«Яша»
(рассказ)
Посвящается годовщине прорыва Блокады Ленинграда, всем ветеранам Великой Отечественной Войны, моим воевавшим дедам.
Основано на реальных событиях.
Бывший курсант, а ныне рядовой Алексей Малышев проснулся от тычка соседа по скамье, с трудом разлепил глаза, пытаясь осознать: где он и что с ним.
- Кажись приехали… Выгружаемся! – сказал сосед и улыбнулся кривой, почти оскаливающейся улыбкой.
«Песков…», - вспомнил его фамилию Алексей.
- Станция Рауярви! Всем с вагонов! Шнель! – кричали снаружи.
На четвереньках Алексей пополз к выходу из вагона, стараясь не вляпаться в изгаженную непонятно чем солому. Легко было догадаться чем, ведь эта остановка была первой для эшелона пленных. Туалетов конструкцией вагонов не предусматривалось.
На самом деле, конечно, эшелоном это было назвать сложно, всего два вагона «спецконтингента», прицепленных к обычному составу в тыл. Не в наш тыл, а немецкий, коим стала Финляндия. Враждебная белофинская фашистская Финляндия.
Плен…
«Как же это все унизительно и несправедливо», - думал Алексей, когда они строились в неровную шеренгу под дулами немецких автоматов.
Война шла не так как ожидалось. Думал ли комсомолец Малышев в июле 1941, что окажется в плену? Он рвался на фронт, но его отправили на курсы младших командиров, тут же в Ленинграде. Отличник политической подготовки, в боевой как-то не срасталось, Алексей хотел быть красным командиром и вести бойцов в победные походы для освобождения угнетаемых фашистами трудящихся Европы.
Судьба распоряжалась по-своему: остаток лета и всю осень курсантов гоняли по строевой подготовке, уставам и прочим воинским премудростям, а также на разборы завалов от бомбежек и обстрелов. По родному Ленинграду враг уже стрелял из пушек. Фронт сам подошел к колыбели революции. Стремительно подошел.
Окончить курсы Алексей так и не успел. Вначале по-глупому контузило от близко разорвавшейся авиабомбы, уложив почти на два месяца в госпиталь. А затем формирующуюся ополченческую дивизию решили кадрово усилить будущими красными командирами. Вроде как обученные. Обученные таскать и копать. Стрелять практически не довелось, винтовку держали в караулах да на занятиях по сборке-разборке. Говорили, на фронте настреляетесь, а пока учитесь штыками.
Однако на Карельском фронте Алексей пробыл недолго. На третий день на рубежах обороны он потерял затвор от своего мосинского карабина. Было такое свойство у винтовки, уж очень легко она с предохранительного положения в «терятельное» переходила.
Само собой, за «приведение в негодность в боевой обстановке» он был разжалован с должности заместителя командира отделения до простого бойца, и провел несколько дней в арестантской землянке, пока особисты разбирались насколько его растяпство похоже на вредительство и трусость. Там он умудрился простудиться, причем настолько, что когда он очнулся в полевом лазарете, вокруг уже были немцы.
Сколько он пробыл в отключке от лихорадки, Алексей не знал. От рябого каптёра Пескова он услышал только предположение, что когда немцы не-ожиданно прорвались к штабу батальона, все настолько быстро «отступили на заранее подготовленные рубежи обороны», что о нём просто забыли. Так как он был болен, конвоя к нему не приставили, а медперсонал или эвакуировался с другими ранеными или просто разбежался кто куда.
Сам Песков, в плен попал тоже по-глупому, он отпросился проверить самодельные проволочные силки на тетеревов и прочих фазанов, а когда радостно тащил добычу назад, оказался прямо перед колонной вступивших в хутор, где был недавно советский штаб, фашистов.
Фрицев изрядно позабавил встречающий их мужик, который держал в руках целую охапку дичи, Пескова даже не очень побили. Так, в снегу вываляли. Алексея тоже не избивали, но затрещин надавали. Алексей был сильно слаб чтобы сопротивляться. Благодаря тому, что его единственный документ —справка, что разжалован и под арестом «за трусость и преступное пренебрежение оружием», немцы вообще сочли его добровольно сдавшимся. Особенно их впечатлило, что Алексей понимал немецкий язык – спасибо матери учительнице. Так Алексей избежал судьбы большинства пленных познакомиться с немецкими прикладами. Теперь очередной этап – так называемый фильтрационный лагерь.
