Ремейк

                Полный текст одним файлом.

Глава 1.

Если нестись, подобно чайке, над неспокойными водами Тихого океана, то дух захватывает от мощи свинцовых волн, от скал, вросших в океан, могучих вулканов, курящихся ритуальным дымком. Горный хребет рассекает Камчатку, как костлявый хребет тушку кеты.

По обе стороны хребта —тундра, испещрена прожилками рек. По одной из таких рек тарахтит моторная лодка. В ней сидят два молодых охотника. Один, в ярком оранжевом спасательном жилете поверх застиранного морпеховского камуфляжа, правит на руле, другой заряжает ружья. Он тоже в камуфляже, но армейском. У их ног свернулись две лайки. На нос лодки, прямо на ходу, садится чайка. «Смотри, подруга наша, нас не забывает!» — замечает охотник «на руле». Одна из лаек с рычанием вскакивает и бросается на бак, пытаясь ухватить нахальную гостью. Чайка, нехотя взлетает, делает несколько кругов над лодкой с печальным криком и улетает. Охотник, с ружьями, подзывает собаку и выговаривает ей: «Нельзя хватать чаек, глупый пес — примета плохая!» Собака сворачивается у ног и обиженно поглядывает на хозяина. Второй пес остается безучастным.

Сентябрь в тундре — закат короткого лета. Природа устала от изобилия, и скоро первый снег ляжет на затейливый ковер из разнотравья, черных, белых и красных бусинок шикши, клюквы, брусники, еще бог весть каких ягод, грибов: величественных розовых гигантов белых, которых не в каждое ведро поместишь, моховиков, ярко рыжих местных мухоморов. Двое молодых и энергичных людей в бахилах, от костюма химической защиты КЗМ, вытаскивают лодку «Казанку» под высокий берег реки, разбирают ружья, вещмешки, и начинают выбираться наверх, на бескрайнее поле тундры, простирающейся насколько видит глаз. Заросли криволапого местного можжевельника, стелящегося по земле и создающего непролазные для человека барьеры, затрудняют выход наверх, непосредственно у лодки. Молодые люди идут некоторое время вдоль реки, переговариваясь:

— Ты далеко петлю поставил?
— Да нет, здесь рядом. Я видел, где он рыбу ловит, где в кустах закапывает. На тропе и поставил. Хороший  мишка — шерсть так и лоснится.
— Большой?
— Нет, молодой — кило 300, не больше. Легко возьмем. Чёрт, забыл жилет снять… — Снимает жилет и бросает его на берег, — заберу на обратном пути. Главное — не забыть бы.
— Главное —шкуру не испортить, как прошлый раз, всего изрешетили.
— Лицо попроще, матросик! Да, облажались… Так он метров 70, с пробитым сердцем, пробежал, вспомни! Хорошо свернул в сторону, а то я думал —хана.
— Ну, тот… Тот — гигант был, конечно. Я в него, сначала, две пули всадил, а потом картечью лупанул, с перепугу.
— Я тоже обосрался, будь здоров, потому и палил, как заведенный.
— Не слышно мишку пока…
— Мы в низине, потому и не слышно. Выберемся, услышишь!

Парни продолжают карабкаться наверх друг за другом. Первый, тот что в морпеховской шмотке, уже выбрался полностью. Второй отстал на пару шагов, нагнулся поправить сползшие бахилы. С плеча соскользнуло и упало ружье. Охотник придавил его коленом и затянул шнуровку. Обе собаки крутятся возле него, хватая ремень ружья, мешая хозяину, и покусывая друг друга за загривки. Охотник встает, выпрямляясь во весь рост, и в этот же миг, тишину разрывает крик его товарища, который рванулся от несущегося на него медведя.
Медведь бежит молча, припадая на кровоточащий обрубок передней лапы. Спасающийся охотник вязнет в кряжистом можжевельнике, едва успевая крикнуть ещё раз, и медведь тут же впивается зубами ему в руку, как будто мстит за причиненную боль.
 
Резко, мотнув пару раз головой, медведь отрывает руку напрочь и вцепляется в ногу, которой упавший человек пытается от него инстинктивно защититься. При этом зверь яростно бьет здоровой лапой по лежащей жертве. Лайки рванули наверх. Первую медведь успевает ударить лапой ещё в прыжке, и она с визгом отлетает в сторону. Вывалившийся кишечник зацепился за ветку можжевельника и распластался на метр. Вторая лайка оказывается удачливее: впивается медведю под здоровую переднюю лапу и повисает, дергаясь всем телом, пытаясь причинить хищнику максимальную боль и тем самым, отвлечь на себя его внимание. Медведь, изловчившись, хватает её зубами за лапу. Собака разорвана пополам за считанные мгновения.

От визга собаки у Игоря, так зовут уцелевшего охотника,  проходит секундное оцепенение, он медленно пятится назад, ни спуская взгляда с холки медведя. Больше ему ничего не видно. Его товарищ уже не кричит, слышится только свирепое урчание зверя. Медведь поднимает окровавленную морду. Их глаза встречаются. Взгляд маленьких глазок хищника не предвещает ничего хорошего. «Черт!»  — охотник рванул по косогору к реке, схватив ружье. Едва он успевает взвести курки, как медведь скатывается вниз, почти на него. Охотник стреляет дуплетом. Несмотря на близкое расстояние, пули не останавливают зверя, и он с яростью отвешивает противнику оплеуху здоровой лапой. Охотник отлетает на несколько шагов, но умудряется удержаться на ногах, хотя и теряет равновесие. Сноровисто перезаряжая ружьё, успевает загнать только один патрон. Зверь, в одно мгновение, сокращает дистанцию и достает когтями плечо охотника. Тот оступается, падает в воду на мелководье, и стреляет уже в упор в наваливающуюся громаду. Последнее, что он видит — ярость в маленьких глазках хищника, чувствует вонь из пасти, прежде, чем потерять сознание.
            
Плеск воды в ушах заставляет раненого очнуться. Теплая кровь заливает лицо, рот, нос. Невозможно дышать. Наконец удается открыть слипшийся глаз, но кроме шерсти ничего не видно. Боли нет и других ощущений тоже, кроме чувства ужасной тяжести. Становится ясно, что медведь сдох и придавил его. Несколько попыток выбраться оказываются неудачными, но каждый раз удается отвоевать какое-то пространство. Наконец, высвободилась рука. Постепенно он выбирается полностью. Трудно понять, насколько серьезны раны, т.к. вся одежда просто пропитана кровью. Раненый даже не смотрит, толком, на медведя: доползает до лодки на  четвереньках, отталкивает её от берега. С трудом перевалившись через борт, падает на дно и плывет по течению. Обессиленный человек быстро теряет сознание.

Лодка качается на волне, которую создает другая лодка, причаливающая борт в борт. Пара мужиков цепляет лодку баграми. Один из них перелезает в лодку к раненому, переворачивает его на спину, подкладывает под голову вещмешок.
— Игорёк, не выпадай, концентрируйся, братан, держись! Где Лёха? Жив?
Раненый открывает глаза:
— Он наверху. Там ещё бочка ржавая на берегу, где излучина… порвал Лёху, я видел… и собак тоже.
— А медведь?
— Завалил… в реке лежит.
— Бляха, кровищи-то сколько.

Раненый слышит неразборчивую речь людей, и голоса их звучат гулко и неестественно, искажаясь в причудливые стоны. Он скорее чувствует, чем слышит, как от них отваливает лодка и уходит против течения. Как взревел мотор его лодки, и она мчится, подпрыгивая и дрожа всем телом. Наконец лодка утыкается в берег рядом с другими лодками. Невдалеке стоит мотоцикл с коляской. От него к воде бегут несколько человек.  Раненого вытаскивают на берег и заботливо усаживают в коляску мотоцикла. Игорь пытается открыть глаза, но толком ничего не может рассмотреть — ресницы слиплись от крови.

— Куда везти тебя сначала? — спрашивает мотоциклист.
— К ней… — едва выдавливает из себя раненый, с удивлением понимая, как трудно теперь дается любое движение и даже дыхание.
— Тебе в больницу надо!
— К ней, пожалуйста, я должен первый сказать.
— Черт с тобой, поедем к ней.

Мотоцикл с коляской отчаянно прыгает на кочках. Раненый кривится от  боли в боку и плече. Мотоцикл тормозит у крыльца, с покосившимися ступенями. На крыльце стоит высокая, очень красивая босая девушка,  с распущенными волосами. Она неподвижна и внешне бесстрастна. Руки скрещены на груди под ожерельем из медвежьих когтей и резных бус из кости. Кажется, что она произносит одними губами:
— Где он?
— Прости, я ранен, тяжело говорить, я…
— Я вижу. Где Алексей?
— Он погиб, в общем, понимаешь… — раненый не успевает договорить, девушка разворачивается и уходит в дом. Хлопает входная дверь. Слёзы текут из глаз раненого, оставляя светлые дорожки на грязном лице, — я  же не то хотел сказать, она не поняла... Уже ничего не исправить, ничего…

Глава 2.

В Московском метро всегда многолюдно. Толпы в темной осенней одежде поднимаются и спускаются на эскалаторах, толкаются на станции внизу и наверху, где сквозняк заставляет ежиться суровых тёток-дежурных в нелепых форменных беретах и мешковатой синей форме. Девушка, выделяющаяся из толпы, протискивается к выходу из метро. В коралловом шерстяном пальто и шляпке-клош, она словно колибри в стае ворон. Едва увернувшись от огромной двери, врезавшейся в чьё-то плечо, она поправляет шелковый шарф, быстрым шагом пересекая Комсомольский проспект.

Она идет мимо витрин, разглядывая своё отражение, поправляя то шарф, то шляпку. У входа в продуктовый магазин огромная толпа. Девушка подходит к крайнему, занимает очередь, и идёт дальше. Сворачивает в сторону Фрунзенской набережной, ускорив шаг. Во дворе сталинского дома стоит такси. Из подъезда выходит модно одетый молодой человек. Худощавый, среднего роста, слегка неловкий, но совершенно расслабленный и уверенный в себе. С типично семитским носом, грустными, но лукавыми глазами от которых не ускользает любая мелочь. Завидев девушку он приветливо ей машет и кричит издали: «Позови его, будь добра!»
Девушка сверкнув глазами идет к такси, бормоча себе под нос: «Б**дь, два шага пешком не пройдет». Кажется, она не столько раздражена, сколько восхищена повадками своего знакомого.

Внутри новенькой «Волги» спит водитель. Она стучит ладонью по крыше, водитель просыпается и заводит мотор. Мотор тут же глохнет.
— Проснись и пой, Козлевич! Труба зовёт. Иерихонская…
— Здравствуй, Солнышко! И тебе не скучать, — отвечает водила зевая, заводя мотор снова.
— А где твой сменщик? Обещал меня катать всю ночь, целовать пальчики…
— Я за него, — кричит водила, отъезжая, чтобы остановиться метров через пятьдесят.

Молодой человек, открыв дверь, такси привлекает внимание девушки, вопросительно помахивая ключами на брелоке. Девушка направляясь к подъезду, достает ключи и показывает их в ответ. Молодой человек садится в машину и уезжает. Девушка, проводив такси взглядом, скрывается в парадном. Лифт не работает, и ей приходится подниматься наверх по лестнице, на которой когда-то лежала ковровая дорожка. Сохранились дырочки на косоурах от креплений. Мраморная крошка местами отвалилась и лестница изъедена бетонными проплешинами, как проказой. На площадке 3-го этажа все двери стандартные — железные, и лишь одна «родная» деревянная. Она смотрится вызывающе, значительно выше остальных, что похожи на вход в подсобки, а не квартиры в совминовском доме. Девушка отпирает наружную дверь и внутреннюю, оббитую натуральной кожей на манер дивана Честерфильд.

В огромной комнате с высокими потолками и лепниной, массивной люстрой и множеством икон в пышных окладах по всем свободным стенам, стоит элегантный кабинетный рояль. Рядом, стойка с солидным ламповым “Макинтошем", редчайшим проигрывателем виниловых дисков "Клиараудио" и работающим магнитофоном “Акай" с плавно вращающимися бобинами. Большие деревянные колонки КЕФ-104 не издают ни звука. Шикарная кожаная мебель и дурацкая "стенка": в десятках ячеек перемигиваются лампочками громоздкие видеомагнитофоны «Грюндиг». На экране здоровенного японского телевизора идет документальный фильм про красоты Камчатки, без звука.

В комнате никого. Звукосниматель плавно поднимается над ещё вращающимся винилом, отключается проигрыватель и магнитофон тоже, один за другим начинают отключаться видеомагнитофоны. Из их пасти высовываются видеокассеты VHS. В комнату заходит уже знакомая нам девушка. Достает коробку с новыми кассетами и вставляет записанные в коробку. Вместо новых, рассовывая их в пасти видеомагнитофонов, запуская их заново. Выходит в широкий коридор, где стопками вдоль стен лежат книги. Выбирает книжку. Садится на диван, открывает рядом стоящий бар. Рассматривает бутылки аперитивов: "Мартини", Чинзано", "Боска", коньяк, ром, вино из Массандры. Все бутылки не откупорены, кроме аперитивов. Со вздохом закрывает бар. Кладёт книгу на колени, берет с книжного столика телефон, набирает номер, ждет. Достает из рядом стоящей коробки кассеты, наклеивает липкие белые ленты на торец каждой. Затем начинает их подписывать: Эммануэль-1 (эротика), прижимая плечом трубку телефона к уху:

Алё, мама! Я очередь заняла за Салями, подойдешь? Финская, да... Мама! Я же работаю... Да поняла уже. Нет, не зовет. Мама, прекрати… пожалуйста! У него есть с кем встречаться. Я просто работаю. Мама... Ещё чего не хватало! Ладно, пока! Побегу, а то в очередь не пустят.
Кладет трубку. Лицо выражает облегчение. Берет со столика пульт и включает звук телевизора, достаёт зеркальце, рассматривает себя.

Глава 3.

В слякотный ноябрьский день, из окна совминовского дома на Фрунзенской набережной, выпали на асфальт две коробки с видеокассетами. Дети, игравшие во дворе, подбежали к разбившимся коробкам и стали собирать рассыпавшиеся кассеты. Из открытого окна на третьем этаже показался молодой человек. Оглядевшись, он вылез на подоконник, уцепился за водосточную трубу и стал медленно и неловко спускаться. Одет верхолаз более чем странно: модный кожаный плащ «Marlboro Classics», поверх майки. Спортивное трико и мокасины Loake на босу ногу.

На уровне второго этажа молодой человек посмотрел вниз и кричит детям: «Забирайте все! Забирайте и уматывайте, пока я не передумал!» Детей не нужно долго упрашивать: они расхватали кассеты и тут же скрылись за гаражами во дворе. Водосточная труба угрожающе заскрипела. Человек бросил её и спрыгнул сначала на защитную сетку между первым и вторым этажом, а затем на асфальт. Приземление оказалось неловким, на «четыре кости».

Вскочив на ноги, молодой человек побежал, отряхивая руки и периодически хлюпая по подмерзшим лужам. Миновав двор через арку, он бежит в сторону набережной. Оказавшись на проезжей части, странный молодой человек едва не попадает под такси. Машина резко затормозила, и не успел водила как следует выругаться, как нежданный пассажир уже забрался на переднее сиденье. На длинных волосах, стриженой бороде и даже кончике типично семитского носа, блестят капельки влаги.

— Ты что, ослеп, придурок?! Я в парк! Вылазь, вылазь говорю! — возмущается водила.
— Давай, шеф, гони в Домодедово, —  перебивает его пассажир и бросает пару мятых фиолетовых четвертаков под счетчик, —  не спи, поехали! Приедем —добавлю.
— Ну, как скажешь, — бормочет водила, — другое дело, конечно, долетим как здрасьте, а чё не по сезону оделся? Встречаешь или сам? В Магадан? Сейчас все в Магадан летят, на заработки, — не унимается водила, переключая скрежещущие передачи, — я, вот, служил в Магадане. На плавмастерской. Чуть не спился, веришь? Руки-то золотые, все наливают…
— Стой, вот здесь, тормозни на секунду, —  перебивает словоохотливого водилу пассажир, —  и не вздумай уехать! Пассажир выскакивает перед магазином «Обувь» и вскоре возвращается с маленьким свертком. — Поехали!

— В Домодедово?
— Куда ж ещё? Поехали, поехали, шевели рычагами! — Пассажир достает из пакета носки и надевает на белые от холода ноги, вынимает из кармана пачку «Мальборо», — огоньку дай, шеф.
Водила протягивает спички и уже с уважением спрашивает:
— Даёшь заграничную?
— Бери.
— Благодарствую.
— На здоровье.
Оба закуривают. Пассажир включает радио. Передают рапорт коллектива АЗЛК о досрочном выполнении 12-го пятилетнего плана к празднику Великого Октября…
   
В «Домодедово» у касс толпа. Пробиться сквозь нее не представляется возможным. К обладателю модного плаща подходит барыга кавказской наружности:
— Брат, куда лэтим?
— Куда подальше и побыстрее!
— На Петропавловск чэрэз час пятнадцать? Дальше некуда… Лэтим?
— Это же закрытый город?
— Уже нэт, открыли нэдавно.
— Тогда давай, сколько?
— Сэмьсот.
— Грабишь, сучара, — возмущается покупатель, отсчитывая четвертаки.
— Информация, культур-мультур обслуживания опять же, плюс срочность, плюс эта…, как её… конфэдэнциалнасть, о!
— Красиво тему задвигаешь, надо отметить. Силен, бродяга…
— Где бродяга видишь? Обижаешь, братишка… У меня прописка московский, жена блондинка! Паспорт давай.

Барыга раскрыл протянутый паспорт и читает:
— Инкерман Яков Соломонович, русский, — здесь он хмыкнул, ловко пересчитывая протянутые купюры, которые немедленно исчезают в его кармане, — сэйчас сообразим, шэф…, — двинулся, было, барыга в сторону служебного входа, но Инкерман ловит его за рукав:
— Стой, я отскочу на минуту, позвонить. Здесь встретимся и дай 2 копейки, а то у меня нет.
—  « Пожалуйста» мама не учила говорить?
— Не выё****йся…
— Рубль, — невозмутимо заявляет барыга.
— Вах, красавец! — отмечает Инкерман, меняя рубль на монету, и добавляет, — будущее за простейшими формами жизни…
— Кто тебе простейший, а? — Кричит барыга вслед исчезающему Инкерману.

У таксофонов на бесконечной глухой стене, тоже много людей. Инкерман безошибочно двинулся к провинциального вида девушке с наивными ямочками на щеках и комсомольской жизнеутверждающей улыбкой:
— Девушка, милая, смерть как надо позвонить, срочно! На рейс опаздываю! Вы уж простите меня, — разливает елей Инкерман, с грустными, как у бассет хаунда глазами, настойчиво перехватив трубку из рук закончившего разговор дедка с кудлатыми бровями и сердитым взглядом.

Дедок пытается не дать трубку Инкерману и восстановить социальную справедливость.
— Да, да, пожалуйста, — смущенно соглашается девушка и краснеет.
Инкерман состроил страшную гримасу деду, который собрался было вмешаться в разговор, говорит тихонько, но жестко:
— Вянь, папаша! Стой и не дёргайся, — набирая номер, — лучше отвали нахер, старый пень.
Дедок аж рот открыл от возмущения, но,  взглянув на часы подхватил свои чемоданы и заспешил, оглядываясь:
— Сволота, сопляк! Подонки жидовские, повылезали из всех щелей! —  напутствует Инкермана дедушка с безопасного расстояния.
— Старый вертухай… — бормочет Инкерман себе под нос.

Люди в очереди озираются с любопытством. Инкерман торопливо набирает номер. Ответа долго нет. Воленс-ноленс, ему приходится поглядывать на девушку и загадочно ей улыбаться, мимически демонстрируя удивление, нетерпение и смирение. Наконец из трубки доносится ленивый женский голос с характерной южной интонацией:

— Алле-ё,
— Ты что, спишь? Посмотри времени сколько!
— А сколько?
— Обед подают уже!  Гарик дома?
— Да, бреется. А где обедаем?
— Постимся! Зови быстро, бегом! Давай, шевелись, жопу в горсть!
Гарик зевая:
— Не поверишь — кофе не попил ещё. Здорово, брат, как дела?
— Лучше всех, но никто не завидует. Мало времени, брат. Меня посетил с утра майор Рушайлин, помнишь такого?
—  Помню, конечно, в баню к нам заходил.  Эстетствующий  мусорок такой…
— Да, б***ь, поклонник муз, и еще человек десять. Выгребли у меня всё, ну ты понимаешь.  Просьба будет: забери у Гундоса все мои нулевки с переводами, а у Роберта чистых 100 коробок, что я не забрал и только «Басф». Смотри, другие не бери! Еще Пилот мне должен два «Грюнда» завтра притаранить. Все забери, отдай лавэ, зашхерь — разбашляемся потом. И предупреди там всех, особенно Милку и Клима — пусть не температурят, не ищут — сам позвоню. Они завтра из Горького приезжают, ты в курсе?

— Да, брат, а тебя отпустили?
— Ну конечно — сам отпустился: налил эстету грёбаному «Наполеон», дал сигару, поиграл ноктюрны Шопена, по его личной просьбе: «Отведи душу», —  говорит, —  «а то года четыре за пилу будешь держаться двумя руками».
— А ты?
—  Слабал душевно, как в последний раз — гад аж прослезился. Попросился я переодеться в спальню. Там выбросил в окно 2 коробки с поревом  и сам спустился по трубе. Всё! Встал теперь на лыжи.
— А куда порнуху дел? Ну, когда выбросил…
— Крикнул детям во дворе, чтобы разбирали на халяву.
— А дети что?
— Растащили всё и разбежались, не тормози! Обнимаю, брат, пока. Спешу, не до тёрок.
— Ну, ты даешь! А ты не зря ли соскочил, может перетёрли бы с мусорами, занесли-отметились, порешали, как обычно, а? Ты что, брат, на измене?
— Не развели бы. Поймёшь потом почему. Пока, чао.
 
Инкерман вешает трубку и очаровательно улыбается девушке, выражая бесконечную благодарность. Девушка краснеет снова.
— Признателен безмерно.
— Ну что вы…
Инкерман раскланялся и решительно двинулся сквозь толпу.
«Жаль, нет времени на комсомолку», — поймал себя на мысли, что смотрит на свои модные часы не для того, чтобы узнать время, а чтобы не обернуться.

Глава 4.

В салон Ил-62 Инкерман заходит одним из первых и нервно осматривает неторопливо входящих пассажиров. Очень хочется ему поскорее взлететь. Тут салон осветила знакомая улыбка доверчивой комсомолки. Инкерман подскочил с места и машет рукой, чтобы привлечь её внимание. На лице девушки мелькнуло сомнение, но она села где-то впереди и он теряет её из виду. Салон постепенно заполняется. Инкерман пропускает к окну толстую тетку.

