Галина Храбрая
«ЧТО ЗНАЧИТ ЖИТЬ»
В нашем понимании – жить, это иметь, прежде всего, здоровье! Затем уже дом,
семью, родину, профессию, денежный достаток и уважение людей… стоп!
Уважение, можно иметь и безо всего, вышеперечисленного, не так ли?
Что нужно сделать такого, дабы снискать уважение людей к своей персоне?
Многие делают добрые дела, делясь тем, что у них есть в избытке… снова, стоп!
Вот, именно, в избытке! Последним не делится из нас почти никто, а надо бы
«по закону тайги» последнее хотя бы не съедать, как мы с сыном делаем,
есть у нас с ним такой уговор, тайный…
Произошёл, как-то со мной один случай, даже два, о которых я ниже вам поведаю,
когда последняя порция не съеденного мною борща, сослужила мне Божескую услугу!
Слово «православные», я тут даже не пишу. Русские люди – в виду истории
их праотцев, сами по себе отродясь все уже православные. Если не православный,
значит, не русский, ну, раз так БОГ Сам повелел, значит, так тому и быть.
Доподлинно известно, что мы, полностью не ведая о Житие наших Русских Святых,
часто по зову совести, поступаем так же, как и они. Это нам наши доблестные
предки оставили, такой духовно развитый генофонд, из которого мы черпаем нашу
русскую доблесть!
Тогда в те годы о великой старице блаженной Ксеньюшке Петербуржской
я духом не ведала, и слухом не слыхивала, но во многом часто поступала,
так же, как и она, оттого и зовём мы наших русских подвижников, не иначе,
как соотечественник, или соотечественница:
На дворе стояли последние 80-ми десятые и начинались лихие 90-е годы! Вернее,
самая голодная расхристанная середина их позорного десятилетия… люди успели
к тому времени уже, как следует наголодаться! Да и что, в самом деле, такое
творится? Ни война, ни блокада, а жратвы в магазинах нет!
Раз осадного положения в Стране Советов не объявлено, значит, нет и программы
на людской голод. Ум её не осознаёт, не считывает, не впитывает, и не принимает…
Трудно стало народу справляться с постоянно возникающим вопросом,
засевшим у него в мозгах: «как им жить дальше?».
Я решила, раз нет нигде никакой достойной работы для меня, кроме как официанткой
в грузинском ресторане «Кавказ» – стану писать стихи, и, чтобы не ронять себя,
не терять времени даром, уединилась на маминой заводской дачке в лесу…
Зимой я коротала время в своей двухкомнатной квартире на восьмом этаже,
находясь в постоянном полуголодном состоянии. Днём, гуляя с собакой,
делала пейзажные наброски и поэтические зарисовки, как вдохновенно-лирические,
так и духовно-просветительские, даже философские, что крепко держало меня
в морально-этических нравственных рамках.
Слава БОГУ, что ни на городской свалке, а в городском, пусть наполовину
вырубленном лесу, я сидела и сочиняла свои будущие стихи, те, что вы читаете
сейчас, да-да, слагались они ещё тогда прямо на больших, сваленных буреломом
берёзах (как выяснилось, именно, тогда я отморозила себе тазобедренные суставы)
в ожидании красного лета.
Как только поспевала клубника у мамы в огороде, я уезжала в Подмосковную Верею.
Там было, примерно, то же самое. Тот же холод осенью в нетопленной фанерной дачке
из-за отсутствия печки. И тот же «смешанный» неухоженный, весь заросший вдоль
и поперёк, запущенный, как наша страна, грязный лес.
Домик мамин постоянно перекашивало из-за болотистой почвы, он посезонно «играл»
туда-сюда-обратно: окна и входные двери в нём толком не закрывались, за то
я ловила там, каждое озарение, коснувшееся моей пламенной души, переплавляя его
в Святое Поэтическое Слово, ни на минуту не забывая о том, ЧТО БОГ ЕСТЬ СЛОВО.
Каждый звук моего молодого неунывающего сердца я ловила с жадностью и впитывала,
как мамина сухая грядка в июльский зной. Главное, надежда у меня была впереди!