Если других пленных почти сразу затолкали в бараки, то нескольких, в том числе Алексея и Пескова, выгнали из строя и повели к местному повелителю «герру гауптману», командиру лагеря.
Толстый, почти старый офицер (на вид лет пятидесяти), лениво отмахнулся от них блестящими кожаными перчатками, отправив на санитарную обработку. Таков был местный «орднунг». Со всех сняли одежду и обувь, пинками загнали в один из бараков. Жилистый худой немец в грязном, некогда белом халате, проводил осмотр контингента. Лез в рот, смотрел цингу, вшей и полученные раны. После чего отправлял пленных то в левую, то в правую сторону. Одних на стрижку и мытье, других, видимо, в карантин.
Стригли пленных тут же. Два дюжих мордатых рыжих немца, в кожаных передниках. Шустро орудовали машинками для стрижки и прямо-таки портняжными ножницами. После чего лохматые головы приобретали гладко исцарапанный вид. Если кто-то пробовал уклоняться от их богатырских хватов за чубы, фрицы, смеясь, щедро награждали узников зуботычинами.
«Что-то много их сегодня! Йозеф сходи за Якобом! Пусть подключается тоже!» - распорядился немецкий фельдшер.
Алексей прекрасно понял доктора. Хотя, как выяснилось тот неплохо говорил и по-русски. Увидев бледность Алексея, врач сузил глаза и на русском спросил, ткнув Алексея в лоб:
- Што есть с тобой русиш свин? Ты есть дохлый!
- Я болел, простуда уже почти прошла!» – быстро ответил Алексей на немецком.
- О! Ты есть, можешь говоряйт, почти как человек, безобразно как силезцы, но не мычишь как этот свинский скот! С тобой потом поговорить, для говорящей свиньи есть больше арбайт, чем просто для свиньи! Делай все правильно и не будешь дохлой свин!
В помещение завели нового человека. Сразу было видно, что это тоже пленный. Выглядел он не таким потерянным и раскисшим, как остальные. Смотрел без страха, не дергался, одежда была хоть и драная, но явно чиненая, на лице синяки, но уже поджившие. На вид ему лет под тридцать. Подстрижен коротко, как все пленные. Вел он себя несколько развязано, не тянулся по стойке смирно, а взгляд цепкий, а не заискивающий, похоже уже тут освоился.
«А Якоб! Бери машинка и давай чик-чик, много свин привезли! Орднунг делать с ними надо!»
Вошедший кивнул, подошел к столу и взял машинку для стрижки, осмотрел ее, стряхнул налипшую прядь, оценивающе несколько раз прожал рычаги, скептически покачал головой, подошел к очередному пленному и начал его стричь. Спокойно и деловито. Было видно, что со своими клиентами он обходился более щадяще, чем немцы. Например, уже обритый немцем Песков удалился, прижимая порезанное ухо, с которого капала кровь, шевелюра у него отсутствовала, а по голове прошел ряд царапин, делая его похожим на какого-то ирокеза, с которого пытались снять скальп.
Яков работал спокойно и размеренно, ни одного лишнего движения, пряди сходили ровными полосками, как будто стружка на токарном станке, которую видел Алексей на занятиях в ФЗО (фабрично-заводское обучение).
На какое-то время в бараке установилась тишина. И немцы, и пленные смотрели на работу Якова. Алексею тоже повезло быть стриженным соотечественником и вроде обошлось без членовредительства. Наблюдавший за процессом фельдшер, цокнул языком, покачал головой, вытер пот со лба и сказал, на своем корявом русском:
-О! Якоб! Бросай этот свин! Давай постричь меня! Только возьми, есть Дойчь машинку, а не эти тупые финские железяки!
Мордатый рыжий немец подал Якову блестящую никелем более миниатюрную машинку, создав у Алексея предположение, что пленных стригли не «человеческим» прибором, а вариантом для овец. «По ранжиру?» – переспросил Яков, обращая взгляд в сторону печки, где стоял тазик. Немецкий доктор довольно кивнул, сделав знак своим помощникам, один из которых снял с вешалки белое вафельное полотенце и почти церемонно протянул его русскому брадобрею. Тот тщательно протер машинку и начал множить на ноль, итак короткую стрижку фельдшера. А помощник в это время колдовал с небольшим тазиком, взбивая пену. Остальные немцы пинками разогнали пленных: и стриженных, и нестриженных. Осталась только пара конвоиров, и Алексей. Ему вручили некий гибрид швабры и грабель и показали жестом сгребать волосы с пола на чудовищного вида жестяной совок, явно бывший в прошлом ведром.
