Я всегда любила переезды. Есть в одном этом слове и дорожная пыль, и мягкие автомобильные перекаты, и вагонное постукивание, и самолётная немота, заставляющая посмотреть внутрь себя, - туда, где обязательно найдутся все эти образы. Они влекли меня с самого начала – и каменистая дорога с крупным песком, по которому тяжело идти и ехать, и небо, сквозящее прохладой и сентябрьским воздухом, - их призывы закаляют, держат в тонусе и молчаливо говорят о том, что пора двигаться и двигаться ещё быстрее. Стоит только запрокинуть голову, отвлечься от сбора колючей облепихи, режущей пальцы, и царапающей локти, как обозлившаяся кошка, и посмотреть на пролетающий самолёт, сверкающий, молниеносный, или на землю под ногами, свисающими со стремянки – она всегда хочет, чтобы по ней ходили.
Эти летающие стрекозы-самолёты и поезда-гусеницы притягивали мой взгляд в одно и то же время - с мая по октябрь. И я думала – неплохо бы в этот промежуток отправиться куда-нибудь. Но я не знала наверняка, где окажусь через год.
Мой чемодан обычно забит под завязку, но там всегда найдётся место для одной мягкой игрушки. Потому что я не могу взять с собой черёмуховые цветы или облепиховые деревья, а ещё озёрные водоросли и крыши, по которым пробежалось моё детство, или лебеду, из которой мы варили игрушечный суп. Мы очень любили этот эпитет – «игрушечный». Но мне всегда хотелось чего-то настоящего. И это настоящее я видела в слове «путь». Я шла по пыльной дороге и понимала, что это - оно. Всё остальное - предчувствие этого пути. Предчувствие и подготовка.
Мне было три года, когда мама подарила мне Лили. Это не был мой день рождения, Сагаалган или новогодняя ночь, - нет. После работы мама пришла за мной в детский сад и подарила большую коричневую обезьяну прямо на улице, когда я гуляла с остальными детьми. У неё были большие чёрные глаза с янтарным ободком и длинный тёмный хвост. Она улыбалась своей полоской рта из пряжи и, казалось, протягивала руки-лапки ко мне, ознакомительно, но тепло, по-родному. Я радостно обняла её и, плотнее прижимая к сердцу, погладила по кудрявой макушке.
- Лили, - сказала я, - ты такая хорошая, - и поцеловала её в блестящий чёрный нос.
- Лили? – спросила мама и улыбнулась.
- Да, как девушка из кино, - кивнула я и ещё сильнее прижала к себе обезьянку.
- Красивое имя, - одобрила мама, - пусть будет Лили. Мне тоже нравится.
- Она будет спать со мной. А в садик я её брать не буду. Пусть лучше ждёт меня дома.
С тех пор я всегда беру Лили с собой. Старших братьев и сестёр у меня не было, но были двоюродные. С ними мы виделись только в деревне, когда наступали летние каникулы. В это время дом бабушки и дедушки был переполнен детьми. Мы спали на полу, расстелив матрасы, на старых раскладушках и продавленных кроватях по два-три человека. Сам дом представлялся нам, как огромный щит, спасающий от зноя и холода – в его нетопленой прохладе можно было отдохнуть, а в проливные дожди согреться около печи, которая угощала сладкими, пышными дрожжевыми блинами.
Оказалось, что этот дом был построен на дороге. Поэтому, высаживая, окучивая и выкапывая картофель, мы постоянно сталкивались с камнями и булыжниками. Я узнала об этом не сразу. А когда моя тяпка в очередное лето издала пронзительный острый звук - я подняла булыжник, отряхнула его от земли и перебросила через деревянный забор. Иногда я могу быть перфекционистом. Это напрямую касается сорной травы, а эти камни были именно ею – они росли из ниоткуда и каждый год появлялись снова и снова.
- Это всё из-за дороги, на которой построен дом, - произнёс младший брат отца.
В этот момент я почувствовала, как что-то, похожее на страх, сковало меня в области солнечного сплетения и неожиданно поднялось выше - пробежалось по волосам. Что это было? Все продолжали свою мерную работу, а в моей голове случился настоящий переворот. Это было предвкушение, и теперь я знала, чем оправдаться. Когда родительский дом твоего отца стоит на дороге – говорит ведь это о чём-то?!
Я ДОМА И НЕ ДОМА
Сначала случился Нью-Йорк. Потом Лас-Вегас. И всякий раз я возвращалась домой, а меня снова тянуло уехать. И тогда я решила поступить в Литературный институт. Ведь писательство – это такой путь, который никогда не закончится.
