Так уж сложилось, так звёзды сошлись: большая часть моей многоликой и привольной жизни, местами стиснутой социальным занудством, прошла за тысячи километров отсюда. За пределами благодатного края, избалованного обильным солнцем и омытого вздорным морем, возле которого довелось родиться.
Прошло без малого полвека, и вот я снова здесь: перед северным порталом крепостной стены, за которой Icheri Sheher – Внутренний город. Неуклюже переминаюсь с ноги на ногу, не решаясь войти. Ощущение, будто сложен из трёх частей: одна – глава прошлого, в ней всё расписано, ничего не изменить; вторая – вполне отчётливый почерк настоящего, а затем идут неразборчивые строки следующих глав и страниц. Они появятся с той минуты, когда сделаю первый шаг туда.
Опасения мои, может, и надуманны, но и не беспочвенны: боюсь преодолеть невидимую границу исчезнувшего времени и не найти того, что когда-то оставил здесь – нашу «Крепость». Как и тогда, в годы юности, предо мной массивная каменная толща из натурального известняка. Многорядна. Многоукладна. Задумчива.
Чуть-чуть прищурясь, отстранённо вглядывается в меня, незнакомого. Не узнаёт. Ещё бы, немудрено...
Да и мне теперь многое видится иначе. Будто подошёл к дому старого приятеля, а его уже нет, и живут здесь совсем другие люди.
Каменные блоки, смиренно пролежав века рядом с собратьями, порядком износились, поседели. Изъедены временем и своевольным апшеронским ветром, а оттого местами рыхлы и пупырчаты. Поверхность вроде однородна – в основном тёплые оттенки, но узор сложный – раздолье для метафор и символов.
Вход в крепость через стрельчатый свод, реставрированный современными умельцами. В него искусно вмонтированы ворота из чернёной стали с ажурным орнаментом. Они гостеприимно распахнуты, словно приглашают смело сделать шаг в прошлое.
Прежде таких красот не было. А если и были, это не имело большого значения. Пробегая второпях, даже не замечал. Не до них: иными страстями переполнена юная голова.
Сразу за аркой маленькая и уютна площадь. Она настолько миниатюрна, что напоминает театральные подмостки под открытым небом. Актёры собраны произвольно, роли не расписаны, труппа действует по своему усмотрению, без сценария: молодые и пожилые пары, юноши и девушки, дети, мамаши с колясками. Здесь же прилавок с разнообразными сувенирами. Вокруг копошатся туристы – очевидный знак нового времени.
Справа от меня неприхотливое русло извилистой улочки, вымощенной тёмным гладким булыжником. В начале прошлого века по ней сновали лёгкие фаэтоны с открытым верхом, запряженные тонконогими рысаками. Кажется, что цокот копыт прошлого и сегодня отзывается звонким эхом над мостовой: цок-цок, цок-цок, цок-цок...
Проезжая часть столетней давности в своё время была вполне соразмерна гужевым повозкам, но для современных внедорожников уже тесновата. Слишком упитаны и дородны.
Узкая улочка тянется вниз мимо небольшой трёхэтажной гостиницы с остеклённым балконом. Его деревянные консоли вопросительно нависли над тротуаром: как бы избоченившись, взирают за происходящим сверху.
Чуть поодаль реконструированная баня-хамам с восточным орнаментом на фасаде и зазывной вывеской – Aha Mikayll Hamami. По кромке тротуара, выстроившись в ряд, словно оловянные солдатики, растут тутовые деревья. Раскидистой кроной и плотной листвой укрывают от палящего солнца прохожих, а заодно щедро раздаривают янтарные июньские плоды.
Метров через пятьдесят знаковый подвальчик, перед которым неловко поскользнувшийся на арбузной корке Юрий Никулин произнёс сакраментальное: «Чьорт побьери». Теперь здесь кафетерий с маркетинговой вывеской «Бриллиантовая рука» – в предприимчивости моим соотечественникам не откажешь.
Дойдя до самого низа, упрёшься в кафе «Tendir». Улочка от безысходности повернула обратно, но тут же передумала и дёрнулась резко вправо. Так и будет она испуганно петлять меж древних строений, утыкаясь в неожиданные преграды. Преодолевшим препятствия, раскроются причудливые тупики, тесные средневековые переулки, дворы с глухими наружными стенами. Контрастные сочетания старой, обветшалой застройки с новыми вкраплениями. Предстанут необычные трёхмерные композиции с короткой перспективой, с огрызком неба над головой.