Не успел Алексей собрать и тройку охапок волос, как Яков сноровисто подстриг немца и уже правил выданную ему опасную бритву на кожаном ремне, переброшенном ему на плечо. Доктор в это время мылил лицо и шею, довольно мурлыкая что-то себе под нос. Так же быстро и виртуозно Яков побрил немца под восхищенный гул зрителей. Рыжий помощник по имени Ганс притащил зеркало, чтобы доктор мог оценить работу.
«Признайся Якоб! Ты же еврей?! Русские не могут так хорошо стричь и брить! Я как будто сходил в салон Шиндлера на Генносе штрассе в родном Верниховене!» - немец был доволен, акцент и коверкание русских слов куда-то испарились.
«Я русский, херр доктор, я с Ярославской области», - сказал Яков и ухмыльнулся. Алексею показалось, что обращение «херр» он произнес не со всем с тем смыслом, что имели в виду немцы.
Наблюдая процесс бритья немца советским пленным, Алексей испытывал двоякое чувство: сначала священнодействие мастера стрижки вызвало этакое довольство, что наши немцам утерли нос, а с другой, вот так вблизи видеть горло фашиста и явного садиста, держать в руках бритву и даже не порезать эту сволочь… В глазах Алексея потемнело от эмоций. Он сжал в руках швабру и красочно представил, как колотит по этим ненавистным германским мордам, как хватает из рук немцев карабин и…
«Что здесь опять происходит, доктор Шульцман!» - раздался от входа грозный рык гаупмана.
«Ведем санобработку! Господин комендант!» - бодро ответил доктор, смахивая с шеи остаток пены. Столпившиеся конвойные быстро испарились и судя по хлопкам и возгласам, начали деловито изображать «разъяснительную» работу с пленными. Помощники доктора санитары Ганс и Йозеф вытянулись по стойке смирно и неуклюже попытались щелкнуть каблуками.
Яков потупил взгляд и замешкался, очевидно чувствуя всю неестественность ситуации своего нахождения с ремнем на плече и бритвой в руках.
Гаупман покачал головой. «Уж очень много вы показываете свое расположение к этим русским, доктор! Мне кажется те несколько лет, что вы провели в конце 20-х в этой варварской, грязной стране на вас отложили свой отпечаток! Вы солдат рейха, Шульцман! Не забывайте этого! И заберите в конце концов у этого русского бритву! Он вам не парижский парикмахер, а тот еще головорез! Черная Смерть или черные бушлаты, вам что-нибудь эти названия напоминают? Прекращайте балаган!». Явно не разобрав немецкую речь, но поняв интонацию, Яков положил на столик бритву и ремень и, подняв руки, встал подальше от доктора.
Тут же подбежала пара конвоиров, они сгребли Якова и Алексея и вытолкали из комнаты. Алексей успел еще услышать невнятные оправдания доктора, что новых пленных много, и у него было разрешение использовать помощь русских…
«Ну вот, принес черт глисту эту… - проворчал себе под нос Яков. - Опять ничего не перепало! Но и по шеям тоже…»
Солдат так смешно тянул звук О, что Алексей невольно улыбнулся. Все желание стыдить услуживавшего оккупантам солдата пропало. Напоминание о еде, неприятно вызвало спазм в животе. Дальше им прохлаждаться не дали. Алексея загнали мыться, а Якова увели в другую часть барака. Никакого удовольствия мытье без мыла в помещении с хроническими сквозняками не вызывало, выданная одежда (ватники и такие же штаны) была сущим рваньем, но вроде чистым. Вместо варежек Алексей повязал на руки портянки, радовала обувь - чудом удалось сохранить свою, пусть не новую, драную, но пока еще относительно целую.
Свидится с Яковом удалось только ближе к вечеру. Перед этим был нудный опрос в немецкой комендантской. Немцы приставали к Алексею с требованием подписать бумаги о сотрудничестве. Алексей настолько перепугался от перспективы поставить свою подпись в бумагах о предательстве, что его затрясло и язык отнялся. Разозлившийся немец врезал ему по лицу какой-то книгой и велел выкинуть на мороз. Конвоирам видно никакого желания быть на воздухе не было, и его просто загнали в барак.