Все до единого озарения, выливавшиеся в поэтические произведения, я фиксировала
сначала на листке тетрадной бумаги, потом обрабатывала, редактировала, вносила
нужные правки, необходимые дополнения, сортировала, как рыбак, деля драгоценный
улов, и затем уже начинала набирать текст, печатая его на машинке! Это был для
меня самый, что ни на есть, торжественный момент в творческой мастерской! Таким
образом, я спасала себя от многих искушений, унижений, даже уничтожений, того
смутного и проверочного для всех времени, а вы как думали? Эпоха уходила навсегда…
Не только сама я претерпевала всяческие мучения, лишения, поношения и голод.
Многие люди, жившие подле меня, имели, порой, даже более страшные истории,
приводившие их к состоянию потери совести, упадку духа, расстройству психики,
совершению преступлений, воровству, клевете и сокрушению человеческой воли…
Как теперь, так и тогда у меня было много интересных встреч с разными людьми,
когда почти каждый раскрывал мне свои душевные тайны, иногда они выглядели,
как обычные рассказы, взятые из простой обыденной жизни. Во все истории
я старалась глубоко вникать, запоминая их, дабы по происшествию лет,
сесть за письменный стол, проанализировав их в достойной манере.
Однажды, на заре моего начинания, мне сделали веское замечание, что стихи свои
надобно печатать, и «от руки» больше не читать! Тогда будет разборчиво виден
весь столбик, да и под копирку можно сделать несколько экземпляров, для того
чтобы людям раздавать:
Кто тебя издаст? Подумай? Никто! Вон, каких маститых и титулованных затёрли,
а так сама, кому захочешь – тому и дашь, или целому сообществу молодых пиитов
раздаришь, старшие люди прочтут! Опять же, передадут из рук в руки другим…
Одна 14-летняя девушка из нашего городка, которой сильно понравились мои первые
стихи о неразделённой любви, подсунула мне свою маму – молодую разведёнку,
та служила машинисткой при штабе ПВО, и была на хорошем счету в закрытом
военном гарнизоне.
Тамара Васильевна – так звали изысканную особу – величественную штабную
гранд даму – повелела мне прибыть к ней домой в один из обеденных перерывов,
с условием, если стихи мои ей понравятся – она станет печать их на казённой
бумаге, под качественную швейцарскую копирку, к тому же, на немецкой машинке,
а это почти книга, короче, меня ждал заведомый успех!
Я пришла по условленному адресу. Позвонила. Мне никто не открыл, хотя дверь
была отперта. Меня явно тут ждали, но сама машинистка на пороге не появилась,
так как находилась в сортире.
Она гордо, будто на троне, не теряя ни чести, ни достоинства, ни самообладания,
сидела на точке, как влитая и, услышав моё «здравствуйте!», властно произнесла:
— Рукопись мне дай сюда быстрее, у нас с тобой мало времени – всего «один час»,
а сидеть я буду тут постоянно – давно страдаю запорами – еды-то никакой нет,
сама понимаешь, время, какое, кишечнику не объяснишь! Подойди, не стесняйся,
я буду прямо здесь читать: запаха-то ещё нет, так что заходи, из меня ещё
ничего не вышло…
Я подошла, протянула Тамаре Васильевне рукопись и села подле в сторонке:
— Угу! Хорошо пишешь! Сиськощипательно! Это всё? Ладно. Я буду тебя печатать!
В 3-х экземплярах! Бесплатно! Денег с тебя не возьму. Поэзия – это удовольствие
для меня. Только начну после диссертации одного молодого специалиста:
через две недели, милости просим, приходи ко мне также в обед…
— Понятно. Встречаться будем исключительно подле унитаза, я правильно вас поняла?
Хорошо. Приду. Я не гордая, но к этому времени стихов у меня будет на два
порядка больше, как вы поняли, запорами я не страдаю, потому стихи вылетают
быстро, как из пушки!
