О книге Антонины Медведской «ТИХИЕ ОМУТЫ»
«Проснулась. В окнах забрезжил рассвет. Выскальзываю из-под одеяла и невесомо, поспешно проникаю в кухню размером с гулькин нос. Папку с рукописью из тайника – на стол, и нет счастливей меня человека. Пишу по-тайному, зачем раньше времени звонить. Пишется – и пиши, а после – что будет, то будет!.. И я от этой работы шалею, холодок под ложечкой и в зобу дыхание спирает».
Полагала ли она в те годы, – когда ей было уже за пятьдесят! – что до полного счастья, до возможности шалеть от работы, забыв обо всём, ей жить ещё целых сорок лет! Вы только вдумайтесь в этот срок! Вот и я призываю на помощь всю силу своей души и не могу вместить его в себя. И не нахожу иного объяснения устремлению этой женщины, кроме как предназначение. Она должна была дожить до того момента, когда запёкшиеся внутри боль, усталость, отчаяние, сострадание и десятки других называемых и не имеющих определения чувств хлынут из неё бурлящим бешеным потоком и обретут иное, отдельное от неё существование. Она должна была переплавить в строки судьбу своего «многострадального поколения». И она сделала это.
Когда я перелистнула последнюю страницу тяжеленного тома в 800 страниц, в горле у меня остановился огромный ком, и – ни туда ни сюда. Разрыдаться бы, не оставлять внутри себя эту гигантскую чужую тяжесть. Но обстоятельства не позволили расслабиться, и комок притаился до поры до времени. И вот дни и месяцы идут, а он ни с места. И томит меня, душит, как что-то чужеродное и вместе с тем уже своё, прижившееся, с чем мне теперь так и шагать вперёд, не сетуя на судьбу. И я шагаю.
Она вместила в этот том почти век собственной жизни. Если сказать о ней пунктиром, то получится бесстрастный отчёт: голодное детство, учёба, любовь, война, плен, возвращение, работа художником, журналистом, обретения и утраты. Когда-то вот так же приблизительно представляла себе этого человека и я. Помню, как в конце семидесятых она иногда появлялась в редакции областных газет – пенсионерка и пенсионерка, на каждом шагу такие, разве что одета изысканней других. Шептались вслед лишь об одном: «Это жена Медведского! – Какого? – Из драмтеатра! – О- о!!» Нам этого хватало.
Она же, выходя перед войной замуж за артиста, отнюдь не собиралась светиться отражённым светом. Она изначально была личностью творческой и независимой, и лишь обстоятельства отодвигали возможность доказать это другим. Она была «вездеходом», который тащил «по бездорожью большой жизни» мужа и детей, – такова горько-сладкая участь многих женщин. Но не каждой вместе с этим вложен в руки тяжкий крест творческого осмысления судьбы, точнее, большинство из одарённых не доносят его до конца, теряют веру в свои силы, сдаются. У неё же все долгие годы был один девиз: «Хотите выжить, змогайтесь!»
«Змогайтесь» – это из детства, из Белоруссии, где она родилась в семье польского потомственного дворянина Бернарда Гиляровича Шунейко. Садовник-волшебник, а затем неповторимый мастер-стеклодув, это он вложил в душу дочери неистребимую тягу к красоте и наградил стремлением окружать себя гармонией. И она тянулась к этому, несмотря ни на что: шила ли одежду близким и далёким, писала ли в плену декорации к спектаклям, проектировала ли собственный дом, выстраивала ли отношения с людьми.
Последнее всегда нам даётся особенно трудно, тем более в годины испытаний, когда всё вокруг стонет от боли и несправедливости. И вот тогда-то в каждой тонко чувствующей душе в противовес вселенскому злу зарождается немеренное количество любви и доброты, чтобы уравновесить тёмное начало и не дать жизни прекратиться. Именно об этом, по большому счёту, и написан роман Антонины Бернардовны Медведской «Тихие омуты». Он настолько наполнен свидетельствами о неимоверных страданиях и о силе духа человеческого, что воспринимается неким концентрированным снадобьем против всяческого негатива. И принимать его вот так, залпом, как сделала я, быть может, не всякому и рекомендовано: сердце сжимается и не отпускает долго-долго.