Самолет взревел двигателями, стюардесса привычно озвучивает заученный текст. Другая раздает леденцы, лежащие горкой на подносе. Инкерман берет жменю штук десять: «Сосу от скуки», — поясняет он в ответ на осуждающий взгляд стюардессы, — « и вам рекомендую — поднимает настроение…» Стюардесса смутилась и предпочитает ретироваться. Толстуха придвинулась к Инкерману жарким бедром, оценивающе осматривая. Двери закрылись, тягач потащил самолет на ВПП и Инкерман явно повеселел. Толстуха, тем временем, заняла все жизненное пространство, неумолимо выдавливая Инкермана со своего подлокотника. Глаза её закрыты, грудь томно вздымается, то ли от страсти, то ли от страха. Прикалываться над ней Инкерман не решился, пристать не к кому: через проход сидят офицеры подводники с постными, меланхолическими лицами. Скукота, а ведь девять часов лететь…

Самолет взмыл ввысь и Инкерман заснул быстро и глубоко, что характерно для праведников, но не должно вводить читателя в заблуждение. Проснуться его заставил запах бортового питания и лёгкое прикосновение бортпроводницы. Не открывая глаз, Инкерману удалось перехватить её прохладные пальчики и чуть сжать. Пальчики осторожно, но безоговорочно высвободились. Он открыл глаза и обменялся со, знакомой уже, стюардессой улыбками. Вокруг все сосредоточенно уничтожают бортпаек. Поднос Инкермана стоит на заботливо разложенном кем-то столике. «Да, это не «Славянский базар», — отмечает  Инкерман про себя, ковыряясь в капустном салате. Красная икра засохла и прилипла к пластиковой тарелочке. Растворимый кофе бодрит, но оставляет настолько отвратительное послевкусие, что изнеженный деликатесами желудок Инкермана запротестовал изжогой совершенно нестерпимой.

Надеясь разжиться у стюардесс «Боржоми», он двинулся в сторону кабины пилотов. В восьмом ряду, «у окна», обнаруживается старая знакомая —  улыбчивая комсомолка. Место у прохода пустует. Инкерман, немедленно, опустился в него.

— Извините за всё. Еще билет выкупить у барыги нужно было. Мы так и не успели познакомиться: Яша, Инкерман.
— Балаклава, — смеется в ответ девушка, пожимая руку.
— Клава, кто? — спрашивает Инкерман несколько растеряно.
— А Инкерман —  ваша фамилия? — не верит девушка.
— Да, хотите паспорт покажу?
— Нет, нет, я вам верю, извините. Я из Севастополя и там есть такое место знаменитое, историческое — Инкерман, вот я и подумала…
— Балаклава — тоже историческое место в Севастополе, не так ли?
— Да, конечно, почитайте «Севастопольские рассказы» Толстого.
— Почитаю, обязательно, — саркастически соглашается Инкерман, — и как же вас зовут?
— Татьяна, правда, не смейтесь…
— Почитать Пушкина? — в тон ей смеётся Инкерман, — а что на Камчатке собираетесь делать, прекрасная Татьяна?
— Я там живу, в Рыбачьем — это база подводных лодок. Почти в Петропавловске. Вы её увидите сверху. Раньше жила в Балаклаве — это тоже база подлодок, только дизельных и дизель-электрических.
— Вы удивительно тонко разбираетесь в подлодках, Татьяна…

— У меня муж подводник и отец тоже. А вы зачем летите в Петропавловск?
— Знаете, если бы у вас, внезапно, не обнаружилось мужа, то я бы ответил, что лечу навстречу судьбе. Но, учитывая возникшие обстоятельства — скорее судьба летит навстречу мне. Если серьезно, я — писатель, лечу за впечатлениями о дикой природе.
— Здорово, знаете, вам нужно обязательно попасть в Кроноцкий заповедник, на вулканы, особенно Узон красивый, с зеленым озером в кратере. В Петропавловске тоже много интересного: Паратунка — место с горячими источниками так называется, вулканическими. Мы все туда ездим отдыхать. Сидишь в горячей воде, а водка в сугробе торчит рядом.
— Вы пьёте водку?
— А вы не пьёте?

— Действительно, что это я? Конечно пью, как все советские люди. Чем вы занимаетесь?
— Я работаю в комсомоле — в районной организации. Очень интересно. Много приходится ездить. Этим летом ездили работать на рыбозавод, по приглашению Приморского райкома, в деревню Усть - Агваям. Вам там нужно обязательно побывать: совсем ни на что не похожие места, тундра. И люди особые, коряков коренных мало, а русские со всей страны. Парень, у которого мы жили, так он из Москвы — Кельшин Игорь, замечательный человек. Всё в Москве бросил и живет в тундре. Их в деревне всего 300 душ. Вокруг медведей больше, чем людей. Представляете?
— Как же муж такую красавицу к корякам отпускает?
— Он ко мне приезжал, когда был в отпуске, а потом мы домой вместе  поехали, вот только возвращаюсь. Он все равно в автономке был…

Вернулась соседка Татьяны и прервала беседу. Пришлось Инкерману возвращаться на место. Татьяна привстала и приветливо махнула рукой.
— Девушка! — окликнул Инкерман стюардессу, — мне бы «Боржоми»…
— Только «Малкинская». Попробуйте, она лучше.
— Давайте, хоть «Малкинскую»…

Самолет летит на восток, обгоняя ночь. Внизу расстилается бесконечная и безжизненная страна. На протяжении многих часов полета, Инкерман высматривал комсомолку, но возможности поговорить с Татьяной у него больше не было. На посадке, внизу, отчетливо видны пирсы с десятками черных подводных лодок, похожих на спины мертвых рыбин. Вулканы Авачинский и Корякский, возвышаются белыми громадами над городом, вытянувшимся ниточкой по сопкам. На ниточке, как узелки — порт и несколько жилых районов в центре и по краям. Над Корякской сопкой курится дымок. Сердце Инкермана учащенно бьется при мысли, о возможной встрече с местными ментами. «Не успеют, не тот тип преступления. Чтобы подать во всесоюзный им день потребуется или два», — успокаивает себя Инкерман,  рассматривая серые военные истребители возле ангаров вдоль взлетной полосы. Самолет останавливается. У трапа несколько человек в военной и милицейской форме. На полосе несколько военных и милицейских УАЗиков.  Сердце Инкермана бешено колотится, в голове шум: «не сейчас, только не сейчас...» Опустив глаза, он спускается по трапу. Менты не обращают на него никакого внимания. Видать, встречают кого-то другого. Пронесло.

Глава 5.

Аэровокзал «Елизово» представляет собой строение, столь серое и убогое, что страх сменяется щемящим чувством тоски и тревожного ожидания, близкого к безысходности. В бегах нет сил радоваться маленьким победам. Общая стратегия выживания подталкивает любого к настороженности на грани тревожно-мнительного расстройства. Расслабляться себе дороже. Все чувства обострены так, что чувствуешь себя без кожи. Кажется, что читаешь чужие мысли и обретаешь способность видеть людей насквозь. Важно не садиться на измену, а использовать этот природный апгрейд по назначению.

В толпе, Инкерман замечает Татьяну, радостно обнимающую невысокого красавца в морской куртке «канадке». Вулканы уже не производят такого впечатления, как сверху. Везде грязь и запустение. У кассы аэропорта с табличкой «Местные авиалинии» никого нет, а у соседней перекрикивается и суетится толпа. Все рвутся на материк и готовы друг друга порвать на тряпки. В зале отчетливо пахнет копченой рыбой. У Инкермана в голове возникает шальная мысль:

— Девушка, мне один до Усть - Агваяма, Приморский район.
Девушка смотрит на него из окошка с удивлением:
— Туда только вертолет летает из Приморского.
— А до Приморского?
— Через два часа Як-40, через Усть - Камчатск, летите?
— Лечу.
Пытаясь убить время, Инкерман разглядывает огромную рельефную карту Камчатки на стене. Названия незнакомые и странные. Усть - Агваям на карте не обозначен.

Аэропорт «Приморский» ужасен. По-сути,  это деревянный барак, кое-как приспособленный под аэровокзал. На грубых скамейках сидят туземцы с монголоидными лицами, в длиннополых шкурах и рассматривают Инкермана, обмениваясь репликами на неизвестном грубом языке с вкраплением знакомых, исключительно матерных, слов. Всё закрыто, расписание не вывешено. Инкермана мутит от длительного перелета, дрянной пищи и девятичасовой разницы во времени. Из памяти самопроизвольно возникают картины перелета: береговая полоса, серое море, огромные вулканы вдалеке сменяют друг друга, как часовые. Посадка: плоское побережье под огромным вулканом с десятком пятиэтажек и деревянных хибар —  Усть-Камчатск. Неторопливые движения заправщиков, собаки, бегающие по полю. Потом снова взлет,  страшная болтанка, запах рвоты и удручающее белое безмолвие тундры внизу, под крылом. Голос бортпроводницы: «температура в аэропорту «Приморский» минус пятнадцать градусов».

Инкермана мутит и он вышел на улицу. Сигарета пляшет в руке. Ему так плохо, что приходится держаться за стенку. Наконец, его стошнило. Вязкая слюна пытается застыть на бороде. Инкерман утирается краем собственной майки и затягивается. Подходит парень: «Дай закурить». Инкерман отрицательно качает головой. «Оставишь?» — Инкерман молча протягивает остаток сигареты и возвращается внутрь.

Хлопает входная дверь и внутрь «аэровокзала» врывается волна ледяного воздуха вместе с заиндевевшим летчиком в синей меховой куртке.
— Извините, а когда летит вертолет в Усть-Агваям? — Инкерман ловит летчика за рукав.
— Через шесть дней. МИ-8 раз в неделю летает, вчера был борт. Билет 8 рублей, но вам, наверняка, не достанется.  Их за месяц раскупают.  Другого транспорта в районе нет. Советую выспаться в гостинице за аэропортом и попытаться завтра попасть на грузовой борт в 7 утра.  Может и договоритесь с ребятами.
—  Спасибо, брат.
— Удачи…

Инкерман выходит из здания. Резкий, неприятный ветер рвёт полы плаща. Уже совершенно темно. В воздухе летает колючий снег, и не видно совершенно ничего. Поселок Приморский прячется во тьме и ничем себя не обозначает, как будто идет война, и ожидается неприятельский авиа налет. Инкерман семенит по снегу в своих дурацких модных мокасинах и норовит упасть через шаг. Кожаные подошвы замерзли и стали твердыми, как пластик. Показались неясные отблески света, а затем ряд освещенных окон и обледеневшее крыльцо. «Это гостиница», — убеждает себя Инкерман, стуча зубами. Очень хочется в тепло, но дверь оказывается заперта. Напрасно руки пытаются нашарить звонок. Приходится колотить в дверь ногой.

Послышалось шарканье. Дверь открылась. На пороге возникла толстая тетка с монголоидными чертами лица, обмотанная пуховым платком крест-накрест. Поверх красуется вышитая бисером безрукавка из шкуры оленя, мехом внутрь. На ногах переливаются игривым многоцветием полосатые вязаные носки, соединенные с войлочной подошвой. Несколько секунд тетка разглядывает Инкермана и, наконец спрашивает неприятным голосом:
— Чё надо?
— Переночевать…
— Заходи, — тётка шаркает к столу, открывает потрепанную тетрадь и, не глядя на Инкермана, бормочет, водя пальцем по корявым строчкам, — определю тебя во второй, там поспокойнее будет.

То, что здесь бывает неспокойно, подтверждают пьяные крики из дальнего конца коридора, растворяющегося во тьме, как в бесконечности. Стены облезлого темно-зеленого цвета делают помещение похожим на казарму или тюрьму. Лампа моргает, и отблески придают помещению еще более зловещий вид.
— Можно здесь купить что-нибудь из одежды и средств гигиены?
— Скажешь тоже: «Гигиена продажная девка империализма». Слыхал такое?
— Хотелось бы познакомиться хоть с одной продажной девкой поближе…
— Смешной! Здесь нет магазина, а автобус ушел засветло. Больше не будет. Давай паспорт, оформлять буду.
— Давай, мать,  без оформления, все равно завтра уезжаю.
— А если ты сопрешь чего, или сломаешь, где искать тебя прикажешь?

Инкерман бросает четвертак на тетрадь:
— Ты же видишь, я человек приличный, сдачи не надо.
— Вижу, какой ты приличный. Приличные люди в мороз без шапки, в тапочках по снегу не бегают. На вот тебе бумаги туалетной, мыло, порошок зубной и смотри, а то стащат. Мне потом отдашь. Вот тебе бельё, полотенце.
— Номер с душем?
— Скажешь тоже! Мыться в бане у летчиков, но сейчас уже поздно, в номере раковина, а туалет на улице. Так-то,  милок. Иди за мной.

Они пошли по темному коридору. Остановились у крайней двери, за которой слышится пьяная беседа
— Открывай, архаровцы, — забарабанила тётка в дверь. Разговоры смолкли, но открывать никто не торопится, — оглохли, что ли? Перепились, чучмеки?
Дверь открывает пьяный монголоид со счастливым и наивным лицом.
— Кузьминишна, — полез он, было, к тётке обниматься, но та его отстраняет привычным движением руки, как предмет неодушевленный.

Внутри в нос ударила удушливая волна вони. На столе, на газете, лежит огромная полу объеденная рыбина нездорового бурого цвета и куски серого хлеба. Стоит несколько грязнейших стаканов и початая бутылка самогона.
— Выпейте с нами, — дружно предлагают постояльцы, раскачивая в воздухе стаканами с самогоном, что придает действию вид ритуального танца. Встать для них явно небезопасно.
— Мальчики, не орать, постояльца не обижать. Он человек приличный, устал с дороги, издалеча  ехал, — командует Кузьминична. Пьяная компания дружно кивает в ответ, — ты их не бойся, они быстро налакаются и спать попадают. А воняет — рыба. Они любят с душком, как медведи, специально закапывают. Ты лучше не пробуй, — наставляет Инкермана Кузьминична.
— Можно меня разбудить в шесть, но очень точно? — спрашивает Инкерман.
— Конечно, не беспокойся.

Кузьминична удаляется. Инкерман отказался от предложения выпить. Компания и не настаивает. Слово «приличный» оказывает на них магическое действие — все переходят на шепот. Инкерман умылся и стелет постель. Белье серое, рваное. Кровать, с панцирной сеткой, проваливается и провисает до самого пола. Каждое движение сопровождается скрежетом и стонами пружин. Вонь кажется нестерпимой. Очень хочется в туалет, но не хватает смелости. Гедонист и любитель комфорта Инкерман представляет, как дерьмо застывает от мороза прямо в заднице и становится похожим на кол. Вонь скоро перестает беспокоить — человек быстро адаптируется к вседавлеющей реальности, даже в тюрьме чувствует себя, как дома, через неделю-другую. Через несколько минут в комнате уже спят все.
               
Глава 6.

Инкерман подскакивает от нового ощущения: дом дрожит и вибрирует от достаточно близкой работы винтов вертолета. Спросонья трудно не только рассчитать разницу во времени, но и просто разглядеть стрелки. «Неужели проспал?» —  думает Инкерман, лихорадочно одеваясь. Он выскакивает в коридор. Дежурной за столом нет. Входная дверь заперта изнутри на швабру. Инкерман вырывается на морозный воздух, становится несколько легче, и он бежит вокруг здания на шум винтов. У вертолета никого не оказалось. Гул вращающихся лопастей и свист турбин кажется оглушительным. Потоки воздуха вздымают вокруг вертолета тучи колючей снежной пыли, от которой нет никакого спасения. Полы плаща трепещут, как разорванный флаг. Волосы развеваются на ветру. Из носа бегут противные жидкие сопли и застывают на усах.

Вдалеке показался грузовик, неспешно пыхтящий в сторону вертолета. Как ни странно, но вертолет оказывается  обитаемым: из него выпрыгивают два летчика. Подъехала машина. Не обращая внимания на остывающего Инкермана, летчики здороваются с водителем, после чего двое лезут в кабину грузовика перебирать бумажки, а один из летчиков остается, перетаптываясь с ноги на ногу в щегольских летных унтах. Инкерман бросается к нему и орет в ухо, пытаясь перекричать свист лопастей и рёв двигателя:

— Брат, куда борт?
— Медвежка, Агваям, Усть - Агваям, лук и яблоки везем.
— Меня возьмите, до Усть - Агваяма, пожалуйста!
— Не могу, места для пассажиров нет.
— Да я заплачу, —  Инкерман пытается сунуть четвертаки летчику, —  и на яблоках как-нибудь пристроюсь!
— Нет, нет, не могу! —  лётчик машет руками и отворачивается.

Из кабины грузовика вылезает второй лётчик и после краткой беседы с коллегой подходит к Инкерману:
— Хочешь лететь?
— Да, очень надо!
— Если очень, тогда грузи! —  лётчик указал на грузовик и зашагал с товарищем к вертолету.

Водитель открывает борт грузовика, снимает брезент, пустые мешки и начинает подавать ящики Инкерману, бросая на него короткие недружелюбные взгляды. Пальцы Инкермана задеревенели, ноги ноют от холода. От непривычной физической работы он быстро взмок и выбился из сил, но упорно продолжает таскать ящики в вертолет, где их принимает один из летчиков и складывает друг на друга. Пот заливает глаза и застывает на ресницах, усах и бороде. Шквальные вихри от работающих лопастей норовят опрокинуть его вместе с очередным ящиком. Заледеневшие подошвы мокасин стали еще тверже и ужасно скользкими. Наконец Инкерман ставит последний и на четвереньках ползет в щель между бортом и стопкой ящиков. Дверь закрылась, появилось ощущение, что стало теплее. Пальцы и ступни ног пронзила боль и нестерпимое покалывание. Лед на лице тает и Инкерман, безуспешно, вытирает его рукавом плаща.

Вертолет ревёт и трясется, как бешеный. Кажется, он летит рывками и вот-вот развалится, прямо в воздухе. На Инкермана нахлынула эйфория, он почти перестал ощущать боль и с удивлением рассматривает свои красные, распухшие руки в царапинах, занозах, с заусенцами и черными каемками под ногтями. «Весь маникюр к чёрту!» —  с какой-то необъяснимой радостью, почти кричит Инкерман. Он повторяет слово «маникюр» и «педикюр», с акцентом на «педи», несколько раз. Они кажутся теперь очень смешными, эти бесполезные слова.

Через двадцать минут вертолет приземлился в Медвежке. Люди в кудлатых собачьих шапках грузят ящики на тракторный прицеп. То же действие, с равным интервалом, происходит и в Агваяме. Инкерман почти отошел от холода. В опустевшем на две трети салоне стало возможным перемещаться и взять яблоко. Подмороженная мякоть краснобокого яблока кажется необычайно сочной и сладкой.

Вертолет третий раз идёт на посадку. Внизу, в снежных вихрях, стоит человек в неизменной собачьей шапке, у трактора с прицепом. Вокруг вьется десяток собак, дружно облаивающих вертолет. Пилот открывает внутреннюю дверь и пригнувшись, переходит в салон. Инкерман протягивает ему «четвертак». Летчик отрицательно машет рукой и, приблизившись к уху Инкермана кричит:
— Не надо, деньги здесь мало что стоят, ты уже, наверно, сам убедился!
— Спасибо,
— Не за что! Ты на проезд заработал, надеюсь до свидания —  мы почти неминуемо встретимся ещё!

Не успел Инкерман выпрыгнуть на плотный, скрипучий снег, как вокруг него закружились веселые голубоглазые лайки с хвостами, закрученными баранкой. Инкерману не до веселья —  зверюги скалятся, задирая верхнюю губу чуть ли не на нос, обнажая нешуточные клыки, прыгают на развевающиеся фалды его плаща, подбираясь всё ближе, со всех сторон. Мужик в мохнатой шапке отгоняет собак пинками, хватает Инкермана за локоть и кричит в ухо: «Залазь в кабину, одежду порвут!» Долго упрашивать Инкермана не пришлось. Пока мужик загружает прицеп, Инкерман отогревает руки дыханием. Наконец мужик влезает в кабину:

— К кому приехал?
— К Игорю Кельшину.
— В гости, значит, подвезу, тут недалече, крайний дом на селе. Держись!

Предупреждение было не лишним —  трактор взревел и рванул с места, как будто собрался взлететь. Трактор бежит бодро и тряско, в окружении неунывающих лаек, переключившихся на облаивание колес. Вскоре собаки отстали. Крайний дом оказался занесен снегом почти по крышу. Из торчащей трубы жизнеутверждающе струится дымок.
— Зима в этом году очень ранняя. Вот дом-то. Бывай! —  кричит тракторист.
Инкерман, спрыгивает у дома.
— Спасибо, счастливо!

Инкерман прощается с трактористом и движется через прорытый в снегу тоннель, вниз, к входной двери. Дверь открывается сама, до того, как в неё успел постучать Инкерман. На пороге стоит улыбчивый молодой блондин в свитере грубой вязки и молча смотрит на нежданного гостя.

— Игорь?
— Он самый, —  бодро отзывается хозяин дома.
— Меня зовут Яша, я от Татьяны из Рыбачьего, Петропаловск-53. Помните, они с мужем у вас летом жили? С её слов мы с вами земляки…
— Танюшу помню, как не помнить, заходи, земляк, гостем будешь.
— Спасибо.
Инкерман сделал шаг внутрь, закрыл дверь и начал новую жизнь.

Глава 7.

Дом Игоря представлял собой два сруба «шесть на шесть», объединенных небольшим прирубом в центре, в котором располагались сени и кухня с большой русской печью. В левом срубе жилое помещение, а в правом — хозяйственное: там хранится соленая рыба и грибы в бочках. Копченые балыки и вяленое мясо болтаются на веревках. На стенах «распяты» шкуры медведей, лис-огнёвок и горностаев. На самодельной полке стоит ряд трехлитровых и литровых банок с икрой и рыжей, прозрачной  «рябиновкой». Во всем чувствуется основательность и рациональная сила хозяина.

Уловив немой вопрос во взгляде Инкермана, Игорь поясняет: «К прирубу сзади пристроены баня и туалет, но чтобы попасть туда, нужно обойти весь дом. Я с утра еще путь расчистил, вчера пурга была. Так что если припрет по-большому, быстро лопатой приходится работать. Вот так и живём: захочешь помыться — семь потов сойдет, в туалете с книжечкой не засидишься. Инкерман разделся. Хозяин показал на короткие валенки в углу и протягивает выцветшую синюю «олимпийку»:
— Надень, согреешься пока. Я баню затоплю. Помоешься… Голодный?
— Тебя подожду, если не против.
— Я-то не против, но сыт уже. Поешь, а вечером сядем, как положено.
— Спасибо.

Игорь жестом пригласил Инкермана пройти в комнату, а сам скрылся в хозяйственной части. В комнате из мебели: старый диван и большой дощатый стол в окружении табуреток. В углу стоят два зелёных оружейных ящика, поставленных друг на друга. На самодельных полках толпятся многочисленные фигурки из кости и целые моржовые бивни. В углу икона в серебряном окладе.  Стены сплошь драпированы шкурами. Лишь в одном месте, на фанерном щите висит несколько фотографий: мальчик с родителями где-то на даче и у Большого театра. В зоопарке, с игрушечным вертолетом. Детство закончилось: пошли подводные лодки, знакомые уже вулканы, Игорь в матросской робе с огромной рыбиной в руках, групповые фотографии улыбающихся ребят в морской форме, различные маленькие фотографии на документы, с незнакомыми лицами, среди которых Инкерман узнает только весёлую комсомолку Татьяну.