Иду мимо жилых домов с изящными балконами по обе стороны узкой улочки. Их локти-опоры упёрты в стены, а руки консоли игриво тянутся к соседке с противоположной стороны. Впечатление такое, будто и соседка не против знакомства. Сладкоголосая восточная серенада.
Справа от меня ресторанчик «Old Sheki» источает дымный дурман традиционной национальной кухни и пряные ароматы бозбаша (в моём детстве слово «пити» не встречалось).
В двух шагах от него натыкаюсь на рекламный стикер обновлённого Театра марионеток. Его современные интерьеры, выполненные в минималистике хайтека, элегантно вписаны в постройку позапрошлого века. Об этом когда-нибудь отдельной строкой, а пока путь устремлён дальше. В былое, к поиску утраченного детства.
За поворотом широкая тропа, обращённая к морской лагуне. Здесь Мекка для туристов и местной публики. Слева купол и минарет Gyma meshcidi (Пятничной мечети), чуть дальше; обнажённые развалины караван-сарая. С обеих сторон пешеходной улицы множество сувенирных лавчонок, выкативших свои прилавки прямо на тротуар, художественный салон и частная галерея. В конце оживлённого муравейника и пёстрого многоголосия – Qiz Qalasi, Девичья Башня.
Обойдя Девичью башню справа, через узкий перешеек, наконец приближаюсь к дому, в котором прошло моё детство. От нашего тупика не осталось и следа, но часть деревьев сохранилась. Там, где раньше была ювелирная фабрика, на крышу которой мы по-пацански спрыгивали с деревьев, теперь вскрытые археологами пласты с древними руинами. Раскопки завершены, огорожены поручнем, дорожки вокруг обсыпаны белым галечником, вымощены плитками. Газон, декоративно стриженые кусты. Всё вокруг тщательно подсвечено, проявлено благополучием и глазурью.
Обстановка изменилась до неузнаваемости: мир другого поколения, с иными приоритетами, с макияжем и гримом на щеках. Испарился специфический дух непосредственности, невинности, знакомый мне с детства. Не было милой моему сердцу, наивной и одновременно конфликтной послевоенной среды, которая, по-видимому, давно исчезла.
Во двор зайти не решился, что-то невнятное удержало...
* * *
К середине 50-х детство мое незаметно перерастало в отрочество. В сущности, это просто два смежных периода в жизни человека, но от первого остаются лишь зыбкие ассоциации, скорее растительного свойства, в то время как от второго, наполненного большим числом событий, на всю оставшуюся жизнь сохраняются памятные отметины, неприметные на первый взгляд.
Странным образом на стыке двух миров расположен был дом, в котором мы незаметно взрослели. Его парадный фасад был обращен в сторону моря, на улицу Якова Зевина (сейчас - улица Азиза Алиева), с типичными чертами европейского города. Капитальные многоэтажные здания, отчаянно громыхающие трамваи и редкие легковые автомобили.
Противоположно тому, тыльная сторона дома как бы растворялась в малоэтажной крепостной застройке, с лабиринтом узких улочек и тупиков, с чертами застывшего средневековья. Именно здесь, в «крепости», протекало наше детство, здесь проводили мы большую часть дня в бесконечных играх и разнообразных состязаниях, переходящих из поколения в поколение, пока в городскую жизнь не ворвалась современная электронная эпоха и не увела детей из дворов в квартиры.
Дом наш был границей не только планировочной, но в значительной степени и социальной. Казалось, здесь проходит незримая черта двух цивилизаций – европейской и азиатской, вынужденных сосуществовать на ограниченном пятачке. С детства мы усвоили, что в недрах крепостной части города царят более жесткие нравы и правила, а росшее там поколение, задиристое и жестокое, считало нас, русскоязычных, чужаками, обитателями другого берега. Мне действительно этот мир всегда казался чужим, мы побаивались контактов с крепостными ребятами, от которых нам часто доставалось только потому, что мы, «городские», были для них другими.
С улицы во внутренний двор вела узкая нескончаемая лестница, не имевшая освещения, наводившая страх не только на детей, но и на взрослых, особенно в вечернее время. Оказавшись на ней, я старался как можно быстрее преодолеть мрачный таинственный марш, ощущая за собой тени незримых духов. Это жуткое впечатление детства помню до сих пор.