— Обиделась! Я так и знала! Могу послать тебя сейчас на три буквы, мне есть,
чем заработать себе на хлеб с маслом, но не стану, ибо сама спровоцировала тебя
на такое обращение. Дело в том, что мой муж меня давно бросил. Нашу с ним общую
дочь, ту, которая тебя сюда привела, я воспитала сама, в то время как он
воспитывал чужую. Она по возрасту, как и наша с ним общая! Так вот, его
избранницу я прокляла. Та вскоре заболела и умерла от рака. Я почему-то уверена
была, что он сразу вернётся ко мне, но он не вернулся! Говорит, что дело
ни в ней, и ни в падчерице, которую он стал опекать, а во мне, что я для него,
«хуже атомной войны». Из-за этого я обозлилась на весь белый свет и стала прямо
как немецкая овчарка на всех кидаться без видимой причины, порой, готова всех
поубивать, а стихи твои, Галя, для меня станут утешением. Ты на меня внимания
не обращай. Я не была раньше такой…
— Была! Потому муж вас и бросил! Раньше ещё хуже была. Только сейчас исправляться
начинаете, иначе жить дальше будет вам невмоготу и ещё: в церковь нашу я вас
повезу, хорош тут в коридоре с женатыми офицеришками обтираться, дочке пример
паскудный подавать, как на мужиков вешаться.
— Ой, да ладно! Они сами на меня лезут, прямо из штанов выпрыгивают!
— Неправда это. Они приходят рукопись свою забрать и денежки за работу заплатить,
а вы, вместо того, чтобы им чаю предложить – передок заштопанный подставляете.
— Да откуда ты знаешь, что он зашит у меня?
— Оттуда! Мы поэты ещё и не о том знаем. Обмануть нас невозможно, кого обманули –
тот убит на дуэли у Чёрной речки, или в отеле «Англетер» задушен…
Мне пришлось осадить её, вот и резанула я ей по глазам, как она себя вела,
не понравилось мне. Чопорная. Сухарь-баба с холодными голубыми глазами, как
у эсэсовки, ей только людей пытать. Как с такой зазнайкой стихами заниматься,
где выпотрошенная душа моя вся перед ней на листке чёрным по белому представлена?
Короче, поставила я на ней крест, но дочка её, тем не менее, вскоре напомнила
мне, что мама освободилась и, как ни в чём не бывало, ждёт меня стихи печатать.
Делать нечего, собралась я и пошла к ней прямо как на эшафот: это ей стихи чужие
почитать – «в кайф», а для меня мои стихи – «Голгофа», адский труд и вечное
служение Господу. Сама на себя удивляюсь, почему я не отказалась тогда и пошла?
Открываю дверь, а она в коридоре стоит, обжимается с «молоденьким рекрутом».
У того губы стали аж бордовые от её засосов, он смущается, а она всё прижимает
его к грудям, не отпускает, смокчет, глокчет, чтобы жена увидела. Входная дверь
специально полуприоткрыта, чтобы привлечь внимание любопытных соседок!
Думаю, ничего, теперь он к ней больше не придёт, работа по защите диссертации
завершена, я же, в свою очередь, отвлеку её, но не любовными романами, как она
ожидает, а православными стихами, ей такие, небось, читать ещё не приходилось!
Сели печатать. Я должна была ей диктовать. Таково было её условие. Она часто
делала перекуры, скулила как побитая собака, затем пила чёрный горький кофе
из-за безденежья и полного отсутствия сахара, и постоянно говорила о себе.
Работали на кухне, где стоял сигаретный дым, запах кофейных зёрен и сочный
бабский мат-перемат.
У неё были все виноваты. Она одна лишь права во всём, словно святая. Воистину
о блаженной Ксеньюшке Петербуржской, у которой в 26 лет отроду злая судьба
своровала мужа, затащив его в сырую могилу, Тамара Васильевна точно не знала,
а то пристыдилась бы, наверняка:
— Значит так, Тамара Васильевна, давайте с вами условимся сразу, слово «БОГ»
мы везде печатаем только большими буквами. И поменьше ставим точек. Точка
в поэзии – это почти тупик, крайний метод бездыханной версии чувственного
лиризма. Для точки в стихах нужно веское обоснование. Лучше выразить восторг
(!), или удивление (?), можно поставить многоточие (…) главное, побольше тире
(—) и запятых (,,,).
— Ой, да ты десять раз ещё всё переменишь. Стихи печатаются для правок,
добавок, реконструкций, домыслов, дедукций и т д.
— Нет, дорогая моя, и не убеждайте, слово «БОГ» я с маленькой буквы никогда
не напишу. Вы меня не слышите, потому что говорите только о себе, так нельзя,
так вы съедите саму себя заживо вместе с потрохами. Всех людей обижают, причём
незаслуженно, пусть вы даже и не виноваты, надо примириться с судьбой.