Инкерман вздрагивает от неожиданного прикосновения к ноге. Между валенок трётся зигзагом маленькая черная кошечка, задевая хвостом его икры. Инкерман садится на диван. Кошечка немедленно пристраивается у него на коленях. Впервые за последние дни Инкерману стало хорошо и… он мгновенно засыпает.

Инкерман проснулся от тишины, настолько непривычной, что от неё снова возникло острое тревожно-мнительное расстройство. Сердце колотится в груди. В голове прокручиваются какие-то лихорадочные обрывки недосмотренных страшных снов. Внезапно в памяти всплывают реальные события последнего дня, и он открывает глаза. В комнате ничего не изменилось, только на столе, в тарелке, лежат кусочки хлеба, рыбы и мяса. Рыба оказалась потрясающе вкусной, плотной, с золотой, легко отделяющейся шкурой. От продуктов тонко пахнет дымком. Невозможно понять, который час — ставни с внешней стороны закрыты и плотно завалены снегом. На кухне послышалась деликатная возня. Инкерман подумал, что это кошка, взял с тарелки кусок рыбы и вышел в прируб. Вдоль печки мелькнули две тени и исчезли за вязанкой дров.

Снаружи послышался скрип снега. Вернулся Игорь. Он шумно вваливается в сени, топая валенками. Мимо прошмыгнула знакомая кошечка, отряхнулась от снега и трется о ноги Инкермана. За Игорем топчутся, от нетерпения, две небольшие лайки и пытаются просунуться между ног Игоря и дверной коробкой.
— Смотри, сейчас цирк будет, — Игорь пропустил лаек, и они мгновенно хватают кошку. Одна лайка тянет её за голову, а другая за задницу. Кошечка шипит и машет передними лапами, распуская когти. Игорь придерживает одну лайку за ошейник, и она выпускает кошку. Та, не будь дура — тут же вцепляется другой лайке в морду когтями. Собака рявкает и кошка, наконец,  вырывается окончательно, мгновенно исчезнув в комнате. Игорь ловко ловит за ошейник вторую собаку и вышвыривает лаек на улицу.

— Когда-нибудь так задавят божью тварь, не боишься?
— Она живучая, привыкла, — смеется Игорь.
— Спасибо за еду, очень вкусно.
— На здоровье, в Москве, такого, не поешь, это точно. Местная экзотика.
— Кошка, у тебя крыс гоняет?
— Это её крысы, скорее, гоняли бы, — Игорь подхватил блуждающую кругами кошку под брюхо и поставил на выступ печи. Она замерла и выгнула спину, — видишь, чувствует, что на меченой территории — это горностаи здесь хозяйничают. Их ты, вероятно, и принял за крыс, а они как раз крыс давят, будь здоров!
— У тебя, прямо, зоосад на дому.
— Да, не соскучишься. На, тебе белье, мыло, пасту. Иди мыться, а я подойду.
               
Инкерман выбрался наверх, прошел десяток шагов и снова спустился по расчищенной тропинке к дому, обошел его и заскочил в предбанник. Пахнет вениками и относительно чисто. Инкерман разделся и зашел через моечную в парилку. Посидев немного, он вернулся в моечную, где на лавке стоят три шайки с водой разной температуры. Инкерман с остервенением намылился и трёт себя жесткой мочалкой. Стало невыразимо легче, что отражается на его лице. Заходит Игорь в армейских трусах, майке и валенках на босу ногу, с полотенцами через плечо. Он, как кажется Инкерману, с некоторым разочарованием или жалостью разглядывает тощее и неатлетическое волосатое тело своего гостя. Игорь раздевается. Он атлетически сложен, с белой кожей, без единого волоска, как женщина. На его левом плече и боку выделяется несколько страшных, огромных шрамов. Заметив взгляд гостя, Игорь поясняет: «Медвежонок отметил, расскажу как-нибудь, а сейчас — в парилку. У нас положено хозяевам гостя парить».

В парилке хозяин, как следует, отхлестал гостя вениками из колючего можжевельника, не реагируя на его жалобы и завывания. Голову гостя, лежащего лицом вниз на ветках, со всех сторон тоже обложил пахучими, смолистыми ветками. «А теперь на улицу!» — Игорь открывает дверь предбанника, который тут же окутало паром —  «айда, не бойся!»
Инкерман выходит на замерзшие ступеньки, осторожно перебирая ногами, как гусь:
— Холодно, уау!
Игорь уже прыгнул в глубокий снег и катается там с жизнеутверждающими воплями:
— Давай, не ссы!
 Инкерман тоже сиганул в сугроб и присоединяется к воплям вторым голосом.

Вечером, после бани, испытывая истому во всем теле, гость и хозяин сели выпивать. Игорь принес холодную литровую баночку с «рябиновкой» — замечательным местным самогоном из ягоды. На столе: великолепные белые грибы, потрясающая огромная, жирная солёная олюторская селедка, малосольная нерка, копченые кижуч и чавыча, вяленая медвежатина и оленина. На первое — алая икра нерки, из глубоких тарелок, ложками.

— Зачем приехал у нас тут спрашивать не принято, да и на сколько тоже: живи, сколько хочешь, а остаться надумаешь, так мы, с мужиками, тебе поможем дом поставить. Материалы здесь дорогие — всё привозное, но по речке летом притащить бревна можно. Просто так сюда не попадают — это судьба, так земеля? — Игорь, дружески улыбаясь, протягивает стакан и чокается с гостем.
— Спасибо за твое гостеприимство, не знаю даже как отблагодарить. Здесь кое-что из одежды можно купить?
— Зимой трудно, но я тебе дам унты, штаны ватные, шапку. На первое время. — не беспокойся.
Игорь встал, порылся в одном из оружейных ящиков, который заменял ему, по-видимому шкаф, достал одежду и бросает, что-то Инкерману, а что-то прячет обратно.
— На, вот, тебе подарок — свитер, сам связал в прошлом году, носки из собачьей шерсти и кухлянку.

Кухлянкой оказалась оленья, меховая безрукавка.
— Спасибо, даже не знаю что сказать… — смущенный Инкерман откладывает подарки в сторону.
— Ничего и не надо говорить, расскажи, лучше, откуда Танюху знаешь?
— В Москве познакомились, случайно.  В самолете вместе летели.
— И она про меня, тебе рассказывала?
— Да, очень хорошо о тебе отзывалась, и места эти ей в душу запали. А власть тут, какая-то, есть, или живете, как у Христа за пазухой?
— Идеологии тут, слава Богу, нет, а власть в Приморском сидит — там и милиция и райком, даже гаишник есть. Правда машин: пара грузовых, санитарка, автобус, да несколько тракторов, но он их проверяет все время, останавливает. Смешно.

— Скажи, хоть и не принято, как тебя-то из Москвы сюда затянуло?
— Да я не из Москвы, из Люберец. Мамка на фабрике работала. Батя любил, знаешь, того, — Игорь многозначительно щелкнул себя по горлу, —  в городе только пошли эти качалки, еще самые первые, карате и все такое, а я танцы любил латиноамериканские. Пацаны ловили, и в подвал. Говорили:  «ещё увидим, что ты там ногами сучишь, как педик — вырвем тебе их из жопы совсем». Ну и в таком духе. В общем, было не очень. Да и веселый я от природы, улыбаюсь, а мне всё время: «Чё ты лыбишься, как мудак, сделай ебло построже, чтоб тебя боялись». Приходилось тренировать перед зеркалом «морду  лица», как у «нормальных пацанов», — Игорь скорчил соответствующую рожу, — учился так себе. Попал на флот, после учебки оказался на второй флотилии, в Рыбачьем.

— Так ты подводник?
— Нет, баталером служил в продовольственной службе, потом меня стали отправлять с бригадой рыбу заготавливать, икру. Там всему и научился: и свиней резать и шкуры снимать, сети вязать, охотиться. По 5 месяцев в году в лесу проводил. Так и понял, что это мое. А ты откуда Рыбачий знаешь?
— Да я не знаю, пролетал, сверху видел.
— У меня там, на службе,  друг появился закадычный, знаешь, из друзей, что ближе родственников. Он из Приморского был, местный, с матерью жил — отец давно помер. А тут перед самым дембелем его мать погибла — утонула осенью, под лед провалилась. Я с ним поехал на похороны, а потом решил домой не возвращаться, жили в Приморском вместе, после дембеля в его доме. Пока он не женился, как бы.

— А где он сейчас?
— Он? Погиб в прошлом году. Медведь нас порвал на охоте. С тех пор остались шрамы и шкура того медведя, — Игорь указал на стену, где висела шкура трехлапого медведя с плоской, усохшей головой и дырками на месте глаз, — глянь, — Игорь подошел к стене, и поочередно просовывает  пальцы в дырки от пуль в медвежьей шкуре, — не смог я больше там оставаться. Домой тоже не захотел. Как очухался, устроился здесь на рыбозавод. Как раз путина была, а потом остался насовсем.
— Завод не весь год работает?
— Да, только когда рыба идет: весной кижуч весенний, потом горбуша прёт, затем кета, в конце лета чавыча и нерка и осенью кижуч осенний. В конце октября море на замок и ждем первой путины. Цикл такой: весна – лето – осень, зима, и снова весна. Зима 7 месяцев, с октября по май. Иногда ещё в июне заморозки. Иногда уже в сентябре.
— Чем же вы занимаетесь?
В этот момент послышались семенящие шажки и поскрипывание снега.

Глава 8.

В двери ввалился тщедушный, но шумный человек, лет пятидесяти, в телогрейке, валенках и ушанке, с торчащими, как у зайца ушами. Гость говорит и раздевается одновременно, балансируя на одной ноге, пытаясь удержать под мышкой внушительный бутыль с самогоном:
— Сосед! Ты, бля, не прав… гость к тебе пожаловал, а ты, бля, не зовёшь в гости, чё за х**ня?
— Не матерись, ты, х**путало — гость человек интеллигентный, что о нас подумает? — уже обращаясь к Инкерману, Игорь поясняет, указывая на гостя, —  это Братка, наш радист-любитель, матерщинник в законе и бабник запаса. У нас материться не очень принято, но он из неисправимых, извини. А Браткой зовут потому, что склероз от пьянства — не помнит как кого зовут и всех «братками» кличет.

— Яша, — представился Инкерман, пожимая неугомонному Братке руку, маленькую и жесткую.
Братка заглядывает ему в глаза и сейчас Инкерман замечает, что выглядит он старо: передних зубов нет, а круглое, монголоидное лицо морщинистое и тёмное, как печёная картошка.
— Братка, ты его не слушай, сам он в запасе — столько девок приезжает в путину, я бы их всех полюбил, да силов нема, а они тут все по одной лярве сохнут. Она им не дает, вот и дружок его… — тараторит неугомонный монголоид.

— Завали хлебало, тему перемени, — довольно резко обрывает Братку Игорь. Инкерман первый раз видит злость на его лице, но через секунду оно уже принимает свое обычное выражение. Братка продолжает извиняющимся тоном, открывая бутыль:
— Братка, прости, в разговор ваш влез, не буду перебивать уважаемых людей — вот налью всем, а то у братки рябиновка хорошая, но слабая, напиток бабский, а у меня первак ого-го!
— Расскажи, Яш, как там столица? — спрашивает Игорь.

— Столица живёт ожиданием неведомо чего: музыканты  альбомы записывают на Западе, девушки выходят за иностранцев замуж и уезжают. Все слушают «Голос Америки» и «Би Би Си», почти открыто. Севу Новгородцева все знают, а членов Президиума ЦК КПСС уже нет, понимаете?
— Да чё тут понимать, братка: я вот коротковолновик имею, но на х … зачем мне Би Би Си?  Станцию в Приморском не доделали, так у нас даже телевизор не показывает. У нас иностранцев ещё сто лет не будет, чё они тут забыли? Росомахи есть у нас, а иностранцев — нету. Водки нету — не продают, пидормоны. И правильно — мы сами теперь можем производством продукта первой необходимости заниматься. И на экспорт будем самогон гнать, алеутам, браткам нашим меньшим. Так-то братка, — Братка выпил, закусил селедкой и вытерся рукавом старенькой «олимпийки».

— Хорошо вам, наверно, ничто не отвлекает от размышлений. Белое безмолвие… электричество еще отрубить…—  размечтался Инкерман.
— И бухать в темноте, размышлять: где бы чё с****ить, — Братка сам смеётся над своей шуткой, ловко заполняя стаканы, спрашивает Инкермана, — братка, а ты-то чем занимаешься?
— Я? Как сказать, я – вольный художник. Вообще-то музыкант. Потомственный, но бесталанный и ленивый.  «Гнесинку» закончил. Мать там преподает, а отец —  физик, по всему миру ездит. Он в своём мире, не с нами.

— Да ну? И на чём играть можешь?
— Заканчивал по классу фортепиано, но могу на любых клавишных.
— Братка, а на аккордеоне можешь слабать?
— Ну почему нет, не на концертном, конечно уровне…
Братка, недослушав, бросается одеваться:
— Братва, я мигом! К Андреичу за инструментом и назад!
Хлопнула дверь. Игорь, смеясь:
— Ну, держись Яша, сейчас придет мафия в полном составе, и нам живыми отсюда не уйти.
— Что еще за мафия? Якудза?
— Хуже, Яша, гораздо хуже — это наши балагуры-алкоголики, возмутители полярной ночи, — Инкерман хотел чокнуться с Игорем и выпить, но Игорь останавливает его, — не торопи события, у тебя ещё все впереди.

Явилась «мафия». Кроме знакомого уже Братки: Андреич с немецким аккордеоном — скромный лысый увалень лет 45, маленький и дерзкий Бурят неопределенного возраста, с наколками в виде перстней на каждом пальце и похожий на Кикабидзе — Сулико. Все представились, расселись вокруг стола. Братка разливает по стаканам. Инструмент старый, но отличный. Красные бока сияют, как у сказочного зверя, покрытого перламутровой чешуёй, пожелтевшие от времени клавиши отливают благородством оттенка слоновой кости. Инкерман сначала нерешительно и коряво наигрывает какую-то французскую шансонетку, смутно похожую на «Indifference», но пальцы сами собой освоились, и безо всякого перехода полилась мелодия вальса из «Берегись автомобиля», а потом «La Vie En Rose» Пиаф.

Инкерман прервался, чтобы перевести дух. Мафия дружно бросается его обнимать, все пытаются пить с ним на брудершафт. Инкерман почувствовал состояние отрыва, как на квартирном концерте в каком-то питерском творческом притоне — играет всё подряд: от гимнов советской эпохи до Баха. Все поют хором, особенно старается Сулико. Танцуют, снова пьют, падают замертво. Спят прямо на полу, правда, музыканта укладывают в постель, на диван, с любовью и заботой, которую Инкерман никогда в своей жизни ранее не испытывал. Как ни странно, голова утром не болит, только шатает от слабости. Так продолжалось несколько дней.  Каждый день гостей становится всё больше. Угар принимает поистине раблезианский размах, с единственным перерывом на охоту, которую измочаленный Инкерман проспал на нартах, на оленьих шкурах, под двумя постовыми овчинными тулупами, отрубившись на кристально чистом морозном воздухе. И вот однажды…

Глава 9.

Во время священного ритуала опохмелки рябиновкой с солеными белыми грибами и клюквой, под низкие утробные стоны, которые издает Сулико, ритуально озвучивая процесс, когда заспанные, полуодетые люди выходят на улицу умываться снегом, над деревней пролетает вертолет. Голый по пояс Братка смотрит на него, приставив ладонь к бровям: «Неужто садиться будет? Сегодня не должон летать, видать санитарный рейс. Кто-то из наших заболел? Да, бля, кто ж его вызвал, если я бухал? Побегу, у летчиков узнаю» —  полуголый обескураженный Братка бежит домой. Вертолет сделал несколько кругов и идет на посадку, вздымая тучи снежной пыли на окраине деревни. Мимо дома, в том направлении, мчится полтора десятка лаек, оглашая окрестности лаем. Братка возвращается в недоумении: «пилот —  Палыч, сказал на борту наш мент главный и первый секретарь райкома —  брать кого-то приехали…»

— Это меня, —  обреченно пояснил Инкерман.
— Тебя-то за что? —  дружно удивились собутыльники.
— Идем, скорее, —  Игорь подхватил Яшу за рукав и поволок в дом. Там он быстро бросает Инкерману вещи: тельник, кальсоны, брюки, свитер, кухлянку, —  надевай, давай быстрее, —  приказывает Игорь и бросается на хозяйственную половину.
Инкерман спешно одевается. Игорь вынес унты на собачьем меху и бросив Яше под ноги, исчезает в комнате. На улице слышатся голоса, и в сени вваливаются двое крупных мужчин: один в милицейском тулупе с погонами, а другой в дубленке с меховым воротником и в лисьей шапке.

— Здорово, хозяин, что гостей не встречаешь? —  басит «гражданский».
— Здравствуйте, Иван Иванович, я сейчас, —  отзывается Игорь. Он появляется на пороге с вещмешком и собачьей шапкой в руках, которые протягивает Инкерману, —  может быть выпьете по рюмочке, закусите с представителями трудового народа?
— В другой раз, сейчас при исполнении, —  отвечает за всех мент.
— Так значит… —  Иван Иванович сделал вопросительную паузу, глядя Инкерману в глаза и заходит в комнату.
— Яков, —  отрекомендовался Инкерман, но совать руку счел неуместным.

— Так значит, Яков, решили у нас все свои таланты проявить? —  продолжает Иван Иванович, расхаживая по комнате, разглядывая накрытый стол, батарею бутылок и банок на оружейных ящиках и аккордеон на диване. Мент при этом многозначительно ухмыляется.
— Уже проявил, частично, можно так сказать, —  парирует Инкерман.
-Ну что же, мир этому дому, пойдем к другому, да Николай Анатольевич? —  обращается Иван Иванович к менту и тот снова скалится в ответ.
—  До свидания, заботливый ты наш, —  небрежно бросает мент Игорю, который помогает Инкерману натянуть свой «Мальборо Классик», сует ему в карман перчатки и нахлобучивает шапку.

Наверх выходят молча. Там уже ждут человек десять. Все прощаются с Яшей, трогательно обнимаясь, молча. Последними обнимаются Яша с Игорем:
— Спасибо тебе, помни самое главное, как здесь говорят: никому не верь, не бойся и не проси, —  наивно напутствует Инкермана Игорь.   
— Спасибо, —  поблагодарил Инкерман в ответ и незаметно суёт в боковой карман куртки Игорю пачку четвертаков.
К вертолету идут молча, полуодетые почитатели Яшиного таланта бредут сзади. Садясь в вертушку, Инкерман машет всем рукой и кричит, —  еще увидимся!
Ему что-то кричат в ответ, но шум набирающего обороты винта, не позволяет расслышать, что именно.

В вертолете Инкерман старается не смотреть на сопровождающее его начальство, благо они сели далеко, возле кабины пилота в два из четырех имевшихся в салоне кресел. Инкерман примостился на деревянной лавке вдоль борта и смотрит в иллюминатор. Внизу простирается бескрайнее белое безмолвие. Понятно, что бежать отсюда уже некуда.

От знакомого аэропорта до поселка Приморский, Инкерман с сопровождающими, едут на УАЗике, в том числе через замерзшую реку. Выходят у большого деревянного здания с табличкой: «Приморский районный комитет КПСС» с одной стороны и «Корякский Национальный Автономный Округ Камчатской области. Администрация ПГТ Приморский» с другой. Проходят мимо пустого стола вахтера. Иван Иванович не доволен:

— Николай Анатольевич, мля, опять никого! Заходи-мля, бери что хочешь!
— Иван Иванович, не беспокойтесь, сейчас восстановим порядок.
Иван Иванович поднимается наверх по широкой лестнице, а мент ныряет в боковой коридор. Инкерман остановился в нерешительности. С площадки между первым и вторым этажом  Иван Иванович ободряет его вопросом: «Вам особое приглашение надо?» Инкерман плетется на второй этаж, заходит, вслед за Иваном Ивановичем, в огромный кабинет через пустую секретарскую. Кабинет обставлен стандартной казённой мебелью. Иван Иванович сел под огромный портрет Ленина массового производства, и предлагает Инкерману, жестом, сесть сбоку за длинный стол для переговоров. Инкерман разглядывает портреты членов Политбюро, которые висят в два ряда, на стене напротив. Хозяин кабинета ехидно спрашивает:

— Никогда не видели руководителей партии и государства? Таинственные незнакомцы?
— Знаете, как-то не приходилось, хотя Горбачёва знаю, —  признается Инкерман, —  я беспартийный.
— Это заметно. Насчет Политбюро: ничего, наверстаете упущенное —  я Вам с собой дам папку с портретами и биографиями, если хотите.
— Спасибо, но это не обязательно, мне кажется.
— Как хотите. У Вас паспорт есть?
— Да, конечно, —  Инкерман протягивает паспорт через стол.
— Яков Соломонович, значит? Высшее образование есть, конечно?
— Я музыкант. Учился в МГИМО, но меня отчислили с третьего курса.
— Вот как, гуманитарий, иностранными языками владеете?
— Ну, английский у меня приличный, а вот французский в объеме спецшколы — практики не хватает.

— А с историей дружите? С физикой?
— Ну, как Вам сказать? Дружу, если надо, экзамены сдавать, например.
— У меня к Вам, Яков Соломонович, просьба, если хотите. Подойдете сейчас в школу, к завучу, она вам суть объяснит и поселит.  Пока поживете там, а дальше видно будет, —  Иван Иванович снял трубку телефонного аппарата, —  соедините со школой, с завучем. Татьяна Аркадьевна, здравствуйте, узнали? Спасибо, зайду обязательно, но потом, сейчас дела есть. К вам вот молодой человек зайдет —  Яков Соломонович, ... да, да, как говорили,  введите его в курс дела,… да, не за что, всего доброго – Иван Иванович положил трубку, берет паспорт, еще раз полистав его бросает небрежно в стол, —  если не возражаете, он здесь сохраннее будет. У нас в поселке всего 3000 человек. Завтра вас тут все знать будут и паспорт таскать ни к чему —  ещё потеряете, с вашей склонностью к увеселениям.

— Да, конечно, —  поторопился согласиться ошарашенный Инкерман, не веря в столь непредсказуемое развитие событий.

— Школа рядом, как выйдете —  налево, четвертое здание, не ошибетесь. Мимо спортзала пойдете —  это школа и есть. У вас деньги имеются?
— Нет, не рассчитывал как-то…,— признался Инкерман.
— Вот возьмите, — Иван Иванович положил на стол сто рублей, — с зарплаты отдадите.
— Спасибо, — слегка обескураженный Инкерман встал, взял со стола деньги, — я могу идти?
— Всего хорошего, Яков Соломонович. Если что, заходите в любое время, — большой начальник уставился в бумажки, не глядя на Инкермана.
— Да, конечно, всего доброго, спасибо…

Инкерман побежал по лестнице. Внизу он столкнулся с ухмыляющимся, по своему обыкновению, ментом:
— Осторожнее, не упадите, здесь торопиться некуда — это не Москва.
— Всего доброго, — выпалил Инкерман и выскочил на улицу.

Глава 10.

Татьяна Аркадьевна оказалась сравнительно молодой женщиной, а не старушкой с узлом волос на затылке в пуховом платке, как себе, почему-то, представлял завуча сельской школы Инкерман. Она очень приветливо предложила Инкерману чаю с вареньем из голубики. Инкерман не отказался: ему как человеку, привыкшему прятать свои эмоции за сигаретным дымом, требовался эффективный способ выиграть время, в случае необходимости бесстрастно отвечать на каверзные вопросы.