Мне нравится ощущение переезда. Всё - от сбора коробок до их распаковки, от перебора вещей до избавления от ненужного. Это восприятие похоже на праздник, на что-то метафизическое, полуреальное. В этом - моё счастье и моя боль. Потому что мне и сейчас снится, что я снова куда-то еду, что я должна переехать.
До общежития Литинститута я добралась на метро и мне сразу понравилась эта станция - Дмитровская. Сложно ориентироваться в московском метрополитене, когда ты новичок, но здесь всё оказалось понятным. Выход к эскалатору всего один. Затем - от стеклянных дверей повернуть направо и налево, а потом снова направо, под арку - и идти прямо, вдоль дороги, практически до самого конца, по улице Руставели. Нужно только миновать разноцветные флаги огромного серого здания инжиниринговой компании, заправку «Роснефть», ресторан «Ла Джоконда» и, конечно, парк, в который влюблены все местные литераторы, имя которому – Гончаровский.
Я приехала сюда с Наташей. Она была старше меня на четыре года и тоже поступила слушателем на Высшие литературные курсы. Здесь, в корпусе для заочников Литинститута имени Горького мы и познакомились. Если бы в этот день одна из нас пришла за документами раньше или позже, то вряд ли нас бы отправили в общежитие вместе, и уж наверняка – в одну комнату.
Наташа была родом из Белоруссии и работала актрисой в театре кукол. В Москву она привезла не только стихи, но и одну вещь, которую сложно забыть - потёртый коричневый сундук, в который можно поместить все свои рукописи. Это так интересно, - увидеть, что берут с собой студенты, переезжающие из одного города в другой, из одной страны в другую. Эти вещи становятся символами тех мест, откуда они приехали.
Она разделила комнату на две равные части, повесив посередине холщовую верёвку с привязанными к ней стеклянными бутылочками, страусиными перьями, разноцветными воланчиками и морскими ракушками. У двери выстроилась зашнурованная обувь - лёгкие ботиночки разных цветов. Мне казалось, что вся её одежда - стеклянный реквизит. Холодный, непригодный для Москвы. Но как же ей шло всё, что она носила!
Сразу же после заселения я купила поддержанный, но очень хороший холодильник, - для студенческой жизни он был неприлично огромен. И мало того, что я его купила, так ещё и забила по самую макушку. Наташа отказывалась разделять со мной пищу, и ела сморщенные сушёные фрукты и орехи. Этот факт ставил меня в неловкое положение - я привыкла, что в моей семье мы питались дружно. Мне казалось, что вот, - у неё один тоненький сундук, практически картонный, а у меня - железный, пуленепробиваемый холодильник, двухметровый гигант, наполненный мясом, колбасой, молочными и иными продуктами, которые царственно возвышались над всей этой литературной жизнью, и вместе с ними я начинала чувствовать себя здесь лишней. Ну на самом деле – какая сытость может быть у настоящего поэта? Где вечный поиск, где борьба? Что я напишу, держа в одной руке карандаш, а в другой - белый хлеб со сливочным маслом и толстым ломтем вкуснейшей ветчины?
По ночам я засыпала долго и мучительно, то и дело слушая этот запах - первобытного достатка. Вся комната дышала фаршированным перцем, замороженным мясом, копчёным салом, всеми этими куриными ножками и свиными бёдрами, а ещё тем, чего там в помине не было, но так яро умножалось посреди ночи.
Каждое утро Наташа начинала с просмотра спектакля на ноутбуке. Она заваривала большую кружку зелёного чая, оставляла его настояться и остыть, а сама вставала напротив экрана и - начинала бежать. Бежать на одном месте. Так проходил час, иногда больше. А я смотрела на неё, отвлекаясь от чтения - на жизнь, на тихий топот от её лёгких ног, и восхищалась ею. Что это - воспитание? Внутренний стержень? Всё вместе?
Позже я узнала, что зарплата актрисы в Белоруссии - две тысячи рублей. Что Наташа приспособилась жить на эту сумму там, а в Москве ей не хватало даже на чашку эспрессо, который она так любила. А ещё - что какое-то время она жила во Франции. Этот ореол жизни в Париже привносил ещё более магическое описание во всё, что окружало Наташу. Даже, возможно, на меня. По крайней мере, мне так хотелось думать. Ведь Париж – это символ любви, романтики, поэтичности. Мы всегда цепляемся за символы и верим в их силу. А между тем - можем выдумывать их сами.
Путь Наташи мне представлялся совсем другим. Если у меня - пыльная просёлочная дорога, то её - это лестница с нескончаемыми ступеньками, высокая, как Эйфелева башня, по которым она бежит легко и красиво, так, будто совсем не чувствует усталости.
Через месяц Наташа уехала. И вы знаете, что она оставила в нашей комнате? Насовсем? Свой сундук.
2020