Впервые я осознала, что у меня нет сердца в тот момент, когда ты нарочито спокойно сообщил мне по телефону, что не придёшь на обед, потому что тебя обрекли на карантин: у твоего пациента обнаружили вирус. Вот он этот самый коронованный вирус, подступивший вплотную и к моим пенатам…
У меня внутри что-то ухнуло, зарезонировало. Я почувствовала в себе беспрепятственно бултыхающуюся пустоту. У меня не оказалось не только сердца. Внутри меня не было ничего, кроме дрожи этого самого ничего. Если бы у меня было сердце, я схватилась бы за него, присела бы на кончик дивана, и моё переживание было бы заметно всем окружающим. Но дрожащая пустота моего нутра требовала действия, беготни и отсутствия публики. Я стала собирать тебе обед, нарезать салат с кучей всякой зелени. Зелёный цвет очень целителен, запомни! А мне бы ещё не забыть черемшу. Да, да, оберегающую черемшу с чесночным вкусом. Вот именно! Ключевое слово - оберег. Тебе нужен оберег. Поливаем оберег соком лимона. Он повышает иммунитет и возвышает настроение. А настрой должен быть в ре-мажоре!
Моё дрожащее нутро искусно дирижировало моими руками, потом ногами, несущими меня к машине. Потом я ехала к тебе, чувствуя, что действительно поехала и окончательно съехала с чего-то привычного, а потому чёткого и ясного. Зато в моей голове звенели чёткие и ясные мысли, правда, их звон был хаотичным. А вот сердце не звенело даже хаотично! И не бухало! Его не было вообще. И это было хорошо, потому что я не могла схватиться за то, что отсутствовало, а потому крепко схватилась за то, что было под рукой. А под рукой оказался руль, в который я вцепилась двумя руками. Вместе с мотором завёлся виолончельный концерт незнакомого мне Крафта. Впрочем, знать его было не обязательно. Достаточно было услышать его фамилию и перевести её с немецкого на русский. С немецкого «Крафт» переводится как «сила»! Пустующее пространство моего нутра заполнилось светлой и даже безобидной музыкой Крафта с такой силой, что я почувствовала себя сильной и несгибаемой. Сильно-несгибаемо-дрожащей. И всё-таки я очень обрадовалась, когда крафтовский концерт сменился ре-мажорным концертом Гайдна. Разливистый и приподнятый ре-мажор приносил мне удачу. Итак, настрой в ре-мажоре!
Сильно-несгибаемо-приподнятые ноги, настроенные в ре-мажоре, несли моё дрожащее нутро к тебе на седьмой этаж. В голове метрономом стучала единственная мысль: ну почему ты, всегда ты, почему судьба бьёт именно тебя, моего почти двухметрового уже взрослого, но для меня всё ещё маленького блондинистого сыночка? Ау, Блондин! Помнишь, когда ты ещё умещался в моих руках, я тесно прижимала тебя к себе и забирала твою боль в себя? Тогда было проще. Я не оказывалась перед наглухо закрытой дверью, как оказалась сейчас: еду, предназначенную для тебя, надо было оставить перед дверью, чтобы не заразиться. Заразиться? Я? От тебя? Прикоснувшись к тебе, я забрала бы у тебя этот вирус и поместила бы в моё пустующее нутро на место отсутствующего сердца, а потом бы в минуты роковые хваталась бы за него как за сердце и присаживалась бы на кончик дивана. Или стула. А ещё можно присаживаться на краешек кровати. Главное, на краешек, чтобы подчеркнуть теперь уже мою боль. А кто сказал, что мне было бы больно? А вот и нет! Я же знаю тайну чудодейственного зелёного цвета и ре-мажорной концертности Гайдна.
Ау, Блондин! Услышь меня по ту сторону двери и запомни: черемша оберегает, лимон повышает, а ре-мажор возносит до седьмого этажа! И даже меня: дрожащую и неприкаянную, «неприпаркованную» на краешек стула, кровати или дивана. Ау, Блондин! Дай прикоснуться к тебе и избавить тебя от, даже, может быть, и не существующего, вируса!
