко, что кажется, будто идет на ходулях. Все было так интересно, что я лежал, затаив дыхание, и, конечно, ничего не снял – звук затвора  наверняка спугнул бы птицу.
Выпи не было часа два. Все это время я, почти не отрываясь, внимательно следил в окуляр, но момент следующего визита все-таки прозевал. Она будто ждала, и стоило мне на минуту отвлечься, глядь, а выпь уже в гнезде! Покормила и напряженно смотрит в объектив, явно понимая, что от него идет опасность. Зато мне лучшего и желать нельзя. Все как в фотоателье: освещение, фон, и клиенты приготовились. Я нажал на спуск: «Кракс!» -  в напряженной тишине щелчок затвора показался мне чуть ли не оружейным выстрелом. Выпь присела от неожиданности, но тут же, оправившись от испуга, поспешно ушла, почти убежала.
Итак, знакомство состоялось. Я ликовал. Теперь приручение нелюдимой выпи пойдет без заминок и задержек. Ведь самое трудное сделать первый снимок, а дальше все будет просто. У меня в голове уже виделись сцены одна заманчивей другой. Поснимаю от души и старых и молодых. Может и «сам» пожалует, оторвется от своих важных дел, чтобы навестить семью. Очень мне хотелось посмотреть на самца выпи – этого главного солиста болотного хора. Вот только как его узнать, если от своей супруги он ничем почти не отличается, ни окраской оперения, ни размерами. Разве только голос подаст, затрубит во всю мощь своей глотки. Хотя чего ради он будет реветь у своего жилья! Нет, конечно, не будет.
Так думалось и мечталось мне в уютном скрадке. Но, сделав всего один-единственный снимок, я слишком рано поспешил торжествовать. Дикарка не была какой-нибудь простофилей и вовсе не торопилась показываться вновь. Видно, здорово напугал ее звук затвора, если до конца дня она так больше и не пришла.
Снова наступила ночь, тихая, спокойная, нарушаемая только далеким уханьем выпей, тихим пением камышевки-барсучка да таинственными  ночными шорохами. Под утро, напряженно вглядываясь в темноту, я обнаружил светлое пятно и решил, что это затаившаяся на гнезде выпь. На всякий случай сделал несколько снимков, но когда рассвело, оказалось, что это вовсе и не выпь, а установленная мной же лампа-вспышка.
На зорьке, еще в темноте над головой «заблеял» бекас, грубым голосом затрещала дроздовидная камышевка. Пришло утро, а выпи как не было, так и нет. Птенцы лежали кучкой, голодные и замерзшие. Полное впечатление, что мать забыла их и покинула. Время от времени то один, то другой малыш поднимал голову и начинал по-щенячьи скулить: «Куть-куть-куть». Голоса слабые, тихие, где уж тут матери их услышать. Самый малый – Заморыш все хватал старшего за нос, явно просил есть. И невдомек ему, несмышленышу, что вовсе не материн это нос, а брата. Ему-то какая разница,  лишь бы требовать и просить.
По вчерашнему дню  я уже знал примерный распорядок дня в семействе выпей. С рассвета до 8 часов утра малыши спят. После этого они делают гимнастическую разминку и туалет. Неторопливо, по-пингвиньи неуклюже ходят туда-сюда, а затем отдыхают и ждут мать. Вот и сейчас, растопырив крылышки, расселись, похожие на лохматых мартышек, уставились друг на друга носам, будто насмотреться на себя не могут.
Теперь выпята уже казались не уродливыми и злобными, а, наоборот, презабавными и милыми малышами. У них желтые, по-лягушачьи выпуклые глаза, розовая кожица, словно простроченные нитяными стежками, поросла редкими рядками пушка.
Как я ожидал, все так и случилось. Точно, в то же самое время, что и вчера, беззвучно заколебались тростники; выпь потихоньку высунула длинный нос-пику, но тут же спряталась. Она, будто проверяя, хотела убедиться, здесь ли еще ненавистный скрадок. Убедилась, что  на месте и ушла. Нет, не могла она простить мне своего промаха.
События приобретали форму поединка нервов и выдержки. Было понятно, что победит тот, у кого больше настойчивости и терпения. За себя я был спокоен, хотя, по правде сказать, безделье начинало уже надоедать. Я то лежал на спине, разглядывая трепещущий листьями потолок своего скрадка, то часами неотрывно наблюдал за гнездом. Я уже потерял счет времени, дня и ночи, и сам не хуже выпи, ночью бодрствую, а днем дремлю. Хорошо еще, что меня иногда развлекают неожиданные посетители. Например, синегорлый самчик-варакушка. И что ему надо? Каждый день раза по два прилетает он в гости. Сядет на крышу и, скосив голову, внимательно рассматривает меня пристальным взглядом. Разглядит, удивленно свистнет и отправляется восвояси. Я уже к нему привык и скучаю, когда его долго нет.
 Весь этот день выпь бродила где-то невдалеке. Каким-то чутьем угадывая о ее присутствии, подозрительно суетились и пищали птенцы. Что они делали, я не мог понять и, как ни всматривался, ничего не видел, кроме мелькания нечетких теней, да изредка высовывающегося клюва сверхосторожной птицы.
Когда солнце скатилось за тростники, я услышал осторожный свист.  Вова! Как там у него? Сам готовит еду, один ночует в палатке. И ни слова упрека или недовольства.
- Ну что, приходила? – первое, о чем спросил меня мой, обычно немногословный спутник, передавая бутылки с чаем.
- Вроде бы  была.
 -Ты так говоришь, будто сомневаешься в этом. Не привидение же она?
- А черт её знает, кто она! Не птица, а какая-то нечистая сила.
- А снять-то, как, удалось? – допытывался сынишка, неторопливо собирая пустую тару.
- Один раз щелкнул, но не уверен, что получилось.
-Что она из себя представляет? – продолжал допытываться сын.
- Да так, сухопарая особа с длинным носом и бесцветной внешности. Скрытая и осторожная до крайности. Вот мы сейчас разговариваем, а эта бестия наверняка укрылась где-нибудь поблизости  и наблюдает за нами.
- Вот-вот, - поддержал Вова, - и у меня такое впечатление, что она и за мной все время следит. Когда я шел через реку, она пролетела над головой.
- В этом и ее сила, что она нас видит, а мы ее нет. 
Мы сидели на берегу и комарики уже начинали покусывать.
- Вова, как ты думаешь, кто самый большой злодей на земле?
- Я думаю, человек.
- С этим можно согласиться, а на второе место я бы поставил комара. Он, он хозяин в тайге, а не медведь.
- Это верно. У нас хоть и не тайга, а комара не меньше.
- Ты лучше скажи, как там у тебя в лагере, комары, небось, жрут?
- По ночам гудят, как самолеты, - признался мой терпеливый сынишка, - особенно с вечера. Потом стихают. Только и поспишь под утро. А так все нормально. Тебя-то, наверное, на воде еще сильнее грызут?
- Того и гляди, вместе с лодкой унесут, - отшутился я. – Нет здесь никаких комаров. Курорт да и только.  Тебе-то не надоело сидеть? Как время убиваешь?
- Днем купаюсь, собираю доркадионов, потом еду готовлю. Да,  вот ночью  ёж в гости приходил.  Шуршал, топал, а я никак не мог догадаться, кто это. Я его фонариком выследил. Ушастик. Симпатичный такой, и почти домашний.
Доркадионы – это жуки с полосатой спинкой. Характерны именно для степей Казахстана, а в других местах их почти нет. Жаль, бабочек  здесь мало, да и те, что летают, самые обычные: резедовые белянки, крапивницы, степные желтушки.
- Вот видишь, и тебя навещают. А я еще ночку проведу и хватит. Ну, от силы две. И так слишком жирно для одной птицы.
Наступил третий день великого сидения у жилища выпи. На бленде моего длиннофокусного объектива паучки успели свить паутину, а весла покрылись желтым бисером икры водяных улиток. Пора было бы уж привыкнуть, а все семейство выпи продолжало дичиться, косясь на скрадок так,  будто видело его впервые. Птенцы не только не свыклись, а даже наоборот, со временем становились все пугливее. Стоит мне пошевельнуться, выпята уже испуганно вздрагивают, прислушиваются и, замирая, вытягиваются. Они словно видели меня сквозь стены. И хотя я давно наглухо заделал малейшие щели и старался не двигаться, все это не давало никаких результатов. У меня все время было такое впечатление, что за мной ведутся тщательные наблюдения, и я уже сам не пойму, кто кого выслеживает, я выпь или она меня?
Между тем затянувшаяся история приобретала серьезный оборот, ведь мало того, что птенцы были брошены, они все это время сидели на голодном пайке. И, конечно, я бы давно пожалел и отступился от них, если бы не одно немаловажное обстоятельство. Дело в том, что выпята прекрасно выглядели и были веселы, словно не испытывая никаких тягот и лишений. Во всем этом таилась какая-то загадка. Я чувствовал со стороны птиц явный подвох, но какой – не мог в этом разобраться.
Вот опять малыши радостно загомонили и, повернувшись спинами, закопошились у самого края гнезда. И чего радоваться на голодный желудок! С досады я хотел было отвернуться и лечь подремать, но тут заметил, что из клюва птенца торчит рыбий хвост. Чудеса! И откуда он взялся, не сам же поймал! И тут же пришла догадка: рыбку, прячась, тайком подкладывает мать, а малыши догадались, что надо делать и потихоньку кормятся, подбирая еду с пола. Голод научит!
Признаюсь, открытие было неожиданное и даже немного смутившее меня, хотя в душе я порадовался за находчивых птиц: сумели-таки меня перехитрить! Старая выпь оказалась даже изворотливее и умнее, чем я предполагал. Такого в моей практике еще не бывало: птица кормит своих птенцов чуть ли не под носом, а я не могу ни сфотографировать, ни даже увидеть это. Конечно, если расчистить вокруг гнезда тростники, то тут уж не спрячешься. Но это обрекло бы птенцов на явную погибель. На открытом месте их и болотный лунь оприходует, и от жаркого солнца они могут погибнуть, да и придет ли кормить их мать? Нет, на такое я не пойду!  Уж лучше попытаться снимать ночью на авось.
Всю эту ночь тростники озарялись яркими всполохами искусственных молний моей вспышки. Через каждые полчаса нажимал я на кнопку затвора, не особенно надеясь на удачу.  Даже если бы выпь сидела на своем месте, ни о каком качестве фотографий нельзя было и мечтать, снимая вслепую: ни кадрировки, ни резкости. Мой фонарик бездействовал, так как батарейки давно уже сели. Но на этот раз мне повезло. Уже на исходе ночи, когда в черной тьме едва только проявились серые просветы, я заметил, что в гнезде кто-то есть. Что-то странное и необычное: ни зверь, ни птица – какая-то копна из травы или перьев. Но кому же там еще быть, если не выпи! Конечно, она. Спрятала голову под крыло и спит, грея своих  детенышей. Светало. Выпь проснулась, и мы оба напряженно всматривались друг в друга, словно противники на дуэли. Да, наверное, так оно и было: кто кого возьмет. Каждый из нас думал, что он невидим, ведь была еще почти ночь! Но на этот раз выпь просчиталась. Она недооценила меня и этим поплатилась.
«Ага, попалась», - со злорадством отметил я про себя. Мне хотелось сказать: «старая карга», хотя какая она карга, заботливая мамаша в расцвете сил. Словом, я еще раз нажал на кнопку. Яркая вспышка разорвала темноту и стало слышно, как переступает с ноги на ногу сидящая передо мной большая, немного грузная птица. Выпь поежилась, но не ушла. Выходит, она не придавала значения вспышке света. Ведь сверкает же в природе молния.  А может, привыкла и стала доверять?
В любом случае этот момент был кульминацией поединка. Перехитрить выпь – это ли не удача! Но с каким трудом это мне далось! Три дня поисков, а потом столько же сидения в ожидании.
На далеких лугах журавли трубили, возвещая зорю. Холодный туман белыми призраками клубился, расстилаясь над водой. Раз за разом нажимая кнопку затвора, я лихорадочно снимал, ожидая, что вот-вот выпь встанет и уйдет. Но она, словно вознаграждая меня за долгое ожидание, терпеливо сидела, даже не шелохнувшись.
Еще не совсем рассвело, когда большая птица под цвет тростников  наконец поднялась и потихоньку ушла. Я понял, что это был ее последний визит. Спасибо, тебе, невидимка болот, и за это!
Незаметно подошел четвёртый, последний день моего добровольного заточения. Все, ухожу! Всему бывает конец, и он явно пришёл.
А что выпи? Кажется, и их отпрыски взбунтовались. Возбужденные, шипя и огрызаясь, в это утро они нервно расхаживали по гнезду, хватая все, что подвернется: соломинки, листья и разный сор. Не щадили они ни ног, ни головы соседа, и у меня создалось впечатление, что каждый из них только выжидает удобного момента, чтобы напасть на другого. Хуже всех приходилось Заморышу. Удары и щипки так и сыпались на него со всех сторон, и бедняга не успевал увертываться. Неожиданно Верзила сделал резкий выпад и схватил малыша за голову. Как видно, он всерьез решил им закусить и, нисколько не задумываясь, что добыча не по «зубам», стал пытаться заглатывать ее. Странно, но выпенок почему-то не сопротивлялся, словно смирился со своей судьбой. Зато третий с явным интересом наблюдал за происходящим. Нечего сказать родственнички, готовы друг друга съесть! К счастью, коварный замысел Верзилы не удался. Заморыш, наконец, опомнился, встрепенулся всем своим тщедушным тельцем и целый и невредимый, вырвал голову из пасти братца-мучителя.
Да, случаи каннибализма у крупных птиц бывают, например, у сов. Но вот выпи! О них вообще мало чего известно. Так или иначе, надо кончать осаду. Я выбрался из лодки и потихоньку зашагал к берегу. Плавучий шалашик  сиротливо остался среди зеленого моря тростников.
Наверное, на этом бы и закончилась история с выпью, не произойди напоследок удивительное событие. Уже через сутки меня снова потянуло в знакомые места. «Краешком глаза взгляну, посмотрю, что там делается в гнезде царицы болот и уйду», - думал я, пробираясь по едва заметной водяной тропинке. Вот и скрадок. Я осторожно выглянул из-за него и моему удивлению и огорчению не было предела. Гнездо  стояло пустым! Выпи исчезли. Ни птиц, ни следов.
Делать нечего, растерянный и расстроенный я уже собирался уходить, но меня остановил отчаянно громкий крик. Знакомый хриплый вопль, полный злобы, но для меня он прозвучал как спасительный клич. Точно так же кричала выпь, когда мы впервые набрели на ее гнездо. Но тогда она беспокоилась за своих детей, теперь же жилье было разорено. А что если…? Смутная догадка затеплилась где-то в тайнике души. Еще не надеясь на удачу, дрожащими ногами делаю несколько шагов. И вот… Я верю и не верю: среди нетронутых тростников покачивается и будто плывет перед глазами гнездо выпи! Не то, знакомое мне до малейших деталей, а новое, пусть не такое основательное, меньших размеров, видно, сделанное наспех, кое-как.
Ласково журчит вода и золотистыми бликами вспыхивает легкая рябь волн. Солнышко играет в рыжей шерстке-пушку птенцов. Малыши здоровые и веселые сонно щурятся и лениво зевают. А рядом, скрытая зеленой стеной, опять мечется и орет их разгневанная их мать. Все, как и тогда в самом начале.
Здорово же я досадил выпи, если она решилась на такой отчаянный поступок. За одну ночь построила новое жилье, да еще и перетащила детей! Представляю, как это было.
Глухая темная ночь. Большая птица, тревожно останавливаясь и озираясь, тащит в клюве замершего в страхе малыша. Чуть заметно вздрагивают и шелестят тростины. Она идет так тихо, что никто из соседей ничего не заметил.
Да, я слишком долго испытывал терпение птиц. Я разобрал камышовую засидку и, как мог, убрал все свои следы. Медленно закружились и поплыли по течению засохшие ветки, листья и сор. Было немножко грустно покидать ставшую мне близкой птичью семью.  Конечно, нехорошо, что я мешал им жить, но нет худа без добра: теперь все будут знать, что выпь может переносить своих птенцов. Как кошка, волчица или кулик вальдшнеп, на лету переносящий птенцов в своих лапках.
Прощай выпь, хмурая, сердитая птица! Придется ли когда еще встретиться так близко? Я не мог раскрыть все твои тайны, например, тайну сверх громкого крика, и наверное, это сделает кто-то другой, более удачливый наблюдатель. А для меня выпь так и осталась одной из самых загадочных и таинственных птиц. Одной из тех, что волнует воображение, и в этом ее очарование. Поэтому я не был огорчен и не чувствовал себя побежденным в этом упорном и трудном поединке, что разыгрался на тихом зеленом озере. Я видел выпь в ее родной стихии, был с ней с глазу на глаз, а разве этого мало? А снимки вышли неплохие. Правда, чёрно-белые.
Примечание спустя почти пол века. Будущее большой выпи, как и всех болотно-озерных птиц в Казахстане, видится мне в самых мрачных тонах. В последние 10-15 лет нигде не слышно волнующего рёва болотной невидимки, да и остальных водяных птиц, гнздящихся в тростниках, даже самых маленьких, не видно. Сейчас, когда земли поделены и розданы в частную собственность, хозяева не признают никаких законов, и каждую весну над тростниками Зайсана стоит облако дыма, видное за много километров. Их выжигают, а природоохрана и правоохранительные органы этого упорно не замечают. Где уж тут выжить обитателям тростников!