— Яков Соломонович — это здорово, что вы согласились нас выручить, — радуется Татьяна Аркадьевна, хлопоча вокруг Инкермана, как перепелка вокруг гнезда. Инкерман мычит нечто многозначительное, чтобы понять к чему она клонит, — у нас всегда учителей не хватает, — продолжает завуч, — а сейчас катастрофа какая-то. Ребята приехали в основном холостые, а отдел народного образования, ну тот, что в Палане, обещает специалистов только через месяц прислать, да и с жильем у нас туго. Иван Иванович обещал помочь, конечно. Понимаете? — засомневалась Татьяна Аркадьевна.
— Нет, — честно признался Инкерман.
Ему стало как-то не по себе от неких, несомненно завышенных, ожиданий, которые связывает завуч с его персоной.

— Не беспокойтесь, я вас введу в курс дела: учителями у нас работают традиционно жены офицеров-пограничников. Не хватает профессиональных педагогов среди местных.
— А, понимаю, — обрадовался Инкерман, — но Татьяна Аркадьевна я никогда не преподавал, … то есть, я не боюсь аудитории, но не владею всеми этими учебно-методическими программами, бумажки всякие заполнять не умею, учебник видел последний раз, когда школу заканчивал. В нашем ВУЗе я педагогическую лабуду игнорировал. Музыка и только музыка интересовала.
— Закройте дверь! — строго крикнула Татьяна Аркадьевна кому-то невидимому. Дверь в её кабинет постоянно приоткрывается, — это ваши от любопытства сгорают, давно нового преподавателя ждут, — уже обращаясь к Инкерману, поясняет Татьяна Аркадьевна.
— Что же мне преподавать нужно? Историю, физику и английский? Я правильно понял?

— Да всё так. В шестых классах, в «А» и «Б», прошу взять классное руководство — это 56 учеников. Всего в школе 530 учеников, а преподавателей всего 9, да ещё у нас директор, он же преподаватель трудового воспитания и физкультуры, ветеран. Человек заслуженный, но здоровье слабое, вот и сейчас болеет. У всех у нас классное руководство в двух классах. Ещё попросила бы вас взять на себя английский полностью. Справитесь? Каждый день по шесть уроков получится, но физика — это временно, пока преподаватель болеет.
— Справлюсь или нет — покажет время, но свободное время у меня точно есть.
— Не хотите узнать, сколько вам будут за это платить?
— Нет, спасибо, я не любопытный.
— Вот вам учебники и журналы, может быть, сразу пойдем знакомиться с детьми? После уроков подойдёте, и я вас поселю.
— Если вы не возражаете, я хотел бы сам… с ребятами познакомиться, а потом бы мы обсудили всё это. Возможно, мне потребуется ваш совет…
— Да, конечно, Яков Соломонович. Как вам удобнее. Сейчас я соберу ребят и вас позову.
   …
Инкерман несколько секунд не решается открыть дверь класса, прислушиваясь к шуму внутри, разглядывая вздувшийся и потрескавшийся линолеум на полу в коридоре. Он делает над собой усилие, открывает дверь и входит. Ученики вскакивают, грохоча крышками «старорежимных» парт. Инкерман внутренне содрогнулся от этого звука и, стараясь не смотреть на учеников, быстро идёт к учительскому столу. По пути он не заметил подиума перед доской, на котором, собственно учительский стол и стоит, споткнулся и чуть не упал, с трудом поймав равновесие, выронив книги. Дети дружно рассмеялись. Крупная девочка с пигментными пятнами на лице бросается собирать книжки. Она молча складывает их на стол. Инкерман, кивнув ей, бросает оставшиеся учебники и журналы на стол и садится.

— Садитесь, — все сели, продолжая рассматривать Инкермана, перешептываясь и посмеиваясь, — я рад, что вам весело. Надеюсь, что мы отлично проведем время, но это зависит и от вас тоже, — Инкерман говорит негромко, и постепенно возня и разговоры в классе стихли, — я не буду всех подряд вызывать к доске и спрашивать. Отвечать будут только те, кто хочет и может что-то сказать, — в классе это вызывает явное одобрение. — Вопросы будете задавать с места, когда я вам дам слово. Говорить разрешается только стоя — уважайте собеседника, аудиторию. Хотите что-либо сказать — поднимите руку. Правила игры понятны?
— Понятны, — хором отвечают дети.
— Я буду преподавать историю и английский язык, а также буду вашим классным руководителем. Если угодно, я буду вашим культурным наставником.
— Будете учить нас не материться? — Спрашивает мальчик коряк, невольно пряча лицо под ладонями, в ожидании насмешек.
— Буду. Хоть это и не главное. Культура речи — важная часть общей культуры, и мы вместе будем учиться правильно формулировать мысли. Это реально важно.
— И руки мыть? … — тот же мальчик замолкает на полуслове, получив затрещину от соседа.
— Да, вовремя мыть руки, соблюдать гигиену — тоже часть культуры. Быть требовательным к себе и снисходительным к чужим слабостям и недостаткам. Культурный человек не станет бить, подавлять, запрещать. Ведь культура — это тонкий слой позолоты на варваре. Изначально, мы — животные, а культура делает нас людьми. Нас облагораживают эмоции, а их вызывает искусство. Мы будем слушать великую музыку, говорить о достижениях великих цивилизаций, читать интересные книги.
Если вы будете хорошо себя вести, то я буду рассказывать то, что мне самому когда-то было интересно, когда я был в вашем возрасте…

— А если плохо? —  спрашивает кто-то.
— Открою учебник, и буду читать до тех пор, пока вы не станете молить меня о пощаде или не уснете, — дети засмеялись, — а теперь давайте знакомиться. Меня зовут Яков Со-ло-мо-но-вич, — дети смеются снова, — вам смешно? Мне самому смешно от того, что я — Яков Соломонович. Инкерман. Но я не виноват, ведь имя выбирал не я, а родители, и фамилию мы не выбираем. Такова культурная традиция, некая условность, и мы её принимаем. Как есть. В мире много смешных имен и фамилий. У нас, после революции, называли детей Оюшминальд или Домна — это смешно, а во Франции был такой президент — Жорж Помпиду. «Помпиду»  на французском ничего не значит. Но, по мнению французов, очень смешно звучит. Вроде как должно быть торжественно: «Президент Помпиду!» —  а всем смешно, весело.
В классе и впрямь веселятся, повторяя Инкермана: «Помпиду, Помпиду…»

Инкерман умело выдержал паузу, когда ученики притихли и продолжает:
— А у коряков какие смешные имена есть?
— Айай! Пепе! Кайнын! Камак!
— А почему Камак звучит смешно? — любопытствует Инкерман.
— Это значит «Подземный дух», а сейчас это метан, а не Камак, — поясняет непонятливому учителю та самая некрасивая крупная девочка.
— Спасибо. Не знал. Я тоже буду учиться, у вас. Учить и учиться это всегда взаимосвязанные процессы. А тебя как зовут?
— Олёнушка, — отвечает крупная девочка, сурово оглядывая класс. Большинство детей уткнулись в парты и стараются на неё не смотреть, хоть и едва сдерживают смех. Явно опасаются получить в репу.
— У меня плохая память. Не обижайтесь, но запомнить, кого как зовут я не смогу. К мальчикам буду обращаться Вася, а к девочкам – Маня. Если кому не понравится – напоминайте мне свое имя сами, до того, как начнете отвечать. Идет?

Звенит звонок. Коридоры наполнились снующими шумными толпами учеников. Татьяна Аркадьевна прислушивается у дверей 6-«А» класса, но ничего не может разобрать. Она осторожно приоткрывает дверь. Ей по-прежнему ничего не слышно, не видно Инкермана, зато отлично видны смеющиеся дети, оборачивающиеся в сторону, по очереди говорящих с мест товарищей. Они выглядят совершенно непривычно, даже незнакомо. Инкерман периодически взмахивает руками, указывая на кого-нибудь, запрокидывает голову, закладывая за голову руки. Его свободная, даже несколько развязная манера сидеть на стуле, забросив ногу на ногу, несколько смущает завуча. «Всё получится», — произносит она сама себе и уходит в свой кабинет.               

Глава 11.

Вечером Инкерман, в сопровождении завуча, идет селиться на квартиру к бывшей учительнице. Татьяна Аркадьевна вводит его в курс дела:
— Вы не беспокойтесь, Яков Соломонович! Ирина Петровна замечательный человек. Раньше преподавала у нас в младших классах, а сейчас заведующая детским садом. Муж у нее замечательный, радиоинженер, толковейший, но спился. Двое ребятишек — мальчишки.
— Они в вашей школе учатся?
— Нет, маленькие ещё. А вы никогда не хотели преподавать?
— Нет, даже не задумывался. Хоть «Гнесинка» и педагогический ВУЗ.
— Зря — у вас  получилось бы. Дети вам верят. Это видно сразу.
— Просто я умею нравиться, вызывать доверие — это важная часть моей работы. Детей обмануть несложно.
— Правда? Мне кажется невозможно — они все чувствуют, ложь, фальшь особенно.
— Да, это так, просто нужно самому поверить в то, что говоришь и делаешь. Если самому себе не верить, то кто же вам поверит, правда? Ничто так не продается, как искренность…
— Пришли.

Поднявшись по скрипучей лестнице, Татьяна Аркадьевна стучит в дверь. Слышится топот и детские крики — дети бегут наперегонки открывать дверь. Наконец дверь распахивается. На пороге стоит молодая женщина. Два чумазых погодка лет четырех-пяти, пытаются вырваться наружу. Наконец, одному из них это удается и Татьяна Аркадьевна подхватывает малыша на руки:

«Какой ты, однако, большой! Давай опущу тебя, а то тётке тяжело таскать такого богатыря». Второй мальчик схватил Инкермана за штанину и тянет в квартиру: «Дядя, заходи! Дядя, заходи!» — говорит он скороговоркой, как заведенный. Инкерман раскланялся с хозяйкой, поздоровался за руку с хозяином. Как у русских водится, стол уже накрыт. Дети вцепились в штанины Инкермана, и он передвигается на прямых ногах, как на ходулях, попутно изображая робота. Дети орут и хохочут на весь дом.

— Вот так целый день, — жалуется Ирина Петровна, — прекратите вы орать, наконец! Татьяна Аркадьевна, Яша, извините, можно я вас так буду называть?
— Конечно, — соглашается Инкерман.
— Прошу к столу.

Угощенье знакомое, по пребыванию у Игоря. Инкерман сразу сошелся с хозяином — Николаем на почве потребления рябиновки. Дети кормят Инкермана с двух сторон, по очереди засовывая ему в рот куски копченой рыбы вместе со шкурой и хребтом. Потом хлеб с олениной. И снова рыбу.
— Ешь, дядя, — приговаривают дети плотоядно.
Инкерман невозмутимо вынимает куски рыбы изо рта, извлекает кости и отгрызает мясо прямо со шкуры.
— За знакомство, — предлагает хозяин. Крякнув и поставив рюмку на стол, хозяин продолжает, — скучновато у нас покажется. Телевидения и того нет! Зимой темно, совершенно делать нечего, вот народ и пьёт.
— Не оправдывайся, — Ирина прерывает свою беседу с Татьяной Аркадьевной. Николай, махнув в её сторону рукой, говорит, понизив голос и, придвинувшись ближе к Инкерману:
— Бабы… теперь хоть будет с кем поговорить, — и наливает еще по рюмке.
— За гостеприимство, — предлагает Инкерман.

— Спасибо,  я ведь раньше здесь главным инженером был, как раз телевизионную спутниковую станцию монтировали. Часа два в день приём сигнала был, а потом сыпаться стала техника… Запчастей нет, народ забухал, всё растащили и… — Николай красноречиво развел руками. — Теперь на полставки в аэропорту, инженером радиолокационного оборудования. Наливаю?
— Я телевизор не смотрю, для меня не велика потеря.
— Правда?
— И газет не читаю, — продолжает удивлять собеседника Инкерман, подставляя пустой стакан.
— А что же делаешь?
— Думаю преимущественно, размышляю. Читаю, смотрю фильмы, которые мне нравятся, слушаю музыку, играю, общаюсь с интересными мне людьми…
— Дядя, давай играть! — Дети суют Инкерману разные игрушки, которые он тут же ставит на стол.
— Я музыкант, — пояснил Инкерман.
— Дядя музыкант, дядя музыкант, — дети умчались куда-то и возвращаются с балалайкой, — дядя, играй!

Инкерман покорно возится, настраивая три струны. Пощипывая струны, он машинально вышел на главную тему из «Крестного отца». Женщины замолчали и прислушиваются. Дети стоят, разинув рты. Постепенно Инкерман осмелел с аранжировками и склоняет тему и так и сяк, насколько позволяет инструмент, пока не надоело. Балалайка перекочевала детям, и они устроили за неё нехилую борьбу. Женщины аплодируют.
— Какая чудная мелодия! Что это, русское народное? — Спрашивает хозяйка.
— Песни южных славян, — отвечает подвыпивший Инкерман, бодро разливая рябиновку, — классика блатной романтики.
— Что вы говорите! — Удивляются женщины, — это где у нас славяне приблатнённые, в Ростове? — спрашивает Ирина Татьяну Аркадьевну, и они погружаются в обсуждение традиций народного творчества.

Вскоре Татьяна Аркадьевна засобиралась. Хозяин уснул на диване. Детей погнали спать.
— А дядя с нами будет жить?
— Размечтались, — охладила их пыл мама. Марш в кровать!
Хозяйка уводит детей и вскоре возвращается:
— Яша, не стесняйтесь, располагайтесь в гостиной. Я вам воду грею — помоетесь, а я пока перенесу тело в спальню и постелю.

Хозяин действительно упокоился на диване и способность передвигаться самостоятельно, вероятно, утратил.
— Спасибо большое, мне, право, неудобно вас стеснять…
— Не беспокойтесь: в тесноте, да не в обиде…
— Извините, а где здесь туалет?
— Туалет на улице: позади дома одноэтажная деревянная постройка. Увидите, как бы между домами. Я вам дам бумагу и фонарик — темно там, осторожнее! Левая дверь — это мужской, не перепутайте.

Инкерман едва сдерживается и семенит по тропинке в снегу, как обосравшийся гном. На скользких, наверняка обоссаных, ступеньках он чуть не падает. Запах оказывается не таким уж страшным, вопреки ожиданиям, видать морозец играет свою озонирующую роль. Инкерман нерешительно приоткрыл дверь и светит фонариком. Никого. Луч выхватывает не струганные доски стен, дырки в коряво сбитом из досок рядном сортире. В соседнем, женском отделении, вдруг кто-то зашевелился, раскатисто запердел и стал отчаянно ругаться матом, почему-то пьяным мужским голосом. Инкерман совсем растерялся, но внутри давление нарастает.

«Хер с ним» — решился Инкерман и присел на очко.  Только полегчало, как послышалось характерное поскрипывание снега. Кто-то поднимается и заходит на «женскую половину». Судя по голосу, это молодая женщина:
«Кто это тут пристроился?» В ответ раздается нечленораздельное мычание. «Пахомов, свинья поганая, опять ты у нас обосрал и обрыгал всё! Скотина! Ну, завтра я тебя сама за волосья к Анатольичу притащу — будешь пятнадцать суток в говне ковыряться!» — Женщина вышла приговаривая: «вот негодяй, повадился…» — и неожиданно заходит к Инкерману, который мирно сидит на кортах, светит фонариком перед собой в стену и меланхолически рассматривает затейливые узоры сучков в досках. Свет её фонарика скользит по Инкерману: «Здоров, сосед! Не возражаешь?» — спрашивает женщина, присаживаясь над дыркой сортира. Инкерман, подивившись простоте нравов, сидит тихо, как мышь, стараясь не смотреть на соседку. Он ждет до последнего, пока женщина не уходит. Обратная дорога занимает вдвое меньше времени — Инкерман летит, как на крыльях.

— Живы? — со смехом спрашивает Ирина, открывая дверь.
— Ага. Впечатляет.
— Привыкнете… Все привыкают. Я уже воду приготовила. Давайте мыться — вот полотенце.
Инкерман испугался, что и мыться придется вместе, но Ирина уходит. Ванная до половины окрашена отвратительного тона голубой краской, изрядно облупившейся. Верхняя половина стен и потолок побелены, но в желтых разводах. Под мутным зеркалом, на ржавых железках, висит стеклянная полочка. В стаканчике торчат четыре изрядно растрепанных зубных щетки, стоит зубной порошок в круглой картонной коробочке, и лежит обмыленный кусочек земляничного мыла с ароматом, настолько же напоминающим землянику, насколько синильная кислота пахнет миндалем.
Инкерман вымыл руки, насыпал на ладонь горку зубного порошка, накапал воды, и намазывая кашицу на палец, чистит зубы. После этого он раздевается, разводит горячую воду холодной и моется, поливая себя из желтого эмалированного ковша. Воды неопытному Инкерману не хватило и приходится домываться ледяной водой, от чего кожа посинела, а волосы встали дыбом. Очень хочется взвизгнуть, но приходится сдерживаться. Все же какие-то звуки, похожие на стоны, вырываются из Инкермана помимо его воли.

— У вас всё в порядке? — спрашивает Ирина из-за двери.
— Да, да, спасибо, не беспокойтесь, — заверяет Инкерман, стуча зубами.
— Я ложусь спать, а то вставать очень рано, спокойной ночи!
— Спасибо, спокойной ночи.

Инкерман вышел, определился, где гостиная и выключил свет. Только он стал двигаться, как половицы завыли и застонали на весь дом. Стараясь производить, как можно меньше шума, Инкерман крадется в ночи, натыкаясь на стулья, стол, роняя какие-то невидимые предметы. «Чёрт!» — шипит Инкерман себе под нос. Наконец-то он доползает до дивана и садится. Диван радостно застонал пружинами в ответ. Балансируя, как канатоходец на канате, Инкерман улёгся. В окошке показалась Луна, заливая всё театральным светом, высвечивая брошенные на полу игрушки. Между ними что-то шевельнулось, и Инкерман увидел мышь, которая подбирает крошки с пола. Наконец мышь присела, устроилась поудобнее, и удерживая корочку хлеба передними лапами, принимается грызть её, не сводя глаз с лежащего Инкермана. От обилия впечатлений и выпитого Инкерман отрубается.

Глава 12.

Инкерман, уже привычно, идет на работу. Тьму, хоть глаз коли, изредка нарушает свет из окон, по которым можно ориентироваться во мраке длинной, северной ночи, на фоне беспрерывно падающего снега. Из темноты слышатся детские крики: «Яков Соломонович, обождите нас!» Из мрака выбегают три девчонки из его класса. Две из них тут же прилепились с обеих сторон, схватив его за руки, крича наперебой: «побежали, побежали скорее!» Увлекаемый девчонками, как гном воздушными феями, Инкерман переходит с шага на бег трусцой с грацией циркового слона. Третья фея не находит места прилепиться к Инкерману, забегает то слева, то справа, но подруги-соперницы неумолимы и ей приходится бежать сзади, довольствуясь возможностью периодически ухватывать мирно трусящего Инкермана за фалды плаща, от чего он чуть не падает. Так они и врываются в школу, где Инкермана поджидает еще человек десять. В сопровождении поклонников Инкерман входит в класс, как Цезарь в Сенат. Первым уроком — история в 6- «Б». Девчонки из «А» класса толпятся у двери «конкурентов» из «Б» до самого звонка:

— Яков Соломонович, а к нам Вы придете? — канючат девчонки.
— Куда я денусь?!
— Ну, придете?! — не унимаются кокетки.
— Приду, приду, четвертый – история, пятый — английский, после уроков классное собрание. Всё как обычно!
— Ура, —  радостно щебечут девчонки и бегут на урок, хлопнув дверью.
— Вот дуры, — высказалась дежурная девочка, выдающейся физической кондиции и отталкивающей внешности Олёнушка, заканчивая вытирать доску тряпкой. За глаза девочку называли «Жаба», но только за глаза, учитывая крутой нрав и нехилое телосложение.
— Сегодня я обещал вам рассказать про строительство египетских пирамид.
— Ура, — начали, было манифестацию ученики.
— Тихо! Что за привычка беситься по любому поводу. Вы что буйно помешанные?
— Тише, заткнулись все! — сурово приказывает «Жаба», — рассказывайте, Яков Соломонович, ну, пожалуйста!
— Сначала распевочка наша английская. Давайте-ка повторим…
В это время завуч, привлеченная аплодисментами прислушивается, приложив ухо к двери.

Не первый день Инкерман наслаждается первым реальным результатом собственного метода изучения английского алфавита. Дети в шестом классе обходились без знания алфавита при изучении языка и не удивительно, что не могли ни читать, ни говорить. О том, чтобы писать и речи не было. Инкерман предложил им алфавит петь на мотив известной колыбельной «Баю баюшки, баю, не ложися на краю» и далее про волчка. Чтобы было интереснее, он быстро выделил способных ребят и научил их петь в два голоса. В итоге получилось пение алфавита «а капелла», что воодушевляет участников, и они очень стараются. Инкерман дирижирует. По всей школе несется:

«ЭйБиСиДиИЭфДжи, ЭйчАйДжейКейЭльЭмЭн, Оу, — выводят несколько человек басом, с корякским акцентом, — ПиКью АрЭсТи, ЮВиДаблЮЭксУайЗед»…
Прозвенел звонок. Завуч идет по коридору со старейшей учительницей в школе, «физичкой-математичкой» Зинаидой Петровной. Они останавливаются у двери, прислушиваясь к дружному хохоту из класса.

— Татьяна Аркадьевна, милая, вы слышите? Опять Инкерман балаган устроил. Вам надо разобраться. Так до скандала недалеко. Он же цинично попирает все методические указания, этот сын Соломона недоделанный. Играет в школу: сам развлекается и детей, в свою клоунаду, втянул.
— Спасибо, Зинаида Петровна, я разберусь. Идите, пожалуйста, обедайте, я подойду.
Постояв несколько секунд и собравшись с духом, Татьяна Аркадьевна распахивает дверь и энергично входит. На ее лице сияет уверенная и совершенно искренняя улыбка:

— Здравствуйте, дети!
— Здравствуйте, Татьяна Аркадьевна, — нестройно, без энтузиазма отвечают подскочившие ученики.
— Давайте еще раз: здравствуйте, дети!
— Здравствуйте, Татьяна Аркадьевна! — Орут дети, как будто училка малость туговата на ухо.
— Ну вот, уже лучше. Занятия  окончены, пора по домам, до завтра.
Дети собираются.

Татьяна Аркадьевна подходит к Инкерману:
— Яков Соломонович, что это было?
—  Алфавит.
—  Нет, вы же знаете. Вчера вы с детьми какую песню учили?
—  А, вы об этом... Хорошая песня из фильма M.A.S.H., не смотрели?
—  Нет, к счастью.
—  Зря вы так. Смешная комедия…
Смешная комедия — "Веселые ребята". —  Вы находите смешной ситуацию, когда дети поют: Суисайд из пэйнлесс? Девочки, взявшись за руки? Вы с ума сошли?