Я коснусь тебя губами,
ты всё так же тих и нем.
Может быть, ты между снами
заприметил мира крен.
Эти строки я сочинила о тебе и для тебя, когда ты ещё вмещался в пространство моих рук. Всегда очень энергичный, ты становился тихим-тихим, когда болел.
«Эту сказку мы споём тихо, очень тихо…»
Как быстро я справлялась в то время с твоими болезнями, прижимая тебя к груди и напевая на ходу сочиняемые слова, ритмы, звучания:
Ты безмолвен. Тики-таки,
так любимые тобой,
тянут, тянут руки-знаки
к прозвучанью. Стихнет бой…
Мир действительно накренился, бой не стих, а дверь твоей квартиры безмолвна. Я сдаюсь. Ставлю сумки перед дверью и спускаюсь по лестнице. Мне не хочется нарушать звучание моего ре-минора механичным гулом лифта. Лучше спускаться с лестницы под метрономный цокот каблуков: цок-цок-цок… Слышишь, Блондин, как я сопротивляюсь твоему безмолвию и тишине неоткрытой двери?
Цок-цок…
Декадааанс.
Кто сказал «декаданс»? Я приостановила каблучный бег и прислушалась. Ты? Ты не мог сказать «декаданс», а особенно в такой протяжённой манере: «декадааанс». Это слово и интонация не из твоего спортивно-медицинского лексикона. Этого слова ты даже не знаешь. Или знаешь?
Декадаанс. Упадничество.
Ну да, упадничество, потому что я без боя спускаюсь с твоего седьмого этажа. Заметь! Я спускаюсь с боем! Цок-цок… Но спускаюсь же… Так кто же произнёс это слово «декаданс»? Да ещё в такой нарочито-протяжённой манере Вертинского?
«Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль…»
В моих ресницах, действительно, спит печаль, а вот пальцы пахнут черемшой. Впрочем, и печаль в ресницах не спит, а теребит их в безысходности ре-минора. Ну почему ты не дал возможность забрать у тебя вирус, которого у тебя скорее всего даже и нет? Я же кормила тебя черемшой! Постоянно! И ты бегал босиком! Даже зимой по снегу! Иммунитет-то о-го-го какой! Почему же сейчас я спускаюсь по твоей лестнице в ре-минорном настрое, вместо одноимённого мажора, а кто-то голосом Вертинского тянет:
«И когда Весенней Вестницей
Вы пойдёте в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведёт Вас в светлый рай»
Хорошо-то как. Какая цветовая гамма: бело-синяя… Только моя лестница не белая, меня ведёт от тебя твоя закрытая дверь, и вообще-то я спускаюсь. Может быть «светлый рай» внизу? Не может. А может, мне сменить направление? Ну чтобы всё было как у Вертинского? Дался мне этот Вертинский! И кто сказал «декаданс»? Может быть, я и сказала. Мир накренился, ты безмолвен, в машину врывается Крафт вместо привычного Гайдна, и ты не даёшь мне встретиться с вирусом, а ведь я уже продумала цветовую гамму этой встречи. И она отнюдь не бело-синяя…
Так и быть, вирусу я уступаю свой любимый васильковый цвет. Логично - он же синие-королевский! А я буду не в очень любимом, но зато в очень победном красном. Красный-опасный, а я не боюсь, потому что красный на мне, и я автор мизансцены.
Сначала я предложу вирусу присесть на краешек дивана, чтобы ему было проще хвататься за сердце. За своё, разумеется. У меня же сердца нет! А сама я в резонансной пустоте своего дрожащего нутра пропою что-нибудь этакое и бряцну на пианинке: блюм-блям, блюм-блям и ещё раз для верности, блюм-блям.
Нравится?
Декадаанс…
Да ещё какой!
Но от вируса, Блондин, я тебя избавила!