По календарю давно был апрель, и погода стояла довольно теплая. Снег в этих широтах, по капризу синоптических богов, только начал сходить, было сыро и зябко. Алексей снова почувствовал себя нехорошо и улегся на пустых нарах, под бубнеж Пескова. Тот возмущался, что не дают жрать, что забрали его сидор с вещами, что немцы злые.
Когда Песков признался, что подписал какие-то бумаги, написанные на не-мецком, Алексей не выдержал и наорал на Пескова, что тот теперь предатель Родины, немецкая подстилка, и его повесят за добровольное служение немцам. Может быть дошло бы и до драки, но отворилась дверь, вбежавшие немцы шустро схватили их за шкирку и растащили в разные стороны, загнав пинками чуть не под нары. Крича «Молщать! Не болтайт! Тихо ест вести!»
Позже Алексей узнал, что к ним вообще очень гуманно отнеслись. У руководства лагеря были виды на их персоны. Алексей знал язык, а Песков удостоился в сопроводительной характеристике лояльности к немцам. Видимо, его фазаны немцам понравились. Когда стемнело, в их небольшой барак пригнали ещё с десяток пленных, среди них был и Яков.
Алексей демонстративно не хотел с ним разговаривать, куаферство с врагами это не достойно советского человека! Лучше смерть…
Прошло время, наслушавшись историй других пленных о том, как их взяли в плен, Алексей во многом изменил свое отношение к Якову, да и к Пескову тоже. Не предателями они оказались, а более бывалыми солдатами. Яков был краснофлотцем – морским пехотинцем 70-й отдельной морской стрелковой бригады, мало того - разведчиком. Два раза ходил в поиск на лыжах за линию Маннергейма, языков добывал, часовым глотки резал, настрелял их неизвестно сколько. Да и вообще, побег готовил. Тщательно и вдумчиво, от того и поведение такое было. Яков говорил: «Бдительность надо притупить», он уже недавно пытался сбежать, но немцы избили его, сломали пару ребер.
Прошла неделя, их лагерь все еще стоял на месте, но чувствовалось, что скоро все должно изменится.
- Уходить надо сейчас! - шептал Яков, ибо даже шушукаться охрана строго запрещала, опасаясь сговора заключенных. - Уже набухают почки на деревьях, в это время даже на березовом соке можно продержаться. Жаль сухарей мало и фляга всего одна. Алексей вон подслушал, что хотят нас вывезти на какой-то остров, а оттуда сами понимаете – уже никак!
- Ждут они еще одной команды пленных, а там вывезут подальше от фронта - подтвердил Алексей.
- Вроде как ящики снарядные будем сколачивать или еще что-то с лесопилкой связанное.
- Из оружия у нас только заточенные гвозди и один нож, несколько патронов, а ружей нету. Но этого добра по болотам тут раскидано много. Жаль привязки нету точной, где мы. В Пашском районе я все на пузе облазил. Там три места знаю, где спокойно можно к нашим выйти», - рассказывал Яков. - Я вам на всякий случай расскажу приметы. Только совет мой такой: не говорите про плен, назовитесь окруженцами, в той ерунде, что под селом Зубец случилась, столько народу в котел попало, затеряться нетрудно. Промурыжат особисты, да и отстанут…
- А ты там попал? – уточнил у Якова Алексей.
- Там! Обычная история. Сказали нам, что наступаем наконец-то и разведку боем надо провести, чтоб позиции артиллерии их выведать. Пошли в ночь через озеро, уже не помню его финского названия, язык сломаешь. Да попали под обстрел. Положили наших черных бушлатов много, кто-то успел отползти, а мне не свезло, шел в первой цепи, да под перекрестный огонь попали. Минами крыли, лед весь издырявили, лежу весь мокрый, носа высунуть не могу. Настолько все жестко. Ну… вот и пришлось так весь день лежать. Темноты ждал, чтоб уйти, да сам себя перехитрил…
- Как так?
- Да примерз я ко льду! Дергаюсь, дергаюсь - никак! Давай в сумерках маскхалат резать, не успел. Услышали фрицы возню и вышли на меня. Всё зря… Не было никакого наступления, зря мы ждали, что нам помогут. Может на другом участке фронта, что и было, но не у нас.
Немец мне кричит, мол вставай, а я не могу! Чуть не пристрелили! Вырубили меня саперными лопатками и как санки к себе отволокли, Пропасть какая! Так было обидно и не описать!