Наша квартира из-за перепада рельефа находилась как бы в двух измерениях: со стороны улицы окна были на уровне второго этажа городской застройки, а со двора, обращенного в патриархальную крепость, на уровне первого.
Выйдя из квартиры, оказываешься в небольшом компактном дворике площадью в несколько десятков квадратных метров. По периметру двор был окружен сплошной верандой, на которую, в свою очередь, были нанизаны однокомнатные, реже двух-трёхкомнатные квартиры-каморки. В них теснились большие, разветвленные семьи. Часть квартир имела водопровод, но туалета и ванных комнат не было.
Во дворе торчал один на всех водопроводный кран с каменным корытом. Здесь же – чулан-кладовка, набитая всевозможным хламом, и две кабины уборных азиатского типа, бывших причиной постоянных раздоров и склок.
Жизнь каждой семьи была на виду всего двора. Царил дух многолюдного общежития... Сохранять семейные тайны от посторонних глаз было практически невозможно, но это только обогащало дворовую жизнь, наполняя ее интригами и пересудами. Однако в целом люди жили довольно дружно, с юмором воспринимая свалившиеся тяготы, снисходительно подтрунивая над несуразностями. После хмурых и голодных военных лет жизнь всё-таки постепенно налаживалась.
Уже закончился период хлебных карточек, потеря которых была трагедией для семьи. Теперь не надо было будить и одевать полусонных детей и затемно стоять с ними в очередях за хлебом. Со временем я научился даже спать, стоя в этой очереди. Это было нетрудно, поскольку люди стояли плотной массой, прижавшись друг к другу. Но самое ужасное было потом, когда открывались двери булочной. До сих пор перед глазами толпа людей, обезумевшая в момент открытия магазина: отчаянная давка, крики, стоны, слезы, поиски потерянных сумок, кошельков.
Через некоторое время в послевоенных магазинах стали продавать белый сахарный песок. Он разительно отличался от менее сладкого коричневатого, тростникового, поставляемого по ленд-лизу. Потом в магазинах стало появляться не только подсолнечное масло, горьковатое на вкус и с острым запахом, но даже топлёное и сливочное. Оказалось, что сливочное масло, о котором дети только мечтали, вкуснее маргарина. Родители теперь позволяли нам мазать сливочное или топленое масло на кусочек черного хлеба и посыпать его сахарным песком. Отчего бутерброд практически превращался в пирожное, о существовании которых мы узнали значительно позже.
Мама чаще стала печь оладьи к завтраку. Муки, конечно, не было, но женская смекалка и здесь находила выход. Обычно с вечера мать замачивала макароны, а утром они чудесным образом превращались в тесто. Ну а когда появилась мука, разнообразие вкусных и сытных кушаний стало просто невообразимым. Помню, самым любимым лакомством были обжаренные на подсолнечном масле и обсыпанные толчённым в ступе сахарным песком – хрустящие ромбовидные листочки из теста, которые назывались «хворостом». Это было настоящее объедение, несмотря на отчётливый привкус горелого постного масла.
Размеренную и счастливую дворовую жизнь нарушала только учеба в школе. Школу я рассматривал как неизбежное зло. Она не учила способам выживания в мире, который меня окружал. А то, чему нас там учили, и реальная жизнь находились в параллельных плоскостях. Все нравоучения и назидания, болтовня о добре и зле, о честности и справедливости, которыми нас пичкали, немедленно разбивались в прах, как только сталкивались с реальностью за стенами школы. Учителя наши, видимо, жили за облаками или делали вид, что там живут.
Мало того, что школа отнимала значительную часть будней, и от этого никуда не деться, но и после школы приходилось убивать время на выполнение домашних заданий. Это было жестоко и ужасно несправедливо.
На настоящую жизнь за окном оставались буквально крохи. Не успеешь выскочить во двор на пару часов, как в самый разгар игры, когда решалась судьба противостояния, раздавался оклик матери: «Иди домой, пора делать уроки». Можно было, конечно, выклянчить еще полчасика, максимально растягивая минуты, а затем, после настойчивых уговоров, отбить еще минут пятнадцать, но наступал момент, когда во двор выбегала мать с веником в руках и, на глазах улюлюкающих сверстников, с позором загоняла в дом.
С каждым годом становилась все сложнее уживаться с миром взрослых и понимать их намерения.
Между тем школьная жизнь продолжалась все так же тягостно и однообразно. При этом количество изучаемых предметов неуклонно росло и множилось, как плесень.