Инкерман приблизился к ней и тихонько декламирует «заговорщически»:
— Как говаривал Борис Борисович: «наконец-то мы сошли с ума!».
— К несчастью не знаю, что и кто имеется в виду. Не возражаете, если я вас провожу в столовую, пообедаем и обсудим всё?
— С удовольствием, —  отвечает Инкерман, —  с Вами, хоть на край света, впрочем,…сдается мне, что это он и есть…

На раздаче в столовой Инкерман взял себе рыбный суп из кеты и макароны с тушеной олениной. Пить, кроме компота из сухофруктов, нечего. Татьяна Аркадьевна скромно обошлась только супчиком. Они идут друг за другом, с подносами, выбирая свободный столик и, наконец вынуждены присесть за стол, по соседству с четырьмя другими обедающими учителями. Завуч решает перейти прямо к делу:

— Яков Соломонович, я, лично, восхищена вашими педагогическими способностями, вам цены бы не было, как педагогу, если бы вы не игнорировали реалии нашей жизни, педагогическую науку, как таковую, факты, которые не требуют доказательств, не травмировали детей…

Инкерман слушает её, раскланиваясь за расточаемые «похвалы», прижимая руку к сердцу:
— Рад, очень рад…позвольте,…чем же я их травмирую?
— Чёрт с ними, с пирамидами… Ну, как понимать ваше заявление, что большинство битв в истории —  выдумки? Сама древняя история —  чистая фальсификация, особенно история государства российского, что русского искусства не существовало до семнадцатого века… Ревизионизм в истории ни к чему хорошему не приведет: ребята теперь во всем сомневаются, задают вопросы другим учителям, родителям рассказывают… Они же вам верят.  У них какой-то вызывающий, циничный подход к науке формируется, нигилизм — очень неприятная складывается ситуация. Я уже молчу про голографическую Вселенную, вашу антинаучную теорию происхождения мира, все эти Васи — Мани и прочие экстравагантные выдумки. Советское искусство вы презираете… Послушать вас, так кроме Рахманинова и Мусоргского, в России и талантов не было, а сейчас и вовсе одни бездари…

— Скрябин ничего, местами. Арво Пярта мы слушаем…
— Простите дурочку деревенскую — не знаю такого.
— Татьяна Аркадьевна,  любовь к искусству я им прививаю, как могу. К реальному искусству, а сомневаться полезно. Сомнение, в гомеопатических дозах, штука спасительная: для формирования личности, как мёд для тонуса организма —  незаменимая вещь. Не знаю, что говорит наука, но я всего лишь учу их думать и выражать свои мысли, говорить, а то они после ваших научных экспериментов только мычат нечленораздельно.

— Но у них есть программа, они должны получить определенный объем знаний, которыми должен обладать любой культурный человек.
— Татьяна Аркадьевна! Культурный человек должен стремиться к многомыслию, а не к многознанию, к размышлению, фантазии, восприимчивости, свободе, а не к программе.
— Такие свободные и культурные люди, как соотечественники Гёте, которые не так давно нас живьём сжигали? Под Вагнера… он, по-вашему, хороший композитор?
— Ну, зачем вы так?
— Культура проявляется именно в трудные моменты, когда с человечества удивительно быстро слетает покров цивилизации и культуры. В нормальной жизни — человек человеком, стихи пишет, картины, симфонии. И вдруг, бац — блокада, чума, война.. И, нет ни культуры, ни человека. Бегают, суетятся, спекулируют, выживают за счет других. Культурный человек, это тот, кто уже никогда не станет хищником, падальщиком. Предпочтёт пожертвовать собой. Этому мы здесь учим.

— Не знаю, как можно вырастить того чудесного советского человека, о котором вы говорите, если не научить детей думать?
— Яков Соломонович, а петь на уроках, кричать, аплодировать, это обязательно, чтобы научить детей думать?
— Обязательно. Я должен встряхнуть их, пробудить ото сна. Или пусть спят? Вы считаете справедливым, что у них не будет никаких шансов в жизни, не будет выбора?

— Вы сами когда-нибудь сомневаетесь? Вы не задумывались, что те шансы, о которых говорите, им, возможно, и не нужны. Может, есть другая форма счастья, тихая, непримечательная? Здесь ведь совсем другая жизнь, темп другой, но это не значит, что у нас  людям плохо, а в Москве им будет хорошо. Я боюсь, что вы их разбудите, как вы говорите, и уедете, а они уже не смогут ощущать себя счастливыми здесь, и  ехать им некуда… Так и будут страдать в сомнении. Вы посмотрите на коряков: мы их отучили от того уклада жизни, который складывался веками, а они теперь и промыслом своим не занимаются и жить, как мы с вами, в пятиэтажках не научились. Результат: пьянство, вымирание — нет стимула жить. Люди, как будто, спешат сжечь свою жизнь, как можно скорее и умирают молодыми…

Инкерман возражает с досадой:
— Татьяна Аркадьевна,  спасибо, я  подумаю над тем, что вы сказали. Непременно. Не подумайте, что я пытаюсь завоевать дешевую популярность, пользуясь своим временным статусом и меньшей ответственностью. Просто я такой, какой я есть. Извините, если помешал вашей работе.
За столик к Инкерману и завучу подсаживается, едва сдерживающая негодование, Зинаида Петровна:
— Татьяна Аркадьевна, как вы все это терпите, что вы уговариваете этого… фарисея! — не договорив, она переключается на Инкермана лично, — вы, молодой человек, ведете себя безответственно: легко стать кумиром, калифом на час, завоевать внимание детей с помощью дешевой клоунады…

— Извините, Зинаида Петровна, что же вы не завоюете их своей высокой педагогикой? Удержите их внимание минут пятнадцать без угроз, повышения голоса, не пробовали?
— Я с вами спорить не буду — вы не педагог. Хотя бы по этой причине.
— Я с вами тоже. Спорить интересно с теми, у кого есть собственное мнение, а не мнение, индуцированное статьями о педагогике в партийной прессе.
— Что вы имеете в виду? Партия опять не угодила?
— При чём здесь партия… Вам,  физику нужно объяснять значение слова «индуцированное»?
— Вы не развращать должны, а просвещать, Яков Соломонович.

В ответ Инкерман нарочито эмоционально декламирует, постепенно усиливая драматический накал:
— Стремиться просвещать, не развращать,
 Жить, а не су-ще-ство-вать,
 Быть —  не казаться,
 Любить, а не любовью заниматься…

— Паяц, шут гороховый, — парирует физичка.   
Уязвленная Зинаида Петровна ещё не против продолжить полемику, но  завуч уводит её насильно, в чем-то горячо убеждая по дороге. В порыве страстей женщины не убрали за собой посуду. Буфетчица на раздаче кричит им в след:
— Посуду-то, кто убирать будет? Барыни! У нас тута слуг нет!

Молодые учительницы, сидевшие за столом с Зинаидой Петровной кричат буфетчице в ответ примирительно:
— Тёть Маш, не беспокойтесь, мы уберем!
— Уберете вы, как же, — продолжает бубнить толстенная буфетчица, — крутися тута, как белка в колесе…

Инкерман невозмутимо наматывает макароны на вилку, с помощью ложки, по одной. Скользкие макароны повисают, как траурный флаг, и сваливаются. Инкерман аккуратно подбирает свисающие концы макаронины вилкой и отправляет отдельные покоренные макаронины в рот. За соседним столом за ним, с интересом, наблюдают молодые училки и улыбаются. Инкерман улыбается в ответ. Они встают, собирают посуду на подносы и идут к раздатке, о чем-то переговариваясь и смеясь. Инкерман ловит себя на мысли, что не может оторвать взгляда от их бедер в целомудренных длинных юбках. Вроде ничего и не видно, но голодный мужской взгляд всегда найдет пищу для фантазий.

Глава 13.   
               
Первый раз за все время Инкермана вызвал к себе «Первый», как называли в поселке Ивана Ивановича. Зайдя в знакомую уже приемную, Инкерман обнаружил там миловидную, но несколько увядшую секретаршу с капризно опущенными уголками губ.
— Это вы Инкерман? — интересуется секретарша.
— Я.
— Сейчас доложу « Первому». Посидите, он занят.

Из кабинета несутся директивные указания Ивана Ивановича исключительно важные, вероятно, по содержанию и исключительно матерные по форме. «Первый» распекает кого-то по телефону.
— Шеф, гляжу не в духе, — пытается завязать разговор Инкерман.
— Он всегда такой.
— Правда? А так и не скажешь.
— Конечно, не скажешь, если его видеть раз в год.
— А как Вас зовут?
— Это уже не важно, меня все равно увольняют. С новой … будете знакомиться, товарищ Инкерман.

Дверь в кабинет открылась. Инкерману не видно, кто стоит за дверью, но судя по голосу это «Первый»:
— Ну что, опаздывает?
— Инкерман? Вот он сидит, —  дверь открывается полностью.
— Заходите, — Иван Иванович пропускает Инкермана в кабинет, — так что же ты не докладываешь, росомаха тупорылая, — орёт начальник, хлопая дверью.
— Сами же велели не беспокоить, — несётся из-за двери.
— Вот тупая лахудра. Здравствуйте, — «Первый» протягивает Инкерману руку, — садитесь и не обращайте внимания, к вам это отношения не имеет, — Инкерман садится, — я вот что хочу сказать: прибывают учителя из Паланы, наконец-то, предлагаю другую работу.
— Какую?

— Вот ведь какая штука, Яков Соломонович: не хрен чем народу у нас заняться, особенно молодежи. Пьянство от этого, а от пьянства все остальные беды. Комсомольская организация есть, а реальной работы нет. Комсомольские лидеры беременны поголовно, райком пустой. Создали Центр молодежной инициативы для организации досуга: организовали девки танцы, ещё летом было. Все перепились, местные с сезонниками устроили поножовщину. Может у вас получится? В школе только о вас и разговоров. Живая легенда. У меня дочери, так все уши прожужжали какой Яков Соломонович умный, да особенный. Чистый инопланетянин.
— Не знаю, даже, но попробовать можно.
— Мне, кстати,  ваши разглагольствования насчет истории и происхождения мира не нравятся, но решил уже не вмешиваться.
— Спасибо за доверие.
— Мысли есть, какие-то, чем народ занять?
— Важнейшим из искусств.
— Кино, что ли?

— Ну да.
— Не, не ходит народ. В клуб привозим каждую неделю, мля — не ходит.
— Значит репертуар хреновый.
— Репертуар хороший, но однообразный.
— Могу представить. Всё хорошее кино на видео. Нужно сделать видеосалон и пойдут.
— Да, мля? Это как?
— Поставить телевизор, видеомагнитофон и крутить фильмы, которые народу нравятся. Даже по сёлам можно распространить. Везде, где есть электричество. Люди ещё и  платить будут. Им же не на что тратить. Полная самоокупаемость, плюс честная прибыль на развитие. Проще простого.
— Да, мля?

— Точно.
— А ты что, знаешь, что народ будет смотреть, а что не будет?
— Точно знаю, на 100%. И источник фильмов у меня бездонный. Жизни не хватит пересмотреть. Более того, здесь поселок крупный — можно сделать кабельное телевидение, раз эфирного нет.
— И  как?
— Протянем кабель в каждую квартиру, поставим усилители сигнала в каждом подъезде, оборудуем студию в подвале самого крупного дома. В студии поставим пару видаков и готово: крути себе, что хочешь.
— А люди как смотреть будут?
— Купят телевизор в магазине, мы его к кабелю подключим, через специальную приставку, декодирующую сигнал и все!
— Бляха-муха! Точно?
— Точно. Если купить видеокамеру, обычный камкодер, бытовой даже,  сможете выступать в прямом эфире или в записи, заниматься идеологической работой.
— Не п***и!
— Точно.

— А людей где взять?
— Я найду и людей и оборудование и фильмы. Деньги нужны.
— Деньги не проблема, — «Первый» решительно встал, вынимает из шкафа армянский коньяк и две рюмки, — составляешь смету, я утверждаю, идешь в «Агропромбанк» и получаешь деньги.
— Наличными?
— Хоть как. В банке кассир сама скажет какие бумажки нужны жопу прикрыть. Ну, давай вздрогнем за начинание, — поставив рюмку Иван Иванович извлекает из стола круглую печать, пишет короткую записку и выкладывает все перед Инкерманом, —Зоя! — орет «Первый».
— Да, Иван Иванович, — появляется заплаканная секретарша.
— Печатай приказ о назначении Инкермана Якова Соломоновича на должность директора ЦМИ «Вымпел» с окладом 400 рублей 00 копеек. Поняла? — Обращаясь к Инкерману, — вот тебе ключ от кабинета напротив, все равно главного беременного комсомольца нет. Сиди, работай, в любое время. Я тебе удостоверение служебное выпишу, а сейчас иди в банк, отдашь записку, они счёт организации на тебя оформят. Что еще надо?

— С лётчиками мне нужен контакт, чтобы оперативно всё перебрасывать из Петропавловска.
— Позвоню начальнику. Съездишь, познакомишься, они всё сделают.
— Спасибо, а я могу людей на работу взять?
— Бери,  пару-тройку на оклад, а остальных на трудовой договор, понял?
— Понял.
— Ну, давай выпьем еще по одной и за работу…
 Прощается «Первый» с Инкерманом, как Брежнев с Хонекером.
— Ты ж смотри, не подведи меня, Яша. Теперь весь район на тебя смотрит.
— Пока не смотрит, но будет смотреть, куда денется.

Инкерман пришел к Николаю раньше обычного и хроническая  меланхолия последнего, ещё не успела принять острую форму, вызываемую общением с зелёным змием. Николай, в задумчивости лежит на диване, дети  бросаются открывать Инкерману с предложениями немедленного действия:
— Дядя Яша, давай на  вертолёте полетаем! Дядь Яш, ну давай…
Инкерман раздевается и соглашается:
— Только быстро, один раз, и у самой земли! Идёт?
— Идёт, идёт! —  Инкерман хватает  малышню за штаны на заднице и поднимает на метр от пола. Дети с визгом принимают горизонтальное положение. Инкерман вращается вокруг своей оси, постепенно ускоряясь и поднимая детей вверх на вытянутых руках. При этом он издает звуки, отдалённо напоминающие работу вертолетных лопастей. У Инкермана быстро закружилась голова, и он плюхает детей на лежащего Николая, —  ещё, ещё! — требуют дети.

— Всё! Уговор был?
— Был, теперь качели давай! Давай качели! — перебивая друг друга, требуют братья. Зная, что отвертеться не удастся, Инкерман взывает к Николаю, намеревающемуся повернуться на другой бок, спиной к происходящему:
— Колюня, не сачкуй, оторви задницу, братан! Разомнись, а то у тебя пролежни будут! —  Колюня нехотя встает, почесываясь:
— Ну, что делать надо? — спрашивает он с нескрываемым раздражением.
— Что обычно: бери младшенького, учитывая твою физическую немощь и ипохондрию, а я займусь старшеньким, — Николай встает напротив Инкермана. Дети поднимают руки вверх, взрослые берут их за запястья и разводят руки в стороны, вместе с малышнёй, от чего дети поднимаются поочередно в воздух: один поднимается, а другой опускается. Дети смотрят друг на друга и очень радуются. Взрослые радуются значительно меньше, особенно Николай, лицо которого быстро принимает мученическое выражение святого, страдающего за веру, — и рраз — два! И раз — два!- командует безжалостный Инкерман.
— Всё! — взмолился Николай, опуская сына, — ну-ка марш отсюда, а то папа рассердится! Идите, играйте, и чтобы я вас минут десять не видел!
 
Дети убегают в свою комнату.
— У меня к тебе деловое предложение: возглавить технический отдел местной студии кабельного телевидения, — начал Инкерман без предисловий.
— А где студия?
— Студию тебе предстоит создать, дорогой мой друг Коля, а моя задача достать всё, что тебе будет нужно. Базироваться будем в новой пятиэтажке.
— Ну, что, с технической точки зрения это не сложно: охват начнем с пятиэтажек, кабель на первое время есть, деталей полно от эфирной станции осталось: из них можно собрать усилители и гексаметровые приставки. Не вопрос.
— Нужно будет обеспечить прямое вещание из студии и обслуживать видеосалоны здесь и в национальных сёлах. В помощь себе найди пару ребят по столбам лазить. Оклад 300, плюс премиальные. Идёшь?

— А откуда деньги возьмутся?
— Партия дает, развиваться будем за счет абонентской платы и видеосалонов.
— Здесь это невозможно…
— Если ты согласен, забудь слово «невозможно», чтобы чего-то добиться, нужно исключить его из лексикона. По рукам?
— Ну, по рукам!
         
Глава 14.

Инкерман сидит в кабинете и разговаривает по телефону: «Гарик, спасибо старик, мои поехали в аэропорт забирать всё. Ещё мне фильмов отправь на следующей неделе и маленький телевизор в студию или монитор. Спасибо говорю! Какие фильмы — позже скажу. Пока что попроще: боевики с Брюсом и Чаком, комедии. Не забудь главное: 10-15 телевизоров японских и 30-40 наших в месяц! «Горизонт»-шмаризонт — всё пойдет, лишь бы цветные. Здесь стояли три трупа каких-то лет сто без движения, но их уже купили. Три цены от московской — влёт. Только на слухах, прикинь! Пока же нет ничего. Завтра из Паланы перебрасывают срочно 7 штук. Не подведи, поделимся потом.  Пока!»
Послышались тяжелые шаги на лестнице, голоса. В дверь легонько стукнули ногой, и она распахнулась. На пороге стоит парень с двумя видеомагнитофонами ВМ-12 в руках.
— Куда ставить?
— Оставляй в коридоре,  в клуб повезёте. Где Николай?
— Идёт.
Появляется сияющий Николай с видеокамерой «Панасоник 3000» в коробке. За ним следом идёт другой парень с двумя коробками видеомагнитофонов «Грюндиг».
— Коля, камеру и один Грюнд забирай домой, разбирайся. Один здесь оставь, чтоб не сперли. Ребята, ВМ-12 в клуб и кассеты туда же. Всё подключайте — я приду.
— В 18.30, Яков Соломонович, не забудьте. Билеты на оба сеанса проданы ещё вчера! Всё начальство прибудет, — предупреждает один из техников.
— Я подойду к концу первого сеанса. Мне реакция важна. Коля, садись, поговорить нужно. Как у нас успехи?

— Ты знаешь, не верит почти никто в кабельное,  денег не сдают.
— Сколько на сегодняшний день?
— Всего 6 квартир из 80-ти получается, в двух пятиэтажках. Русские вообще не верят, только коряки сдали. Как усилители ставить?
— Ставь на 100% охвата — никуда не денутся. Кабель тащи в эти 6 квартир. Я с агитацией сам пойду в народ,  провентилирую ситуацию в выходные.
— Ты местных не знаешь — они друг к дружке в гости ходить будут. Экономить, быть как все… Местный менталитет. Никаких 100% не жди. Не мечтай.
— Это их быстро за**ёт. Вот увидишь. Потом они захотят сменить отечественное железо на японское, маленькие телевизоры на большие, а большие — на огромные. Все люди одинаковы в массе. Я это знаю точно. 100% через месяц, забьём?
— Добро, не спорю. Слушай, а камера здоровская — чудо техники! Я паспорт посмотрел — опупел просто!
— Коля, тебе на всё про всё — две недели, и должны студию запустить, а видеосалоны будем в национальных селах открывать позже. Справишься?

— Справлюсь, день и ночь пахать буду, но справлюсь! Я, брат, даже не пью уже неделю, совсем! Да и ребята стараются.
— Ремонт в студии  когда закончат?
— За неделю управятся.
— Ну, тогда за работу!
— Спасибо, Яша!  Веришь… смысл, какой-то появился, жена прямо помолодела лет на десять.
— Старик — это зрение прорезалось от трезвости. Ещё неделя-другая, и будешь чувствовать себя, как в медовый месяц.
— Я пошел, увидимся дома. Ира там пирог собиралась печь, приходи пораньше. Мне ещё надо успеть сбегать в сельпо — телевизор выкупить домой,  праздник будет детям.
— С ума сошёл? Отдай кому-то, раз договорился. Я тебе японский отдам по себестоимости.
— Даже не знаю, спасибо…
— Не благодари. Рекламировать потом будешь японское качество. Давай, вали уже.
                …
Инкерман подошел к клубу. В темноте выделяется только дверь в свете фонаря. На двери еще болтается объявление:

 Премьерный показ мировых шедевров: 18.30 «Подсолнухи» 1970г., (мелодрама) реж. Викторио Де Сика, в гл. ролях: София Лорен, Марчелло Мастроянни. 21.30 «Бегущий по лезвию бритвы» 1982г., (фантастика), реж. Ридли Скот, в гл. ролях: Харисон Форд, Рутгер Хауэр. Стоимость билета — 3 рубля, дети до 16 лет на вечерние сеансы не допускаются. В зале запрещено курить и громко разговаривать!

Инкерман зашел внутрь. В гардеробе висит штук сорок тулупов, ватников, вперемешку с шубами из лисицы и росомахи. Знакомая дубленка с меховым воротником и тулупы с погонами говорят о посещении премьеры  представителями власти и закона. Гардеробщица подглядывает в приоткрытую дверь в зал. Инкерман пытается зайти внутрь, но гардеробщица придерживает его рукой и почти не оборачиваясь, интересуется:

— Ты кто будешь, товарищ, уж не Инкерман, часом?
— Он самый.
— Ой, Яков… простите, как вас там… — суетится бабка.
— Соломонович, — подсказывает Инкерман.
— Яков Соломонович, всё начальство вас обыскалось перед сеансом, на меня Иван Иванович кричал, ругался… как будто я знаю чего, а я вас в глаза не видела.
— Где Николай?
— Спрятался в будке киномеханика… — заговорщически шепчет гардеробщица.
— Показывайте, куда идти?
Бабка семенит перед Инкерманом по коридору, останавливается перед железной внешней лестницей и показывает на дверь наверху:
— Вот…

— Спасибо, вы свободны, — Инкерман поднимается наверх, а бабка спешит ретироваться. Дверь оказывается заперта. Инкерман стучит, — Коля, открывай! Это я, Яша… — Дверь открылась, смущенный Николай нехотя пропускает Инкермана внутрь. В тесном помещении, загроможденном допотопным кинопроектором и стеллажами, в углу стоит стол. На столе, на газете лежат бутерброды и стоит фляжка, — хорошо проводишь время — констатирует Инкерман, — главное вовремя. Почему не в зале?
— Извини, сорвался… «Первый» разнос всем устроил, что тебя нет… Ну, я…
— Дальше можешь не продолжать, тряпка. Пошли со мной и не дыши ни на кого, понял? Держись всё время рядом со мной — я тебе скажу, что делать. Ребята там, трезвые?
— Надеюсь, что да…

Инкерман с Николаем входят в зал под самый конец сеанса. Тишина стоит драматическая. Звук, хотя и идет через усилитель, но  допотопные колонки, явно недостаточны для огромного помещения. Перед телевизором расположились шесть рядов стульев, по шесть в ряд. У стен примостились на стульях и стоя ещё несколько человек. Пошли финальные титры, зажёгся свет. Инкерман отметил, что оба его парня на месте. Публика начинает подниматься. Все без исключения одеты в лучшие свои наряды, что делает происходящее похожим на открытие сельскохозяйственной выставки. Наконец Иван Иванович замечает Инкермана и, вопреки ожиданиям последнего, улыбается и произносит зычным «поставленным» голосом:

«Товарищи, минутку внимания! Хочу вам представить нового руководителя Центра молодежной инициативы «Вымпел»! Инкерман Яков Соломонович — прошу любить и жаловать! Поздравляю, Яша» — уже не столь пафосно произносит «Первый», пожимая Инкерману руку, — «молодец, кино прекрасное — за душу берёт, идеологически нейтральное — не придерешься! Только бабы такие красивые в жизни редко встречаются… Товарищи! — снова затрубил Иван Иванович — Яков Соломонович готовит нам сюрприз: скоро кино будет в каждом доме! Благодаря студии кабельного телевидения, которую создают Яков Соломонович и Николай Иванович! Ведь так, Николай Иванович?» — Коля очень энергично замотал головой в знак согласия. Инкермана и «Первого» зрители обступают со всех сторон.

