Девушка была милая. Мое сердце забилось и начались слова. Мы в тот день поехали на осмотр нового объекта. В деревню в километрах 40 от города. Уж и не помню как и откуда она появилась. Но уже обратно она ехала со мной в машине. Молчаливая. Улыбалась на мою болтовню. Платье простое. Немаркое. Взляд был опущен постоянно вниз, такой потупленный. Но иногда она поднимала глаза и всматривалась в меня. Это было, как говорят, очень волнительно. Она была, кажется, бухгалтером или кассиром на фирме нашего партнера. Им надо было срочно отправить кое-какие документы в город и ей поручили их отвезти. То ли поэтому попросили меня подвезти ее, то ли я сам это предложил. Уже не помню.
Остановились у поля. Подсолнухи. Яркие. Желтые. Солнечные. Мне надо было немного отдохнуть. В сон как всегда нестерпимо потянуло. А это значит надо остановиться и закрыть глаза минут на пятнадцать или прогуляться. Выбрал второе. Спустился в подсолнухи. Она тоже. Зашла в них как в воду. Оглянулась потом и я пропал. Подошел решительно и обнял. Тоненькая. Сразу потянулась ко мне и прильнула. И так простояли несколько мгновений, в которые время будто остановилось.
Потом мы поехали к ней на квартиру. Оказывается, у нее в городе квартира. Две комнаты. Чистые. Опрятные. Похожие на нее. По дороге заехали в магазин. Покупали продукты, деловито, по-семейному, обсуждая выбор, оценивая качество. Было уютно и светло. Мыслей о Галчонке, которая второй день ждет меня из командировки в квартире, где уже неделю течет кран, даже не возникало. Все было заполнено этим невероятным событием, что со мной случилось вдруг
Мы ужинали. Она приготовила макароны. Подала соус и зразы. Нежно розовые внутри. А сверху панированные и хрустящие. Из них сочился прозрачный жир и пахло остро специями. Было небесно-вкусно. Как и когда она успела все это приготовить. Наверное, в те мгновения пока я осматривался. Оглядывал ее обиталище. Письменный стол с книгами и тетрадками. Она, верно, недавно еще училась. Мебель не новая, но добротная. Фотографии на стене. Немолодая пара стоит на фоне темно-красных гор и яркой зелени. Почему-то сразу узнал. Большой Каньон американский. Никогда там не был, но видел в фильмах или на фото разных. Мужчина лет пятидесяти в светлой футболке. С усами седоватый. Глаза серые, улыбаются. Женщина с круглым лицом. Полноватая, в темной блузке, Широкие скулы и заметно раскосые глаза. Светлые волосы. Знакомое лицо. Где-то его видел. Она сказала, что это ее родители. Живут отдельно в другой стране.
У девушки большие распахнутые глаза. Зовут Юлией. Не Юлей или Юлечкой. Юлией. Она улыбается тихо. Негромко. После ее улыбки хочется обнять ее, смять., закрыть глаза и млеть. Чувствовать ее хрупкое тело, ее запах, ровный и терпкий, чувствовать этот запах, но не остро, а отстраненно, как запах хорошего чая, который подают в хорошем ресторане и обязательно к соседнему столику. Благородный и обволакивающий. Мы перешли к небольшому дивану. Плюшевому. Светлому. Ткань с небольшим ворсом. И я стал ее целовать, падая в ее податливость, доверчивую и немного робкую. В голове как будто шуршала слегка наивная музыка, какая сопровождает рефрен слов модной песенки. Руки, как отдельные, как вездесущие ящерки, существа проникали к ее телу, тонкой вздрагивающей коже, бесцеремонно проникая внутрь ее одежд, белья, в все щели и трещинки, во все ее тайны, привлеченные теплом, сосуществующими запретом и доступностью. Они ласкали ее шею и плечи, мягкую испуганную грудь, касались мягких вначале и упруго твердеющих сосков. Похожих розовые бугорки, острые и плотные, более холоные, чем окружающая мягко-бархатная кожа. Руки приподнимали грудь, губы сами тянулись поцеловать все, что можно поцеловать и нахальный язык облизывал ее губы и шею, все это невозможное чудо. Освободившись от платья, она прижималась ко мне всем телом к моим плечам, груди, бедрам. Все развивалось стремительно и ожидаемо. Ожидаемо очень.
Но закончилось неожиданно. Она соскочила с колен и бросилась в ванную комнату. Ее тошнило. Ее голое тело содрогалось. Ноги подламывались, подгинались. Ей было плохо. Я успел подхватить ее, перенести на диванчик. Она лежала и судорога часто охватывала ее. Глаза были закрыты, а рот был покрыт пеной. Белой и напоминающей крем для бритья. Я нашел пушистый плед, подушку-думочку. Положил под голову. Накрыл. Она была в забытьи. Я понимал, что это приступ явной болезни, но не знал, что делать.