С наших, кроме меня, всего двое живых было, и те отошли потом. А на мне считай ни царапины, так на излете осколками посыпало, как горохом. Видно матушка за меня до сих пор молится. Я ведь хоть в Бога не верую, но в смертном медальоне у меня вместо записки молитва ею писанная лежит с материнской слезой. А я ведь незадолго до этой разведки боем в партию заявление писал, мол прошу считать меня коммунистом.
- Да теперь, то после плена… - скривился Песков, и махнул рукой.
Все замолчали. И только один из пленных стал тихо, с надрывом напевать переделку известной матросской песни о кочегаре…
Раскинулся лагерь широко,
Там тысячи пленных живут,
Их жизнь голодна и жестока.
Худеют, болеют и мрут!
Товарищ, не в силах я на ноги встать,
Сказал один пленный другому.
Я сильно ослаб, головы не поднять,
Видать не вернусь я до дому…
А уже на следующий день побег состоялся.
Все пленные были на работах. В километре от лагеря с мостка свалился грузовик, и надо было его вытянуть из воды. Два часа по пояс в воде пленные цепляли и толкали немецкую машину, едва вытянули. Разожгли костер и сушились.
Яков подошел к Алексею и тихо сказал: «Я, когда из воды выходил, среди веток на берегу винтовку брошенную приметил. Вроде целая. И возле машины на дне кое-что еще нашел. Мост порушен. Вряд ли быстро догонят, если сейчас сиганем пока раздетые через эту речушку, а на том берегу и оденемся. Делайте, как я вас учил, разбегаемся, а потом соберемся на берегу озера. Долго не ждите, двигайтесь на восток». «Какой сигнал будет?» - напрягся Алексей. «Ну… хороший сигнал, советский» - Алексей увидел в руках Якова гранату. Немецкую «колотушку» противопехотную.
«Агх» - только и мог он нечленораздельно выдохнуть.
- Пойду немцам передам подарочек из реки, а вы не спите. Там кроме наших конвоиров еще зенитный пулемет у немцев стоит в кустах для прикрытия переправы. Вы бегите, а я догоню или нет, как получится. - прошептал Яков.
А дальше все завертелось.
Сколько потом Алексей ни пытался вспомнить, все было какими-то рваными фрагментами. Вот он идет к своим, а Яков ленивой походкой придерживая якобы спадающие штаны, а на самом деле пряча гранату, идет к костерку, где немцы пьют свой обеденный эрзац кофе. Вспышка… заполошные крики... А они, пленные почти голые, бегут к реке. Кто вплавь, кто пытаясь толкать плотик, который использовали пловцы, нырявшие к утопленной машине.
Вот он почти захлебнулся и с головой уходит под воду, и там слышит странные шлепки. Из воды совсем другой вид. И не понятно, что такое там чиркает рядом. «тах, тах, тах» стрекочет немецкий зенитный пулемет… Явно по ним, по плывущим людям. Вот рядом красная вспышка – это одна из пуль словно яйцо разбивает, голову несчастного Пескова. Некогда ужасаться этому калейдоскопу. Время то сжимается, то ускоряется вместе с бухающим, как молот по наковальне сердцем.
Только бы успеть переплыть эту речушку. Мелкую речушку всего метров может 80 - 100, но какие жестокие эти метры! Жестокой финской воды!
Алексей выбрался на берег, натягивает на бегу наполовину мокрую непо-слушную одежду. Успевает оглянуться назад.
Вот она зенитка, развернутая к ним. Строчит трассирующими пулями по воде и берегу. И тут по ее щитку попадет пуля! Еще одна! Рикошет. Кто-то нас прикрывает? Кто? Возникает догадка - Яков! Кто же еще? Его на берегу не видно. Всего из двадцати сбежавших на берегу семеро. Тянуть с бегством нельзя, вдали уже показалась приближающаяся машина, с нее прыгают черные фигурки. Погоня! Надо бежать, иначе все зря. Зря Яков погиб. А что он погиб сомнений и не могло быть, один против такой кучи немцев!
К озеру они вышли в темноте, всего четверо, куда еще трое запропастились неизвестно…
Когда Алексей вспоминал ту неделю скитаний по финско-карельской грязи по прифронтовым лескам, то казалось - был целый год. Год страхов, месяцы голода, дни боли от натертых ног и исхлестанных ветвями лиц. Как они прятались в голом весеннем лесу от финнов, как воровали лодку грязные и голодные, но злые и решительные.