— Разве это справедливо, что тебя не печатают, а всяких там выскочек издают?
Кто их станет читать? — уводила она ловко разговор в сторону.
— Если меня напечатать – я сильно возгоржусь, душе своей, причинив непоправимый
вред. Всем и так понятен уровень моего поэтического мастерства вместе с долей
литературного таланта. Им же – фифочкам этим, ничего не грозит, ни овации,
ни излишняя похвальба, ни море цветов, ни слава, пусть даже незаслуженная.
Они и так все напрочь испорчены. За то для неискушённых авторов, буквально,
живущих в этой сфере, важен «пример непадения нравов». И это, заметьте, отнюдь
не воспитательный процесс! Это христианский подвиг, не выпячиваться. Вот вы,
позвольте вас спросить, Святое Писание давно в руках держали? Или всё больше
офицерские погоны, что пришиты ниже пояса, измеряли взором своим вожделенным?
— Муж меня бросил, сказала же! Я теперь свободная птица!
— Свободная, от чего? От сумасшествия, растления юнцов «малолетних», греха,
блуда, подлости, или от собственной совести, что гложет душу по ночам и вам
никак уснуть не даёт? Вы, тётенька, небось, полагаете, что у вас гормональный
сбой? Напрасно тешите себя самообольщением! Скажу вам напрямик, мадам, вы явно
не в себе, и пребываете в полном заблуждение! Это у вас духовный сбой!
— А врач мне ничего этого не говорил!
— Жено, а вы, крещёная? Отвечайте! Видимо, вам другой доктор надобен!
— Священник, что ли? Так я живая пока! И потом рано меня ещё отпевать:
на тот свет мы все успеем, туда лучше не торопиться, все там будем!
— Священник! Он самый! Крестик нательный, почему не носите? Брезгуете?
Или он вам в сиси ваши роскошные впивается, врезаясь, словно пуля вражеского
неприятеля? Молчите? А я знала, что заставлю вас замолчать! У вас нет ответа.
Вы пребываете в агонии, как муха перед гибельным кошмаром. Разве это жизнь?
— Хватит воспитывать меня! Родители мои уж померли давно…
— А жаль! Ремня бы врезать вам не помешало! Отца и мать,
когда в последний раз поминали?
— Так, они в Тамбове на кладбище лежат… сказала же, померли!
— Главный помин – Божий храм! В субботу со мной поедем, в Покровскую церковь,
она украшает моё родное село Перхушково, что стоит в 33 км от Белорусского
вокзала, по обе стороны, в пяти метрах от кромки Можайского шоссе, по которому
фрица пленного гнали. Заодно к отцу моему Николаю Александровичу Ганину зайдём
на погост, дата его скоропостижной кончины очередная подступает, аккурат,
на Неделю Русских Святых выпадает…
Приехали. Тамара Васильевна, надев крестик и платочек, поплакала, уходя,
оставив на краю кладбищенского памятника две огромных шоколадных конфеты
в разных пёстрых обвёртках: одну маме, вторую папе, решив передать их
через моего покойного отца, осуществив, таким образом, свой дочерний помин:
— Это хорошо, что сберегла ты их и не съела, — переходя на ты, сказала я
впервые одобрительно, — небось офицерики молодые угостили, детишкам своим
гостинчик не донеся? В церкви, Тамарочка, съестное надобно оставлять!
Мы же только что оттуда. Там батюшка с матушкой в трапезной съедят,
а тут одни синие алкаши да крикливые чёрные вороны…
— Господи! Неужто и у них тоже еды в приходе нет?
— Ты совсем обалдела, мать! У нас во всех храмах место даже специальное
для приношений со свечным столиком отведено, куда провиант для поминовения
умерших сродников ставить подобает, «канун» называется: муку, крупы, масло
растительное, сахар – всё люди для помина приносят. Отец мой «Шпроты» обожал
при жизни, я их приношу, в знак уважения и памяти! Сырки плавленые,
опять же Красное вино ему передаю, а бабушке Оле кладу апельсинку!
— Что, правда, в церковь как в магазин, идти надобно с едой?
— Как в больницу, ещё скажи! Запомни: сердце не камень. Его своевременно лечить
надо. Оно болезное трепетности трогательной от нас жаждет, а ни подлости
и отмщения. Ты же не самоубийца, отчего не вникаешь в дела Русского Православия?
