Наша любимая художественная школа стояла недалеко от моря. Сентябрь в Древней Греции считался летним месяцем. А мы уже втягивались в учёбу. Как же тяжело было вновь привыкать к долгому сидению за мольбертом!
«История искусств» - это легкое снотворное после тяжелых трудов на поприще рисунка и живописи. Душу греет, что урок последний и пролетает быстро – успевай только записывать в тетрадку.
Но вдруг что-нибудь зацепится в голове, набитой всякой всячиной, нелогичной, сумбурной, цветастой, но вполне обычной для двенадцатилетней девчонки…
Я, по крайней мере, уловила мысль учительницы, что каждый выбирает своё призвание среди океана возможностей.
Кто-то станет преподавать детям прекрасное. Здесь я презрительно фыркнула: ну, уж это никогда! Терять время на таких, как мы?
Учительница скептически посмотрела на меня и продолжала:
- А кто-то дорастет до монументальной живописи.
Здесь мы с Ритой и Аней важно переглянулись, распираемые тайной. Звонок превратил будущих гениев искусства в чемпионов забега по пересеченной местности: класс, лестница, коридор, тугая дверь и…
Полосы закатного солнечного света, оранжевые на горячем асфальте… Сиреневые тени от кипарисов и пальм... Золотое сияние над морем, к которому мы хоть на 5 минут ритуально спешили после «Художки»…
Над горизонтом висело огромное облако-голова. Лимонные и лиловые перья венчали шлем. Просветы синих туч похожи на глаза. Пышные усы возлежали вдоль горизонта. Маленькая лодочка с парусом, как человечек с белым флагом, робко стоящий перед этим чудом.
И густой запах вечернего моря, свежий, соленый, влажный.
- Воздух счастья… - тихо произносит Анька. И мы срываемся с места и хохочем. У нас впереди важное и почетное дело, но часик тёплого южного вечера безраздельно наш.
Вначале мы бежим к речке, впадающей в море. Скинув обувь, босиком по твердой, ещё не остывшей гальке, добегаем до песчаной косы, подняв в воздух сотни крикливых чаек.
- Смотри, это наш класс на перемене! – смеюсь я. Потом мы бредем вдоль реки к заброшенному Парку аттракционов. Здесь, у берега, растёт камыш-рогоз и одиноко ржавеет будка бывшей кассы парка аттракционов.
Анька забирается в неё и кричит:
- Покупайте билеты на качели!
Старые, проржавевшие качели-лодочки ужасно скрипят. Мы, конечно, знаем, что качаться опасно. Но всё равно взлетаем под самые небеса.
Аккуратная причёска Риты растрепалась, у меня в коленках дрожь, а в сердце восторг и счастье. Как легко быть счастливым в детстве!
Полнота детского бытия проста и непредсказуема. Монетка, сверкнувшая рыбкой на песке после шторма… хорошая книга… своё имя, которое друзья кричат под окном, вызывая погулять… - мало ли ещё чего… необъяснимо, но так чудесно!
Анькины крики привлекли стаю бродячих собак. Это её команда. Завести собаку в квартире не разрешила мама, но Аня никогда не выходит из дома без еды для мохнатых друзей. В её карманах лежат куски колбасы, засохшего сыра и хлеба.
Мальчишки удивлённо принюхиваются, когда Анька вешает плащик в раздевалке. Вот сейчас её руки гладят присмиревших, подобревших псов, достают эти кусочки, делят поровну, чтобы всем хватило.
Какой же любовью платят эти суровые лохматые бродяги за внимание! Когда мы с Ритой подходим, и нам достается приветливых тычков мокрого носа в ладонь, собачьих улыбок, прыжков на грудь и припаданий к ногам.
Но мы спешим: по пути надо ещё поесть плодов конфетного дерева. Мы знаем все переулочки нашего южного городка и как-то наткнулись на редкое растение, которое до этого видели в ботаническом саду. Концы веток у дерева утолщённые, мягкие и напоминают по вкусу сушёные сладкие финики.
Ритуля, самая серьёзная и основательная из нас, вызнала название реликта:
"говения сладкая". А ещё её называют японским изюмным деревом, потому что на вкус и вправду напоминает изюм.
Набрав в горсть этой манны древесной, мы двинулись дальше и добрались, наконец, до цели.
На территории спортшколы нам выделили кабинет для Пушкинского клуба, в котором мы имели честь состоять. Ещё бОльшую честь нам оказали, доверив роспись стен комнаты. Мы ведь будущие художники - монументалисты.
Руководила клубом учительница литературы и, по совместительству, моя мама, верный друг всех друзей Пушкина.
Она встретила нас на пороге ослепительно белой комнаты и внимательно посмотрела на каждую. Может, сомневалась, справимся ли мы, может, оттягивала торжественность момента. Смотрела, словно хотела нас запомнить, хотя ничего особенного в нас не было.
А впрочем, вот! Аня – кареглазая, с античным профилем и тонкими запястьями, и весь плащ её в пёстрой собачьей шерсти.
Ритуля - вся такая женственная, пепельноволосая, с честным лицом и очень аккуратная, если не считать ржавых полос на юбке от качелей да коричневых губ от конфетных плодов.
И я - в кедах, тощая, высокая, стриженная под мальчишку и очень загорелая после лета. Мы улыбались, и мама улыбнулась нам так же открыто, как девчонка.
- Что будем рисовать, художницы мои?
Она показала рукой на чистую огромную стену, словно дарила нам её. Я озвучила наше морское видение:
- Голову из «Руслана и Людмилы!