Куда только делся простоватый паренек Алексей? Он буквально тащил на себе и гнал вперед бойцов, подбадривая их сакральными русскими матами. Перенял от Якова его манеру шуток-прибауток, вспоминал его наставления по выживанию в лесу и маскировке. Все-таки Яков был 1937 года призыва. В 1939 начался освободительный поход на Западную Украину, затем Финская. Якова не отпустили с части. В 1941 году он прошел от Минска до Ленинграда с отступающими частями. Алексею казалось, что незримый дух Якова сопровождает и ведет их и обязательно выведет.
Как-то они набрели на минное поле. Двое из них навсегда там остались.
Успели набрести на какую-то финскую землянку, где спали два старых, стороживших метеостанцию мужика, разжились у них маузеровскими карабинами, непонятными картами, и бумагами. Финнов убивать не стали, те были впечатлены внезапно налетевшими злыми привидениями и сопротивления не оказали. Чудо в общем случилось, ибо русских чертей уже ветром от слабости шатало.
К своим вышли только Алексей и рядовой Махровцев. Вышли грязные и изодранные, как черти, но с оружием.
После выхода к своим, их почти месяц в Архангельске в спецчасти мурыжили. Неожиданно легко отбрехались. От того, что были худыми анатомическими экспонатами их еще долго в госпитале держали.
Война и не такое списывала. Много было таких «окруженцев», как они, тысячи! Что сыграло в том, что им поверили? Трофейное оружие, карта и документы финских синоптиков или проход через минное поле, который показал Алексей? Бог знает. О том, что бумаги о его разжаловании утерялись вместе с разгромленным штабом полка, Алексей совсем не грустил. А вот от необходимости умолчать о подвиге Якова с Ярославской области становилось стыдно. Но сколько было таких подвигов? Сотни тысяч? Миллионы? Каждый день войны был подвигом. Некогда было об этом думать. Был враг, и его надо было выбросить с нашей земли!
Эти ничтожные в обычной жизни три года войны растянулись в целую эпоху. Про каждый эпизод – бои под Петрозаводском, высадку в Заполярье, поход к Норвегии, бои в Латвии и Пруссии и далее вплоть до Пражской операции можно было написать книгу.
Были и ранения, и утраты, радость от простого котелка горячей каши и надрывный кашель окопной сырости, горящая земля и свистящее свинцовое небо, бросающее сверху сталь и свинец. Но уже не было у Алексея того страха, которого нахлебался в плену. Он весь там и закончился, словно смыла с него весь страх та речка с непроизносимым названием. Помнится, лишь, что оканчивалось название той реки на «йоки» и все.
Окончилась война, было даже желание поискать то место. Почтить память прикрывавшего их побег Якова. Хоть его фамилии Алексей не помнил: вроде бы Панарин или как-то похоже – Яша 1919 года рождения, вот и все. Но как-то не случилось. Забот после войны было много. Войну Алексей закончил старшим лейтенантом, начальником разведотдела батальона, два ордена Красной звезды, три нашивки за ранения, пять медалей. Даже самая почетная солдатская «За отвагу».
Эхо плена первый раз случилось в 1948 году уже после демобилизации. Вызвали его в НКВД и спросили, почему он в анкетах не пишет, что был на оккупированной территории. Оказалось, что в каком-то немецком архиве оказалась его фамилия. Алексей рассказал уже озвученную версию: был в медицинской части при нападении немцев на штаб, ушел в чем был в леса без документов, возможно его документы попали к немцам, и те решили приписать себе пленных. Так себе отмазка, но прокатила… Все-таки фронтовик и всю войну на передовой. Пробурчали про однофамильцев, и на этом все успокоилось.
О своем плене Алексей рассказал всего-то пару раз, но потом отшутился, что от болотных газов ему плен мерещился… Каждый раз, когда он видел освобожденных из плена узников, его сердце пронзало словно ледяным колом, и слезы непроизвольно выступали на глазах, а губы шептали злые слова на голову проклятым оккупантам.
Второй раз прошлое вернулось в 1967 году. Алексей тогда уже был солидным человеком, старшим инженером и по совместительству парторгом завода насосного оборудования. Возвращаясь московским поездом из командировки в Казань, он услышал, что в конце вагона играет аккордеон и звучат популярные фронтовые песни. А одна была та самая, где раскинулся лагерь широко… Смутно знакомый голос выводил куплет:
Сижу в котловане,
В большой глубине,
Сижу я, судьбу проклиная.
Я пленно-советский в чужой стороне
Тюремную жизнь начинаю.
Побои и пули здесь были в ходу,
Они нас кормили и грели.