                У гнезда волчка

Эпопея с большой выпью заняла почти неделю, а ведь нас ждали и другие обитатели тростниковых дебрей. В один из следующих дней наш до предела нагруженный резиновый ковчег уткнулся в илистый берег небольшого островка.
Полузатопленный клочок суши, густо заросший тальником, вперемешку с колючим шиповником, перевитым хмелем, был выбран вовсе не случайно. Два дня назад я нашел здесь гнездо странной птицы - волчка, именуемой еще малой выпью. Гнезда волчков находились нами и раньше, но это было не совсем обычное. По неведомым причинам птица изменила своим привычкам и вместо того, чтобы поселиться среди воды в густом тростнике, устроилась в развилке ивового куста.
- Стой, кажется, пришли, - сказал я шепотом и осторожно раздвинул ветви. Птица была на месте. Распушившись, она караулила свое сокровище, восседая в гнезде с не меньшим достоинством, чем Будда на троне.
Это была тускло окрашенная в болотные тона самочка. Типичная цапелька, но какая крохотная! Размерами, пожалуй, с галку, может, лишь чуть крупнее. К тому же, цапля, сидящая в гнезде - не правда ли, трудно это представить? Например, куда она девает свои цаплиные ноги? Ведь по логике они обязательно должны ей мешать. Но цапля, не догадываясь об этом, сидела, как ни в чем не бывало. Настоящий цирковой фокус: длинная и высокая на ногах птица каким-то непостижимым образом умудрилась разместиться в маленьком тростниковом лоточке.
Увидеть волчка так близко, да еще с первого подхода - это ли не  удача! Больше того, я ожидал, что при нашем появлении птица с диким испугом шарахнется в сторону, а тут ничего подобного. Цапелька равнодушно окинула нас надменно-холодным взглядом и вдруг ни с того ни с сего стала медленно задирать кверху нос.
- Чего это она? - удивился Вова, еще не видевший ловких трюков болотных птиц.
- Подожди, сейчас увидишь, - ответил я, не отрываясь, и стараясь не пропустить ни одного момента чудесного превращения.
Мы оба, как стояли, так и застыли, боясь шевельнуться, чтобы не спугнуть птицу. Волчок продолжал плавно вытягиваться, делаясь все более длинным и тонким, пока не стал похожим на заостренную палку. Достигнув верхней точки, он замер, словно проглотил кол.
Не слишком удобная поза - уставленный в небо нос, а волчок еще умудрялся смотреть на нас по-лягушачьи выпученными глазами. Мне даже стало не по себе от его сверлящего взгляда. Казалось, глаза слегка вылезли из своих орбит.
Неподвижность, окраска, а главное, поза - все это творит чудеса. Словно надев шапку-невидимку, птица в считанные секунды исчезает из глаз. Но одно дело птица, скрывающаяся в тростниках, и совершенно другое - сидящая в гнезде. Чудесного превращения не состоялось. Несмотря на все свои уловки, цапелька была прекрасно видна, но, не догадываясь об этом, продолжала сидеть навытяжку. Так мы и стояли истуканами, застывшими друг перед другом: небольшая птица и два человека, не хуже цапель замерших в самых неудобных позах.
Но вот одно неосторожное движение, цапелька слегка вздрогнула (мне показалось, что она укоризненно взглянула на нас) и, приподнявшись на желто-зеленых ногах, пошла прочь. Цепко хватаясь за ветви длинными, по-стариковски узловатыми пальцами, она шла так ловко, что на кустах не качнулся ни один листок. Ее узкое тело, словно нож, протискивалось сквозь непролазную чащу. Мы с облегчением вздохнули и переступили с ноги на ногу.
В гнездышке, поблескивая, лежали белые, почти круглые яички.
- Как шарики пинг-понга, - удачно сравнил Володя, а я вспомнил про яйца совы, точь в точь похожи на эти.
- Не застыли бы, - забеспокоился я, оглядываясь и примеряясь, где лучше поставить колья для скрадка.
Но оказалось, что устанавливать скрадок вовсе не нужно. Не успели мы растянуть тент, как хозяйка гнезда уже вернулась. Деловито, будто не замечая нас, она взошла на гнездо и, вцепившись пальцами в его стенки, долго и испытующе осматривала свое сокровище.
- Пересчитала яйца, не украли ли. 
Шепотом, в шутку прокомментировал я.
Нет, все на месте, все в порядке. Разве что одно лежит не тем боком. Наклонившись, рыжая цапелька поправила его клювом и успокоенно опустилась на кладку. Потом она поерзала всем телом и, сделавшись рыхлой и пушистой, закрыла собой яйца. Что ей еще оставалось делать? Равнодушно взглянув на нас, маленькая цапля зевнула и... отвернулась. Она не желала больше нас замечать.
- Видал, Вова, на нас ноль внимания!
Не скрывая удивления, я обернулся к стоящему позади сыну.
Тот смотрел на все, удивляясь не меньше моего и ответил в тон моей реплики:
- Невежливая, хотя бы поздоровалась.
- Да ладно, и на этом спасибо.
Я был поражен. За какие-то полчаса выпь успела привыкнуть и теперь будто и не замечала нас. Сначала осторожно, а потом уже нисколько не таясь, я снимал и снимал. Вдруг птица заволновалась и повернула голову в сторону. Я тоже посмотрел туда и увидел самца. Как видно, он пришел сменить супругу и теперь нетерпеливо дожидался своей очереди. Этого франтоватого кавалера я видел и раньше, но как-то мельком, а сейчас, разглядывая основательно, подивился яркости его наряда. Что и говорить, он был хорош собой: лимонно-желтого цвета, в черном фраке на спине и такого же цвета шапочки на голове. Слабые размывы охристых полос сверху донизу украшали его грудь и живот. Красиво, броско, нарядно. Вот только зачем нужен этот празднично-маскарадный костюм? От него одни только неприятности и неудобства. Как такому красавчику прятаться в однотонных желто-зеленых тростниках?
Приветствуя друг друга, птицы церемонно поклонились и, приподняв на голове косицы, прошипели друг другу какие-то ласковые слова. В переводе на человеческий язык это явно звучало так:
-Дорогая жёнушка, вот я и пришел, чтобы заменить тебя на гнезде. Ты можешь размяться и покормиться, а за наших будущих деток можешь не беспокоиться, я всё сделаю, как надо.
И та в ответ сказала ему что-то ласковое и нежное. Как видно, они были хорошо воспитаны и отличались взаимной вежливостью.
Исполнив обязательный ритуал встречи, самочка с явной неохотой встала, чтобы уступить место супругу. Судя по поведению, каждая из птиц считала за счастье отдежурить положенную по очереди норму. Даже самец, на вид пижон пижоном, на деле оказался образцовым отцом. Пример того, как нельзя доверяться первому впечатлению. Я убедился в этом, наблюдая потом другое гнездо, где уже вывелись птенцы, и птицы поочередно подносили им корм. Несмотря на кратковременность отлучек, каждая встреча родителей с детьми носила характер жгуче радостного свидания, будто после длительной разлуки. Взрослые птицы, увлеченные заботами о детях, сновали с размеренностью часового механизма и так часто, что у меня закралось сомнение: нет ли за гнездом потаенно заготовленного припаса, этакого рыбохранилища.
Если признаться откровенно, съемки волчков меня несколько разочаровали. Очень уж просто все оказалось. Сфотографировать их было гораздо легче, чем, например, воробья, дрозда или ворону (кстати сказать, все это очень умные и осторожные птицы).
Щелкая раз за разом, я вспомнил Игоря Александровича Долгушина,  крупного ученого орнитолога, который с гордостью показывая подаренное ему на юбилей чучело волчка, сказал примерно так: «Вот птица, увидеть которую в природе счастье для натуралиста, и редко кому это удается. Знают, черти, чем потешить старика».
«Странно это, - думал я, - наша сегодняшняя съемка говорит об обратном».
 - А как ты думаешь? – Обратился я к сынишке: - Как тебе показалась малая выпь?
- Очень цветная, - подумав, отвечал Володя, - и, можно подумать, что она вообще не боится людей.
Вот и думай: осторожен ли волчок и так ли трудно увидеть эту невидимку. И название – волчок. Откуда оно?
У Володи свое объяснение:
- Ты же сам его крик изображал: «Волк, волк». Волк, не волк, а волчок и есть.