Прилежным поведением я не отличался – строптивость и усердие не уживаются. Единственным уроком, который мне нравился, была физкультура, а остальные делились на терпимые, нелюбимые и ненавистные. К числу последних относились русский язык и литература. В первом случае нужно было заучивать несметное число правил и исключений, орфографию и пунктуацию, склонения и спряжения, от которых у меня кружилась голова. А во втором – именуемом «по-ихнему» литературой – всё обстояло ещё хуже. Следовало штудировать произведения, написанные на странном диалекте, не имеющем ничего общего с тем языком, на котором обычно мы разговаривали. Но особенно тягостно становилось, когда приходилось заучивать наизусть стихотворения, смысла которых я абсолютно не понимал. Приходилось механически запоминать непривычные слова и бессмысленно бубнить их, подобно попугаю.
Однажды на уроке литературы Каролина Модестовна (она – же Карга, и кое-что похлеще... поберегу ваш слух), наставница и блюстительница русской словесности «осчастливила» нас новым этапом освоения Большой Литературы. С сегодняшнего дня, объявила она своим гнусным голосом, мы приступаем к изучению жизни и творчества Великого Русского Поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.
…Жизнь Каргу обошла стороной. Посему она была вечно недовольна, насуплена, отчего брови её непроизвольно сдвигались в «сердитках», а допотопные очки неизменно сползали на переносицу. Была не молодой и не старой, не толстой и не тощей, не женщиной, не мужчиной, а чем-то средним. Абсолютно бесполое существо.
Говорила Модестовна с неизменной интонацией, не тихо и не громко, ровным заученным тоном и воплощала собою последовательное иезуитство. Дьявол во плоти – это не про неё. Она была духом без плоти и крови. Видимо, досталась нам за наши грехи.
Оставшуюся часть урока я практически отсутствовал, так как мысли мои витали в иной реальности, находившейся далеко за пределами класса. Днем предстоял нешуточный бой с врагами из соседнего двора. Мы их называли "фашистами". Вероятно, и они называли нас не иначе. Других противников в сознании детей нашего поколения просто не могло быть.
Бой, как и всегда, должен был состояться в узком, длинном тупичке со стороны крепости, где проходили наши будни. Тупик примыкал ко двору и находился в стороне от родительских глаз. Тем самым нам представлялась относительная свобода действий. Обычно мы играли здесь в футбол и волейбол, лазили по деревьям, чтобы с веток перешагнуть, а то и перепрыгнуть, на крыши соседних домов, и в этом была особая удаль. Но сегодня здесь развернётся очередная битва.
Враги были отделены от нас старой полуразрушенной крепостной стеной. В разгар противостояния в обе стороны через стену летели камни, заготовленные впрок, а в случае ранения наши санитарки должны были лечить нас от полученных травм. Любая царапина позволяла прикидываться раненым. Лечение предвещало волнующий контакт с моей ранней любовью – соседской девочкой по имени Тамара.
К концу урока, вернувшись в унылую реальность, я выяснил, что к следующему занятию предстоит выучить целый абзац из поэмы «Мцыри». Сразу обратил внимание, какое это противное, царапающее горло слово. Возможно, если бы я знал в тот момент, чем все закончится, был бы более терпим к этому неповинному названию.
Сражение длилось долго, но прошло без видимых потерь. Это лишало меня возможности ощутить смутное волнение от трепетных осязаемых контактов с моей бесценной санитаркой. Опять не повезло, мелькнуло в голове, а так хотелось быть раненым... Теперь, задним числом, поражаюсь, как удавалось избежать действительно серьезных травм, ведь со свистом летящие в обе стороны камни действительно могли серьезно разбить не одну мальчишескую голову.
После захватывающей битвы возвращение к школьным урокам – занятие, откровенно говоря, довольно гнусное, но приходилось мириться с неизбежным. Наше образование зачем-то требовалось родителям.
Без особого энтузиазма притащил своё тело к письменному столу, открыл учебник на требуемой странице, и… оттуда в комнату вывалился дух вековой замшелости.
Поэму предварял эпиграф – «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю», выбранный Лермонтовым из Библии. От этих слов меня чуть не стошнило. Представьте себе, послевоенный мальчик, оболтус и задира, весь в ссадинах и синяках, без царя в голове, ни с того ни с сего плюхается в подобный словесный мир.
Представили? То-то же!
Юность и отрочество состоят из одних унижений!