В дождливые ночи, промокши насквозь
Сидя без сапог и шинели.
Алексей не выдержал, накинул пиджак, звякнувший орденскими планками, и помчался в конец вагона.
Это был он. Тот, кто часто снился ему и на войне, и буквально вчера. Яша! Нельзя сказать, что он не изменился, война и годы — это такие художники, которые навсегда меняют человеческие черты. Но глаза… да, это были те самые небесно- голубые и пронзительные глаза на скуластом, чуть ли не кощеевом лице, седые волосы, поломанный нос, несколько небрежных шрамов. Яша мазнул взглядом по Алексею, остановился на орденских планках, уважительно кивнул и взглядом указал, где сесть. В купе сидела разновозрастная компания. Но Алексей не смотрел на других, он смотрел на эти заскорузлые длинные пальцы, давящие на клавиши аккордеона.
- Яков?.. Ты? Карелия… – выдавил из себя Алексей.
Яков взглянул на него. Спросил:
- Кондопога? Свирь? Лахти?
Алексей выдавил: «Раутярви»
- А… - протянул Яков, - Лешка! Дошли?
- Да дошли… двое… - и, захлебываясь, перескакивая порой через годы, начал сбивчиво рассказывать про себя. Яков то улыбался, то мрачнел, слушая рассказ Алексея, потом, молча, взял со стола наполовину наполненный стакан водки. Прошептал:
- За них, кто сгинул в тех проклятых болотах, - опрокинул его в себя, не закусывая, только кадык заходил.
- Сам как? Рассказывай! Я ведь считал, что ты погиб, нас прикрывая! –опомнился Алексей.
- Да что там рассказывать-то? Отсиделся, получается, в тылу немецком, на немецких харчах. Объедал, получается, врага как мог. Слушай давай к тебе в купе? Нечего молодежи наши стариковские фронтовые страшные байки на ночь слушать!
Уже в купе Алексея Яков продолжил свой рассказ, и было видно, что давался он ему, ох как не легко. Однако Яков, как и тогда, все пытался шутить.
- Доставил я немцам подарочек и уж собрался тоже нырять за вами, да фриц не дремал. Развернул зенитку на реку и давай класть как на стрельбище. Чую вскипятит он воду пулеметом. Пришлось ползти к ухороненной винтовке, да и пулять по немчуре. Жаль патронов было мало. Пяток всего.
Попугал их маленько, а сам еще больше пужанулся. Наставили они свою «спарку» крупнокалиберную уже на меня. Думал, тут мне амба морская наступит. Да, видно, тяжелая бандура, по земле не так ей удобно стрелять, как по небушку. Мазанули. Тут я уж бросил карабин немецкий, побежал куда успел, получается - к лагерю. Там меня на дороге и приняли. Ничего, Шульцман - доктор фрицевский, успел отбить. Только пересчитали прикладами мне зубы да позвонки, но не пристрелили. Зажило как на собаке, а зубы так и вовсе не жаль, у меня последние от цинги в 43-м все равно выпали. Теперь вон в стакане на ночь челюсти вставные храню. Ну, а дальше все по-прежнему. Голодно да холодно. Собрали остатки пленных, и на остров какой-то финский нас на барже отвезли. А оттуда я не Христос по воде уйти. Хотя была задумка про плот, но не свезло как-то. Ящики колотили снарядные, поддоны для бомб, мелочевку всякую.
Шульцман, помню, все сокрушался, что я молотком работаю. Все говорил: руки, мол, твои и глазомер уникальные, великий хирург и музыкант мог бы случится из меня. Неплохой был человек, хоть и фашист. Может и жив остался. Любить нас не любил, конечно, но без причины в обиду не давал. Помню, надо было в октябре баржу немецкую с мели вытолкать, так он меня и пару других спрятал в барак лазаретный. Написал на нем: «Ахтунг! Туберкулез!» Так охранная команда и сунуться туда побоялась.
А в конце 1943 года, видно, поняли финны, что не выдюжат войну и готовится стали к перемирию. Нас всех с немецкого кошта перевели к себе, чтобы на своих поменять. Вот там-то уж натерпелись мы на лесопилке от мастера Вирта и сержанта Тикконена...
Яков снова взял аккордеон и с надрывом пропел:
–Много там творилося чудес.
Это видел только темный лес.
На пеньки нас становили,
Раздевали, дрыном били,
Так прошли все юные года…
- Эх… - Яков снова выпил не чокаясь, по его лицу катились слезы.