                Болотный хор

Река не оставляла нас, и мы целыми днями пропадали на воде. Мы плавали на лодке, бродили по берегам, лазали по тростникам и болоту. Обилие здесь живности поражало. Болотные займища напоминали бурлящий котел, наполненный всевозможной птицей. Этот котел гремел, свистел, пел, кричал нестройным гомоном голосов, которые первое время казались дикой какофонией самых сумбурных звуков. Но вот прошло несколько дней, и мы стали кое-что понимать в шумной разноголосице, различая в общем хоре голоса отдельных птиц. Очень сложно, но и интересно разобраться в звуках болотного царства. Каждый выражает чувства кто как умеет и все на свой лад. Одни взвизгивают и скрежещут, другие мурлычат и бормочут. А третьи «поют» хвостом. Каких только голосов не услышишь среди тростников!
Узнавая птиц, я разделил всех на вскрикивающих, кричащих и поющих.
Вскрикивающие – пугливые, замкнутые невидимки, не любящие показываться на глаза и дающие о себе знать обрывками голосов и криков. Самая заметная среди них – выпь. Крик выпи – басовая нота большой трубы-тубы, но не медной, а деревянной. Тембр ее мягкий, низкий, глухой. Она гудит громко, будто из глубин подземелья. «У-бу-ух!» - словно выдохнул великан в пустую бездонную бочку.
Голосу выпи вторит резкий, немного истеричный визг водяной курочки: «Кру-ук!». Самой не видно в глухой чащобе, а крик разносится далеко.
Ее ближайшая родственница лысуха вскрикивает совсем по-другому.
«Пс-цхи!» - негромко, словно чихая, фыркает плывущая птица, похожая на утку. С маленьким вздернутым хвостиком она с каждым вскриком кивает головой: вверх-вниз, вверх-вниз.
Кричащие – те, кто не таясь, любит пошуметь, побазарить, заявляя о себе в открытую. Среди них крачки и журавли, кулики и озерные чайки. Громче всех, несомненно, чайки. С рассвета и до глубокой ночи не стихают их крики.
«И-и-ах… о-о-ох… а-аа», - на предельно высоких тонах не кричат – орут шумные, горластые птицы. Ни одного спокойного, мирного голоса, одни только вопли и стенания, вой и брань – настоящий бедлам!
Речные крачки кричат, словно плачут резкими, дрожащими голосами: «Кир-рря-яя!». Немного гнусаво, уныло и раздраженно.
Голос чомги – большой поганки – странное, грубое гоготание: «Гва-гва-гва». Точно раскручивается ржавое, несмазанное колесо. Медленно, тягуче, со скрипом.
Но вовсе не значит, что все на болоте только орут, взвизгивают и хрипят. Здесь тоже есть свои певцы. Например, варакушка, тростниковая камышевка. Правда, пение пению рознь. Большая камышевка тоже вокалист, но как немузыкальна ее песня! Тут и вульгарное кваканье лягухи, скрипы, визги и даже лошадиное ржание. Но неблагозвучность нисколько не смущает солиста, и он с неутомимой неистовостью исполняет арии без передыху чуть ли не сутками напролет.
Еще необычнее пение речного сверчка – маленькой серой птички. Оно почти ничем не отличается от стрекотания кузнечик или на жужжание какого-то крохотного механизма.
«Зер-зер-зер», - как заладит одно и то же и нет этому ни конца, ни края.
Как же звучит болотный оркестр в сводном хоре?
 Симфонию утра исполняют журавли. Ликующе-радостные, но в то же время с драматическим надрывом аккорды медных духовых инструментов льются из-под алеющих рассветных небес, задавая празднично-торжественный тон начинающемуся дню. В том же ключе им вторят гуси. Флейтами, деревянными рожками и гобоями поют голоса куликов: чибисов, травников, веретенников. Совсем иная манера выражения чувств у бекаса. Партию фагота он исполняет …  хвостом! Он срывается с мокрой болотной кочки, взмывая к небесам, падает оттуда, дребезжа перьями.
«Д-д-э-э!» - поет ветер в его оперении. В радостном возбуждении длинноносая птичка снова и снова взмывает и бросается вниз.
Кажущаяся несогласованность оркестрантов сливается в общую светлую ораторию, славящую восход солнца и утро.
Но вот солнце поднялось, журавли смолкли, и теперь тон всему хору задают на озере чайки, на берегу варакушки, а в тростниках камышевки. Не зная устали, каждый старается как может: с привизгиванием скрежещут камышевки, наивно-детскими голосами посвистывают варакушки и уж совсем не в унисон им горланят, скандаля, неугомонные чайки. Попеременно вступая в оркестр, ухают, точно бьют в большие барабаны, выпи, вскрикивают лысухи и камышницы, «ржут» чомги. И  все вместе эти голоса создают ту звуковую картину, на фоне которой идет болотная жизнь.
Совсем иная музыка ночи. Вечернюю увертюру открывает несметное комариное войско. Дискантами, на немыслимо высоких тонах тянут они одну и ту же тоскливую мелодию. С теплого, сухого берега им отзываются полчища кузнечиков и сверчков. Маленькими поросятами взвизгивают пастушки, разбойничьим посвистом им отвечают целые стада крохотных погонышей. Отрывисто и глухо «ворчит» волчок. Переливчатыми бубенцами и колокольчиками, то радуясь, то негодуя, звенят и звенят кулички. В черной тьме что-то булькает и хлюпает, чавкает и хрипит. То и дело над головой с шорохом и свистом проносятся быстрые утиные крылья. И сердитым басом мычит и ревет водяной бык. Так звучит ночной концерт для выпи с болотным оркестром…


                Порхающие цветы

Не знаю почему, но цапли волнуют меня своим оперением, величавостью и в то же время диковинным видом. Особенно белые. Какое изящество и тонкость линий! Они как цветы водяных лилий, как прекрасные нимфы, наяды из волшебной сказки. Не птица, а сама мечта! Торжественно, не спеша, не летят - ладьями плывут белоснежные птицы, и трудно оторвать от них взгляда.
Мы сидим на песчаном холме, греемся в лучах заходящего солнца и смотрим, как снежными хлопьями кружат над болотом цапли. Среди белых есть и серые. Две птицы - родные сестры, но какие они разные! Одна хрупкая и легкая, как мотылек, другая - грубоватая и нелепая, с безобразной фигурой. Ну что это за силузт - изогнутая крючком кочерга! Белая цапля - воздушная, с лебединой осанкой и грацией балерины, серая - болотная кикимора, выбравшаяся на свет из водяной хляби.
Но цаплям и дела нет до своего вида, медленно тянутся они, нехотя и словно с трудом взмахивая батистовыми платочками крыльев. Покружились, присели на засохшую ветку, торчащую из воды. Издалека в закатном небе отчетливо рисовались замысловатые силуэты птиц. Сидящие на кривом дереве, они были еще более причудливы, чем в полете. Они похожи на обломанные коряги: по-змеиному длинные шеи, клювищи - что добрые черпаки. Ноги как трости, в коленках мозолистые шишки, на лапах длиннющие пальцы.
Этакие нескладные, ну прямо-таки несуразные птицы, и как мало осталось их на земле! Последние прибежища цапель - остатки укромных и топких болот. Здесь, в непроходимых зарослях у озер, в дельтах и поймах рек прячутся они, доживая свой век. Но кто гарантирует, что люди не придут и сюда, болота не осушат и не распашут.
Но, слава богу, цапли пока еще живут, и сейчас я вижу, как они, будто с усилием, лениво взлетели, покружились, хрипло покаркали и снова уселись. Что-то никак не дает им покоя. Вот одна из них снизилась, сложила крылья и, опустив вниз ноги, белой бабочкой упала в тростники.
Что тут началось! Раздался такой страшный рев и визг, что можно было подумать, будто не птицы - свора голодных хищников набросилась на жертву. Вот так цапли! Ну, удивили! По-девичьи нежные, хрупкие птицы, а голосок что иерихонская труба! Чаячий визг против цаплиного - ангельский. Любая ворона такому пропитому басу позавидует.
Птицы по очереди неуклюже спускались, а затем поднимались над тростниками, и каждое такое приземление сопровождалось неистовыми криками восторга, необузданной страсти и нетерпения. Колония цапель жила своей уединенной и довольно шумной жизнью. Если старики старались держаться степенно, то молодым никакого дела не было до скромности и тем более степенности. Не стесняясь в проявлении чувств, лужеными глотками они отстаивали свое право на существование.