Сразу же стало ясно: эта заскорузлая заумь в несчастную мою головушку не влезет ни при каких обстоятельствах. Все домашние задания выполнять всё равно не собирался, не из того теста сделан, да и времени не было, а потому, как нетрудно догадаться, выбор пал на Мцыри.
Смекалка сработала моментально, как часовой механизм. Вспомнил, что примерно неделю назад был почти безупречен на уроке литературы, о чем свидетельствовала гордая «четвёрка» в дневнике. Как известно, бомба дважды в одну воронку не падает, может быть, пронесет. Значит, время – мой союзник.
К очередному уроку литературы переместился на предпоследнюю парту, укрывшись за белобрысым дылдой Валеркой, и был уверен в своём надёжном фронтальном прикрытии. Стратегия казалась мне безупречной. Зачем без видимой на то причины мозолить глаза К.М.? Не увидит – не найдёт, благоразумно решил про себя.
Перекличка шла размеренно и умиротворённо, как это часто бывает перед грозой. Дойдя до моей фамилии и не увидев меня на привычном месте, Карга оптическим прицелом окинула класс. В этот ответственный момент Валерка-дундук, как назло, зачем-то пригнулся, и зенки Модестовны упёрлись прямо в меня. Курок был взведён... Безучастным голосом произнесла: «Вернись, пожалуйста, на своё место». Это было дурным признаком. Из невидимой буквы в длинной строке я вмиг превратился в знак препинания, может быть, даже – ударения. Пришлось возвратиться и сесть за свою парту, надеясь на лучшее.
Увы, муки мои и тревожные ожидания были недолги – к доске меня вызвали первым. Пойти на такое унижение было выше моих сил, пришлось промямлить нечто о нелёгких жизненных обстоятельствах, о головной боли, преследующей меня, и ещё похожую бредятину, пришедшую на ум. Не помогло. Разговор был коротким, и жирная двойка появилась не только в журнале, но и в дневнике. Впрочем, я не позволил этой мерзкой цифре долго резвиться. После окончания уроков, в укромном месте благополучно соскрёб лезвием бритвы нижнюю часть двойки, и на её месте появилась радующая глаз сочная тройка. Осталось только ногтем указательного пальца загладить шероховатости, оставшиеся от скобления, что не представляло особой трудности, учитывая сноровку мастера.
К очередному уроку литературы объём поэтических строк, которые предстояло выучить наизусть, удвоился, а неотложных дел, как назло, было невпроворот. Ладно, резонно подумал я, не станет же К.М. вызывать меня на каждом уроке, притом, что в классе свыше сорока балбесов, и каждый из них достоин её пристального внимания. Теперь, уверен на все сто, злой рок минует меня. Не тут-то было! С упорством, достойным лучшего использования, Карга решила проверить именно мои знания и получила достойный ответ загнанного в угол отрока: «Мне трудно шевелить языком, потому что у меня болят зубы». Под общий хохот и гиканье в моём дневнике появилась очередная двойка, которую, впрочем, ждала та же участь, что и первую.
Между тем объём поэтических строк, которые нужно было выучить к следующему уроку, опять удвоился. А число соблазнов, далеко не литературного свойства, росло с не меньшим ускорением. Тем хуже для Мцыри, подумал я. Отступать всё равно некуда, выучить почти целую страницу зарифмованных строк не в состоянии, а потому решил стоять до последнего.
Время мальчишеской вольницы летит невероятно быстро. Дни пролетели как миг. Накануне очередного урока литературы опять был продолжительный и интенсивный бой. Силы были на исходе, времени на глупую и бессмысленную зубрёжку, естественно, не было, и в класс я вошёл без энтузиазма, надеясь на авось.
Урок прошёл по уже заезженному сценарию, и третья подряд двойка закрасовалась в классном журнале. «Нет в жизни счастья» – выплыло в памяти (надо же, оказывается, и там что-то застревает). Ну, нет – твёрдо решил я, – со мной эти шуточки не пройдут: вести себя слишком вольготно в своём дневнике я не позволю. Однако обстоятельства на сей раз усугубились тем, что Каролина Модестовна тоном кровавого палача велела к следующему уроку прийти с родителями. Это совсем не входило в мои планы, но ничего не поделаешь – пришлось, не вдаваясь в подробности, рассказать маме, что её вызывают в школу.