Вроде, грамотная женщина, учёная, не старая ещё, а ведёшь себя, как безумная…
— Я из верующей семьи буду!
— Отчего поступаешь тогда, как неверующая? Только неверующие Господа БОГА
не боятся: разлучницу свою, зачем прокляла? Надо было задуматься, отчего муж
тебя бросил, так ты возгордилась, пускаясь во все тяжкие, дочку свою подлости
научила, она гулящая у тебя стала, её с негром недавно видели, соседи аж очумели.
— Меня, верно, бес попутал!
Смотрю, «Тома выходи из дома», кажется, всей душой к вере «прониклась».
Душа её потихоньку стала оттаивать, она даже сникла вся, скукожилась и согнулась,
осознав своё несоответствие. Возможно, её сковал стыд, раз она впервые замолчала.
На обратном пути, глядя на мир глазами кающейся грешницы, с мольбой и тоской
в зрачке по неверно прожитой жизни, она смотрела в узкое, полуоткрытое смотровое
окошко нашего с мужем отечественного автомобиля ЖИГУЛИ, словно заново родившись,
остепенившись и очеловечившись, а то была прямая, как жердь болотная!
Мир Божий ей только открывался, и настолько, насколько сама она ему открывалась
по мере своего просветления. Подобное я видела не в первой. Был у меня уже опыт!
Так вот, решила она поучаствовать в моей творческой жизни и протолкнуть меня
в высшие поэтические круги, за счёт своих «армейских подруг», состоявших при
властьимущих военных мужьях! Прямо-таки целью задалась меня пропихнуть в ЦДЛ.
Тогда это было весьма затруднительно, но штабная машинистка убеждена была в том,
что я достойная кандидатура, тогда же работало вовсю существовавшее установленное
правило: два авторских сборника в печати – и ты Член Союза Писателей России!
Испекла она роскошный пирог «в рост человека», заведомо зная, что все клюнут
на него и точно придут, пригласив на чай закадычных подруг, чтобы лично им
представить меня.
Среди её «девчонок» была жена командира части, жена замполита, а также главбух
санатория при Доме Литераторов России, где подъедались многие именитые
голодранцы застойной эпохи, тогда как прославленные толстосумы сытно сидели
по госдачам в Переделкино со своими отпрысками, жёнами, тёщами, докторами,
садовниками, поварихами, и их отменным нажористым меню. Многим из них теперь
смело можно пожелать ни «многая лета», а сказать: «мир вашему праху»…
Я пришла и диву далась, какие разные были подружки у моей машинистки!
Сословия все прямо на лицо. По оттенку кожи было видно, кто, что кушает из них
на завтрак и даже на обед, а также что выпивает за ужином! Ну, и ну!
Вот те бабушка и Юрьев день! Не иначе, «Красотки кабаре», правда, бывшие…
Оказывается, леди из российской глубинки, выскочившие замуж за военных,
рьяно занимались спиритизмом от излишеств, загнивающего от скуки аристократизма.
Раньше в большей степени, нежели теперь, пока их полуразгульные, в меру деловые
военные мужья, знавшие о мистическом досуге своих верноподданных жён, принимали
у себя в кабинетах и на госдачах столичное начальство с целью очередной годовой проверки.
Теперь и те, и другие физически сильно сдали, многие попросту постарели,
остудив искренний пыл, а также напрочь снизив интерес ко всему прочему в мире.
У многих появились долгожданные внуки, оттого, умерив встречи с обеих сторон,
даже обычные безобидные посиделки в значительной степени явно поредели.
Вдобавок от чрезмерности сытой жизни, зашалила печень, начало скакать,
как Лошадь Пржевальского, артериальное давление, сердце, как Австралийское
кенгуру, стало резко подпрыгивать вверх и работать с перебоями…
Состояние такого порядка, как правило, никем не изучается, оно либо принимается,
либо отвергается, зачастую до поры до времени скрывается, утаивается, насколько
это представляется возможным, жизнь тянется в одиночестве, но тут встреча была
неизбежной, и тётки все повылезали из укрытий, дабы подпитаться и омолодиться!
Когда я вошла, шестеро из присутствующих дам читали мои стихи,
они сидели довольно давно, пили чай и наслаждались духовной поэзией.