                Проза семейной жизни

Ядовито-зеленая трясина тянется на километры. Сверху все видно далеко, а ступил в болото и как будто ослеп. Где-то рядом скрежещет камышевка, слышу ее отчетливо, а ничего не вижу, кроме бесконечного зеленого колыхания листьев у самого лица. Шагаю по стоячей, тепловатой воде, ноги вязнут в трясине, ржаво-красная жижа противно чавкает под сапогами.
Плавающие белые перья, куски дохлых рыбин и резкое зловоние подсказало мне, что гнезда где-то близко. Я сделал несколько шагов и сквозь камыши увидел что-то белое. Понуро опустив носы, словно после глубокого похмелья, на кучах сухого тростника сидели почти взрослые птенцы цапель. Вот она, проза жизни! Это было зрелище, способное разочаровать любого идиллически настроенного мечтателя. Сказочные, белоснежные птицы среди зловония, гниющих останков рыбы и целых куч помета. Смрад такой, что за версту прет! Как на помойке!
«Кув-вак, кув-вак!» - заорали возвратившиеся старые цапли, на бреющем полете пролетая над гнездами.
«Вва-ак, вв-ак!» - опомнились молодые. И куда подевались их флегматичность и понурость! Ожили, засуетились, лихорадочно затрясли крыльями, затопали длинными, словно на ходулях, ногами.
Родители же цаплят, не торопясь, степенно делали медленные круги в небе. «Вв-вак», - хрипло рявкнула одна и, кувыркнувшись в воздухе (вот уж при ее-то фигуре трудно было ожидать такого акробатического номера), набросилась на пролетающего мимо луня. Изогнув шею, она точно пикой сделала в его сторону резкий выпад длинным клювом, но старый и опытный разбойник, чтобы не обострять ситуацию, ловко уклонился и невозмутимо поплыл дальше.
Улетели родители, и в гнездах снова воцарилось уныние и дремотная тишина. Как видно, жизнь здесь шла только ради того, чтобы пожрать. Ну и уродины эти молодые цапли! Что у серых, что у белых - морды зеленоватые, вытянутые, глаза водянистые, выпуклые. От меня отвернулись, сделали вид, что не замечают. Ну и ладно, мне только лучше от этого.
Глупые, несмышленые птицы! Уже почти взрослые и такие доверчивые! Я подошел к гнезду и, протянув руку, дотронулся до гладкой птичьей шеи. Цапля уставилась на меня невидящим взглядом ничего не выражающих пустых глаз и вдруг, сделав молниеносный выпад, трахнула клювом в лицо. Такого коварства я не ожидал. Сам не пойму, то ли цапля промахнулась, то ли я успел сделать движение головой, но мне неслыханно повезло - довольно ощутимый удар пришелся точно в переносицу. Вытирая кровь, я поспешно отступил, а цапля, как ни в чем не бывало, заняла прежнее положение, снова погрузившись в свои тягучие думы. Зато двое других, явно одобряя поступок сородича, удовлетворенно закряхтели, радостно закивали лохматыми головами и, уверенные, что я так просто не оставлю этот поступок, на всякий случай быстрехонько перебрались в дальний угол.
Страшно было подумать, что могло случиться, не промахнись цапля на пару сантиметров. Я мог лишиться глаза!
Колония цапель была совсем небольшой. Всего шесть гнезд, поровну серых и белых цапель. Гнезда - кучи ломаного камыша, втиснутые в тростники. В каждом по двое-трое цаплят в том возрасте, когда уже не мешало бы задуматься о самостоятельности.
Самые нетерпеливые из великовозрастных недорослей уже выбрались из родного дома и сидели рядом на обломанных макушках тростников, подмяв его под себя целыми ворохами. Сидели и ждали, когда с небес к ним опустится манна небесная, то бишь, рыба, лягушка и прочая мелкота, принесенная родителями.
Уже к вечеру, связав над лодкой вершинки тростника, я устроил себе укрытие под желто-зеленым сводом трепещущих листьев. Как и у гнезда выпи, я хотел понаблюдать за семейной жизнью цапель и по возможности сделать снимки сценок их быта.
Когда светило упало за тростники, цаплята вышли из сонного транса, неуклюже задвигались и, спустившись с заломов, заняли свои места в гнездах. Укладываясь на ночевку, они зевали, мотали кудлатыми головами и трясли крыльями так, словно вытряхивали из них пыль. Им не хватало только большого гребня, чтобы расчесать косицы на затылках; за неимением его они старательно скребли себя лапами, благо длина их позволяла достать до любой части тела. Окончив туалет, цаплята задремали, спрятав головы в плечи и уныло ссутулились, приняв позу облаченных во фраки дряхлых стариков-чиновников.
Пока я наблюдал за одной парой, двое других решили переменить позицию. Им почему-то приглянулась крыша моего скрадка. Наверное, они заскучали в одиночестве и решили разделить со мной все тяготы и неудобства длинной и холодной ночевки. Балансируя и ежесекундно срываясь, как цирковые канатоходцы, они вскарабкались на верхотуру и долго усаживались там, по-старчески кряхтя и охая, очевидно, ругая бренности жизни.
«Вот еще привалило счастье! Не хватало еще иметь таких квартирантов, так, чего доброго, к утру можно оказаться под слоем гуано», - подумал я, и уже собирался прогнать непрошеных гостей, но в этот момент цаплята бешено заколотили по крыше ногами, заорали и заревели громоподобными голосами. Кто-то большой, опустившись, распростер надо мной крылья и тут же вспорхнул, а цаплята еще долго хрипели и рычали, словно одного из них раздирали на части.
Солнце село, и невидимое комариное войско затянуло свою боевую песню, почему-то не решаясь проникнуть сквозь дырявые стенки моей «крепости». Где-то рядом, довольно покрякивая, в кустах плескалась маленькая уточка-чирок, а шум, производимый ею, была таков, что можно было подумать, будто купается целый табун уток, величиной не меньше гуся каждая.
Свистнул, словно щелкнул кнутом, один погоныш, другой, и вскоре целый хор невидимых ночных пастухов без передыху затянул однотонную, несмолкаемую песню: «У-иить, уу-ить». Казалось, сотни таинственных погонщиков скота без умолку хлестали по воде крохотными бичами. И это продолжалось бесконечно долго. Я все ждал, что вот-вот наконец устанут, смолкнут, а они, наоборот, все больше входили в раж. Благо хоть еще крики их не были громогласны, а то бы прощай всякая надежда отдохнуть. Напротив, несмотря на резкость звука, они приятно ласкали слух, баюкая и усыпляя. Точно так же кричит милая ночная совка сплюшка: «Сплю, сплю, сплю».
Во сне мне снилось, что я плыву по реке. Рядом плещутся волны, а на берегу пасется стадо...

                Пастух болотного стада

Уже совсем рассвело, когда я заметил мелькающее у самой воды крохотное существо. Присмотревшись, я догадался, что это тот самый ночной пастух, что вместе со своими многочисленными собратьями всю ночь постегивал кнутом, охраняя  водяное стадо.
Вот, бедолага, умаялся за ночь, устал, теперь отправился отдыхать!
Эту маленькую водяную курочку, двоюродную сестру лысухи и камышницы, и на самом деле зовут погонышем. Вот когда я рассмотрел эту едва ли не самую пугливую обитательницу болот. Несмотря на свой крохотный рост (не более скворца), она удивительно напоминала маленькую, но очень шуструю курицу.
Расцветка ее как нельзя более подходила под цвет окружающей болотистой растительности. Буро-серая, в пеструю крапинку спинка, бледные, желтовато-зеленые ноги и оранжево-желтый клюв. Черная бусинка глаза окаймлена изумительной рубиновой каемкой. Скромно, но с каким изысканным вкусом!
Поджарая, с гладким оперением и сильными ногами, птица ловко сновала, будто скользила по воде, используя для своего передвижения обломки тростника и всякий плавающий сор. При этом она так резко вскидывала головой и вздрагивала хвостиком, что можно было подумать, будто ей овладел приступ нервного тика.
Видимо, никогда не встречаясь с человеком, погоныш явно игнорировал лодку вместе со мной и, насколько я понял, был только озадачен появлением такого странного сооружения в своих родных водах.
Сделав попытку обогнуть с кормы, он почему-то вдруг передумал и, нисколько не задерживаясь на одном месте, бегом вернулся в обратную сторону.
Занятый собой, он даже ни разу не удостоил меня взглядом, хотя для этого ему надо было только поднять голову. Нырнув в непролазную чащу, стеной стоящую вокруг, он скрылся так же внезапно, как и появился. Словно тень, бесшумно промелькнул, и уже нет его, как и положено птице-невидимке.

                Белый ангел  с хриплым голосом

Как ни рано я встал, а все равно позже цапель. Они, как старики, страдающие бессонницей, очнулись вместе с серым рассветом. Лениво переминаясь с ноги на ногу, цаплята потихоньку зашевелились, и снова, как и вчера, повесив носы, упорно уставились себе под ноги. Можно было подумать, что молодые птицы, страдая прирожденной застенчивостью, стыдятся своих длинных и уродливых пальцев. По-другому выходило, что они просто-напросто ленивые сони и сейчас дремлют, пытаясь сбросить с себя оцепенение сна легким вздрагиванием плеч.
С восходом солнца цаплята несколько оживились, но все равно в моем мнении они так и остались неисправимыми меланхоликами, равнодушными ко всему на свете, исключая разве что процедуру приема пищи. Вдобавок к этому у них обнаружился неуживчивый, сварливый характер. Непонятно чем я им не угодил, но они понемногу стали ретироваться от меня, и не успел я опомниться, как остался в обществе всего лишь одного ущербного цапленка, почему-то не пожелавшего последовать за собратьями.
Выбравшись из родительских гнезд, длинноногие подростки неприкаянными беспризорниками бродили где попало. Перелезая по обломанным и пригнутым макушкам тростника, они то собирались парами и сидели так часами, задумавшись и ссутулив плечи, то разделялись поодиночке и опять-таки дремали, молчаливые и флегматичные
Новая позиция моих соседей была явно выгодней прежней, так как здесь их стали навещать родители. Теперь над тростниками стоял непрерывный рев. Захлебываясь от радости и возбуждения, цаплята совершенно откровенно выражали свои чувства. Казалось, будто рыкающая стая львов терзает жертву, а это всего-навсего из ложечки (то бишь из клюва) кормили малыша.
Загороженный непроницаемой стеной, я только по звукам догадывался о происходящем. Была надежда, что кто-то из кормящих, в конце концов покажется на виду, но цапли как-то умудрялись не попадать в поле моего зрения.
Я было собрался уходить, но тут мой великовозрастный малыш, которого я принимал за больного, вдруг заорал не своим голосом и заколотил лапами с силой здоровенного страуса. Пока я с удивлением разглядывал впавшего в экстаз долговязого недоросля, с безоблачного неба белым ангелом спустилась его мать и, торопливо сунув в пасть орущего отпрыска рыбу, тут же вспорхнула.
Такой мне эта сцена и запомнилась: похожая на огромную бабочку, белоснежная птица с распростертыми в стороны крыльями и опущенными вниз длинными ногами и здоровенный, голенастый малыш с раскрытой орущей пастью.