На следующий день мама была в школе, и Карга накаркала ей всё, что обо мне думала. С её слов, за мной числилось такое количество провинностей, что я невольно ощутил себя вселенским злодеем. Мне достались все мыслимые пороки. Был уличён в резком снижении дисциплины в школе, а заодно и успеваемости. Напрямую виновен в падении надоев молока у племенных коров. Косвенно – во всемирном масонском заговоре. Мне ещё невероятно повезло: Джордано Бруно родился четыре века тому назад, и костёр оказался на совести итальянских пионЭров.
По дороге домой мама не вымолвила ни слова. На неё это было совсем не похоже. Зная её манеру ворчать по любому поводу, я догадывался – быть большой грозе. И обречённо плёлся на некотором расстоянии от неё, думая о домашнем наказании и прикидывая способы самозащиты. Но ничего путного так и не придумал.
Карающий меч был занесён...
Вечером на семейном совете, выслушав рассказ матери о происшедшем, отец приступил к своим обязанностям. Длинных назиданий он не любил, считая их бесполезными, и возлагал основные надежды на телесные формы воспитания. Речь его была краткой, эмоциональной и закончилась, как всегда в этих случаях, рукоприкладством. Как только началась вторая стадия воспитания, я со своей стороны, как обычно, выставил свои аргументы - слёзы, сопли, вопли и протяжные завывания, пытаясь разжалобить мать. Сработало довольно быстро. Мать бросилась защищать страдающее дитя, но это ещё больше раззадорило отца. Как представитель высшей судебной инстанции, он демонстративно отстранил мою родную маму от участия в справедливом судопроизводстве, схватил меня за шиворот и поволок во двор.
Шум и крики семейной мелодрамы эхом разлились по двору. Большая часть обитателей нашего муравейника, свесившись с галереи второго этажа, с нескрываемым любопытством наблюдала из амфитеатра за заключительной сценой «преступления и наказания». Злопыхатели – со злорадством, сердобольные – с сочувствием.
Выведя «преступника» во двор, отец, как не родной, втолкнул меня в один из чуланов и запер «каземат» на засов. Меня ждала трудная доля мученика.
Прохныкав для порядка ещё несколько минут, я стал шарить в полутьме, ощупью осваивая незнакомое помещение. Сдвинул беспорядочно лежащие доски, швырнул в угол безрукую безволосую куклу, выволок из рухляди широкое кресло на трёх с половиной кривых ножках и с комфортом расположился в нём, предварительно впихнув обратно торчащую из обивки пружину. Мысленно восхитился своей стойкостью и мужеством, вообразив себя заточённым в немецкий концлагерь. О существовании советской репрессивной машины и её изощрённых методах я тогда ещё не подозревал.
Закрыв глаза, стал прикидывать, сколько дней я проведу в заточении, как буду жить без еды и питья, смогу ли выдержать испытание и достойно встретить смерть. Грустные раздумья, видимо, вконец сморили меня. Будущее заволокло густым туманом. Невольно задремал.
Из дрёмы вывел меня вкрадчивый, настойчиво взывающий голос сверху. Оглядев тёмный потолок, обнаружил в правом верхнем углу просвет и заметную дыру. В ней сначала разглядел зрачок, затем глаз и, наконец, знакомые и милые сердцу черты.
Да, без сомнения, эта была Она, наша верная и отважная санитарка. Несмотря ни на что, рискуя собственной репутацией, пренебрегая безопасностью, Тамара решила до конца выполнить свой гражданский долг.
- Ну что, очень больно?.. - спросила она сочувственно.
- Да нет, нормально, – невнятно промямлил я, ещё не зная, какую выбрать роль.
- За что тебя так?..
- Да так, ни за что, – произнёс уже уверенней, считая себя узником совести.
- Есть хочешь?..
- Не-а, – сказал я в меру уклончиво, опасаясь нарушить коммуникацию.
- А пить?..
- Да, вроде нет, – и тут в словах моих не было особой убежденности. Тем не менее, фраза высвечивала врождённую скромность «узника совести» и давала собеседнице простор для свободной трактовки.
Последние слова Тамара проигнорировала. Пару минут спустя из щели стал на верёвке осторожно опускаться небольшой сверток. В нём был кусочек чёрствого чёрного хлеба. Веревка поползла обратно, а через несколько мгновений на ней же, спотыкаясь и разливаясь, приползла ржавая консервная банка с остатком воды.