— Какие трудности, Яков Соломонович, чем помочь? — не унимается «Первый», войдя в образ наставника молодежи.
— Спасибо, Иван Иванович. Материально и организационно вы нас поддержали. Осталось, разве что, личным примером.
— Не понял?
— Не верит, пока, у нас народ в кабельное — всего шесть человек сдали деньги за подключение, а вас и Николая Анатольевича в списке нет.
— Я сейчас готов, сколько?
— Двести.
— Вот, товарищи, при всех сдаю: 50, 100, 125, 135 … — Иван Иванович начинает шарить по карманам. Возникает неловкая пауза.
— Иван Иванович, я вам сотку должен, возьмите, — «Первый» облегченно вздыхает и отдает 200 рублей невозмутимому Инкерману обратно. Николаю и Инкерману  со всех сторон предлагают зайти завтра за деньгами, — завтра всем нанесём визит, ждите! Всё расскажем и покажем. Спасибо вам, — раздает авансы народу Инкерман.

— Николай Анатольевич, а ты чего? — интересуется «Первый».
— Я потом, как-нибудь… Посмотрю сначала, что получится, а то может закрывать придется через неделю.
— Не думаю, — возражает «Первый», — сразу видно, что репертуарная политика в надежных руках. Да, Яков Соломонович? — Инкерман неопределенно пожимает плечами.
— «То, что вы не сидите — не ваша заслуга, а наша недоработка», так Иван Иванович? Можем исправить, в любой момент, — не унимается мент.
— Товарищи, предлагаю перекурить, а перед сеансом Яков Соломонович расскажет о чем кино, тем более, что большинство из присутствующих остается на второй сеанс, — «Первый» идет в вестибюль, увлекая за собой мента, и все тянусь за ними.

Инкерман подзывает своих:
— Братва, я же вам давал готовое объявление, это что за порнография?
— А что? Мы такое же написали, — возражает один из парней, — я ваше просто уронил, и оно намокло…
— Витторио, а не «Викторио»! Софи, а не «София». Мастроянни, с двумя «Н», а Скотт —  с двумя «Т», не крупный рогатый — не путайте! Внимательнее надо быть к деталям — это важно.
— Учтём, Яша, но у нас народ ничего не понимает в этом… им, поверь, всё равно… — заступается за всех Николай.
— Вот наша задача и состоит в том, чтобы народ понял, и стало НЕ всё равно. Усекли? И не надо запрещать. Неужели самих не зае**ло? Просить нужно не курить и уважать других. Убеждать…
— Ясно, исправимся, — отдувается за всех Николай.
—  Звук — говно, Коля! Я же говорил! Из говна конфету не получится. Забудь про экономию на качестве. Но хер с ним. К хорошему пусть постепенно привыкают. Поменяем скоро. Пока не до того. Всё, парни. Исчезните…

Гвардия Инкермана покорно разбредается. Возвращаются и рассаживаются зрители.
— Прошу, Яков Соломонович, вам слово! — «Первый» жестом дополнительно стимулирует Инкермана выйти к народу перед телевизором.

— Я благодарю всех, кто сегодня пришел и хочу сказать, что фильм британского режиссера Ридли Скотта намного опережает свое время, как в прямом смысле, так и в переносном. Действие происходит в будущем и видится оно автору мрачным. Биологические роботы  «репликанты» обживают иные миры, обладая возможностями, намного превосходящими возможности людей «обычных». Люди боятся репликантов, отказывают им в праве чувствовать, страдать, любить. Не хотят допустить даже мысли, что роботы могут быть такими, как мы. Тем более, превзойти своих создателей по всем показателям, и уничтожают всех репликантов вернувшихся на Землю. В жестокой  схватке выясняется, что репликанты могут чувствовать, ценить свободу и саму жизнь больше, чем люди, а что есть добро и что есть зло, как всегда, понятие относительное и субъективное.  Наберитесь терпения, почувствуйте ритм фильма, и вы окунетесь в удивительный мир фантазии Филипа Дика и Ридли Скотта…

В зале вяло аплодируют, мол завязывай. Уже не совсем трезвый Иван Иванович подходит к Инкерману, пожимает руку:
— Уважаю, можешь рекламировать — факт. Убедил… Затея перспективная. В зале гаснет свет. Инкерман стоит в темноте, прислонившись к стенке и закрыв глаза, представляя себя Роем Батти в черной коже, проговаривает про себя: «Огонь, который горит в два раза ярче, сгорает в два раза быстрее.»

Глава 15.

Инкерман совершает обход пятиэтажки, вербуя новых клиентов. Поднимаясь на второй этаж, он сталкивается с девочкой лет восьми, закутанной в меха так, что видны только бусинки черных, раскосых глаз.
— Здравствуйте Яков Соломонович! — произносит девочка радостно, — вы не к нам идете?
— Может быть и к вам, — осторожничает Инкерман, так как девочку не узнаёт.
— Мы с мамой договорились кино провести, пойдёмте к нам сразу,  пожалуйста!
— Хорошо.

Девочка весело запрыгала по ступенькам на третий этаж и без стука врывается в квартиру:
— Мама, ты где? — кричит она, едва переступив порог.
Инкерман останавливается в дверях, не решаясь пройти. Девочка бросила на пол мохнатую шубку и скрылась в комнате. Через секунду она возвращается:
— Заходите же, не стесняйтесь, вешайте пальто вот сюда. Обувь не снимайте, только снег отряхните.

Инкерман послушно вешает плащ на гвоздик и топает унтами на тряпке у входа. Девочка схватила его за руку и тащит в комнату. В комнате темно, только на большом круглом столе горит лампа. За этот стол девочка посадила Инкермана и исчезает теперь уже на кухне. Инкерман остался один и осматривает комнату в полумраке. На всех стенах висят медвежьи шкуры. У одной стены стоит шкаф с посудой и какими-то безделушками, напротив, на стене, висит двустволка-вертикалка и десяток охотничьих ножей. Инкерман не услышал, а скорее почувствовал движение за спиной. Он резко оборачивается и видит бесшумно приближающуюся фигуру. От неожиданности Инкерман вскакивает. В тусклом свете лампы фигура оказывается высокой, очень красивой девушкой с длинными распущенными волосами. На ней толстый махровый халат, под ним шерстяной свитер, на ногах толстые вязаные носки и меховые тапочки. Она не улыбается, но почему-то не кажется неприветливой.

— Меня зовут Чайка, — её голос оказался ровным и приятным.
— Яков, — отрекомендовался Инкерман.
В этот момент появляется девочка с большим чайником в руках. Она идет медленно и осторожно. Пролив несколько капель на пол, ей всё-таки удалось поставить чайник на стол.
— Это моя дочь, Текки. Или Татьяна. Мы из намыланов, оседлых. У нас русские имена в порядке вещей.
— Очень приятно, извините за глупый вопрос: Чайка это фамилия, имя или…? Инкерман замялся. Чайка жестом приглашает его сесть, а сама садится рядом:
— Вы хотели спросить: или погоняло?

Инкерман опешил:
— Скорее псевдоним…
— Псевдоним? Реально это моё имя при рождении, которое дала мать, а в документы записали, как фамилию и имя дали: Каляан, или Галина, но оно не моё. Не прижилось.
Текки принесла варенье в кружке, три розетки с ложками и снова исчезает.
Чайка поднялась, достала из шкафа бутылку со знакомой по цвету рябиновкой и две рюмки.
— Спасибо, что осчастливили мою дочь. Она только и говорит о том, что можно будет мультики смотреть.  Мы всегда по выходным гуляем вместе, но сегодня я заболела и не пошла.

— Вы болеете? Извините за вторжение, я лучше пойду. Зайду в другой раз.
— Не беспокойтесь, вы же не мой гость, а моей дочери.
Из глубины комнат раздается резкий неприятный голос: «Чейвынэ, кто там у тебя?»
— Не беспокойся, мама, к малышке учитель пришел из школы, — обращаясь уже к Инкерману, она спрашивает, — я ведь ничего не перепутала, Яков Соломонович?
Инкерман удивился:
— Вообще-то я уже не учитель, судя по всему, вы в курсе…
— Маме так будет спокойнее… Мать меня зовет Чейвынэ — «бродящая». Чайкой звать отказывается, но я не обращаю внимания.


Чайка переменила позу, села нога на ногу. Пола халата соскользнула, обнажив точеную ножку, вплоть до складочки на внутренней стороне бедра. Инкермана бросает в жар. Он старается не смотреть на ноги хозяйки, но не может себя пересилить. Чтобы не выглядеть совсем глупо, он разливает рябиновку по рюмкам. Предлагает одну Чайке со словами:
— За ваше здоровье, поправляйтесь.
— За знакомство.
Появляется Текки с двумя литровыми банками варенья в руках.
— Ты решила принести всё, что есть в доме?
— Это всё.
— Тогда садись и ухаживай за своим гостем.

Нога уже скрыта под полой халата и Инкерман, рассматривает лицо Чайки. Очень необычное, чуть скуластое, с раскосыми глазами, но не как у корячки, а скорее как у японки. Особенно внимание Инкермана привлекает красиво очерченный рот, и он не сводит глаз с губ Чайки:
— У вас нетипичная внешность…
— Мой отец из Молдавии, так мать говорит. Я его не видела. Он был из сезонных рабочих. Мать говорит красавец.
— Почему-то хочется ей верить.
— Извините, я пойду, — Чайка улыбнулась Инкерману, встала и, открыв дверцу шкафа достает маленькую шкатулку, — вот деньги. Я думаю, что вы ещё зайдете.

Чайка уходит так же стремительно, как появилась. Её дочь, выстроив перед Инкерманом все три розетки с разным вареньем, уговаривает всё съесть:
— Ешьте, пожалуйста, это вкусно. Мы с бабушкой варили осенью.

После прощания с маленькой хозяйкой Инкерман направился к себе «домой». Чайка не выходит у него из головы. В доме дети спят, а взрослые прилипли к телевизору в своей комнате. Судя по репликам сержанта Хартмана и гундосого переводчика: «У меня здесь нет расовой дискриминации. Мне насрать на черножопых, на жидов, на макаронников и на латиносов. Вы все здесь — одинаково никчёмны», — смотрят «Цельнометаллическую оболочку» Кубрика. В коридоре горит свет. Инкерман разделся, выключил свет и осторожно, стараясь не разбудить детей, крадется в комнату. Долго сидит на кровати, не раздеваясь и не зажигая свет.

На следующее утро, Инкерман появился в студии с чувством невероятного подъема. Наконец-то вид среды обитания приобретает какие-то привычные контуры. Студия — темное, маленькое подвальное помещение из двух комнат. Одна из комнат «слепая» и совсем крохотная, метров 8 квадратных. В ней стоят стол, стул и хранятся коробки из-под аппаратуры, составленные под самый потолок. На двери этой комнаты красуется облезлая табличка, позаимствованная с трансформаторной будки: «Не входи, убьет!». В основном помещении студии всё выкрашено белой краской, чтобы было светлее. Интерьер составляют три больших стола и стулья. Два стола заняты парой видаков, усилителями, двухкассетником «Шарп 800», маленькими колонками, монитором и другой  техникой. Ещё один стол стоит посреди комнаты, перед видеокамерой на штативе. На стене, над техническими столами, висят полки во всю длину комнаты с видеокассетами, деталями в коробках и смотанными пучками кабелей. Бухты кабеля висят на стене на крючках, как спасательные круги на лодочной станции. Десятки коробок с кассетами сложены под столами.
 
Для смены интерьера служат несколько настольных ламп разного типа с крашенными в разные цвета лампочками. Подсвечивая стены, можно добиться мало-мальски симпатичной картинки при съемке. Софиты тоже заменяют настольные лампы. Для празднования первого показа и открытия студии припасли не только ящик спиртного, но и кустарную светомузыку: стробоскоп из аэропортовского проблескового маяка и синюю ментовскую мигалку. Всё это богатство осталось от провалившейся комсомольской затеи с дискотекой. Заходит раздосадованный Николай:

— Чёрт возьми! Не пойму в чем дело. По отдельности всё работает, а сигнала нет.
— У других не пробовал?
— Нет, нам бы сегодня подключить хотя бы одну квартиру. Тех, кто первыми деньги сдали.
Николай сел за стол и крутит ручки настроек.
— И то верно…
На мониторе появилось изображение Марлона Брандо: к нему подходят мужики целовать руки.
— Видишь, — подпрыгнул Николай, — у нас на мониторе есть, хотя сигнал сейчас идет через тот же усилитель!
— Иди, проверь кабель — чудес на свете не бывает: если сигнал есть, то он никуда не мог деться.

— Кабель-то новый!
— Новый, старый — какая разница! Иди, проверяй! Пошли вместе, я тоже гляну, что там творится. Заодно надеюсь обоссаться у гостеприимных хозяев.
— Да, всем студия хороша, только туалета нет.
— Ничего, найдем кого-то, на постой гусарам пристроиться… Знаешь вдовушку или разведёнку в этом подъезде?
— Не-а…
— А ещё местный… Не гусар ты, Коля.

Инкерман и Николай поднимаются на первый этаж к счастливым абонентам «№1»:
— Здравствуйте, хозяюшка, — обращается Инкерман к молодой женщине, войдя в квартиру через открытую дверь. Девушка хихикнула и скрылась в комнате. Выходит другая, чуть старше:
— Здравствуйте, заходите, пожалуйста!
Инкерман вошел и поразился пустоте, от чего комната кажется огромной. Мебели нет совершенно. На полу лежат оленьи и медвежьи шкуры. На них сидит человек десять детей и взрослых. Телевизор «Рекорд» стоит на деревянном пивном ящике. Возле телевизора копается техник: «соседи пришли», — поясняет хозяйка, указывая на сидящих.
— Я же тебе говорил, ничего не будет, — проскрипел со шкуры коряк, похожий на старого орангутанга. — Зря только деньги истратила.

Дети сидят молча, приоткрыв рты, и смотрят на шипящий экран телевизора, не мигая.
— Нашел! — радостно кричит Николай, — вот, кабель крысы, наверно, перегрызли! — Обращаясь к хозяйке, — сейчас всё будет, Гэнгэн!
Изображение появилось и тут же исчезло, затем появилось и задрожало.
— Сейчас настроим и звук тоже, — обрадовался техник.
— Слава Богу, — вздохнул Инкерман с облегчением и, обращаясь к хозяйке спросил, приоткрывая дверь в туалет, — можно?
— Пожалуйста, — удивилась невозмутимая доселе Гэнгэн.

Инкерман входит внутрь совмещенного санузла и сразу не обнаруживает унитаза. В стандартной эмалированной ванне замачивается для стирки белье. На веревках сушатся шкурки горностая, подвешенные за морды рыболовными крючками. Унитаз обнаружился по сливному бачку и находится на штатном месте в углу, но в нем стоят банки с химикалиями, а сверху валяются звериные шкуры. Хозяйка стоит в дверях и следит за Инкерманом.
— Хозяюшка, как же вы тут нужду справляете, так сказать? —  удивляется гость.
— Разве мы свиньи в яранге гадить? — с достоинством отвечает хозяйка вопросом на вопрос, — на улицу ходим. У нас рядом туалета нет, но в старых домах, там есть, — хозяйка махнула рукой, указывая направление.
— Понял, — ответил Инкерман и направился наверх, к Чайке.

Дверь открывается перед самым носом Инкермана, до того, как он успевает в нее постучать:
— Мать спит, заходи, только тихо, — как будто они продолжили прерванную беседу, произносит Чайка шёпотом. Инкерман покорно крадется за ней на кухню, — чай пить будешь?
Инкерман отрицательно мотает головой:
— Я тебя пригласить хочу… вечером, мы собираемся отпраздновать открытие студии. Придешь?
— Да в десять, как дочку уложу.
— Извини, а туалет у тебя работает?
— Да, мы как свиньи живем, не как нормальные люди-чавчувены — рассмеялась Чайка, — иди.

 Глава 16.

 Пьянка только начала разгораться, гвардия Инкермана обсуждает планы, перебивая друг друга:
— Да вы не догоняете! Прямой эфир понадобится, когда хотя  бы квартир 20 подключим!
— Коля, ты не прав! — техники продолжают упорствовать, — технические условия создать надо? — Надо! Якову Соломонычу пробовать надо? — Надо!
Дверь в студию открылась и на пороге возникает Чайка. Длинная черная, узкая юбка и черная кофточка,  делают её еще стройнее. Белая горностаевая пелерина с  черными кисточками хвостиков придает королевское величие природной красоте. Маленькая круглая плетёная шапочка из бисера, с висюльками, делает её похожей на «раннюю» Риту Хейворт. Расшитые бисером сапожки из пятнистой нерпы и амулеты из когтей медведя, костяных бусин и мелких раковин придают колдовских чар. Мужики потеряли дар речи.

— Богиня… — вырвалось у Инкермана.
— Вы к кому? — произнес один из ошалелых техников.
— Не парься, не к тебе, — довольно грубо прозвучал ответ из уст «богини».
— Знакомьтесь, это Чайка, — спохватился Инкерман.
— Да мы тут, вроде как, все знакомы, — поясняет техник.
— Ну, да… — промычал Инкерман, — располагайся, — уступает Чайке свой стул.
— Мы наверно пойдем, — выразил общее мнение Николай, — ты и без нас тут справишься.
— Да, ребята. Я останусь, а завтра в 8 нужно продолжать, коль дело пошло.
— В 8 здесь, до завтра.
 
Мужики попрощались с Инкерманом и уходят. Инкерман запер дверь, и посмотрел на Чайку — она снимает пелерину и вешает на спинку стула:
— Свет притушить нельзя?
— Можно, конечно.
Инкерман включает красные и желтые лампы, подсвечивающие стены и красную лампу над столом.
— Другое дело, — отметила Чайка, — поставь музыку какую-нибудь, танцевать будем и веселиться.
— А какую ты любишь?
— Boney-M “Sunny” есть?

— Да, конечно, — Инкерман порылся в кассетах и ставит нужную.
Чайка двигается под музыку очень лаконично, но стильно, крайне эротично.
— Ты где научилась танцевать?
— Это у нас в крови, да и в ансамбле народного танца «Рассвет» танцую с детства, на гастроли езжу, плюс была еще кое-какая практика у вас в Москве. В гостинице «Спорт» на 22-м этаже. Знаешь такое место?
— Конечно, знаю и меня там все знают. Там была у меня одна подруга — все звали её Кроха, веселая девчонка. Вышла за муж за черномазого и уехала в Африку с ним, а он её поменял в соседнее племя на слона…
— Его понять можно, слон — это вещь...
— Я, смотрю, ты не очень любишь женщин.
— Я и мужчин не люблю.
— Значит, мы могли встречаться в «Спорте»… — решил переменить тему Инкерман, —  но я тебя не помню… — Инкерман садится и рассматривает танцующую Чайку.

— Это было давно, — Чайка дала понять, что развитие темы не желательно.
— Хочешь, я поставлю что-нибудь другое?
— Ставь, что тебе нравится.
Инкерман включил «Where Have All The Flowers Gone» Сигера и наблюдает, как Чайка кружится на месте, закрыв глаза, совершая удивительные движения руками. Инкерман даже забыл, что хотел её пригласить на танец. Песня заканчивается. Чайка обходит его сзади и кладет руки ему на плечи:
— Кто это поёт?
— Марлен Дитрих.
— А о чем? — Чайка скользит ладонями по лицу Инкермана, постепенно поднимаясь к волосам.

Куда подевались цветы? — Их собрали девушки, все до одного,
Куда подевались девушки? — Нашли себе парней…
Куда подевались парни? — Все одели военную форму…
Куда подевались солдаты? — Лежат в могилах, все до одного,
Куда подевались могилы? — Покрылись цветами…
Куда подевались цветы? — Их собрали девушки, все до одного…

— Красиво и грустно, но мне очень нравится. Поставь ещё что-нибудь, хочешь потанцевать?
Инкерман сделал чуть громче “Paroles, paroles…” в варианте дуэта Далида — Ален Делон и обнял Чайку за талию. На середине песни он утыкается носом ей в шею и решается легонько, очень нежно поцеловать. Никакой реакции не последовало, на лице Чайки все та же загадочная улыбка. Инкерман прижался сильнее и, песня закончилась.
— Давай выпьем.
 Инкерман разлил рябиновку по стаканам:
— За главное, — предложил Инкерман.
— А что главное?
— Главное — любить, — не без кокетства поясняет Инкерман.
— Ты уверен? — не оценила кокетства Чайка.
— Надеюсь…

— Как будешь уверен, что это для тебя действительно главное — не забудь мне сказать. Давай, выпьем.
Инкерман не знает, как скрыть свое смущение:
— Может, фильм посмотрим?
— Давай, мне всё нужно узнать, что тебе интересно.
 Инкерман поставил кассету во второй видак и переключает монитор:
— Мой любимый фильм: «Завтрак у Тиффани» с моей любимой актрисой Одри Хэпберн. Обожаю этого режиссера — Блейк Эдвардс. Его Виктор/Виктория ...
— Включай, по ходу расскажешь. Мне жарко, — Чайка сняла юбку, сапоги и осталась в маленьких белых трусиках и топе, — не возражаешь?

Инкерман замотал головой во все стороны, на всякий случай, как будто опасаясь, что она передумает и оденется снова.
— Я на неё похожа?
— На кого?
— На актрису, которая твоя любимая…
— Нет, но ты мне тоже очень нравишься, — признался Инкерман.
— Тогда давай смотреть.

Чайка села Инкерману на колени и положила голову ему на плечо. Инкерман, как бы естественно обнимает её, прижимая все сильнее и сильнее. Он очень осторожно целует её шею и гладит гладкую, прохладную ногу. Чайка ни на что не реагирует, внимательно смотрит на экран, а на лице её блуждает все та же загадочная улыбка. У Инкермана от возбуждения кружится голова и он едва способен дышать. Фильм закончился. Чайка встала, стремительно оделась и собралась уходить:
— Спасибо тебе. Приходи сегодня утром, дочка в школе, а мать на работе, хоть помоешься нормально.
— Спасибо…я…
Чайка ослепительно улыбнулась и  выходит так же стремительно, как вошла.

Глава 17.