                Вояж по песчаным барханам

Блуждание по топким болотам и тростникам, вечная сырость и сладковатые запахи гнилой воды, в конце концов нам надоели, и мы все чаще и чаще поглядывали в противоположную от озера сторону, туда, где молчаливо высились гигантские гряды незнакомых и пока еще таинственных для нас песков. В то же время опаленные зноем барханы пугали своими внушительными размерами, изнурительностью ходьбы по ним и, главное, неимоверной жарой, спрятаться от которой было решительно негде, так как редкие сосны, разбросанные там и сям по склонам, почти не давали тени.
Но барханы выглядели так заманчиво! Что таилось там, в глубине угрюмой и серой песчаной страны? Наше воображение населяло ее диковинными животными. Туда уводили целые цепочки звериных следов, птицы вереницами летели с озера в барханы и обратно, а по ночам оттуда доносилось глухое уханье филина и нескончаемые песни насекомых.
И вот однажды, запасшись с вечера чаем и едой, ранним утром, когда еще солнце не выкатилось из-за песчаных увалов, мы отправились в путь. Мы шли по заросшему песку, русалочьими волосами под ногами мягко стелился ковыль. Было как раз то время, когда птицы наперебой славили утро. Взвизгивая от избытка чувств, кричали черноголовые трясогузки. Пели жаворонки и коньки. Сверкающими ракетами взмывали они один за другим в воздух и, купаясь в лучах взошедшего солнца, с радостной песней медленно планировали на землю.
Ковыльная, слегка всхолмленная степь вскоре сменилась невысокими песчаными грядами, между которыми ютились уединенные зеленые оазисы. Прячась от зноя и иссушающего ветра, в этих ложбинках росли невысокие тополя со светлыми листьями и карликовые сосенки вперемешку с кустами цветущего шиповника и можжевельника. Кое-где на дне крохотных долин даже блестела вода. Судя по следам, тут находили приют косули и кабаны. Возможно, они заходили сюда по ночам, так как сейчас все было тихо и пусто. Напрасно вглядывались мы в густое переплетение ветвей и крадучись обходили один островок зелени за другим, ожидаемый силуэт зверя нигде не промелькнул. Впрочем, одного из местных обитателей мы все-таки увидели, но вовсе не из тех, кого ждали. Продираясь сквозь густой и цепкий можжевельник, я увидел какое-то мелькание поверх травы. Скрытая ложбиной, серая холка бегущего животного то появлялась, то исчезала из вида.
- Стой! - шепотом остановил я Вову, и мы замерли на месте.
Зверь выскочил на открытую поляну и по черным продольным полосам на спине я сразу узнал барсука. Барсук тоже почуял что-то неладное, так как остановился и, смешно двигая носом, стал обнюхивать воздух. Он будто не видел нас, а ведь мы стояли на виду, в каких-нибудь пятнадцати метрах от него.
Наконец до него что-то дошло, он недовольно хрюкнул и, юркнув в траву, затрусил прочь.
- А что это он бродит днем?
Володя с недоумением смотрел на меня. Разглядывая следы на песке, он был явно заинтересован диковинным зверем.
- Значит, какие-то важные у него дела.
- Да, вид у него был озабоченный.
По мере того, как мы удалялись от поймы реки, птиц становилось все меньше, пока не осталось всего два вида. По моему определению одна из них оказалась полевым коньком. Небольшая серая птичка, которую и разглядеть-то непросто, словно тяготилась невзрачностью окружающей обстановки. Может быть, поэтому и песенка ее звучала несколько тоскливо и односложно.
«Тюлль-рюи, тю-иль-ри», - все время раздавался монотонный голосок откуда-то сверху и со всех сторон, а где сама птица, ни понять, ни увидеть   было совершенно невозможно.
Второй обычной здесь птицей, как это ни странно, оказался варакушка. Я всегда считал варакушку если не болотным жителем, то уж во всяком случае обитателем прибрежных кустарников и пойменных лугов. И вот здесь, в этих суровых местах, то и дело можно было услышать голос бойкой синегорлой птахи, подбадривающей саму себя  задорной песней. Действительно, только неисправимый оптимист мог решиться на такой отчаянный шаг, чтобы покинуть цветущие луга и поселиться среди пышущих жаром песков.
Поразмыслив над этим феноменом природы, я пришел к выводу, что своим обитанием в столь не свойственной ей обстановке варакушка обязана прежде всего можжевельникам. Кустарники, расползаясь колючим сине-зеленым ковром, создавали под своим пологом обособленный микромир, и птицы находили здесь защиту и от врагов, и от безжалостного солнца и безводья.
По обласканным утренним солнцем пескам всюду сновали верткие ящерицы круглоголовки. Остановившись на миг, они с любопытством взирали на нас, а затем начинали выделывать хвостом кренделя, то распрямляя, то скручивая его в немыслимые спирали. Замершие на растопыренных кривых ногах, они напоминали в этой позе маленьких бульдогов перед боевой схваткой; широко растянутый, словно в ухмылке, рот еще более усиливал это сходство.
Песчаные барханы становились все выше и круче. Заросли можжевельника кончились, и теперь только одиночные, кривые и разлапистые сосны вместе с кустиками трав, да отдельные кустики джузгуна оживляли изрядно поскучневший пейзаж.
Как видно, в этих местах вовсю хозяйничал ветер. Он-то и вершил здесь дела, передвигая по своему усмотрению барханы и каждый раз меняя декорации местности. С одной стороны мы видели макушки погребенных растений, с другой едва выглядывали обнаженные корневища кустов. Это была унылая картина запустения. Почерневшие остовы погибшего джузгуна, словно взывая о помощи, судорожно простирали вверх узловатые, изломанные ветви, длинными, скрученными в жгуты веревками торчали корни. Сейчас все было тихо, но можно было представить, что творится здесь в бурю!
Уже первые шаги по барханам показали, какое это нелегкое дело. С подветренной стороны ноги по щиколотку вязли в рыхлом, как снег, песке. На склонах он буквально плыл из-под ног, поэтому наша ходьба больше напоминала топтание на одном месте: два шага вперед, один назад.
Сейчас нам казалось, что весь мир состоит из одного песка: мелкого желтовато-серого, чистого, ровно просеянного ветрами. От него не было никакого избавления, он проникал буквально повсюду, лез под одежду, хрустел на зубах и, что хуже всего, каким-то образом оказывался в затворах фотоаппаратов. Он набивался в кеды, да так, что постепенно вытеснял ноги и двигаться становилось совершенно невозможно. Поэтому-то и дело приходилось останавливаться, чтобы переобуться и вытряхнуть песок.
Стоило солнцу едва приподняться над кромкой песчаных гор, как сразу стало жарко. А ведь еще не было и восьми часов утра! По этой причине наш путь напоминал зигзагообразную кривую от одного дерева к другому. Только в тени жиденьких сосенок еще можно было как-то перевести дух, сделав один-два глотка воды из фляжки.
Передвигаясь таким образом, мы уже издали обратили внимание на причудливо изогнутую сосну, крона которой казалась подозрительно густой. Как я и ожидал, на ее макушке какие-то очень крупные птицы соорудили гнездо - огромную кучу из сучьев и хвороста. Судя по наслоениям, гнездо строилось и надстраивалось не один раз; под его тяжестью сосна еще больше пригнулась к земле, и было вообще удивительным, что она до сих пор не свалилась. К сожалению, грандиозная птичья постройка оказалась брошенной и пустой. Несколько разочарованные, мы решили отдохнуть в тени этого необычного сооружения. Удивительно, здесь еще сохранились остатки утренней прохлады. Лежа на спине, мы блаженствовали, вдыхая ароматные запахи сосновой смолы, разогревшейся на солнце, и лениво разглядывали трепещущие солнечные блики на хвое.
Мы уже собрались было уходить, как вдруг Вова неожиданно замер и, протянув руку вверх, возбужденно спросил:
- Смотри, смотри, кто это?
Я глянул в указанном направлении и увидел две пары глаз, разглядывающих нас в упор. Высунувшись из-за кучи хвороста, два птичьих личика зачарованно следили за каждым нашим движением; в их черных глазах блестели искорки любопытства и страха. Уму непостижимо, как мы сразу не заметили пустельжиное гнездо, так уютно приютившееся под надежной хворостяной крышей.
Вскарабкавшись по наклонному стволу сосны, я ухватился за сук и, перегнувшись через орлиное гнездо, заглянул вниз. На меня испуганно смотрели уже не два, а четыре светло-желтых пушистых птенца. Стоило мне еще раз пошевельнуться, как они в ужасе шарахнулись и, враз опрокинувшись на спину, выставили перед собой когтистые лапы.
«Ки-ки-ки!» - вдруг раздалось над головой жалобно и пронзительно.
Это, беспокоясь за детей, прилетела взрослая пустельга. Стоя на одном месте, она тряслась в воздухе, и из клюва у нее свисала маленькая светлая змейка.
Сосны, как часовые, выдвинутые на передний край обороны, становились все реже и мельче, пока наконец не исчезли совсем. За линией последних деревьев простирались голые кручи бесплодных, лишенных растительности песков. Надеяться даже на легкую тень теперь уже не приходилось, мы шли, словно по хорошо нагретой сковороде. Солнце палило неимоверно, белый песок блестел и слепил глаза.
Мы продвигались гораздо медленнее, чем рассчитывали. Я рассчитывал добраться до главного гребня еще до наступления сильной жары, но спустя три с половиной часа после выхода из лагеря мы все еще брели по бесконечным увалам, с тоской поглядывая на цель нашего восхождения - главный песчаный бархан, который высился перед глазами все таким же далеким и недоступным, как сверкающая вершина Гималаев.
Выбиваясь из последних сил, мы одолели вершинный гребень только к одиннадцати часам дня. Он встретил нас колючим ветерком и пригоршнями песка в лицо.
- У-ух, вот это жара!– выдохнул Володя, валясь на песок. – Такого и на Поющей Горе не было, и даже ветерок не освежает.
 - Да, кто бы подумал, что тут настоящие барханные пески.
Я думал, что отсюда откроются водные просторы Зайсана, или Бухтарминского водохранилища, а вместо этого мы увидели все то же безбрежное море огромных песчаных дюн. Застывшая рябь песков простиралась до самого горизонта. Они казались еще более безжизненными, чем те, через которые мы шли до сих пор. Лишь далеко внизу виднелись маленькие пятна зелени - жидкие сосенки. Здесь же только пучки жестковолосой травы селина, похожей на конские хвосты, торчали из песка. Длинные, светло-зеленые космы развевались на ветру, чертя вокруг себя круги и полукружия.
Даже тут жизнь не оставляла пески, на первый взгляд казавшиеся бесплодными и необитаемыми. Словно снежные горки, расчерченные лыжниками, склоны барханов пестрели пунктирами и черточками следов. Жуки-чернотелки, одни блестяще-черные, как смоль, другие ярко-полосатые, как игрушечные матрасики, торопливо бежали во всех направлениях. Пуская из-под ног крошечные струйки песка, они изо всех сил карабкались вверх, потом вдруг с не меньшим усердием катились вниз. Все страшно спешили, а куда и зачем - вряд ли они и сами это знали.
Было очень тихо. Только временами слышалось легкое завывание ветерка и сухое шуршание песчаной поземки. Вдруг откуда-то из поднебесья раздался звонкий, хотя и очень отдаленный клекот орла. Высоко-высоко, в белесой голубизне неба парили две длиннокрылые птицы. Медленно кружась, они удалялись в глубь песчаной страны. И я сразу вспомнил рассказ знакомого егеря о том, что где-то там, далеко в песках, живут и волки, и филины, лисы и смешные ушастые ежи.
Обратный путь, показавшийся нам втрое длиннее, окончательно измотал нас. Мы плелись молча и с надеждой то и дело всматривались вдаль: там, где-то на краю песков стояла наша палатка. Сейчас она была такой недосягаемо желанной!
Всему когда-то приходит конец: на смену барханам явилась ковыльная степь, но теперь уже не такая радостно-возбужденная, как утром, а меланхолически настроенная, лиричная и тихая. Жаворонки молчали, и только варакушки никак не могли успокоиться: но теперь из голоса звучали тише, с оттенками грусти и даже печали, словно птицам жаль было расставаться с дневными радостями и заботами.
Подходя к лагерю, я подумал о том, с каким удовольствием мы поплывем завтра по зеленой, в кувшинках, реке. Пески и сегодняшнее путешествие воспринимались с содроганием, как кошмарный сон. Но я знал, что пройдет день, другой, и все вспомнится совсем по-другому, с самой лучшей и привлекательной стороны, и перед глазами опять будут стоять горы золотисто-чистого песка, окаймленные цепочкой зеленых сосен и слышаться клекот орлов, летящих в глубину барханной страны.