Всем до единой, понравился мой откровенно выраженный стиль:
Сколько мчусь я над своею жизнью –
Столько вижу, что закат мой ближе!
Расстаюсь с такою грешной мыслью,
Как лицо твоё во тьме увижу…
И ещё белее свет мне белый,
Близость редкая надорвано желанней:
Отчего в объятьях ты не смелый?
Оттого, что взор твой всё обманней…
Где найти такую силу воли –
Разогнать иллюзии создание?
Отчего вселились в душу боли,
Мучит сердце тяжкое страдание?
Тянут нити из души, что в цвете,
Полотно соткут и им накроют,
Умирать не хочется в расцвете,
Но, я чую, мне могилу роют!
Помоги же, Ангел мой Хранитель,
Вечно существующим Заветом!
И, от всех страданий, Избавитель,
Озари Таинственным Советом!
Я хочу, когда Весна, рождаясь,
Зажигает Радости Очаг,
Убедиться, что не наслаждаясь,
Погибает мой последний враг!
Не хочу запретных наслаждений,
Что приводят в гибельный приют,
Не хочу страдать от наваждений
И от страха, что меня убьют!
Со слезами радости на глазах дамы перечитывали стихи по нескольку раз,
потом они по-своему благословили меня (без наложения крестного знамения)
и вскоре «кого надо» из поэтов отловили – «поднатаскали», те меня в ЦДЛ
с радостью приняли, и в последствие, об этом не пожалели!
Стала я по столице каждый вечер разъезжать! Что вы, что вы!
Дома меня просто не застанешь! Я в дороге, я в пути! А тут застали,
только прикатила я из очередного рандеву, ногой переступила через порог
родного дома, вдруг слышу, городской телефон разрывается:
— Алло! Галина! В чём стоишь, в том ко мне и летишь! Мы все собрались,
нас уже всех приняли, ты одна осталась…
— А что случилось-то, Васильевна, к чему такая спешка?
— Как, ты разве не знаешь? Баба Катя из Молдавии прикатила!
— А-а! Хорошо хоть ни тётя Соня из Одессы! Уже бегу…
Пришла. Везде стоял полумрак. Разделась в коридоре, прошла в детскую.
Там шло массовое гадание, сродни психозу, весьма примитивное на обычных
колодных игральных картах! Баба Катя была в чести – все её предсказания сбывались:
— Что привело тебя ко мне, моя королева?
— Про мать узнать, про мужа, ну, и про себя!
— И про мать расскажу, и про мужа, а вот про себя, ты сама всё знаешь!
Ты мне конкретный вопрос задавай, карты всю правду скажут, даже если я утаю…
— Скажите мне прямо, я настоящая поэтесса или дутая? Все меня повсюду хвалят!
— Настоящая ты во всём, так не бывает, что в чём-то настоящая, а в чём-то нет.
За что ни возьмёшься, всё у тебя получится, всё настоящее будет. Ничего не бойся!
БОГ с тобой повсюду рядом неотступно пребывает, где бы ты ни была, ты ЕМУ всегда
интересна, куда бы ты не пошла и не поспешила, привлекая к себе ЕГО внимание!
Оттого люди тянутся к тебе, возможно, их тоже рядом с тобой Господь увидит.
— Спасибо на добром слове! Вот, вам зарплата ваша… получите!
Прошло много времени с тех пор, как мы впервые увиделись с бабой Катей
из Молдавии, и вот наступил последний год двадцатого столетия. Я преуспела
на своём духовном поприще, разматерела, многого добилась, издала 5 поэтических
сборников, сняла авторский видеофильм об Иисусе Христе, собрав многих учеников
и последователей…
Слышу звонок в дверь. Открываю. Вижу, мама дорогая, стоит, как ни в чём
не бывало, без сучка и без задоринки, наша честная гадалка – баба Катя
прямо из самой Молдавии, только постаревшая на 10 лет:
— Здравствуй, Галина! Вот, пришла к тебе, прости, никто из знакомых не принял.
К последней пришла, не хотела зря тревожить. Мне, знаешь, скольким тут обязаны?