- Что там вспоминать-то? Горсть жмыха или отрубей в день? Как бревна тягали, рвали жилы? Как били нас хуже, чем собак, как мы падаль всякую жрали и траву с корою-лебедой? Все березы, словно зайцы погрызли.
А в 1944-м, кое как приодев, погрузили всех, кто выжил в вагоны и поехали мы на юг, в Россию. Даже не верилось, что война и плен для нас закончились. А уже в Петрозаводске пересчитал нас советский конвой по головам. Прицепили другой паровоз, и отправились мы уже в Сибирь.
По дороге еще несколько с голоду и от лихорадки померли. Остановится паровоз воду в котлы залить. Трупы с вагонов покидают. Кинут нам мешок всякой крупы, иногда хлеб. Так и ехали. Не больно-то нас кто и жалел. Плен он как предательство считался. Сам помнишь.
Вот так я оказался в Сиблаге в Кузбассе. Определили нашу команду на шахту «Красный углекоп» в Зеньковском районе. Там я и Победу встретил. Война закончилась, послабления нам дали. Тогда уже и разбираться стали: кто там и что там. До 1953 года в комендатуре отмечался, ссыльным считался. А в 1956 году уже реабилитировали и позволили домой ехать. Да я уже давно подженился, дети пошли. Так и остался в Кузбассе, кто я там на Родине-то? Ушел в 1937, а пришел в 1956. Все забыли меня. А в Прокопьевске шахтер, ударник. В партию вступил. Вот живем помаленьку. Рукам своим «хирургическим» занятие всегда нахожу, печки русские кладу, на аккордеоне играю, даже ковры научился делать. А сейчас дом свой строю. Решил вот к сестре съездить пока в отпуске. Такие, брат, дела.
- Я думал, что ты погиб. Не верилось, что долго в плену будешь оставаться! Морпех! Герой ты, не то что я сопляк! Ты же нам рассказал, как выйти к своим, и что делать! Ты нас прикрыл, остался один пока мы драпали! –высказался Алексей.
- Скажешь тоже… герой. Просто я шинель носил на три года больше. Да и финнов понюхал в 1940 году. А в 1941 я был вообще аэродромным техником на Западной Украине, И-153 «Чайка» обслуживал. Грамотный я был, 7 классов целых.
А как немец все самолеты нам сжег, так пришлось снимать с разбитых самолетов пулеметы и отступать. Из одного котла в другой. От одной переправы до другой. Ну, само собой, после того как Украину и пол-России пешком прошагал с боями, на фоне новобранцев и смотрелся бывалым.
Вы все сами сделали, вы и есть герои. Не мог я тогда труса праздновать. Хотя и боялся не меньше вашего, а вам просто вера нужна была, что сможете уйти к своим. Свое я, считай, отвоевал, а у вас молодых все было впереди.
Вот не смог я своих однополчан найти, с кем с 1941 одну кашу ел. Жестокая это была война, с моего призыва в родном селе вообще никого не осталось.
Они пили водку, и говорили. Алексей сам не помнил, как заснул. А Яков, оказалось, сошел ночью на своей станции, так и не оставив адреса. Да и о чем еще им было говорить? Все сказано, а что не сказано, то и так понятно. Ожоги войны лучше не теребить, Алексей сам вздрагивал, когда дети во дворе играли «в войнушку» и кричали «Ты убит! Ты убит! Бей фрицев! Ура!»
Воспоминания о той, настоящей войне вставали перед глазами, заставляя сердце биться, а глаза увлажняться. Со временем начинало казаться, что это все было с кем-то другим, в другом совсем мире. И он остался там убитым, замученным в плену, а мирной жизнью живет кто-то уже другой.
И какой же мир настоящий?
Стоит ли это все забыть? Забыть утраты, забыть боль и разрушения? Нет, пожалуй, будет несправедливо к тем, кто живым вернулся с этой войны и к мертвым, которые не вернутся никогда из рукотворной преисподней. Их стоит помнить и никогда не забывать. Того же Якова. Яшу… хорошее имя! Решил для себя Алексей. «Если у меня будет внук, я назову его Яшей и обязательно расскажу ему, в честь кого его так назвали!».
Послесловие:
По официальным данным в период 1941-1944 гг. в Финляндии в плен попало около 67 тысяч советских солдат. Из них в плену погибло свыше 20 тысяч человек. Смертность составила около 31%. Большинство из них умерло от голода и болезней.
Новокузнецк
17-18 января 2020 года.