                Утренняя разминка

Всё время, что мы жили на Кулуджуне,  меня немного мучила совесть и сознание лёгкой вины. Живём на территории заказника, никому не показывались, не спрашивали разрешения.  Честно говоря, я не знал правил поведения на этой особой территории. Поэтому легкая тревога владела мною, когда вдруг неожиданно появился Газик с людьми в зеленой форме. «Работники заказника», - догадался я. Но егеря довольно дружелюбно порасспросили нас, что мы тут делаем, сколько времени живем, а затем вывалили в траву целую кучу свежей рыбы, только что ими наловленной в дельте Кулуджуна.
-Вот, побалуйтесь рыбкой. Небось, макароны да пряники надоели.
-  Что же мы будем с ней делать? – спросил Володя, когда егеря уехали.
- Устроим пир на весь мир. Знаешь, как казахи называют большой праздник с обильным угощением?  Выпустим кишки белому верблюду.
- Верблюду? Его что, едят?
- Понятия не имею. Ясно, что аллегория. Слава богу,  у нас верблюда нет, зато рыбы навалом. Жаль только, что сковороды нет, придется заменить  кастрюлей.
Весь следующий день мы бессовестным образом бездельничали, объедаясь жареной рыбой, купались и валялись на песке. А лини оказались жирными и сладкими, лучше любого деликатеса.
По утрам, пока мы спим, в нашем лагере вовсю хозяйничает нагловатая, шкодливая сорока. Как непосредственна и откровенна в своих чувствах и поступках эта сверх всякой меры несдержанная птица! В то же время ее детская наивность и простота сочетается с хитростью и коварством опытной, прожженной аферистки.
Сквозь сон слышно, как она стрекочет и по выразительным оттенкам ее голоса, даже не видя, можно легко понять, что происходит за полотняными стенками нашего жилища.
Осторожная, и в то же время нахальная, белобока плутовка отнюдь не отличается воспитанностью. Все ее манеры и приемы самого низкого пошиба, и я подозреваю, что ее поступками руководит не столько голод, сколько прирожденное любопытство, жадность и хамовитость. Она подметила и хорошо усвоила, что обитатели палатки на рассвете любят поспать. Как же не воспользоваться этим, и не залезть в чужой дом! Такая уж у нее натура – не может удержаться, чтобы не высмотреть и не урвать   то, что плохо лежит.
Любительница острых ощущений появляется очень рано. Лагерь еще погружен в серую, утреннюю мглу, и пройдет не меньше часа, пока из-за песчаного бархана выкатится оранжевый шар солнца. Откуда она прилетает, понять совершенно невозможно, но появление ее всегда столь неожиданно, что кажется, будто она ночевала здесь же поблизости в одном из кустов тала, окружающих нашу поляну.
Сначала слышно только сухое виханье крыльев:  незваная гостья на небольшой высоте молчком пролетает над палаткой. Казалось бы, чего опасаться, хозяева беспробудно спят, но сороку на мякине не проведешь. Она не действует без оглядки, хорошо зная, что лишняя осторожность не повредит.
Сделав несколько рейсов туда и обратно, разведчица цепляется за макушку куста и, сидя, продолжает досмотр, теперь уже основательно и более дотошно. Со стороны это выглядит так, будто любопытная соседка нескромно заглядывает через замочную скважину в чужую квартиру.
Но какую склочницу удовлетворит одно лишь подглядывание! У таких чешутся язык и руки. Оклеветать, распустить ложные слухи или устроить скандал – это им ничего не стоит.
Лихорадочно обдумывая, к чему бы придраться, нахальная птица с пристрастием оглядывает машину, палатку, кастрюли и миски, словом, все, что мы так беззаботно бросили вчера вечером, прежде чем повалились спать.
Некоторое время она сварливо бормочет себе под нос, будто чему-то удивляясь, и наконец, углядев какой-то беспорядок, торжествующе и громко стрекочет. В радостном возбуждении она орет на все озеро, пытаясь убедить всех в том, что мы неряхи и лентяи.
А утро между тем идет своим чередом. Солнышко уже показалось над желтым барханом, щебечут, поют птахи, вряд ли обращая внимание на крикуху. Мы спим (это бывает чаще), а если проснулись (что случается реже), то все равно не выдаем себя, хотя бы ради того, чтобы посмотреть до какой степени наглости дойдет наша соседка.
Не видя никакой ответной реакции, скандалистка расходится еще пуще. От нетерпения и азарта она вертится «как сорока на колу» и, судорожно взмахивая длинным хвостом, во все стороны обращает свои призывы. Захлебываясь криком, она строчит как из пулемета, и в ее голос теперь вплетаются гневные нотки возмущения, будто не она, а мы незваные гости в чужом доме (впрочем, если быть честным, то так оно и есть). Можно подумать, что разжигая вокруг нас страсти, она печется о своих соседях, призывая их устроить над нами, людьми, суд справедливости и возмездия. Похвальное усердие! Но если бы это было так! Ведь я хорошо знаю, что ею движет одна только мелкая корысть, да желание побазарить, а вся эта трескотня не что иное, как проверка нашей выдержки и терпения. Если же говорить языком военных, то это разведка боем.
Можно бы возмутиться на недостойное поведение соседки, но я нисколько на нее не в обиде. Наоборот, от сорочьей непосредственности мне становится весело, будто я увидел что-то приятное. А сам этот спектакль как заряд хорошего настроения на весь день.
Я очень люблю эти первые часы зарождающегося дня, когда еще лежит ночная прохлада и нега, а солнечные лучи уже брызжут снопом ярких искр. Люблю за то, что каждое утро в душе с новой силой вспыхивает радость от ощущения полнокровного бытия. И наверное это чувствуем не только мы, люди, но и все живущие под солнцем пичуги и зверушки. Жизнь в это время кипит и бурлит, как ни в какое другое время суток. Стоит только посмотреть как ликующе-взволнованно суетятся птицы, то торопливо перебегая по земле, то вспархивая под небеса, как они возбужденно чирикают, кричат, свистят и взахлеб поют песни! У всех находятся дела, все куда-то спешат, словно объединенные каким-то общим порывом. Мне кажется, что в это счастливое для всех время наступает общее перемирие и все забывают прежние ссоры и распри. Даже подозрительность и извечная настороженность и те уступают всеобщему благодушию и миролюбию. Не оттого ли именно по утрам так много успеваешь увидеть и сделать. Едва ли не половина всех встреч и знакомств приходится именно на эти первые два часа нового дня. Если не полениться и встать пораньше, то кое-что можно увидеть даже не вылезая из палатки. Уже сколько раз вот так сидя в постели, наблюдал я стремительные пробежки живущего где-то поблизости горностая. До дерзости смелый, маленький хищник не очень-то удостаивает нас своим вниманием. Он ничего и никого не боится и кредо его неизменно: что не съедобно, то не представляет большого интереса. И потому, перебегая тропинку, он лишь на миг привстанет, вытянув несоразмерно длинную шею, бросит на палатку взгляд, в котором нет ничего, кроме легкого любопытства и бежит дальше.

                Эльфы песчаных барханов

Знакомиться с ночной пустыней легче всего при свете фар.
Поздним вечером, когда сгустилась ночная темнота, мы выехали на машине. Поскрипывая рессорами, «Победа» мягко катилась по песчаным увалам. Узкая полоска дороги, освещенная сильными фарами, бежала перед нами нескончаемой светлой лентой. В ночи свет фар ослепительно яркий, контрастный. В нем все так искажено, что ничего не можешь узнать, начинает казаться, будто попал на чужую, незнакомую землю. Дорога, днем такая ровная, гладкая, теперь вся усеяна буграми, ямами и колдобинами, да такими глубокими, что даже страшно по ней ехать. В первый момент, когда трогаешься, кажется, что ныряешь в подводный омут. Видишь только светлое пятно впереди, а по сторонам тени. И вот катишь под баюкающее качание рессор. По дороге бегают какие-то белесые, бесцветные существа, стоя рядом с обочиной, неведомые невидимки провожают светящимися огоньками глаз.
Одних из этих невидимок мы распознали. Болотные совы! Они сидели неподвижными белыми бугорками и, если бы не глаза, вспыхивающие желтым огнем, их нельзя было бы отличить от древесного пенька или булыжника на дороге. Никем не пуганные, ночные хищницы вели себя чрезмерно самоуверенно и никак не хотели уступать дорогу, с явным неудовольствием взлетая лишь в самый последний момент. Резко взмыв вверх, они разворачивались, делали в нашу сторону устрашающий воздушный пируэт и только после этого исчезали в темноте.
В свете фар зажигались и гасли какие-то белые бабочки и мотыльки, и только однажды прямо с дороги взметнулся и тут же исчез козодой.
Вдруг перед машиной замелькало какое-то светлое пятно. Казалось, что пляшет солнечный зайчик. Нет, не солнечный - лунный!
- Тушканчик, тушканчик! - нетерпеливо зашептал Вова, трогая меня за плечо.
- Да тише ты, сам вижу, - прошипел я на него столь же энергично, словно опасаясь спугнуть зверька.
Тушканчики - эльфы ночной пустыни. Днем ничто не напоминает об их существовании, разве что следы, оставшиеся на песке, да и то, если их не заровняет ветер. Ночные духи боятся солнечного света и с утра до вечера прячутся в прохладных подземельях, вырытых в мягком песке. Но опускаются сумерки, тушканчики выбираются на божий свет и тогда вся ночь в их распоряжении. Только выскочил из норки и пошел чесать по буграм и буеракам! Длинные и тонкие задние ноги тушканчика, что упругие стальные пружинки. Едва касаясь земли, он скачет огромным кузнечиком, и этот стремительный бег скорее похож на неровный полет ночного мотылька. Безмолвный и легкий, как пушинка, он кажется каким-то бесплотным, неземным существом. Своим обличьем ночной прыгунчик напоминает маленького чертенка: поросячье рыльце, длинный хвост с кисточкой и по-козлиному мохнатые, большие ноги.
Вечером присмотришься: тут и там бесшумно снуют тени. В неясном сумраке все расплылось, нечетко, неясно, и уже сам начинаешь сомневаться, кажется это или происходит на самом деле.
Таков мохноногий тушканчик - призрак ночной пустыни.
Загипнотизированный светом, наш тушканчик скакал перед носом машины. Наверное, черная темнота по сторонам казалась ему непреодолимой стеной, и он даже не помышлял, чтобы прорваться через нее. Я поехал быстрее, но и зверек ускорил свой бег. Он метался из стороны в сторону, и прыжки его становились все выше и беспорядочней. В какой-то миг он выскочил из световой полосы и тут же бесследно сгинул в непроглядной тьме, со всех сторон обступившей нас.
Чтобы не пугать чутких зверьков, я поехал как можно медленнее, и результат сразу же сказался. На обочине дороги вскоре опять высветилась фигурка ночного эльфа.
Стоя на задних лапках, он грыз колосок дикого злака и так был увлечен этим, что не соизволил прервать свое занятие при нашем приближении.
- Надо обойти его с тыла и отрезать путь к отступлению, - догадался я, останавливая автомобиль, но не выключая фары. - Потихоньку заходи с правой стороны, а я подберусь с левой, - предупредил я сына. – Устроим небольшое фотоателье.
Крадучись, согнувшись в три погибели, мы окружили тушканчика. Без тени страха зверек смотрел на нас с любопытством и удивлением. Он выпустил из лапок колосок и, еще больше приподнявшись на ногах, уставился на нас живым взглядом черных глаз. Мне показалось, что он не столько испугался, сколько заинтересовался нами и нашими странными позами. Теперь мы были от зверька на расстоянии двух-трех шагов.
Тушканчик наконец почуял что-то неладное. С несколько обеспокоенным видом он вяло переминался с ноги на ногу, очевидно раздумывая, как ему поступить: попытаться удрать или сдаться на милость победителя. Разрешая этот сложный вопрос, теперь он с видом обреченного следил за нашими приготовлениями.
Увешанный громоздким фотоснаряжением, я подбирался все ближе. Потом, держа в руках фотоаппарат и лампу-вспышку, ерзал на животе и с расстояния полуметра целился в попрыгунчика, похожего на крохотного кенгуру.
Прошло уже полтора часа, а я все еще не был доволен сделанными кадрами. Не то чтобы зверек не хотел позировать. Наоборот, думаю, если бы мы сумели растолковать ему, что от него требуется, то он непременно так бы и сделал:  сфотографировался и отправился бы по своим делам. Он исправно передвигался по отведенной ему территории, временами даже принимаясь грызть травку.
Мне хотелось запечатлеть его стоящим на задних лапках, а он юлил, прятался, все время норовя повернуться спиной. Впрочем, его можно было понять: охота ли слепнуть под светом фар и ярких вспышек лампы?!
Где-то шла своим чередом жизнь: шумная, кипучая, деловая. А здесь все было сонно, спокойно и тихо. Бархатным шатром над нами раскинулось ночное летнее небо. Медленно проплывали спутники, вспыхивая яркими звездочками, падали метеориты. Там, за рекой, на огромном от нас расстоянии горели огоньки затерянных в степи сел и деревень, мигая светом фар, будто нащупывая дорогу, далеко-далеко по краю степи двигались автомобили.
Мерно, на холостых оборотах, чуть слышно урчал мотор. Сотни мошек и бабочек роились в свете фар. Легкий, едва заметный ветерок поочередно доносил до нас, то теплое дыхание, то влажную прохладу и запахи реки. Приглушенные расстоянием, крики погонышей на болоте слились в один стройный хор, время от времени нарушаемый глухим буханьем выпи. Изредка, будто удивляясь происходящему, вскрикивала невидимая, незнакомая мне птица. Незабываемые, может быть, лучшие минуты жизни...
Шел второй час ночи. Убаюканные ласковой дремой и усыпляющими криками, мы хотели только одного: спать. Лечь бы вот сейчас здесь, прямо на обочине дороги, и не надо ни кровати, ни простыни, ни одеяла. Под боком мягкий, еще не остывший песок, над головой сияющее звездами небо - лучшей постели, чем эта, не бывает на свете.
Наверное, и тушканчику надоела эта возня, он все чаще и чаще поглядывал по сторонам. Мы этому уже не противились, ведь мы и сами уже смертельно устали. Вот он, вытянувшись, привстал на лапках, оглянулся и, взмахнув кисточкой, был таков! Откровенно говоря, мы только обрадовались. Сил уже не было складывать громоздкую амуницию. Все же, заставив себя кое-как запихать снаряжение в кабину, мы потихоньку поехали в лагерь. Не знаю, о чем думал Вова, а я о том, что многим бы пожертвовал ради того, чтобы такая ночь повторилась еще не раз. А еще мне было немного грустно оттого, что наше путешествие подходит к концу, и уже скоро придется покинуть этот лагерь на Кулуджуне и распрощаться с вольной жизнью среди этих барханов, заросших серебристым ковылем.
Стоило один раз испытать очарование ночной прогулки, как с наступлением вечера нас снова начинало тянуть в неведомую сумеречную даль. Нас словно завораживал лунный свет. Невнятные шорохи и крики невидимых птиц и зверей, колыхание и мерцающий блеск ковыля при свете звезд - все это придавало ночи неизъяснимую прелесть и звало в долины, погруженные в таинственную темноту. Поэтому, если выдавался свободный вечер, а усталость была не такой, что валила с ног, сразу после ужина и чая, взяв фонарик, мы отправлялись побродить по пескам.
Знакомые очертания барханных гор, расплываясь в вечерних сумерках, поражали воображение странностью и причудливостью форм. Даже скромные кустики джузгуна, шиповника и крушины расплывались в темноте, превращаясь в густые дремучие дебри. Всплывала луна, и кусты серебрились, сверкая фантастической изморозью, словно осыпанные снежной порошей.
Особый колорит придавало необычное соседство песчаной пустыни с заболоченным озером. Буханью выпей здесь вторило гуканье филина, а ворчание волчка перекликалось с мурлыканьем козодоя. Стоило же отойти каких-нибудь полкилометра в сторону, и уже ничто не напоминало о близости озера. Во все стороны простирались молчаливо дремлющие пески. С испуганным писком из-под ног шарахались потревоженные птахи, неслышно скакали попрыгунчики-тушканчики, уныло, словно из загробного мира, кричал сыч.
Быстро остывали пески, через час-два после захода солнца мы уже ежились от ночной прохлады. Без света мы сами были частичкой ночной пустыни, но стоило включить фонарик, как возникала стена, сразу отделяющая нас от нее. Зато открывалось окно в неведомый мир ночных песков. В желтом пятнышке у ног копошились и бегали всевозможные козявки, жучки, паучки. Однажды среди всей этой мелкоты я разглядел нелепо прыгающее существо.
- Вова, скорей ко мне! Глянь, кого нашел. Похоже на мышку, а прыгает будто лягушка.
- Откуда в песках лягушка?
Чуть не касаясь лбами, наклонившись, мы во все глаза рассматриваем неведомую зверюшку. Не надеясь на свои ноги, она замерла, затаившись, и мне ничего не стоило взять ее на руки.
Удивительное существо! На ладони у меня крохотный, мохнатый зверек, легкий, как пушинка, размером чуть ли не с ноготок. Большущая, обросшая светлым пухом голова, длинный, по-морковному толстый хвост с редкими щетинками волос. Настоящий песчаный гномик! Винни Пух из детского мультика.
Сощурив мечтательные глаза, гномик отвернулся от света и вдруг, сидя на ладони, начал тереть нос крохотными лапками, до этого глубоко запрятанными в пушистой шерстке. Заодно он почистил пышные белые усы, а закончив туалет, сложил лапки на груди, словно всунув их в меховую муфту.
Его большие блестящие глаза говорили о том, что принадлежат ночному животному, а его длиннющим усам мог бы позавидовать любой повеса-гусар. Словно сияние-ореол вокруг мордочки, они вздрагивали, волновались, шевелились, выдавая живой, впечатлительный характер их владельца. Нисколько не смущаясь, наш Винни Пух преспокойно разгуливал по ладони, ко всему прикасаясь усами. Судя по поведению, ему здесь нравилось, и он не проявлял никаких признаков беспокойства.
Я посадил гномика на дорожку. Он сделал несколько вялых прыжков, явно не торопясь убегать в надоевшие пески.
- Ну, давай же, смелее! - подбадривал Вова, но тот вовсе не хотел спешить.
Удивительно, как при такой медлительности маленьких зверьков до сих пор не переловили сычи и болотные совы. А еще ведь есть горностаи, ласки, наверное, и еж не побрезгует.
«Карикатура,  головастик», - думал я, глядя на него. Ни туловища, ни шеи, ни передних ног. Одна голова, задние лапы да еще этот крысиный, морковный хвост. Колобок с приделанными ногами. Тот хоть катился, а этот и того не умеет.
- Трехпалый карликовый тушканчик! - дошло до меня. – Тот самый загадочный и до самого последнего времени окруженный ореолом таинственности и неизвестности крохотный тушканчик, о котором рассказывал мне знаток нашей природы Борис Щербаков.
Сальпинготус - таково латинское название зверька - сугубо ночной житель. Весь день он отсыпается в глубоких песчаных норах, а ночью рыщет в поисках пропитания, предпочитая всему остальному семена диких злаков. В нем все удивительно. Крошечный, длиной всего в четыре сантиметра, он едва ли не самый маленький представитель млекопитающих, можно сказать, чемпион среди лилипутов. Этакий мохнатый комочек из головы и хвоста.
Нам в тот вечер удалось поймать еще двух. Мы посадили их в ящичек, предварительно насыпав туда песка и положив колоски разных трав.
Утро началось с того, что я сквозь сон услышал голос сына, в котором слышалось неподдельное огорчение:
- Папа, пап, смотри, кажется, наши тушканчики дали дуба!
Володя держал на ладони зверьков, не подающих никаких признаков жизни.
- Странно, очень странно, замерзли или сдохли от голода?
Я помнил о такой же крохотной землеройке, которая может умереть, если её не кормить каких-то пару часов. И вдруг заметил, что у одного из тушканчиков чуть вздрогнули усы. Наверное, показалось... Нет, вот опять чуть дернулся ус, и зашевелилась мордочка. Оказывается, зверьки спали мертвецки беспробудным сном!  Пригрело солнышко, и они ожили. На день они впадали в спячку! Похоже, это  легкий анабиоз. Приспособление, удобное для жизни в экстремальных условиях. Чуть что: голод, холод, и они, законсервировавшись, пережидают лихое время.
Вот засоня пошевелил ресницы и открыл глаза, носик его вздрогнул, и он сладко зевнул. Вскоре и остальные зверьки окончательно проснулись и сразу же бросились на поиски пищи. Мы стали предлагать им разную еду, и они, не очень привередничая, не отказывались кушать прямо из наших рук. Особенно нравились им, как это ни странно, насекомые. Любо было смотреть, как расправлялся тушканчик с мухой, или стрекозой: он жадно хватал жертву цепкими «ручонками» и, молниеносно передвигая из стороны в сторону, грыз ее, будто стриг машинкой. Ножки и крылышки летели во все стороны, только треск стоял.
Накормив зверьков, мы отпустили их с миром, но они не убегали, а тут же на месте стали зарываться в песок. По тому, как заправски они действовали, сразу было видно, что наши тушканчики мастера шахтерского дела. В мгновенье ока превратившись в крохотные, но сноровисто землеройные механизмы, они так ловко буравили песок, что он фонтанчиком бурлил вокруг них. Согласованные действия их ног напоминали движения детской заводной игрушки: быстрое мелькание передних роющих ног и медленные, отталкивающие движения задних. Не прошло и двух минут, как на поверхности остались лишь одни крысиные хвостики. Вот скрылись и они, и теперь только чуть взрыхленные бугорки напоминали о том, что здесь только что суетились три маленьких пушистых комочка.