Инкерман осторожно стучит в дверь. Открывает Чайка, в том самом виде: халате и меховых тапочках, как он её увидел впервые. Только без свитера.
— Заходи, гостем будешь. Не бойся, никого нет, — Инкерман входит и закрывает дверь, — иди мыться, я тебе воду согрела.
Инкерман осторожно заходит в ванную: все очень просто, но чисто. Налицо прогресс в виде внушительной башни дровяного титана, пышущего жаром. Инкерман носком валенка открыл чугунную дверку топки. Внутри тлеют угли, — тебе помочь? — спрашивает хозяйка из-за двери.
— Нет, спасибо, — поспешил ответить Инкерман и захлопнул топку.
Едва Инкерман разделся и приспособился намыливаться, сидя в ванной на корточках, как без стука, входит Чайка:
— Я тебе мочалку принесла. Хочешь, спину потру?

Стеснительный Инкерман съежился, как трепанг на сковородке:
— Нет спасибо.
— Спасибо, да — так надо отвечать. Повернись, — Чайка намочила мочалку и провела по спине Инкермана. Струйки воды побежали по спине, Инкерман содрогается, как от ударов током. Чайка намылила мочалку, потёрла спину, провела мыльной рукой по спине, животу, груди и шее Инкермана, бросает мочалку в ванну и выходит.
Инкерман вздохнул с облегчением. Быстро домылся, почистил зубы, смотрясь в зеркало и отмечая про себя, что ничего привлекательного он в зеркале не видит. Инкерман долго прихорашивается перед зеркалом, поправляет прическу и так и сяк, скалит зубы, и, наконец, выходит. Чайки нет ни на кухне, ни в комнате. Инкерман осторожно двинулся в одну из спален. Вероятно, это комната матери. Слабо пахнет какими-то травами и снадобьями. Пучки трав и сушеные желчные пузыри животных висят под потолком на веревках. На огромном комоде стоят сотни аптекарских пузырьков. Инкерман переходит в другую спальню, где стоит письменный стол, шкаф и кровать. На кровати лежит Чайка. Кажется, она спит. Нога соблазнительно приоткрылась, и Инкерман решается ее погладить, опустившись перед кроватью на колено.

— Ты всегда так долго копаешься? — неожиданно спрашивает Чайка, не меняя позы. Инкерман отдернул руку и садится на кровать:
— Нет, тебе хотел понравиться.
— Такие, как ты, нравятся не за красоту. Когда женщина влюблена, то не замечает  волосатый или лысый, тощий ли, накачанный… понимаешь? Это мужчины всё на ноги пялятся.
Чайка перевернулась к Инкерману. На секунду ему показалось, что он увидел голубую наколку на ее груди и теперь не может отвести взгляда, пытаясь рассмотреть, что это было.
— В истории есть такие примеры. Ну… Серж Гинсбур, например, — согласился с Чайкой Инкерман.

— А кто это?
— Певец, поэт, артист, композитор. Отвратительного вида, с лошадиными зубами, торчащими, как у черта, ушами, а какие женщины им интересовались! Бриджит Бардо…
— Она красивая?
— Очень. Джейн Биркин, — продолжает перечислять Инкерман.
— А она?
— Ничего, жизнерадостная девчонка. Даже была его женой. Любили сумасшедшего непризнанного гения, страдающего раздвоением личности, депрессией, прикуривающего одну сигарету «Житан» от другой…
— А «Житан» хорошие сигареты?
— Отвратительные! Я тебя задушу, за эти вопросы! — Инкерман с Чайкой стали бороться понарошку, хохоча и извиваясь. Опять промелькнула наколка. Инкерман распахнул халатик и поцеловал её грудь, прямо в маленький, твердый, темный сосок. На груди, действительно выколота маленькая чайка, а ниже груди бледная голубая надпись: «И чайки тоже умирают, когда их море предает». Инкерман не решился спросить, что бы это значило, Чайка сама пояснила, отстраняя Инкермана и запахивая халат:

— Шрамы от ошибок молодости. Могу рассказать, если тебе необходимо.
— Нет спасибо, я любознателен, но не настолько. Наверно тебе отбоя от мужиков нет: они ведь любят женщин «с прошлым», даже больше, чем женщины мужчин «с будущим»…
Чайка вскочила, глаза её яростно сверкнули:
— Тебе уже пора.
— Извини, если…
— Выкатывайся!

Инкерману показалось, что она готова наброситься на него и спешно ретировался. В дверях он притормозил, чтобы попытаться объясниться, но Чайка вытолкнув его, сунула в руки плащ и захлопнула дверь.
          
Через пару недель, Инкерман уже привычно вещает в прямом эфире. Николай прилип к видоискателю, настраивая картинку.
— Коля, ты не уходи, сейчас будешь прямой эфир «Первому» обеспечивать, а то прошлый раз он вертелся, вылезал из кадра. Ему не объяснишь. Шоу было ещё то.
— Яша, давай, тридцать секунд…
Коля показал 3 пальца, 2, 1, пальцы сжались в кулак, пошел эфир:

— Привет, рад приветствовать вас из нашего бункера. Надеюсь, вы отлично провели время вчера вечером, а сегодня, обещаю — будет лучше, чем вчера. А завтра, вообще  не наступит никогда.  Два слова о нашей программе на сегодня: мультфильмы от Уолта Диснея детям через несколько минут, после чего ждите у себя дома «Чужого» уже знакомого и полюбившегося режиссера Ридли Скотта. От персонажей, созданных швейцарским художником Гигером специально для этого фильма,  у вас кровь застынет в жилах… если, конечно содержание алкоголя в крови будет менее 40%. Реально страшное кино. Уберите от экрана впечатлительных особ и беременных женщин. Наденьте розовые очки и шапочки из фольги.

А после, как всегда: разговоры в прямом эфире о том, о сём, попробуем написать новую страницу наших коллективных бессознательных мемуаров, а завтра постараемся по ним жить. Согласитесь — это значительно веселее, чем жить, как вы жили раньше. Что за удовольствие писать мемуары в старости? Да и кто эту муть читал бы? И, наконец,  шедевры европейского кино для эстетов и гурманов, на сладкое. Продолжим знакомиться с Антониони. Но ещё один сюрприз я приготовил для вас через 15 минут, и это не какой-то чужой — это свой, местный! А пока, дети — ваш выход!

— Яша, ты не устаешь языком молотить с утра до вечера? Чешешь и чешешь…
— Друг мой: это же не мешки ворочать — занятие необременительное. Я, Николя, анархо–гедонист и шланг в законе. Работа, как обязанность — величайшее зло. Форма рабства. Так ещё античные греки считали…

В дверь постучали.
— Николай, убери пустые бутылки куда-нибудь! Минутку!
Открыв дверь Инкерман замер: на пороге стоит Чайка.
— Привет, ты что не рад? — спрашивает Чайка, отстранив Инкермана, — здравствуй, Коля.
— Гагарочка, я же тебя просил раньше 19.30 не приходить.
— А я сейчас захотела, индюшонок…
Инкерман тоже перешел на шепот:
— Пойми, куда я сейчас Колю дену? И…
— А мы попросим Колю подышать свежим воздухом, да Коля? — нарочито громко спросила Чайка.

Коля бросил на Чайку взгляд полный ненависти и стал одеваться.
— Ты куда, с ума сошел! — набросился на него Инкерман. В это время послышались шаги на лестнице, — черт возьми, допрыгались! — зашипел Инкерман, схватил Чайку за локоть и затолкал в «слепую» комнату.
Входит Иван Иванович:
— Здравствуйте товарищи! —  пожимая руку Инкерману, он стал выговаривать вполголоса, — Яков Соломонович, ты что же вчера ночью устроил?
— А что? — испугался Инкерман.
— Бабы мои, в райкоме только это и обсуждают, дома хихикают…
— О чем?
— Какого чёрта тебя в контрацепцию понесло, про секс какой-то трагический рассказывал, кино эротическое обещал показывать.
— Тантрический, — поправил Инкерман.

— Ты это брось! А то я тебе прямую трансляцию в заднице проведу!
— Иван Иванович, опять вы с ректальными шутками своими…
— Это не шутки! Хочешь о сексе говорить — пригласи, мля, специалиста.
— Это кого же? Можно Колю — у него, как-никак, двое детей, расскажет, как это было нелегко!
— Тьфу, на тебя! С тобой невозможно серьезно говорить. Это не шутки, мля! Получишь 4 года за распространение, тогда вспомнишь! Николай Анатольевич зуб на тебя точит, сам знаешь. А меня, мля, с работы снимут через тебя! Эротический репертуар комиссия будет утверждать! Вот так!
— В составе?
— Я, Николай Анатольевич, главврач больницы, завуч школы и ты.
— Хорошо, Иван Иванович, как скажете. У Вас эфир через 3 минуты — готовьтесь, Коля!
Инкерман причесался, сел перед камерой, но чуть сбоку. В центре посадили Ивана Ивановича. По команде Коли Инкерман начал:

— А теперь обещанный сюрприз! Оставайтесь с нами… —  Инкерман едва сдерживает неуместный смех, — шутка, простите… в студии Первый секретарь Приморского райкома КПСС Кечин Иван Иванович.
— Здравствуйте, товарищи. Сегодня будем говорить о трудовой дисциплине…

Инкерман встал и прокрался в «слепую» комнату. Чайка сидит на столе:
— Может ты с ним и любовью будешь заниматься, заодно? Сижу тут, как дура, битый час.
— Тише! — зашипел Инкерман, — кто виноват? Я же просил позже зайти!
— Сейчас хочу! — заявила Чайка, привлекая Инкермана к себе.
Инкерман для приличия немного посопротивлялся и обнял Чайку. Она встала, сбросила юбку и впилась Инкерману в губы. Не прекращая целоваться, Инкерман расстегнул ей кофточку, начал целовать шею, грудь, снял трусы, уткнувшись носом в пупок Чайке. Трусы зацепились за сапог и не хотят сниматься. Наконец, Инкерман посадил Чайку на стол и завалил на спину. С поцелуями, Инкерман перекочевал на внутреннюю сторону бедер. Чайка схватила его за волосы и притянула к себе:
— Давай…
Ноги Чайки оказались у него на плечах, но на пути у Инкермана появилась новая трудность: от каждого движения стол стонет и скрипит, норовя развалиться. В довершение всего стол с громким стуком бьется о стену. Из-за двери доносится:
«…особенно возмутительными стали факты систематического пьянства трактористов первой тракторной бригады строительного управления…»   

Инкерман решил переменить позу, поднял Чайку со стола, она обхватила его шею руками, и Инкерман выпрямился с обвивающей его ногами и руками партнёршей. Вес оказался великоват для субтильного Инкермана, он потерял равновесие и въехал спиной в пустые коробки. Самая верхняя сорвалась и с грохотом свалилась, сначала на голову Чайке, а потом на стол. Инкерман балансирует с партнершей на весу. Она отпускает его шею, и как бы, пытается зацепиться за стены руками. В конце концов, Чайка благополучно спустилась на пол, повернулась к Инкерману задом и ставит одну ногу на стол. Инкерман прильнул к ней, блуждая ладонями по груди.
— Я люблю тебя, индюшонок, — шепчет Чайка.
— Moi non plus… (фр. «и я тоже нет»), — шепчет Инкерман, подражая голосом Гинзбуру.

Тем временем Иван Иванович заканчивает речь:
«…меня беспокоит последнее время количество опозданий на работу. Замечено, что чаще опаздывать стали именно абоненты кабельного телевидения. В связи с этим, ночное вещание я отменяю, за исключением пятницы и субботы. В другие дни эфир должен быть прекращен до 23.00.»

Из «слепой» комнаты появляется помятый Инкерман, закрыв дверь на ключ. Иван Иванович жестом подзывает Инкермана. Тот садится рядом, перед камерой и цепляет микрофон к свитеру. Волосы его слиплись от пота. Иван Иванович, бросает на Инкермана подозрительные взгляды.

— Спасибо, Иван Иванович. Хочу поблагодарить наших зрителей за участие в передачах «Прямая линия», я готов и дальше обсуждать интересующие вас темы, а наиболее интересных и оригинальных зрителей буду приглашать в качестве участников передачи. Смотрите кино и пишите свой сценарий —  скоро вы по нему начнёте жить. Нужно лишь пробовать…

Иван Иванович встал, и одевается:
— Что ты несешь? Ни хрена не понятно. О первом заседании «лиги сексуальных реформ» тебе сообщу. Готовься. Спасибо, товарищи. Как прошло, Николай? —  Николай поднимает в ответ большой палец.
Иван Иванович подошел к двери «слепой комнаты» и подергал её. Дверь не поддалась.
— Вам сюда, Иван Иванович, — сообщил Инкерман, указывая на входную дверь.
«Первый», ничего не говоря, бросил на Инкермана косой взгляд и вышел.
— Фу! — Коля плюхнулся на стул, вытирая пот со лба, — я думал нам каюк, когда ты там пыхтел и грохотал в чулане.
— Не боись, — Инкерман отпер дверь «слепой комнаты».
Оттуда вырвалась Чайка и, оттолкнув Инкермана выскочила из студии, хлопнув дверью.

Инкерман тоже сел. Некоторое время они, с Николаем, молча смотрят друг на друга. Инкерман первым нарушил молчание:
— Главврача знаешь?
— Да, хороший, пьющий мужик.
— Берёшь его на себя. Я возьму училку, и будем лоббировать эрос. Усёк?
— Дай мне пару выходных тогда и один вечер в студии.
— Замётано.

Глава 18.

Инкерман сидит в студии. Парни заносят туда очередные коробки.
— Так, коробки самые большие оставьте наверху. JVC 32 дюйма по диагонали сейчас первому понесём, а SONY 27 дюймов — менту.
— А чего одинаковые им не взял? — удивляется Коля.
— Потому, что колбаса и волчий х** не одно и тоже, мой друг. Обойдется. Ему и этого много, прямо жаба давит. Где коробка маленькая, лёгкая, Джонсон и Джонсон? Пакеты ещё где-то должны быть и сигареты.
— Вот, пакеты Winston, с бабой какой-то и всё остальное.
— Давай сюда. Подарки раскладывать будем сначала. — Инкерман протягивает Николаю блок сигарет, — раздай пацанам нашим и себе оставь. А это, жене отдашь, — Инкерман суёт в пакет «с бабой» упаковку женских гигиенических прокладок.
— Спасибо! А что это за Джонсон и Джонсон?
— Коля, мозги не е**, отдай жене и всё. Она разберётся, грамотная. Не то что ты.

Пошли к «Первому», пока он с работы не вернулся.
Дверь в квартиру Ивана Ивановича открыта. Посреди комнаты валяется пенопластовая упаковка, а огромную открытую коробку приходится обходить. Из коробки выскакивают две блондинистые девицы, по виду школьницы.
— Аф! — Пытаются они испугать Инкермана, размахивая руками. — Ты мне в глаз заехала, дура, — злится старшая, вылезая из коробки.
— Сама дура, — парирует младшая. — Вы видели, мы вдвоём в эту коробку поместились. Така-ая огро-омная…
— Мама дома? — Спрашивает Инкерман Веру, старшую из сестёр.
— Да, на кухне. Позвать?
— Не стоит. Пойдём в твою комнату. — Сёстры скачут на цыпочках, прилепившись к Инкерману. — Вот, разбирайтесь. Читайте, здесь всё по-английски написано. — Инкерман вынимает пакет с прокладками и отдаёт Вере. Пакет бросает на кровать. — Там ещё есть. Поделишься с мамой.
— А со мной?! — Возмущается младшая.

Инкерман выходит в гостиную. Техники отстраивают картинку. Он выходит, спускается на этаж ниже и звонит. Дверь открывает Николай Анатольевич.
— Входите. — Не приглашая Инкермана пройти дальше, — Где техники?
— У «Первого». Заканчивают уже. Сейчас спустятся. Не поздно?
— Нет, конечно. Николай Иванович с ними?
— Да.
— Вот и отлично. Посидим потом. Выпьем. Вас не приглашаю. Знаю, что заняты. Такую бурную деятельность развели, что у нас теперь телевизоры вместо пассажиров едут, а пассажирам лимит на оплачиваемый багаж установили.
— Рынок диктует условия коммерческих перевозок. Что поделаешь.

— Знаете как лётчики теперь рейс к нам называют?
— Нет.
— Еврейские авиалинии.
— Остроумно. Обхохочешься. И что они хотят? Я же их грею. Думал довольны.
— Ничего не хотят. Такой хабар ходит, предупредил просто. Я же на вашей стороне. Хоть это и против моих убеждений. Люди недовольны всегда, и это вам хорошо известно. Сколько я ВАМ должен за телевизор?
— Нисколько. Это подарок от меня лично.
— Вы на правильном пути, Яков Соломонович. Но я не могу принять, ведь это взятка. Куплю по себестоимости. Даю вам 10 рублей. В вашей ситуации он больше не стоит. Или вы так не считаете?
— Нет, всё нормально. Спасибо. — Инкерман едва сдерживается, чтобы не дать наглому менту в харю.
— Отлично. Не смею задерживать. Заходите ещё.
— Как часто?
— Раз в месяц нормально будет. Если что-то срочное возникнет — звоните. Не увлекайтесь, держите себя в руках.
— Постараюсь. — Инкерман летит наверх, перепрыгивая через 2 ступеньки, — вот пи**рас, — шипит он себе под нос.

Техники закончили и сворачиваются.
— Давайте к Анатольевичу теперь. Телек нормально стоит? Тумбочка под ним какая-то хлипкая.
— Нормально. Центр тяжести у него идеально сбалансирован и крышка задняя в стену упирается.
— Ладно, идите. — Инкерман стучит в дверь комнаты Веры. — Это я. —Надя приоткрывает дверь. Инкерман видит, что Вера стоит посреди комнаты в трусах. — Разобрались?
— Ага.
— Тогда пока, заходите.

Не успел Инкерман выйти, как заходит Иван Иванович.
— Ничего себе! — с восхищением оценивает приобретение, — он как машина стОит, наверно. Не расплачусь?
— Бросьте, Иван Иванович. Вот все бумажки, как вы и просили: чек из комиссионки, транспортные расходы. — Инкерман протягивает бумажки «Первому». Всё по себестоимости, но это реальная цена.
— Что-то дёшево. Подозрительно.
— Это же комиссионка. Кто-то сдал в Москве. Да, новый аппарат. Так бывает. По знакомству достали.
— Ладно, спасибо. Завтра занесу, или с Веркой передам. Не останетесь на ужин?
— Спасибо — нет, побегу.

Инкерман решил прогуляться до кабинета. Посидев немного в тишине, поглядывая на часы, снимает наконец трубку:
— Привет, Солнце. Как там, ушки не торчат? Всё пучком? Вот и ладушки, набери Москву, пожалуйста. Да, тот номер, первый в списке. Спасибо. — Инкерман переключает телефон на громкоговоритель, вслушиваясь в мелодичное шуршание шаговых пускателей допотопной АТС.
— На линии, — раздаётся из громкоговорителя.

— Привет, братан, — Инкерман снова переключается на трубу, — С добрым утром, Москва. Да, у нас даже не ночь ещё, а вечер. Ты у окна? Открой, хочу услышать звуки большого города… Ты не представляешь, как я по ним соскучился. Машины, трамваи… Нахрен свежий воздух. Готов лечь под выхлопную трубу и наслаждаться… Тебе не понять. Спасибо. Да, закрывай. Ладно, к делу. Нужно сюда народ подтягивать. Тут золотое дно и одни лохи непуганые. Бригада катал из Хабары каждую зиму сюда ездит и укатывает местных аборигенов. Обирает до нитки. До 300 кило зелени, в эквиваленте. Они под «синяками». Джем их крышует. Да, молодой, жирный такой. Апельсин ох**вший, а не вор… Нет, ты не понял, не надо ничего с Пуделем решать, я тебя прошу. Поддержи Свирида, он умный. Пусть Баула сюда пришлёт с ребятами. Да, молодой беспредельщик, близкий нашего Батона. Они служили вместе. Отличный парень. «Синих» на дух не переносит. Договороспособный. Да, из Владика, с «Третьей смены». Я его катал пропишу, а с Джемом он сам разберётся. Тут ещё много чего. На порядок крупнее, потенциально. Обкашляем потом. Обнимаю.

Заходит Николай.
— Что случилось?
— Лётчики температурят. Грева — мало. Нужно с ними налаживать личные отношения. Садись, обсудим стратегию.

Глава 19.

Инкерман сидит в студии один, внимательно глядя в монитор. Заканчивается один из его любимых фильмов «Фотоувеличение» Антониони. На экране Джефф Бек, Джим Маккарти, Крис Дрейа, Кейт Релф и примкнувший к  группе “Yardbirds” Джимми Пейдж. Маккарти беснуется на сцене: бьет «комбик» и разносит гитару в щепы. Пейдж невозмутим. Как они молоды и свободны! «Угораздило же родиться не в то время и не в том месте» — думает Инкерман, — «родиться бы в Париже, в пятидесят первом, чтобы в 68-м было 17, или в Калифорнии»…
               
За дверью  студии кто-то скребется, но она закрыта изнутри, а открывать лень. Наконец Инкерман  пересилил себя, подкрался к двери, осторожно открыл щеколду и резко распахивает дверь. На него выпадают Вера И Надя в одинаковых лисьих шубках и немедленно просачиваются внутрь, хотя Инкерман и пытается им помешать.
— Ну что еще? — поинтересовался Инкерман, обреченно закрывая дверь. Девицы обрадовано щебечут, перебивая друг друга:

— Яков Соломонович, это чу-ума! Мы фильм смотрели, и нам так понравилось…
— Мы хотим вам показать, — перебивает сестру та, что помладше.
— А Джейн Биркин, про которую вы рассказывали, ну та, которая с Гинсбуром жила — так на меня похожа! Или я на неё…
— Да нифига ты на неё не похожа, — снова вмешивается младшая.— А можно вы меня будете называть Джейн?
— А меня?...
— Хватит! — взмолился Инкерман, — Надя, буду называть тебя Джейн, а тебя, Вера — ВерУшкой (как модель Верушку Фон Лёндорф из фильма), только отстаньте! Всё? Вы удовлетворены? Спасибо за визит, рад был видеть и марш домой!

— Яков Соломонович… — канючат девицы.
— Хорошо, что вам от меня надо? — спрашивает Инкерман, садясь за стол и водрузив на него ноги.
— Мы хотим вам помочь… — заявляет старшая из девиц «Верушка». Девицы переглянулись, — скрасить Ваше одиночество…
— Я люблю одиночество, мне очень нравится. Спасибо за заботу и до свидания, — Инкерман говорит, переворачивая пятикопеечную монету неуловимым движением на внешней стороне пальцев.
— А когда нам можно прийти? — спрашивает Надя.
— Никогда!

— Может уделите нам пару минут! — вступает Вера.
— У меня времени нет, даже геморрой вылечить…
Девицы завизжали и бросаются на Инкермана — одна спереди, другая сзади. Они норовят его поцеловать, а он уворачивается, мотая головой.
— Так здорово! Только аппендицит в фильме, а не геморрой… а мы, правда похожи?...
— Похожи, похожи… на геморрой.  Кофе сварите лучше.
Девицы радостно скачут к столу в «слепой» комнате, где теперь стоит плитка, турка и пачка молотого кофе. Пустые коробки перекочевали на аккуратные стеллажи до потолка.

— Яков Соломонович, а «кофе по милански» это как? — кричит Вера из комнаты.
— Отстаньте!

