draft
Религия - одновременно один из сильнейших источников очарования и один из главнейших его врагов. Перед тем как раскрыть этот парадокс, поясню, о чем мы говорим. Под «религией» я имею в виду устойчивое, коллективное отношение к священному, настоящему или прошедшему, посредством практики определенных ритуалов внутри определенных традиций. Она пересекается с «духовностью», но имеет более коллективный и институциональный характер, в то время как духовность имеет относительно неформальный и часто более индивидуальный характер. А под ‘священным’, я имею в виду ценности, принятые в качестве главнейших, основных, которые не могут быть сведены к более низким ценностям. Религия, таким образом, это образ жизни, или часть образа жизни. Это не верования или идеи, истину которых можно «объективно» проверить, научным или каким-либо другим способом. Религиозная правда личная, и ее можно проверить только путем ее проживания.
Как религия может быть одновременно очаровывающей и разочаровывающей? Ответ лежит в различии между религиозными практиками, с одной стороны, и теологией, с другой. Каждая религия имеет определенные главнейшие ритуалы – католическая Месса или англиканское Сообщество, еврейский Песах, мусульманский Намаз, буддийский ретрит, индуистская Пуджа и т.д. – во время которых «верующие» чтят, празднуют и участвуют в священнодействии (мистерии) всем сердцем. Это часто сопровождается поминанием жизни основателя и ранних последователей религии.
Потенциал для очарования легко заметить. Вы устанавливаете отношения с тем, что гораздо больше, старше и важнее вас. Это может происходить символически через соответствующую историю и вы тем самым присоединяетесь к родственному сообществу, локальному, глобальному и историческому. Одним словом, «Участвовать в песне». И не важно, насколько значителен поющий! Никто не отвергается, он остается в отношении с тем, кто или что очаровывает – и является крайним источником очарования.
На уровне доктрины, однако, религия озабочена прежде всего состоянием вашей души. Одним словом, будет ли она спасена (или что-то в этом роде). И такое спасение обычно представляется конечной целью: будет ли оно вечным или его вообще не будет. Например, Иисус говорит (Иоанн 4:13-14): «Тот, кто будет пить воду, которую я даю, никогда не испытает жажды»; в то же время, буддийская ортодоксия превозносит исчезновение души, и, как результат, разрушение цикла земного страдания/перерождения. Отличие от очаровании в том и другом случае трудно не заметить. Но чудеса (магию) очарования нельзя отделить от данного (земного) мира. По той же причине, очарование проходит и, по возможности, должно быть обновлено.
У официальной религии, даже ее нью-эйдж версии, есть определенная цель, и ее попечители и эксперты очень недовольны, если вы испытываете нечто вроде очарования во время ритуалов. Они хотят объяснить вам, что оно значит и контролируют его смысл, чтобы вы делали правильные выводы. Неразрешенное очарование не приветствуется, и часто презирается как низкое, несовершенное, земное и т.д.
В результате такого целеположения, инструментализма и ортодоксии, ни одна из религий не лишена мощного разочаровывающего императива. Но нужно иметь в виду, что существуют оба импульса – каждый влияет на другой, будучи не в силах его одолеть. На бытовом уровне, однако, невзирая на возражения пуристов, у большинства людей свой резон для очарования.
Пример
Мой личный опыт в этой области может быть поучительным. У меня давний опыт взаимоотношения (сидения) с дзен-буддизмом, начало которого я отношу к прослушиванию дзен-мастера Сунрю Сузуки в Сан Франциско, в 1970 г. Случайная встреча, как мы говорим в Средиземье. На самом деле я не совсем понимал, о чем он говорил или даже что он говорил (его английский был довольно слабый), но я понимал, что это было жизненно важно, и что мне нужно узнать об этом больше.
С самого начала, поэтому, мое вовлечение [в дзен-буддизм] основывалось на отношении. Это было подтверждено, когда помощник Судзуки, Кобун Чино, стал через много лет моим учителем. В 2000 году я наконец принял от него посвящение в буддисты. Это был чрезвычайно волнующий опыт – нечто напоминающее возвращение домой – и в какой-то момент, в моем мозгу мелькнула картина «Возвращение блудного сына». Образ из моей собственной культуры, конечно, но от этого ничем не хуже!