Но как же она, как миллионы наших людей выбирались из одного пекла, чтобы тут же попасть в другое, и при этом не теряли мужества жить и веры в идеалы? Где они находили силы любить и жалеть, если тебя самого никто сейчас не любит и не жалеет? Нет на это короткого ответа. Но он есть во всей полноте на страницах книги, исследующей этот феномен. Он впечатан в судьбы, в речи героев, в их жесты и поступки, в движения иx душ, немо восстающих npoтив окружающего кошмара.
«Только странно, почему из подвальных окон, узеньких, сплюснутых, с железными решётками, валит пар, как из прачечной? Что здесь караулит часовой?
- Проходи, гроходи, не задерживайся! – командует караульный.
Я прохожу и не задерживаюсь, но успеваю увидеть за этими решётками лица людей, их измученные глаза. Люди стояли прямо у самых решёток, прижавшись друг к другу, не шевелясь. Они провожали меня такими взглядами, что пробежали мурашки по спине».
Это о годах репрессий. А потом пришла война.
«Приказом меня провели табельщицей и помощником завхоза эвакогоспиталя 2173. Это корпуса бывшего санатория 4 на горе Машук. Господи! Как выдерживало сердце видеть такую человеческую боль-беду... Вот привезём к корпусу раненых... Облачимся в клеёнчатые фартуки, на ноги – резиновые сапоги... Если из-за тяжёлого ранения одежду нельзя было снять, резали окровавленные лохмотья ножницами и куски заталкивали в мешки- матрацы. Туда же запихивали и повязки с гноем и кровью, кишащие откормленными фронтовыми вшами... Я привыкла к тяжёлым ранениям солдат, к увечьям, стонам от невыносимой боли... и удушающему запаху хлорки. А вот к обугленным болью лицам и глазам... Нет, не могла привыкнуть. Плакала, мне в каждом искалеченном солдате чудились мои родные братья...»
Их у Медведской было пять. И всех их съела война. Та самая, в которую поначалу «никому не хотелось верить». Но на каждой станции – «...ржание лошадей, плач и рыдания полуживых от горя женщин. Какой-то мальчишка лет десяти стоит у вагона и тоненьким голоском кричит и кричит одну и ту же фразу: «Папочка, миленький, ты только живым вернись до хаты... Папочка, родненький, ты только живым вертайся!»
Каждый из нас волен верить или нет в силу слова, в мощь памяти, в возможность воскрешения тех, кто был когда-то во плоти. Но как бы то ни было, люди со страниц этого тома живыми толпятся сегодня за моей спиной, словно моя собственная история, моя скорбь и моя опора.
Среди них девчушечка Уля, умершая бы от голода в своём прокисшем тряпье, если бы не собака, которая обиходила, вылизала и выкормила для будущего человеческое дитя.
Среди них великий труженик и руководитель Иван Тимофеевич, директор сибирского совхоза. Свою деятельность на посту он начал с того, что накормил оголодавший народ, прирезав племенного быка со сломанной ногой. А затем привёз целую машину-полуторку мешков и приказал женщинам распотрошить их, выстирать и выкрасить.
«Вот и нашейте себе юбок, детям штанишек, пиджачков, мужикам – кому штаны, кому жилет, да проявите творческую инициативу, чтобы было любо-дорого».
Среди тех, кого не сможет забыть читатель, и великомученица Ангела, встреченная автором в одном из далёких леспромхозов. Когда-то её семья была сорвана с места и перевезена в «край нячистой силы. Ни голоса птахи, ни писка мышиного... На сотню километров ни одной деревеньки, ни одного человеческого жилья... «Вылазьте, враги народа!» – скомандовали охранники... Всех своих одиннадцать сынков, поначалу малышей, а потом и старших, я в ту лютую зиму похоронила. Под сосенками, топором ямку вырубала, сколь силы хватало... Одиннадцать сынов и батя с ними. Каждому своя сосенка».