Я заснул. Неожиданно стали тяжелыми веки. Усталость, наверное, накопившаяся за последние дни навалилась и голова начала клониться набок и легла на правое плечо. Правая рука, вытянутая на спинке диванчика, держалась недолго и медленно сползла вниз. Вместе с ней в ногах у девушки оказался и я сам. Диванчик был долгим и, поджав колени, я поместился на его краю весь. И заснул.
Сон был странный. В нем были песок и море. Такие полузабытые. Из юности. Анапа или Геленджик. Скорее всего пляж Джемете. Он до сих пор для меня как символ пляжного действа. Почти белый песок. Зной и бесконечная полоса пляжа, который тянется вдоль моря. И я в нелепых сандалиях иду по песку к морю. Какой я старый. Я помню мужские сандалии. Новенькие, купленные в захолустном сельпо под Воронежом. Боже мой. Я помню, что такое сельпо. Песок и засыпанные им чахлые деревца. Дощатый домик, в котором отдыхает шумная и шустрая семья знакомых мне людей. Пожилая пара. Мужчина с отменным пузиком и шляпе, похожей на модные тогда сомбреро. Его жена в темном купальнике и голубом халатике. Домовитая даже на отдыхе. Дети. Девочка и пацаненок лет пяти. Их мама. Точнее мама мальчика. Девочка – племянница. Скоро приедут их сын и зять. Все работа. Все начальство не отпускает.
Я узнаю маму мальчика. Но узнаю немного отстраненно. Эта женщина с фотографии, которую я недавно видел. С Большим Каньоном. Сон сменился. Сны как кино. Как сериал на четыре эпизода. Никогда нельзя вспомнить сон. Остается от него только чувство, смута, осадок. Но иногда, очень редко, они остаются в памяти. Отдельные. Порой, нелепые. Порой, смущающие. Порой, вещие. Видения вдруг сгустились, потемнели. Я начала проваливаться вверх. Чувство падения против зрелища полета вверх. В темно-багровую воронку, не виденного мною никогда наяву, торнадо. Дыхание замирало. Сердце билось с каждым ударом все чаще. Темнота все сгущалась. Ее уже можно было пощупать. Как прохладный туман, как капли на щеке. И я открыл глаза.
Скорее они распахнулись сами. На мне был пушистый плед. Светлый, с тиграми, отдыхающими в тени растений с длинными широкими листьями. Плед мне стягивал плечи и сложенные на груди руки. Я был в него закатан. Ощущение беспомощности, посетившее в первое мгновение, ослабло и мозг выдал идею возможной непонятной игры. Девушка сидела ко мне спиной. Наверное, уже поздний вечер, может, даже ночь. Из двери в коридор проникал желтоватый свет. Неяркий, но заполнявший комнату. Волосы ее были распущены по плечам. Днем они были, кажется, короче. Да и цвет явно был не такой пепельный. Светлый, но не серый.
Она заговорила. Голос гулкий и низкий, лишь слегка напоминавший ее вчерашние негромкие и редкие слова. Говорила на ты, хотя мы были еще недавно на вы. Это тревожило, напрягало. Ты помнишь, она говорила, какое теплое и мелкое море было в Анапе в тот год. Был август. Море было теплым как вода в луже на асфальте после ливня в южном городке. Оно было теплым долго, пока идешь по мелководью, направляясь к горизонту, над которым застыло в белом небе летнее солнце. Мы шли рядом, ты рассказывал про дальние страны, про свою командировку в Пакистан или Иран, про их деньги. Туманы и реалы. Шутил, что у тех, у кого реалы, жизнь там туманна, а у кого туманы – реальна. Читал стихи и скороговорки. Обнимал за плечи, на которых блестели озорные песчинки и краснел еще вчерашний загар. Она говорила, а я вспоминал другое. Свидания. Жаркий шепот. Обещания. Ее доверчивость, пропитанная нестерпимым желанием вырваться из своего ненавистного брака. Короткие ночи. В которые никто не спал. Их неожиданный отъезд. Всем маленьким табором. В серой «Волге», в которой двигатель был переделан под «76-й» бензин. Как похвалялся куркулистый мужичок с пузичком и сомбреро. Они были с Воронежа.
Она продолжала. Муж попал под следствие. Дали пять лет. Сидел недалеко. В Ельце или Усмани, кажется. У нее родилась дочка. Ей было бы сегодня двадцать два. Но муж после отсидки вышел заведенный на нее. За измену. За прижитое дитя. Пил и бил. Он бродил по городу, отчаянно злой и неусыпный, и, наконец, разрядил в них, спящих, два ствола. Жаканы.
Она встала. На ней темное платье. Она не оборачивалась. Но я видел ее руки, серые с длинными костлявыми пальцами и темными скрюченными ногтями. Она вышла в коридор и свет там погас. В сердце зачавкало и к горлу подкатил комок. Рот наполнился теплым и солоноватым. Вот и все, подумалось. И я снова заснул.