Это пристрастие продолжалось вплоть до смерти Кобуна в 2002 г. В дополнение к долгой дружбе в небольшом центре, который он организовал в Европе. Я до сих пор приезжаю туда и вижу женщину, которая следит за доджо. Ей уже за восемьдесят, она живет отшельнической жизнью в крошечной австрийской деревне. И это видят все люди. (Может быть потому, что она не бреет голову и не носит рясу)
И тем не менее, она духовный мастер, которая очень глубоко, хотя и внутренне, дзен-буддистка. Я не разговариваю на ее языке, она плохо говорит по-английски, но каждый раз, когда мы встречаемся, между нами происходит тонкое взаимодействие. Ее совет мне: «Оставайся внутри себя», «Оставайся с собой», «Оно ждет тебя», что звучит банально или даже странно, хотя и кажется очевидным в мире электронного пристрастия и рассеивания. Но данный совет, идущий от того, кто практикует его, приходит с особой ясностью и звучанием как если бы мы слышали колокола старой церкви, звучащие в унисон с другими учителями: Монтенем, Чжу Си, Ф.М. Александром, … Иногда я указываю имена, но речь всегда идет о большем: (это не семинар). Странным образом, я знаю другую пожилую леди-дракона, такую же дикую и резкую и такую же недооцененную в Англии. (Но это другая история).
Витгенштейн, еще один учитель, утверждал, что философия не может научить нас ничему новому, но только напоминает о том, что мы уже знаем. Например, «Место, куда мне действительно нужно пойти, то, в котором я уже нахожусь». Отвергая фундаментальную метафору Платонизма – лестницу, по которой надо подниматься, чтобы стать святым – он добавляет, что «Все, чего можно достичь с помощью лестницы, не интересует меня». В самом деле, мне кажется, что все истинные духовные учения это вспоминание, выздоровление и возвращение к чему-то очень простому и обычному – к тому, чего достичь трудней всего. И именно там живет очарование. Даже, когда ситуация необычная, экзотическая или в особенности чудесная, она напоминает нам о нашем обычном состоянии: мы где-то в канаве, возможно, но глядим на звезды.
Я не хочу сказать, что доктрина меня не интересовала, даже в моем эклектическом случае. Но ни эмоционально, ни интеллектуально я никогда не согревался идеей Бога. Я всегда интересовался буддизмом как религией без конкретного багажа. (То, что буддизм это религия, между прочим, только дурак или невежда будут отрицать)
На протяжении всех моих лет практики, какими бы они ни были, я боролся с тем, что было официально ключевой практикой моей религии: сидячей медитацией или дзадзеном. В целом, я нахожу совершенно безрассудную и разочаровывающую, безжалостную конфронтацию с болью и страданием в первой Благородной истине Будды, а именно, что жизнь есть страдание. В то же время, ежегодные ретриты, в которых дзадзен обязателен, и все, что мы делали - поклоны и простирания, подношения благовоний, пение сутр, молчаливые и тонко обставленные обеды, напряженные периоды работы – чистая, конкретная магия.
В самом деле, они кажутся такими же «ключевыми» как медитация, и набор ритуалов позволяет всему работать. Не будет ли это символическим напоминанием о танце страдания и о чудесном, составляющим всю жизнь?
Или тем фактом, что для того, чтобы иметь здоровые отношения с очарованием, нужно уметь работать с его отсутствием? И то и другое, возможно. Я только знаю одно: после всего чувствую себя изможденным, но окрыленным и обновленным.
Если я прав, современные попытки модернизировать и секуляризировать буддизм и соответствующую индустрию «внимательности» - это упражнение в рационализации, которую Вебер называет сутью разочарования. Они представляют собой простодушные попытки свести буддизм только к медитации, в то время как она занимает довольно маргинальное место в традиционном буддизме и отдана в распоряжение монахам, если вообще практикуется. Затем происходит еще более радикальное упрощение медитации путем сведения ее к внимательности (mindfulness).
Все это способствует включению внимательности в обычный набор правил человеческой жизни. Тайна («магия») не приветствуются, потому как – разве можно ее рассчитать? Поэтому мы избавляемся от утомительной конкретности, выбрасываем неудобные частности как просто традицию и предрассудки, и оставляем то, что остается в качестве метода. (Я добавлю, что если внимание взять с собой на рабочие места и в школы, оно станет обязательным правилом, со всеми вытекающими последствиями. Было бы глупо ожидать чего-то другого).
Моя личная маленькая борьба отражена в буддизме как целое. Ее спасительный аспект – достижение просветления, в этой или будущей жизни. Но я уверен, что у практикующих тысяча и одна точка зрения, не проходящая официальный экзамен.