Голоден я не был, но чтобы соответствовать трагизму момента, проглотил не очень свежий огрызок и запил остатком воды. Контакт с миром был налажен, и по нему на связь попеременно стали выходить ребята нашего двора, что вселяло надежду на то, что не всё потеряно. За жизнь можно будет ещё побороться.
Пребывание в чулане приобретало радужные и даже героические черты. Теперь я был морально готов к тяжёлым испытаниям.
Так продолжалось довольно долго...
Постепенно стало заметно темнеть. Я с трудом различал контуры, окружающих меня предметов. В дыре больше не было ни глаз, ни солидарных голосов, и меня начал одолевать непроизвольный страх. Вражеских пыток, которыми нас пугали в послевоенных фильмах, я ничуть не страшился, зная, как достойно сносят мучения наши отважные партизаны. А я был наш. Но большие серые крысы... Эти отвратительные усатые и горбатые чудовища с длинными толстыми хвостами, бегавшие по двору ночью, были страшней любой пытки.
Время шло, страх всё более и более овладевал мною, проникая во все поры худосочного тела. Чтобы спасти жизнь от нашествия крысиных полчищ, я прижал ноги к животу, уткнулся лбом в коленки, сомкнул на всякий случай глаза и сжался в комок в глубине кресла. При этом старался выглядеть колобком и до минимума сократить число выступающих частей тела. На короткое время это помогло, поскольку стал невидимым. Но надолго перебороть страх и унять дрожь не удавалось.
Наступил тяжёлый момент, когда я осознал, что скоро умру, меня закопают глубоко в землю, мама будет горько плакать, а Карга будет бурно радоваться, и мне стало невыносимо жаль себя. Неизбежный конец, видимо, окончательно доконал меня. И я неожиданно провалился в глубокий сон. Проснулся лишь тогда, когда услышал возню с засовом кладовки. Дверь с тяжелым скрежетом отворилась. В темноте расслышал знакомую речь и родную интонацию мамы: «Марш домой».
С детства я привык не столько вникать в слова матери, сколько доверяться тональности сказанного ею. Нынешние слова означали великодушную амнистию. Впрочем, ничуть не уменьшая полосы отчуждения миров. Наши галактики соседствовали, но не пересеклись. Просто с этого момента открывалась новая, пока ещё незаполненная глава сложных отношений со странным и далёким миром взрослых. Всё ещё предстояло...
Теперь могу с определённостью утверждать: как ни старались мои строгие воспитатели, ландыши и орхидеи во мне так и не проросли. Одни сорняки: ковыль да чертополох. Со взрослым миром пересечься не удалось. Разве что с отдельными особями из прошлого и некоторыми нынешними чудаками, случайно выжившими в детстве. Но целостная картина так и не сложилась.
Прошло много лет, прежде чем я стал понимать – слова и словосочетания содержат много глубинных смыслов. Чтобы оценить их смысл, одного желания мало, нужен развитый слух и много чего ещё. Уяснил, что тайна стихосложения – штучное волшебство, доступное лишь единицам – небожителям, отмеченным Высшим перстом.
...А вот и знакомые каменные ступени, ведущие из Крепости в город. Их немного, но вполне достаточно, чтобы перенести из одной эпохи в другую.
Контраст обозначился сразу и наглядно...
Снесён убогий одноэтажный квартал, бывший напротив нашего дома, с печально памятным магазином «Хлеб». На его месте разбит сквер. По проспекту непрерывным потоком мчатся сверкающие автомобили, кичась полированной грудью и блестящими «усами» бамперов. Улицу запросто не перейдёшь, не перебежишь, как прежде. Только по подземному переходу!
Наш старый добрый бульвар жив и здоров. Полон трогательных напоминаний о былом. Тут мы преображались, становясь то отчаянными футболистами, то лихими «казакамиразбойниками». Став постарше, превращались в тайных пилигримов, искателей заветных сокровищ, припрятанных в нехоженых тропах. Здесь впервые почувствовали смятение от невинных прикосновений. Ощутили прелесть запретных плодов и трепет осторожных поцелуев.
Теперь бульвар уже другой – ухоженный и приглаженный. Витринный. Заполненный праздными туристами.
Зато море ничуть не изменилось. Пока безветренно – ласковое и приветливое – в чешуйках отражённого солнца. Радуется тебе. А как появится ветер, приволочёт с собой тучи – раздражённое, сумрачное, вздыбленное, словно накопило обиду за твоё отсутствие.
Но об этом в следующий раз...