Нет мочи даже просто перечислять страшные эпизоды из книги. А доставать их из «копилки памяти», которая переполнена и «не даёт покоя»? Два года изо дня в день с рассветом садиться за стол в кухонке «с гулькин нос» и длить, и длить своё «хождение по мукам», отчитываясь о прожитом, – только бы успеть, успеть закончить! – каково это, зная, что время твоё отсчитывает кардиостимулятор?! Кто из нас смог бы?
Вот почему я полагаю не очень этичным разбирать литературное мастерство автора. Цитаты говорят сами за себя, а то, что роман такого объёма не лишён недостатков, вполне объяснимо: выпускался он по собственной инициативе и без профессиональной редактуры. Случись иначе, неплохо было бы сделать начальные главы, грешащие витиеватостью стиля, более динамичными, ведь, споткнувшись о них, кто-то может так и не добраться до истинно уникального документа ушедшей эпохи.
В этих мемуарах нет закрученного сюжета, за которым легко спрятать ухищрения ума, равнодушие или цинизм; в них нет подтасованных фактов, но есть голая неуютная правда жизни. Её так много и плотность её столь высока, что в описаниях автору было не до изысканных эпитетов и прочих украшательств – дыхание прозы местами почти прерывалось, не в силах выносить собственное содержимое. Сегодня есть немало нашумевших произведений, написанных изящно и безукоризненно, но не дающих нашей душе высокого духовного переживания. Вот почему в оценке «Тихих омутов» я считаю решающим не «как», а «о чём» и «зачем». А на этот вопрос точнее всего отзываются уже не умы критиков, а сердца непредвзятых читателей.
С Медведской впервые мы встретились лет двадцать назад. Это было в Петрозаводске на совещании пишущих женщин Северо-Запада. Антонина Бернардовна держалась незаметно и скромно и вместе с тем с достоинством. Большинство из нас, тогда ещё женщин «в соку», втайне скептически относились к участию во встрече человека столь преклонного уже тогда возраста, но виду не подавали. Лишь в 70 лет у неё вышла первая книга – о детских годах, а то, что рукопись аж четверть века мыкалась по издательствам, мы тогда не знали, да и вряд ли этот факт смягчил бы недоверие. Это у нас было всё впереди! А оказалось – у неё. И не только литература, но и настоящая живопись, заняться которой всерьёз в молодости мешала семья и необходимость ради денег рисовать ненавистные портреты партийных «вожатых». А душа просила, требовала иного!
«Мне бы квартирку с удобствами, отоплением, водой в кранах, письменный столик, пачку бумаги. А ещё этюдник, набитый красками, горсть кистей и полная свобода душе. – Не выйдет, Тонюха. – И я так с болью в сердце думаю – не выйдет. И всё же интуиция подсказывает: змогайся, раба Божья, авось придёт и твой звёздный час. Запоздалый – это ясно, но лучше поздно, чем никогда».
Теперь я понимаю, что «никогда» бывает только у тех, кто не знает истинной цены жизни, не ведал настоящих утрат. Познавшего и принявшего весь трагизм нашего существования Бог обязательно выводит к желанному итогу. И тогда даже в девяносто человек садится за стол и пишет, подводя итоги, такие слова:
«А времечко идёт себе, идёт. И ему, времечку, всё равно, где ты обитаешь – за полярным кругом в яранге оленевода или валяешься на прибрежном пляже Пицунды и шалеешь от наслаждения. Ты живи, где хочешь, если тебе законы разрешают, и делай, что хочешь, опять же – если разрешат. Или живи и ничего не делай, балдей. Всё равно времечко ко всем одинаково. Оно уходит, сметая на своём пути эпохи вместе со всеми властелинами и их рабами. Была эпоха – и нет её!»
А книги – книги остаются!
Опубликовано в вологодской газете "Русский Север" 7 мая 2008 года
Мой ФИЛЬМ "ВУАЛЯ" об А.Медведской можно посмотреть по адресу:
https://yadi.sk/i/--_jgIHNVxES-w