Например, в дзен-буддизме есть техническое значение термина tathata, обычно переводимое как «таковость» – т.е. истинная природа вещей, вне зависимости от того, сознают это люди или нет.
Такой объективизм не только разочаровывает, но и отвергает участие, без которого очарование невозможно. Тем не менее, эксперты не могут его (очарование) остановить и следовательно оно происходит. И в этом случае таковость, со всей его конкретной магией, в самом деле проявляется как мистерия, даже радость от того, что вещи есть такими, какими они есть на самом деле.
И все же
Та же напряженность проявляется и в христианстве и исламе, чей потенциал разочарования непревзойденный. Будучи первой универсальной монотеистической религией, христианство запустило такой огромный шар, который до сих пор преследует нас. Наибольшее беспокойство вызывает аспект, который Вебер определяет как фундаментальное условие для разочарования: «Знание или вера… в то, что человек, в принципе, может подчинить себе все вещи путем расчета». Это то, что единственный истинный Бог, в отличие других ненастоящих богов, предоставляет без ограничений: главный принцип, или правду, в сравнении с которой все вещи можно измерить, оценить и привести в порядок.
Поэтому конкуренты не допускаются. Истина не может быть универсальной, если есть другие, в равной степени последние, и возможно противоречащие ей, и она не может быть единой, если не превалирует везде и во всем. Так, монотеизм это настойчивое приглашение к империи. Это выражается, например, во влиятельной интерпретации coge intrare («заставь их войти») в послании Луки 14:23: «Господин сказал рабу: пойди по дорогам и изгородям, и убеди прийти, чтобы наполнился дом мой». И не так осторожно а Коране, сура 9, стих 5, «Убей политеистов, где бы они ни были». Конечно,в обеих религиях есть и противоположные моменты, некоторые из них потенциально пригодны для очарования. Но было бы заблуждением или нечестностью закрывать глаза на то, что у них есть проблемы.
Исторически, принятое ранним христианством изречение «один Бог, один народ, одна земля» из Второзакония, легко соединилось с имперской властью одного Бога, одной империей, одним императором, далеко за пределами Римской империи, прямо поддержав исламскую воинственность, и, в конце концов, после секуляризации, став неотъемлемым правилом современных империй и движений, и моделью современного революционного террора - не только французского, но и маоистского, камбоджийского и иранского. (Последние три движения прямым образом были отголоском западных идей, в особенности марксизма-ленинизма, к которому приложимы все вышеуказанные «истины»).
Усилия по определению предположительно универсальных и убедительных "Истины и Пути" и универсально навязать их, по словам философа Барбары Хернстейн Смит, привели к возникновению и умножению новых категорий ненависти: неверных, еретиков, отступников, идолопоклонников, неверующих, язычников. Эти усилия питались двумя мощными метафизическими предписаниями, обусловившими значительный практический эффект. Одно из них моисеево различение, построенное на вопросе: исходит ли что бы то ни было из единого Бога или нет? Второе – платоновское различение: будет ли нечто универсально истинным знанием или фальшивым? Эти две императивы смешались далее в христианстве Павла и Августина.
Эта конечная логика осталась нетронутой, и оказалась фатальной для дикого, многообразного, чувственного очарования. Добавьте к этому тот факт, что Бог христианства и ислама целиком духовный, противоположный материальному, мужской, противоположный женскому, небесный, противоположный телесному и всему земному, т.е. всему, из чего фонтанирует очарование. Враждебность [к очарованию] выходит на поверхность в гностицизме, различных протестантских сектах, радикальном исламе и современном сайентизме. В самом деле, два последних случая считаются наибольшими врагами очарованию; сайентизм мы рассмотрим позже, а также ислам, поскольку он представляется чистейшей монотеизмом, не разбавленным Троицей, поклонением матери Бога (одним из его аспектов) и уступкам Цезарю.
И все, все же… Все не так просто. В конечном счете всякая религия, по необходимости, смесь из того, что предписывает ортодоксия и чего хочет большинство ее последователей, а это может сильно отличаться от предписаний. В своем робком, но настойчивом сопротивлении, всегда будет находится место для очарования - в женском движении, общественной солидарности, ритуальной красоте, сказочных историях и природных духах, чей добрый/злой статус остается совершенно непостижимым.