                Соловей-варакушка

Уже многие голоса и звуки на болоте перестали быть для меня секретом. Один варакушка - синегорлый болотный соловей - все водит меня за нос. И птичка-то проще некуда, тем более здесь она встречается на каждом шагу, буквально у нашей палатки живет, а вот поди же! Сколько ни слушаю его песни, а все никак не разберусь в ней, не запомню ни мелодии, ни звучания.
Уж сколько раз обманывался я так. Услышу – поет! Я уши навострю, сам все внимание: что за птица, что за невидаль такая объявилась? Песня новая, ни разу не слышанная, хотя нет, есть что-то знакомое в свистящих, цыкающих звуках. Начнешь вспоминать, иногда догадаешься, а иногда и увидишь: так это же варакушка!
Ах плутишка, ах негодник, опять провел меня ловкий обманщик! Да и как тут не обмануться, коли он то камышевкой прикинется, то трясогузкину трель выкинет. Смотря с кем рядом в соседях живет. Ведь, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Так и получается: что ни варакушка, то новая песня. Ну что с ним поделаешь, коли любит он перенимать чужие голоса! Да и подозреваю я, что не повторяется он ни в одной из своих арий. Такая уж у маленького певца страсть к импровизации и подражанию.
Но поет хорошо. Вот он, сидя на макушке куста, запрокинул голову и, сияя небесно-голубым оперением на горле, с увлечением выводит хрустально-чистым голоском: «Ци-вих…ци-вих, ци-вих…ци-вих». Щелкал, свистел, цыкал, старался изо всех сил, всю песню спел – заслушаешься, а последний куплет сфальшивил, протянул, проехал. Петуха дал, все впечатление испортил. Начал за здравие, кончил за упокой. Но не в этом дело. Песня варакушки все равно хороша, нежна и приятна на слух, хотя в ней много свистящих и хрипящих звуков. Меня пение этой милой птички покоряет своим наивно-детским звучанием. Очень уж тонкий и звонкий голосок! Слушаешь, и так и представляешь жизнерадостную, неискушенную в мелочах жизни, хрупкую пичужку.
А варакушка таков и есть. Но хвастунишка! Как он веером расправляет свой оранжевый с окаемочкой хвост, как вертит им и так и эдак из стороны в сторону. Ну как тут не залюбоваться! А поет! Как начнет с утра, так до самой ночи, почти без передыху заливается. Споет песню, перелетит с куста на куст и снова затарахтел, зацывихал, засвистел… Разные вариации на болотные темы.
Такая у птицы жизнь – вся в песне.
 
                Гроза

Уже несколько ночей подряд сполохи отдаленных гроз яркими вспышками озаряли ночное небо. Раскаты грома доносились до нас как далекая артиллерийская канонада. Небо часто хмурилось и днем, иногда поливали дожди, но все это были только отголоски тех больших гроз, что гремели хотя и близко, но нас пока обходили стороной.
Но сегодня все было иначе. Мы, кажется, попали в самую середину того адского котла, где варилась непогода. Проснувшись среди ночи, каждый из нас с тревогой прислушивался к грозным раскатам. Молчали, но оба думали об одном: выдержит ли палатка, не зальет ли поток и, вообще, не случится ли что-то непредвиденное и потому пугающее неизвестностью.
Тяжелой поступью гигантского колосса гроза неумолимо двигалась на нас, неся в себе что-то неотвратимое, страшное. Раскаты грома, следовавшие один за другим, сотрясали воздух как разрывы боевых снарядов на пристрелке, с каждым ударом приближаясь все ближе к цели. Молнии вспыхивали таким ослепительно белым светом, что даже в палатке было больно открыть глаза.
«Тент! - вспомнил я вдруг. - У нас не поставлен второй полог. Первый тонкий, как марля, он промокнет с первыми каплями!»
Мы выскочили на улицу, чтобы натянуть верхний палаточный брезент. Надувшийся парусом, он трепыхался и бился, готовый вырваться и улететь. Держать его в руках стоило самых больших усилий.
При вспышке молний на фоне черного неба наша палатка казалась крохотным мотыльком, затерявшимся в мятежном океане стихии. Да мы и сами были песчинкой, заброшенной в необъятные просторы степи.
Кое-как установив полог, мы поспешили юркнуть в свое уютное гнездо, но не успели забраться под теплые одеяла, как новые порывы жестокого ветра заставили меня снова выскочить наружу: теперь надо было укрепить растяжки.
Сотрясаясь под напором воздушных струй, палатка гудела, как туго натянутый барабан. Только я взялся за металлический штырь, как он вырвался из рук, больно ударил по ноге и заплясал, норовя сокрушить все вокруг.
Даже в кромешной тьме, где все:  небо и земля  слилось в одно темное месиво, была заметна огромная, в полнеба, черная туча. Она казалась каким-то лохматым чудовищем, приготовившимся к прыжку. Ветер бросал кучи мелкого песка, больно колющего лицо. Среди рева и шума бури вдруг жалобно пискнула пичуга.
«А-а-а!», - словно протестуя, сорвался и понесся по ветру жалкий птичий крик. Вспыхнула молния, в ослепляющем свете мелькнуло что-то растрепанное, черное:  птица ли, сорвавшийся куст, или пучок травы ,- все в тот же миг унеслось, исчезло, все поглотила пучина темноты. Прижавшись в углу, мы сидели, как мыши, и обсуждали на всякий случай план аварийных работ.
В открытой степи гроза всегда таит в себе опасность. Я вспомнил про металлические стойки палатки и мной овладело беспокойство.
- Может, перебраться в машину? - неуверенно начал я.
- Какая разница, - отвечал Вова, - ведь машина тем более вся железная.
- Да, но зато она на резиновых колесах, - продолжил я свою мысль, сам сомневаясь в том, поможет ли это.
Так и не решив, как же нам поступить, мы остались на месте, мудро рассудив: будь что будет.
На какое-то мгновение стихло. В напряженной тишине, предвещающей скорую развязку, стал слышен равномерный глухой шум. Это стеной шла лавина дождя. Повеяло свежестью. Тяжелые удары первых капель дробно и резко ударили по туго натянутому полотну, и в ту же минуту холодный ливень обрушился сплошным потоком.
Заряды дождя хлестали очередями, одна яростней другой. Теперь в грохоте грома слышались разрывы тяжелых фугасных бомб, от которых, казалось, земля давно должна была расколоться на части. Молнии расцвечивали небо каким-то фантастическим фейерверком, напоминая своими вспышками то вырванный с корнями могучий дуб, то путаницу геометрических фигур из математической головоломки.
О сне не могло быть и речи. Дрожа от страха, мы сидели ни живы, ни мертвы. Каждый из нас про себя гадал, какая из очередных вспышек направит смертоносный заряд на наше утлое убежище.
Около часа грохотала неистовая канонада. Наконец удары грома стали понемногу стихать. Дождь продолжал шуметь, но уже без того азарта, как первые его порывы, а ровно и монотонно. И вот последние капли лениво прошелестели в мокрой траве. Гроза оставила нас в покое и ушла разбойничать куда-то далеко на восток.
Измученная тяжелой ночью, степь облегченно вздохнула широкой грудью и смолкла. Вокруг разлилась та мертвая, беспробудная тишина без единого шороха и звука, которая всегда следует за бурным, неистовым всплеском энергии. Ни трескотни кузнечиков, ни крика птицы, ни даже шороха трав. Все будто умерло или заснуло мертвецким сном, чтобы не проснуться уже никогда.
А утро встало безмятежное и ясное, как детская слеза. В воздухе была разлита та свежесть, которая ощущается только юной весной, в апреле, когда стает снег, или летом после короткого проливного дождя. Именно такого, как только что прошел. Пахло мокрым песком, землей, напоенной влагой и еще чем-то необъяснимо приятным. На листьях подорожника радужными жемчужинами блестели капли воды. Праздничными флажками среди ковыля алели раскрывшиеся за ночь маки.
Оставляя двойной пунктир следов, по мокрому песку семенил пестрый, в белых пятнышках жучишка. Просыхая, луга курились легким парком. Пели жаворонки и коньки. Захлебываясь в восторге, они радостно трепыхали крылышками, поднимаясь все выше к сверкающему светилу.
Вспоминать о ночных страхах было просто смешно. Умытое солнце светило так весело, что я готов был вскочить на ноги и, крича от переполняющей радости, бежать, не зная куда, и не задумываясь, зачем. Хотелось мчаться по степи так, чтобы ощущать босыми ногами хлесткие удары ковыльных стеблей и так скакать и прыгать, покуда не перехватит дыхание и не подкосятся ноги.