- И кота говорящего! - подхватила любительница животных Анька.
- И дуб…, - скромно поступилась Рита.
Мы втроём опять захохотали. Дело в том, что у меня лучше всего получалось изображать людей, Аня специализировалась на животных, а Ритуля обожала природу.
Мы надеялись, что втроём сможем оправдать звание художников. И оправдали: был у нас Руслан на коне, добрая Голова, и Кот в пушкинском цилиндре, и дуб, и цветы под дубом.
Вдохновение сходило на нас этими сентябрьскими вечерами. А мама читала нам Пушкина или рассказывала о том, что в Посвящении к поэме, кроме известного Лукоморья, есть и такие строчки:
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних –
времен минувших небылицы
в часы досугов золотых…
«Часы досугов золотых» - это про нас, про наше детство! Мы ведь не знали тогда, как оно быстро проходит. Не знали, что судьба пишет для нас новые сценарии, не щадя даже Пушкина…
Нашу троицу раскидало, закрутило: уезжали учиться, выходили замуж, возвращались, собирались иногда на уютной Ритулиной кухне, пели песни, вспоминали эпизоды прошлого и хохотали.
Настоящее плыло корабликом рядом с нами и было уже не так интересно.
У Риты - дочь, у дочки - уже сын: им хорошо вместе. Она по-прежнему знает названия всех наших экзотических растений и талантливо, с художественным вкусом фотографирует их.
Я с удовольствием преподаю будущим художникам графику и живопись. Никогда не говори «никогда». Нечего было фыркать тогда, в детстве...
Анна, когда очень рано ушли родители и трагически погиб единственный сын, наконец-то завела дома большую собаку. А вот личная жизнь не складывалась. Добрейшая душа её притягивала мужчин с прошлым, сидевших, безработных, изломанных судьбой. Они проходили сквозь её судьбу, оставляя занозы и шрамы.
С одним она соединила свою жизнь, а он заразил её туберкулезом. Мы долго не знали этого, а потом всё завертелось очень быстро. Он позвонил, сообщил, что она в больнице. Её увезли ночью с приступом, он попросил приехать в больницу помочь вымыться: сама она не может, ослабела…
Мы примчались, и лучше не рассказывать о порядках и настроении в этом заведении.
Отмыв больничную ванну хлоркой, помогли забраться в неё нашей подруге детства. Я боялась, что это будет некрасивое и жалкое зрелище, но ошиблась.
Похудевшая до подросткового веса, Анюта, сияла белизной кожи. Особенными, несуетными движениями рук поправляла волосы, как в детстве, заплетая их в русые косички. Маленькие груди, тонкие ключицы, беззащитная шея - всё было как на старинной картине. Лицо выражало не страдание, а лёгкую, уже неземную отстранённость.
Окно было открыто – лето. Солнце лепило желтые квадраты на голубоватые стены, журчала вода. Время приостановилась на мгновение. « Как хорошо дышать! - прошептала Аня. – Вчера было чувство, что от меня осталась только голова, большая и ненужная».
Горе горькой пилюлей жгло горло. В голове бестолково метался вопрос: что будет дальше?
« …Не знаю, скрыт судьбы закон.
А нам надежда и терпенье
Одни остались в утешенье…»
Завернувшись в больничный халат, на казённой кровати Анна медленно таяла, засыпая. «Вот и обмыли…» - непроизнесённые слова витали в воздухе.
Мы с Ритулей буквально вырвались на улицу, еле справившись с тяжелой дверью. «Но почему, почему она?» - топала я, стучала ногами в бессилии.
Ритуля плакала, всхлипывая совсем по-детски. Наш реальный мир казался всего лишь яркой иллюстрацией к детской книжке.
Придурковатый Анин муж похоронил её так быстро, что мы не успели примчаться на кладбище после его звонка.
- А всё! Закопал! - с пьяной слезой сообщил он нам, растерянно раскинув руки в синих жилах и татуировках. - Лето, жара, чего тянуть? Нету больше Анюты!
И сморщился желтым лицом, став похожим на китайца. Могилка была на холме, рядом бродили кладбищенские собаки, наверное, потомки собак из нашего детства.
У горизонта собирались тяжелые облака для летнего дождя, медленно скручиваясь и уплотняясь. Мне вдруг вспомнилась наша настенная живопись, сказки Пушкина, длинные, вдохновенные вечера…
Всё закончилось однажды: спортшкола забрала наш кабинетик себе назад. Спорт важнее и перспективнее литературы.
Мы погоревали, но недолго – утешились новыми приключениями. Лишь по окончании восьмого класса, перед отъездом на учёбу в Москву, захотелось мне взглянуть на наш труд, попрощаться с детством. И я пришла в спортшколу, пробралась по коридору и заглянула, скрипнув дверью, в комнату, где давно не звучали Пушкинские строки.
Увы, увидела лишь обручи, пёстрые ленты, мячи. Стены были глухо покрыты тускло - голубой масляной краской и украшены дипломами за рекорды. Всё это навеяло грусть….
Я прикрыла дверь и ушла, прыгая через ступеньки лестницы, скользя на поворотах потертыми кедами. Ушла из прошлых воспоминаний навстречу весёлой юности, навстречу своему воздуху счастья.
Но верю, что где-то, в другой, воображаемой реальности, наша настенная живопись цела и невредима, и оранжевый свет сентября разливается над городом, и слышен издалека весёлый лай собак, скрип старых качелей и наш беззаботный смех…