Даже с теологической точки зрения всегда были встречные движения. В христианстве, например, есть роль Марии. Правда, за нее надо было дорого заплатить: де-сексуализацией, и ценностью, сводимой к рождению сына, но даже при все этом, ее идеал слишком далек от протестантизма. Но по крайней мере, это незапрещенный способ уважать женщин. Более всего это очевидно в искусстве христианства (в отличие от иудаизма или ислама), которому удалось в большой степени избежать прозелитизации. Потом есть Троица, союз-с-разным, который парадоксальным образом допускает очарование, даже если оно лишено интеллектуализации (что как раз и может быть объяснением).
Еще сильнее действует caritas – любовь, провозглашенная Св. Полом, для которой различия между людьми не являются препятствием – соблазнительно близкая к т.н. любви без обладания, которую мы определили как суть очарования. То, что этот принцип сочетается с погромами, крестовыми походами и инквизицией не снимают полностью его значимости, которая впоследствии была подхвачена многими освободительными движениями. Он также напоминает о том, что эти религиозные принципы имеют общечеловеческое значение. Недавние исторические исследования показали, что несомненно, такие секулярные ценности как права человека и гражданское общество берут свое начало в христианстве.
И прежде всего, христианство уникально Воплощением, тем, что самое духовное Существо ("Бог") становится уязвимым ограниченным человеческим существом. Согласно теологическим данным (это произошло только однажды, он был мужчина и т.д.), нет ничего более чудесного, что может превзойти эту конкретную магию, парадокс и глубокую метафору превращения универсального, трансцендентного неземного божества в младенца из бедной семьи, выросшего и затем распятого на кресте. Христос, одновременно человек и божество, остается вечной загадкой, потенциально обладающий силой очарования.
Другая причина, почему чудесное остается и даже расцветает в религии, даже монотеистических, лежит в том, что никто не может долго жить в условиях диктата. На практике осмелюсь предположить, что никто не связан с Богом, с тем, кто «Я есть тот кто есть»: Универсальным Существом, или универсальной любовью. Мы не-само-идентичные, ограниченные и взаимозависимые существа, поэтому любое реальное отношение с Богом – то есть реальным для нас богом, - требует частного, «конкретного» бога.
Очарование также живет в ритуалах. Месса и Причастие могут очаровывать свои сообщества путем помещения их в центр истории христианства – Воплощения, Распятия и Воскресения Христа - через конкретную магию и ее детали, вино и воду. В англиканстве, доминирующей религии в моей стране, вам не нужно быть «верующим», чтобы почувствовать волнение от единения со многими в той же церкви, в равной степени беспомощными перед лицом смерти, но проникнутыми величием общей молитвы («Земля к земле, прах к праху, пыль к пыли…»)
Кроме этого, есть бессчетное число случаев личного духовного опыта, выходящих за границы формальной религии, но также не отделенных от нее. В 1970 г. В дзен-центре Сан-Франциско, я участвовал в моем первом недельном ретрите. Во время ретрита было много сидячей медитации и немного ритуала, поддерживаемых небольшим количеством еды и недостатком сна. Я никогда не испытывал ничего подобного раньше и был близок к шоку и даже отчаянию.
Каждому было разрешено провести одно интервью с проводившим ретрит, и когда настала моя очередь я зашел в маленькую комнатку, где меня ждал Дайнин Катагири - мрачный, напряженный, суровый. Я сел на подушку перед ним, мы поклонились друг другу, и он, посмотрев на меня пристально, сказал: «О”кэй, никаких вопросов. Мы просто посидим». И мы сидели. И я могу только описать то, что произошло после этих слов. Комната наполнилась любовью: светом, теплом, поддержкой, поднимающимися с пола как прилив, пока комната не заполнилась и я был внутри нее, а она внутри меня. Потом он открыл глаза и поклонился опять, дав понять, что интервью закончено. Не говоря ни слова, я поклонился в ответ, встал и, спотыкаясь, поплыл к двери. Благодаря этому интервью я пережил ретрит. Я никогда не забуду это чувство благодарности.
Итак, есть ли духовная любовь, или сила, которая излучается универсально на всех и живет в сердце всех религий? Я только знаю одно, если и есть такая, тогда она не очаровывает и не может заменить очарование, пока не возникнет локально, в определенных обстоятельствах, с настоящими людьми. Тогда она будет настоящей.
- Из книги "Очарование" (Patrick Curry. Enchantment. Wonder in modern life) Floris books,2019