Все в преданности клялись, да нынче отреклись! Я прямо с поезда, внуков проведать
приехала. Представляешь, четверо их у меня! Стучала-стучала в дверь, никто
не открывает! Кто в яслях, кто в детсаду, двое в школе на продлёнке, сынок
на службе, сноха в смене. Раньше они соседям ключи оставляли для меня, а нынче
позабыли, или правду люди в письме написали, что развелись они, вот я сразу же
и прикатила: мирить их буду!
— Да ты проходи в дом, располагайся, баба Катя, чего в дверях-то голосить,
соседи соберутся сейчас… всем гадать придётся!
— Ой, мне бы душ принять, да поесть чего, а ещё пока мои все к вечеру соберутся,
поспать часок, другой, разрешишь у тебя в доме? Не прогоняй только!
— Разумеется! Держи полотенце, моя дорогая. Могу и спинку потереть, тут тебе
и тапочки новые ни разу неодёванные найдутся, забери себе, если подойдут,
авось пригодятся, да ещё, смотри, юбка есть с блузкой, одна мне коротковата,
другая тесновата, ночнушка «хэбэшная», на, бери, тебе в самый раз будет,
и ещё мой новый сборник стихов впридачу! Дарю!
— Сначала дай поесть! Умру, душ не приняв… сил нет, как жрать хочется!
Борщ у тебя есть? А то я вашим кацапским супом не наемся! Хлеба мне белого
побольше и обязательно компот…
— Хм, борщ-то есть, а вот компот… давай-ка, я тебе варенье водой разведу
клубничное мамино, сойдёт?
Она ела и постепенно светлела, а то совсем была серого цвета в лице:
я такого ещё не видела, чтобы до обморока доводить пожилых людей.
Ей было 75 лет. Пришла она тогда к самым богатым в городке людям – директорше
военторговского магазина «ВСЁ ДЛЯ ЖЕНЩИН», а там её даже на порог не пустили:
— Приходите к нам в четверг (а был вторник) мы обед сварим и вас пригласим,
сейчас нам покормить вас нечем, вы понимаете по-русски, нет у нас ничего
сваренного и приготовленного, заранее надо предупреждать, что вы сюда едете!
Баба Катя ушла от них не солонохлебавши, она еле-еле добрела до моего дома.
Слава БОГУ, я не ушла и стояла одетая у самой двери, не успев привязать собаку:
— Я уверена была в них, что они порядочные люди, — начала она с самого порога, —
я ведь дочку этой самой директорши от смерти спасла, она потом удачно замуж
вышла, успешно институт закончила, сына и дочку родила, и вот вам благодарность!
— Баба Катечка, не переживай, я не прогоню тебя. Ты давай, ложись прямо на мою
постель, а я пойду часа на два с собакой и с блокнотом в наш лес погуляю,
ты, моя милая, ляг, поспи! Подарки только потом все забери, не забудь. Я ключи
с собой возьму, ты лишь дверь входную захлопни, ежели вдруг задержусь в лесу
на прогулке, или «чумовая рифма в строку мою сумасшедшую войдёт». Тогда скоро
не приду, и не жди, потому как на поле пойду предзакатное. Мы с тобой потом,
как-нибудь увидимся, расскажешь, как своих детей, помирить удалось тебе, или нет?
Баба Катя, бедная, многим сотням людей помогла семьи соединить, а своих,
как ни старалась, так и не помирила, не соединила родного сына со снохой.
Разошлись они, как и многие семейные пары, того смутного бандитского времени.
Правда, она ещё несколько лет подряд приезжала к ним, вернее, к снохе, но та
не подпускала её даже к внукам. Старушка поджидала их у дома, кого, где удавалось
прихватить, пихала гостинцы, унижалась, звала в Молдавию к себе в гости на летние
каникулы – фруктов-овощей поесть, плакала, но уже к 80 годам, я совсем упустила
её из виду… больше она не приезжала.
Никто из нас особо не ответит на вопрос «ЧТО ЗНАЧИТ ЖИТЬ», а по мне, так важнее
всего, уважение людей к себе заслужить! Неужто покормить старушку нечем было
и впрямь? Не поверю! А я последний борщ свой отдала, с видом, что у меня этого
борща было видимо, не видимо, и хлеба белого едва молдаванке хватило, как,
по неписаному «закону тайги» последним провиантом, возможно, я поделилась
со странницей мира в лице бабы Кати из Молдавии, помня, что с борщом мне
лучше не шутить!