                Вечер у костра

Вечера у костра... Сколько их было, и где только ни вспыхивал гостеприимный огонек, делая уютными даже угрюмые скалы дикой пустыни! Кроткие, тихие часы, завершающие длинный, наполненный событиями день. Блаженны минуты отдыха, когда можно позволить себе оглянуться назад, вспомнить пережитое и помечтать.
Ровно гудит, поет диковинную песню огонь. Желто-белые язычки пламени жадно лижут дрова, озорно пляшут, перекидываясь с ветки на ветку. Они кажутся мне живыми существами: гибкими, хищными зверьками, похожими на ласку. Ловкие и быстрые, они такие же ласковые и нежные на вид, а на деле алчные, коварные и беспощадные.
«Вечный, ненасытный, - думаю я, глядя в огонь. - Сколько ни корми - ему все мало».
Второпях проглотив очередную порцию сучьев, пламя, словно бы нехотя замирает. Потом вздрагивает и мечется, в агонии пробегая голубой змейкой по обуглившимся дровам. Успокоившись, огонь мирно дремлет, мерцая в красных углях, постепенно затягивающихся пленочкой седого пепла.
Костер - это очаг. Тем более, здесь для нас - дом. Погаснет костер, и только тогда осознаешь, как нужен он человеку даже в наш цивилизованный век. Поэтому пусть лучше горит! Кто-то из нас встает и подбрасывает новую охапку сучьев и хвороста. Столбом валит дым и несколько секунд слышно, как от злости и нетерпения яростно потрескивает затаившийся свирепый зверек. Потом он радостно вспыхивает и ликующе пляшет, бросая багровые отблески на голые пески барханов. Факел света разрывает темноту, искры золотым роем несутся наперегонки ввысь к черному небу, и тогда кажется, что звезды, усеявшие бархатный небосвод, вовсе не звезды, а искорки,  улетевшие когда-то от костра.
Какая магическая сила скрыта в огне, в его живых язычках оранжевого пламени! И что заставляет кружиться вокруг него целые полчища бабочек, комаров, жучков? Околдованные необъяснимыми чарами, они пляшут до исступления и, не в силах побороть влечения, десятками бросаются в пламя. Ритуальный танец самосожжения. Мы и сами, словно язычники, часами завороженно вглядываемся в огонь, не в силах оторвать взгляда от его раскаленного чрева. Много же в нас осталось от тех древних обитателей пещер, что, закутавшись в звериные шкуры, грелись у костра и поджаривали мясо добытых на охоте зверей.
Вместе с нами наш гусенок. Весь вечер он бродит за нами по пятам как маленькая собачка, подставляя голову и шею, чтобы погладили. А когда стемнеет, ложится рядом на травку и тихо дремлет, то посматривая на костер, то укоризненно и сонно стрекочет, если мы слишком бурно и громко выражаем свои чувства. Костер нас объединяет, все трое мы - единая семья. Говорят, что два человека, сидевшие у одного костра, навсегда становятся друзьями. Кажется, это сказал Сеттон Томпсон.
«А ведь как это верно!» - думаю я, но тут меня начинают преследовать теплые волны дыма.
- Вот ведь закон подлости! - ворчу я, растирая кулаком глаза и глотая слезы. - Куда я, туда и дым!
Я отбегаю и со стороны вижу, как алым полотнищем бьется пламя. Кажется, что кто-то живой размахивает косматыми руками или мечется раненая птица. А на меня немедля с голодным воем набрасываются тучи комаров. Нет, у костра лучше!
Жарко горят деревья и кустарники пустыни. Словно вобрав в себя все солнце пустыни, они полыхают, обдавая своим жгучим дыханием. Горячее и жарче всех саксаул, признанный лучшим топливом. Порохом вспыхивают, но быстро сгорают сучья джузгуна и чингила. Ядовито- зелеными струйками дымятся высохшие дудки ферул. В белом пламени корчатся узловатые, скрученные веревками стебли можжевельника. Сыроватые их ветви, сгорая, поют  и попискивают на разные лады невидимыми, живыми сверчками.
В котелке, подвешенном на таганке, закипает простенький полевой  суп. Я достаю большую деревянную ложку и помешиваю булькающее варево. Вкусные струйки щекочут ноздри. Аппетит на вольном воздухе волчий, теперь же ожидание становится невыносимым. Я подкладываю в костер новую ветку, и он потрескивает, стреляя кусочками горящих углей.
- Эй! - негромко кричу я сыну. - Сгоришь!
Мой юный товарищ близоруко осматривает себя и сконфуженно стряхивает с брюк тлеющую искру.
Время близится к одиннадцати часам. Ночь незаметно вступает в свои права. Замолкают последние, самые крикливые на озере чайки. Ароматный парок вьется над котелком. Шипит и сердито бормочет закипающий чайник. Напоминая о себе, он настойчиво стучит и дребезжит крышкой.
Мы снимаем чайник с таганка и Вова, исполняющий обязанности повара, бросает в него щепоточку чая. Потом мы с головешкой в руках долго священнодействуем, пытаясь рассмотреть содержимое котелка, пробуем на вкус, обсуждаем и, наконец, коллективно выносим приговор:  вроде бы, готово
Расстилается походная скатерть. Из узелков и сумок достаются хлеб, чашки и ложки. Ужинаем при отблесках затухающего костра. Что может быть вкуснее простого картофельного супа, приправленного маслом, луком и, конечно, запахом дымка! И не беда, что роем вокруг кружатся комары. Сейчас все равно темно, и о том, сколько попало их в кастрюлю, мы узнаем только завтра утром, когда будем доедать остатки супа. Тогда, дотошно выискивая каждую букашку, мы будем ахать и удивляться, сколько же их съели вчера за ужином.
Потухший костер мерцает рубиновыми огоньками тлеющих углей. Лунными отблесками сонно светится озеро.
«Сплю... сплю», - монотонно баюкает крохотная совушка-сплюшка.
- А ведь и в самом деле пора спать, - говорю я своему верному, незаменимому спутнику, но тот не отвечает.
Я оглядываюсь и вижу, что он сладко спит, повалившись на теплый и мягкий, как перина, песок.

                Эпилог

Всему когда-то приходит конец. Пришла и нам пора расставаться с привольной жизнью среди природы. Завтра мы соберем свои пожитки, уложимся и отправимся в путь, теперь уже домой. Проведя столько времени под открытым небом среди природы, мы отвыкли от обычного образа жизни. Поэтому первое время нам будет немного непривычно, даже неловко, когда мы окажемся на улицах города среди толпы. Это смущение быстро пройдет, зато останется ощущение, что нам чего-то не хватает. Я знаю чего: простора и тишины, крика птиц и шума ветра, шелеста камыша и сверкания ковыля, стелющегося по степи.
Вчера мы в последний раз плавали по Кулуджуну. И не только для того, чтобы проститься с рекой. В гусином затоне мы выпустили нашего друга Гошу. Лапчатые следы и белые кляксы, оставленные на берегу, говорили о том, что гуси здесь все еще живут. Как-то примут они нашего товарища, делившего с нами столько дней и ночей? Хотелось бы верить, что хорошо. Возможно, Гоша был бы рад уехать с нами, но птице надо жить среди своих диких сородичей, и он еще оценит свободу.
Нога у гуся давно зажила, и он уверенно поплыл туда, где на волнах покачивались белые перья, оставленные его старшими товарищами. Мы поспешили скрыться, пока он не спохватился. Прощай, наш «гадкий утенок», ты обязательно вырастешь и станешь большой красивой птицей!
Мы прожили среди гор и степей 30 незабываемых дней, и они пролетели как один миг. Мы были здесь счастливы, и ничто не омрачало эти дни, заполненные радостью открытий и удивлений. Мы страдали от жары и жажды, смертельно уставали и были в отчаянии от комариных напастей. Но я знаю, что все плохое забудется, стоит только оказаться дома. Мы уедем отсюда, но частички наших сердец останутся среди пустынных утесов Киин-Кериш и каньонов горы Чикильмес, в просторах ковыльных степей и в тростниковых дебрях Кулуджуна. Мы прощаемся, но не навсегда. До следующей встречи, Зайсан, полный загадок и тайн, удивительный уголок земли!

                СОДЕРЖАНИЕ
Часть I. На земле филина
Необычное пробуждение
Аполлоны
Знойная долина
Эоловые горы Киин-Кериш
Властелин ночи
Будни пустыни
До свидания, духи ночи!
Пеструшки и пустынные снегири
Коллекционеры утильсырья
Кулики пустыни

Часть II. Берег глиняных кружев
Лагуна на берегу  озера
Берег глиняных кружев
Непьющий суслик
Ночная тревога
Диковинный зверь сурок
Я исследую подземелье
Хозяйка глиняных гор
Берег лисьих нор
Земляная утка
Прощай, Чикильмес!

Часть III. Страна жаворонков
Журавли красавки
Встреча с дрофами
В царстве водоплавающих
В трясине
Пустынное плоскогорье
Одинокий мазар
Страна жаворонков
Бриллианты пустыни
В саксауловой роще
Рождение жаворонка
Черный Иртыш. Отчаянная переправа
Пески, прерии и мокрая дорога
Зайсан – гавань путешественников

Часть IV. Поединок на болоте
Кулуджунский заказник
Малахитовое озеро
Ложная тревога
Журавлиное утро
Первое знакомство с водяной стихией
Приключение на реке. Гусёнок Гоша
В тростниковых крепях
Поединок с болотной невидимкой
У гнезда волчка
Болотный хор
Водяная курица
Порхающие цветы
Проза семейной жизни
Пастух болотного стада
Белый ангел с хриплым голосом
Вояж по песчаным барханам
Утренняя разминка
Эльфы песчаных дюн
Соловей варакушка
Гроза
Вечер у костра
Эпилог