Был у меня ещё один подобный случай, с потерявшим свой бордовый свекольный цвет
от многого кипячения, украинским борщом, забыть захочу, да не получится…
Когда вернулась я утром из киностудии «Центрнаучфильм», что на «Речном вокзале
в Москве, где мы работали всю ночь со съёмочной труппой, то после окончания
съёмок авторского видеофильма «ИИСУС И ЗВЕЗДА», захотелось мне покушать,
но кроме остатков последней порции борща (сын мне оставил, как водится)
ничего не было даже в помине, кто бы сготовил, я бы поела!
Поставив на плиту большую кастрюлю, тяжёлую, с двойным дном и остатками борща,
я открыла газ на полную мощь в горелке. Вдруг сильный порыв ветра дунул в узкий
проём стандартной форточки блочного девятиэтажного дома, и рванул тонкий немецкий
тюль, положив его прямо сверху на кастрюлю: занавеска вспыхнула мгновенно!
От неё и вся штора кухонная занялась, как я потушила её, уж не припомню.
Оторопев от ужаса, я не смогла и полслова проронить, как вдруг внутри себя
слышу угрожающие нотки сатаны:
— Ну, теперь, держись у меня! Я устрою тебе «цветущую жизнь»! Гореть у меня
будешь в огне и в пламени! Не будет тебе больше ни покоя, ни радости в жизни,
ни счастья, ни достатка! За этот фильм я изведу тебя со свету!
Я высочила на улицу, наскоро привязав собаку, и стала переходить дорогу,
чтобы укрыться в лесу, и на сваленной берёзе пересидеть нападения злого духа,
хоть как-то отдышаться там, придти в себя от усталости и недосыпа. Но, увы,
не получилось! На нас надвигался боксёр с явной угрозой сразиться с моим псом!
Пришлось решительно встать и направиться к шоссе, что проходило со стороны штаба,
обогнув лес. Нострик мой стал перебегать дорогу, длинная цепь натянулась,
и в неё врезалась, появившаяся, откуда ни возьмись иномарка. Окровавленный
мой пёс едва ни в лепёшку, распластался у неё на капоте.
Я быстро сняла с себя плащ, завернула в него израненную собаку, решительно
собираясь тащить её к подъезду. Четверо молодых лейтенанта, тем временем,
выйдя из машины, стали угрожать мне расправой властей, пугая статьёй, ввиду
неправильного перехода трассы у генштаба, а также невозможной выплатой денежной
субсидии за причинённое увечье их новой машине, ибо я сама была, по их мнению,
виновата:
— Да вы в своём уме? Каждый из вас теперь должен хоть по разу на мне жениться!
Вы, как я поняла, спасли меня тем, что у вас скорость на повороте была снижена,
не так ли? А на спасённой девице – офицер должен жениться! Кто первый изволит?
— Так, Гена, вызывай патруль! Она ещё и пререкается, сейчас мы арестуем её,
а пса прикопаем тут же в кювете, доставай сапёрную лопатку из багажника…
— Наоборот, друзья мои, наоборот! Пса в ветлечебницу отвезите, а меня прикопайте.
Всё равно ведь убьют! Не жить мне более на белом свете, нет у меня заступника
на этой земле, только на небе, туда и пойду…
— Совсем с ума сошла баба! Трёхнулась от горя, видать! Поехали отсюда! Брось её!
Вот так и живу посреди тишины, в Верейсом лесу прячусь, как видите, живая пока,
но с тех самых пор бес рогатый-хвостатый проходу мне не даёт, так и гоняется
за мной повсюду, искушать всё да соблазнять меня пытается, правда, все попытки
его равны нулю. Зря старается, бедолага. Ох, и не сладко мне, друзья-товарищи,
порой живётся!
Дерзнула я снять фильм про Иисуса Христа, мало того, ещё брата своего родного
Максима Ганина на Главную Роль утвердила! А кто ещё отважится, кроме брата
единоутробного один крест понести с родной сестрой? Вот мы и тащим его вместе
аж по сей день, не роняя, ни на один миллиметр, не касаясь им до матушки-земли,
чего и вам всем искренне желаем совершать, иначе это, братцы мои, ни жизнь!
Вот, так только и живите, тогда узнаете, ЧТО ЗНАЧИТ ЖИТЬ…