— Яков Соломонович! Смотрите! — Девицы выплывают из подсобки, разом сбросив шубки на пол и остаются в прозрачных колготках на голое тело и коротких белых блузках, тоже одетых на голое тело и застегнутых на одну пуговицу в районе пупка.
— Господи! — подскочил Инкерман, — только этого не хватало!
— Смотрите, как мы колготки покрасили! Сами! Верка зелёнкой, а я — йодом. Колготки действительно бледно зелёные и желто-коричневые соответственно. Девушки принимают соблазнительные позы перед Инкерманом, но он совершенно на это не реагирует.
— Как вы домой явитесь в таком виде? Ваш папаша меня убьет! — ворчит Инкерман.
— А мы юбки и кофты в мешке оставили…
— Где оставили? — не понял Инкерман.
— Ну, там, за дверью, на лестнице…

— Отличная идея, барышни! — Инкерман направился к двери. Едва выходит на лестницу — видит средних лет коряка в унтах, малохае и балахоне из оленьих шкур. Коряк сидит на ступеньках, и у ног его уже успела натечь лужа, — вы ко мне? — осведомился Инкерман, забирая пакет.
— Соломоныч?
— Да.
— Тогда к Ваша, но не беспокойся — моя подождать, Ваша занята…
— Хорошо, одну минутку, — Инкерман, пятясь, нырнул внутрь студии и запер дверь.

— А мы уже кофе варим, — сообщают девицы.
—Так, вот ваши шмотки, одевайтесь и валите бегом домой — меня человек ждет, а я его даже не могу внутрь пригласить!
— А когда нам можно прийти? — спрашивает Надя, одеваясь.
— Завтра приходите… — легонько подталкивая девиц к выходу, обещает Инкерман, — колготки эти нужно выбросить — они чудовищны.

Выпроводив хихикающих девиц, Инкерман приглашает странного гостя зайти внутрь. Тот ни в какую не соглашается сесть и стоит у двери. Кофе с шипеньем «сбежал» из турки на электроплиту. Инкерман, чертыхаясь, бросается спасать остатки, которых хватило на одну кружку.
— Будете? — спрашивает Инкерман гостя. Тот энергично замотал головой, в знак несогласия, одновременно кланяясь, вероятно в знак благодарности, — прошу вас, садитесь, а то и мне придется стоя кофе пить.
Аргумент подействовал. Коряк сел, но раздеваться отказался наотрез.

— Как вас зовут?
— Пепелкут. Петя по-русски.
— Очень приятно, здравствуйте. А то даже не поздоровался, извините. — Коряк в смущении машет рукой, мол ерунда. — Так что привело вас ко мне? — поинтересовался Инкерман.
— Жена рожать, — робко отвечает гость.
— Так вам в больницу надо, — обрадовался Инкерман, что ж вы сразу не сказали?
— Мне Ваша надо.
— Почему меня? Я же не врач, не повитуха, в конце концов…
— Жена послать, сказала без Ваша не возвращаться.
— Но почему и зачем?

— Роды принять, имя дать, песню ребенку написать, — загибает пальцы гость, —  это для наша очень важно…
— А где это? Куда ехать надо? — спросил вконец сбитый с толку Инкерман.
— Ходилино, здесь недалеко.
— Ничего себе недалеко! Это же у черта на рогах! Да и вертолет летит туда послезавтра только.
— Зачем вертолет? У меня упряжка под домом. Собаки уже отдыхать, считай,  можем прямо сейчас ехать. Я Ваша тюлений жир припас, мазаться, чтобы не замерзла… — коряк вытащил из-за пазухи целлофановый пакет с вонючим жиром и кладет его на стол.
— Да Вы с ума сошли! Ваша жена, может, давно родила уже, сколько времени-то прошло! Или, может, она через неделю родит.  Откуда вы знаете?
— Наша женщина терпеливый,  сказала будет Ваша ждать.
— Тьфу! — не выдержал Инкерман и допил одним глотком кофе.

Он встал, прошелся несколько раз по комнате. Гость следит за ним взглядом. От того тревожного ожидания, которое написано на лице коряка, Инкерману не по себе. Чтобы занять руки и выиграть время, Инкерман решил вытряхнуть кофейную гущу в мусорное ведро. Гость бурно запротестовал:
— Не надо, можно Ваша второй раз сварит, моя допьет? —  Инкерман вытряхивает гущу из турки:
— Моя еще сварит, Ваша могла бы сразу сказать, а не ломаться, как целка, — Инкерману стало неудобно, что он машинально передразнивает гостя и он «переводит стрелки»: ставит турку на плиту, — посмотрите, пожалуйста, чтобы не убежал. Как закипит — снимайте, — гость вскочил и навис над туркой, как полярная сова над полевой мышью.

Инкерман сел за стол, поднимает трубку телефона:
— Девушка, кто это? Валечка, здравствуй, солнышко. Дай-ка мне «Первого». Он дома, наверняка… Иван Иванович, добрый вечер! Извините за беспокойство, но тут ситуация… что?... дочки ваши у меня были. Подтверждаю, да… да, репетировали — талантливые девочки, характерные… даже слишком… Иван Иванович у меня тут человек из Ходилино приехал на собаках, просит ехать… роды у жены принять, — Инкерман включает «громкую» связь, чтобы гость слышал ответ:
— Хорошо, езжай — это большая честь по их обычаям, нельзя отказываться. Раз провозгласил себя богом — отрабатывай, заодно проверишь, как там видеосалон функционирует. На быт народов севера полюбуешься. Они люди  гостеприимные, вот увидишь, — смеется «Первый», — сейчас борт пограничников с базы уходит на заставы, я им позвоню, чтобы вас забрали c площадки прямо здесь, в Приморском. Знаешь где она?

— Конечно, — кисло отвечает Инкерман.
— Дуйте туда, чтобы через полчаса там были, или на собаках поедешь до Ходилино.  Погранцы ждать не любят.
- А можно, на обратном пути в Усть-Агваям залететь и видеосалон там открыть? Я бы мог аппаратуру им закинуть. Они готовы даже деньги за неё отдать, а за кассеты платить будут…
- В Агваяме же есть, рядом? Ну да ладно, завози, раз платят. Но этим же бортом назад — никакого хорового пения! Понял? Удачи! — «Первый» вешает трубку.

Глава 20.
               
Инкерман тащит с коряком  тяжеленную коробку с телевизором вверх по лестнице. С трудом удается пропихнуть её в дверь.  Заметенная снегом сантиметров на 30, дверь не хочет открываться. Нарты стоят возле подъезда. Собаки лежат на снегу, прижавшись друг к другу и спрятав носы под собственным хвостом или под боком соседа. При появлении хозяина сначала оживляется вожак — огромный серый аляскинский маламут, больше похожий на волка, чем на собаку, затем вскакивают остальные. Вожак, единственный не запряжен и бросается к хозяину, чуть не сбив его с ног. Хозяин прикрикнул на него. Остальные собаки яростно залаяли и скачут в упряжи. Одна лайка запуталась и неловко прыгает на трех лапах. Инкерман с коряком поставили телевизор на нарты. Коряк принялся высвобождать собачью лапу.

— Я побегу за видиком, — крикнул Инкерман коряку.
Тот махнул рукой, в знак согласия. Инкерман спустился в студию, положил  4 коробки с кассетами в вещмешок, подаренный Игорем, и сунул туда пакет со своими вещами и подарками. Мешок положил на видак в коробке, подхватил всё, захлопнул дверь и поднялся по лестнице. Коряк уже держит дверь на улицу открытой. Собаки запряжены и нетерпеливо перетаптываются, словно им не терпится рвануть в темноту родной стихии, на просторы «белого безмолвия».
— Садись! — крикнул Инкерману коряк.
— А Вы? Коряк не ответил, издал протяжный гортанный звук. Собаки рванули тяжелые нарты, и медленно набирая скорость, побежали. Хозяин бежит рядом.
— Площадка левее! — кричит Инкерман.

— Я знаю! — в ответ и коряк снова протяжно закричал, подгоняя собак. Показались огни вертолета, и вскоре, он зависает над площадкой на окраине поселка, заставляя снег кружиться в неистовом вихре. Собаки рванули сильнее и понеслись на вертолет. Коряк бежит, держась одной рукой за нарты. Перед вертолетом, пригнувшись, двое военных с автоматами за спиной и машут руками, призывая двигаться к ним быстрее. Собаки остановились в десяти шагах от вертолета и не желают двигаться дальше, яростно облаивая и военных и вертолет. Инкерман слез, подбежал к погранцам. Те жестом указывают ему на вертолет, и он бежит дальше. В вертолете, на краю, в дверях сидит на корточках молодой старлей:
— ЗдорОво, ты, чтоли Инкерман?

— Да, здорово, — ответил Инкерман, пожимая руку.
— Михалёв, старший лейтенант Михалёв, — представляется  погранец, — что с упряжкой делать будем? Это зверье с ума сойдёт по дороге!
— Не сойдёт! Давай, сначала собак, а потом всё остальное. Перегородим нартами салон поперек и изолируем собак с хозяином таким образом. Он их успокоит.
— Добро! Рощупкин! — заорал старлей одному из бойцов снаружи. Тот подбежал, коротко козырнул и старлей притягивает его к себе за ремень автомата, — грузить собак будете, но не распрягайте их, только постромки перережьте…
— Не искусают?
— Рощупкин! Вы такой вкусный? Мне звать вас «мой сладкий?»
— Никак нет, товарищ старший лейтенант!
— Тогда не судите о животных по себе. Местные собаки не кусаются, да будет вам известно. Разве что друг друга. Ещё есть дурацкие вопросы?
— Никак нет… то есть, так точно! Как же мы их будем грузить всех вместе?

— Рощупкин, где-то здесь — старлей слегка бьет бойца по башке в ушанке кулаком, — у вас есть переключатель мозга из штатного положения «Выключено» во внештатное  «Включено». Режим для вас экстремальный, поэтому слушайте внимательно: хозяина сюда, собаки за ним пойдут, а вы их под жопу будете подталкивать. Нарты поставьте, как трап, чтобы им легче было, понял? —  боец кивнул, — действуй! — заорал старлей, — давай сюда, залезай! — командует старлей Инкерману. Тот жестом показывает, что нужно грузить его барахло, — не бзди, без тебя справятся!

Собаки, ни в какую не хотят лезть в вертолет. Хозяин призывает их несколько раз. Наконец вожак рванул, за ним все остальные. Солдаты стоят сбоку и помогают толкающимся и скользящим по наклонной плоскости нарт собакам не вывалиться. Наконец вся упряжка оказывается внутри, и коряк буквально ложится на нее, не давая скалящемуся вожаку броситься на старлея. Тот демонстративно спокоен. — Они просто в стрессе, вот и беснуются. Всё нормально, — успокаивает своих бойцов старлей. Бойцы закинули нарты, поставили на них барахло, посадили на нарты коряка лицом к собакам и захлопнули дверь. Вертолет поднялся, чуть повисел в воздухе, разворачиваясь, и полетел в темноту. Внутри сидят еще шесть молодых бойцов с оружием.

— Сейчас залетим на одну заставу возле Олюторки и вас забросим, — пообещал старлей.
Застава обозначилась одиноким огоньком прожектора, освещающего посадочную площадку. В темноте едва различимы два двухэтажных здания. Вертушка снизилась, четыре бойца выскочили ещё до того, как колеса коснулись снега. Из темноты стремительно вынырнули две фигуры. Оказалось, что это два младших офицера в шинелях с чемоданами.

— Чубуков, — заорал старлей старшему из них, — я же тебе обещал по рации, что заберу  на обратном пути! Мне вот ещё пассажиров этих в Х*илино забросить срочно!
— Ну, тебя на **й, Михалев!  Знаю я твои «на обратном пути»! Я-то ладно, а у меня летёха с женой неделю отпуска тут сидит, улететь не может! Ему ещё десять тысяч кэ мэ до дома! Летим с вами, баста!
— Добро, хер с тобой, Фома неверующий! Залазь!

Офицер в шинели махнул рукой другому и тот скрылся в темноте. Другой офицер, оказавшийся тоже старлеем, забросил чемодан и легко запрыгивает внутрь, в своей долгополой шинели. Появился второй офицер с женой. Они бегут к вертушке, взявшись за руки. На бегу, летёха подхватил чемодан, стоящий на снегу, свободной рукой. Старлеи помогают им забраться внутрь. Инкерман уступил девушке свое место и пересаживается на лавку.

— Спасибо, — поблагодарила девушка. Она снимает платок и улыбается Инкерману. Вопреки самой ситуации, девушка оказывается очень миловидной. Её муж, лейтенант, выглядит совсем молодым и несколько смущенным. Старлей Михалёв демонстративно даже не смотрит в его сторону.

— Что это за черти? — осведомился другой старлей у Михалева.
— Да вон, туземец, из Х*илино в Приёбский на собаках пёр, чтобы к рожающей жене вот этого чудика доставить…
— А ты кто, доктор? — спрашивает неугомонный Чубуков Инкермана.
— Доктор душ человеческих, — отвечает Инкерман.
— Поп, что ли? Проповедник? — интересуется Чубуков у Михалёва. Тот только махнул рукой. Чубуков стал пробираться к коряку, — и сколько же ты ехал, красавец?
— Два дня, — с достоинством отвечает коряк.
— Во даёшь, — похлопал коряка по плечу Чубуков и вернулся на место, — учись, лётеха, как жену любить надо.

Вертолет стал снижаться. Внизу показались огни.
— Приехали, национальное село Ходилино! С ними, старик, не соскучишься! — напутствовал Инкермана Михалев, кивая на встречающих.
— С коряками?
— С чавчувенами? Это оленеводы-кочевники, не ваши намыланы. Бывай!

Несколько озадаченный Инкерман спрыгнул вниз. Поджидавшие его загадочные чавчувены, подхватили тело еще в полёте и оттащили в сторону. Коряк стал освобождать собак по одной, и они пулей выскакивают наружу. Человек десять в национальных «малицах», похожих на ку-клус-клановские балахоны, только из черных оленьих шкур, помогают разгрузиться. Вертушка медленно поднялась в воздух, обдав всех мощным потоком колючих снежинок. Михалёв помахал всем рукой и захлопнул дверь. Коряки, похожие в малицах на пингвинов, машут ему вслед. Собаки вьются вокруг, оглашая окрестности радостным лаем.

Глава 21.
   
Инкермана повели сразу в клуб, обустроенный в обычной деревенской избе-пятистенке. Зал шесть на шесть метров.  Телевизор стоит на высоком самодельном двухъярусном столе, сколоченном из грубо обработанных досок. Зато сам телевизор закрыт кружевной белой тряпочкой. Посередине зала стоит стол, накрытый несколькими скатертями внахлест. Вокруг стоит около тридцати стульев, опоясывающих стол в два ряда. Еще несколько стульев стоит у стены.

— Раздевайтесь, уважаемый Яков Соломонович. Ваша мала мала отдыхать будет, а наша стол накроет. Моя пока Ваша знакомиться будет. Моя зовут Иван Иванович Иванов, как начальника Вашего. Он из наша тоже — большой человек. Всегда другая был, отличался. Пограничники служила, — Иван Иванович покачал головой, как бы давая гостю возможность насладиться величием начальства, — моя меньше, — неожиданно засмеялся Иван Иванович, — намного меньше, но моя здесь начальник, — Иван Иванович показывает рукой насколько меньше.

Вошли востроглазые женщины в национальных костюмах, похожие на подружек Чингачгука из фильмов с Гойко Митичем и стали накрывать на стол, поглядывая на Инкермана и пересмеиваясь.

— Сегодня сеанса не будет? — спросил Инкерман.
Иван Иванович расхохотался в ответ, несколько неожиданно для Инкермана:
— О чем говорит Ваша — сегодня все гостя слушать будут. Сеанса завтра.
— А где эта женщина, которая рожать должна?
— Ивнэ? Она родила два часа назад. Сказала: «Он едет» и родила. Спит сейчас, отдыхает. К ней позже пойдем. Я Ваша объясню мала мала: ребенок родился, положено песню-оберег сочинить. Йокыл называться по-нашему. Самый дорогой гость йокыл подарит — большая счастья ребенок будет.
— Я должен сочинить? — уточняет Инкерман.
Иван Иванович утвердительно замотал головой. Выражение лица его такое, будто перед ним не Инкерман, а мироточивая икона:
— Женщины наша танцы исполнять будут для большая гостя. Шаман придет.
— А почему я большой гость? — удивляется Инкерман.
— Ваша жизнь меняет, наша знает. Жизнь менять может — большой человек значит, однако.

Стол уже накрыли. В дверях толпятся люди, осторожно заглядывая внутрь по очереди. Иван Иванович сделал им знак заходить и приглашает Инкермана к столу. За столом сели десять человек мужчин с Инкерманом во главе стола. С одной стороны от Инкермана сел Иван Иванович, а с другой местный шаман, внешне ничем особым не выделяющийся, разве что длинными седыми волосами и проницательным взглядом.  Напротив посадили счастливого папашу. Остальные расселись вокруг. После первого же тоста: «За малыша, чтобы рос охотником, воином, мужем», все изрядно повеселели. Невозмутимость хранит один шаман и пристально рассматривает Инкермана. Вышли четыре «подруги Чингачгука». Шаман достал большой бубен:

— Яяй называется по-нашему, — поясняет он Инкерману, ударив в бубен костью,-  х*й моржовый, костяной, вечностоячий, — снова поясняет шаман, потрясая костяным членом перед носом Инкермана, — символ силы! — шаман опять бьет в бубен.
Счастливый папаша зажал в зубах какую-то штуковину (варган) и начал издавать ритмичные звуки, меняя тональность: бэньг-бэньг – боу-боу - бэньг-бэньг - бау-бау. Шаман х**рит в бубен. Девушки синхронно поплыли по комнате, периодически вскрикивая и кружась, а потом и запели на непонятном, резком, если не грубом, языке. Инкерману все время наливают, как минимум в три раза чаще, чем остальным.

Одна из танцовщиц оказывается посимпатичнее остальных лицом. Одежда, очень уж свободного покроя, не дает представления о фигуре. Инкерман изредка ей улыбается, она скромно улыбается в ответ, лихорадочно пытаясь освежить в памяти подходящие случаю лирические примеры из классики:

Над миром вечерних видений
Мы, дети, сегодня цари.
Спускаются длинные тени,
Горят за окном фонари, — Инкерман в ужасе от внезапно осознанного вакуума и сопутствующей ему перспективы, — только декаденты и «боже царя храни»... йокыл, йокыл, полцарства за йокыл…

С интересом наблюдая процесс впадения соседа в ступор, шаман предлагает Инкерману маленький пузырек с какой-то жидкостью, — выпей, расслабишься. Станет весело! Ну, давай, несколько капель. Лучше, чем самогон, —  Инкерман нерешительно берет пузырек и капает несколько капель на язык.

Вроде не случилось ничего страшного. Встал папаша:
— Я прошу наша гостя подарить йокыл наша мальчика.
Язык оратора совсем заплетается, и кажется, что он может упасть, от счастья. Шаман взглядом подбадривает, поднявшегося Инкермана. Снова шаман забил в бубен, папаша забренькал на железке, барышни пошли хороводом, а Инкерман, неожиданно для себя запел козлиным голосом:

Я чаечка-мамочка, крылья расправила,  парю над морем,
 Моего мальчика защитить хочу от зла и хвори, всякого горя, — зал,  отозвался гулом одобрения. Инкерман продолжил, хотя начал испытывать сильное головокружение, —
Садись мамочке на колени. Скоро вырастешь и уедешь,
Лучше паси оленей, стань другом медведей». —
Танцовщицы вскрикнули и пошли в другую сторону, —
Мамочка тебе достанет ласковых звезд
Папа найдет лисицу, обеспечит рост… — понёс уже явную околесицу творчески истощившийся Инкерман, у которого головокружение усилилось и вынудило таки исполнителя йокыла сесть.

Спасли положение танцовщицы, дружно и радостно подхватившие:
 «Я чаечка - мамочка, крылья расправила,  парю над морем,
 Моего мальчика защитить хочу от зла и хвори, всякого горя»,

Счастливый папаша, на негнущихся ногах подошел к Инкерману, взял его руку в обе жестких свои ладони и стал страстно благодарить:
— Хорошо, оченя хорошо. Спасибо… побежал жене спою, моя запомнил…
Периодически папаша прикладывает руку Инкермана себе ко лбу, наклоняясь к его коленям и норовя боднуть. Инкерман, свободной рукой, придерживает падающего за голову. Голова у самого Инкермана кружится ужасно, но как-то весело, без тошноты. Всякие дурацкие мысли прямо-таки роятся в голове и просятся наружу:

— Благословляю тебя, сын мой, —  напутствует папашу Инкерман, пытаясь одновременно придать его телу вертикальное положение.
— Моя побежал,-— сообщает  папаша,
— И моя тоже спешит — дел до жопы. Всё! Давай, чеши к мамке, — Инкерману удается развернуть собеседника и придать ему ускорение, — девушка! — зовет Инкерман одну из танцовщиц, — сходите, ради бога с этим папашей, а то он собирается песню петь жене… наверняка слова переврёт, а я их сам уже забыл…

Иван Иванович отгоняет танцовщиц от Инкермана:
— Вот и горячее, гостю побольше накладывайте… — горячим оказалось мясо и пахнет очень даже аппетитно. Инкерман попробовал:
— Очень вкусно! Что за мясо, оленина? Вроде нет, — гадает Инкерман, уплетая за обе щеки.
— Так моя видел, собачка Ваша понравился, когда заходили… Ваша погладил собачку, наша собачку приготовили, всё для гостя дорогого…
Инкерман слабонервным, конечно не был и картинно блевать не стал, но от такой информации решил все же погулять на свежем воздухе. Освободившись от прилипчивого Ивана Ивановича, он вышел на улицу. От свежего воздуха стало покалывать кожу на голове. Небо оказалось ясным и подозрительно… розовым. Силы постепенно возвращаются, и Инкермана накрывает приступ беспричинного веселья. Он вспомнил свое пение и хохочет, утирая слезы. Из клуба выходит шаман:

— Хорошо тебе?
— Ой хорошо… — хрюкает Инкерман, давясь от смеха, — а что за ерунда такая веселая?
— Настойка мухомора, — Инкерман снова покатывается со смеху, — вторая хорошая новость за вечер… после горячего… специальное меню…
— Будет еще третья, не переживай, — похлопал шаман Инкермана по спине, — культурная программа.

Вышел Иван Иванович:
— Вот Ваша где! Как, хорошо? — Инкерман снова расхохотался, завывая и хрюкая, показывая Иван Ивановичу большой палец, — хорошо, хорошо! Наверно спать мала-помалу надо. Моя видел, как ты на Ивнэ Назарова смотрел, нравися? — Инкерман не может остановиться и продолжает истерически смеяться, — нравися значит, — заключает Иван Иванович, — тогда пошли. Они идут втроем под розовым небом. Небо переливается и как будто дышит. Снег искрится так, словно это россыпи алмазов.

— Хорошо! — кричит Инкерман.
— Хорошо! — отвечает ему Иван Иванович.
Оба показывают друг другу большой палец. Инкерман, при этом умирает от смеха. Наконец они подходят к какому-то дому. Во дворе Инкерман треплет за уши маламута, от вида которого, в другое время, у него бы случился инфаркт.
— Иван Иванович, не перепутайте тягу к животным с гастрономическим пристрастием! Её готовить не надо, хорошо?
— Хорошо, — радуется Иван Иванович.

Они заходят в дом, обнявшись. Хозяин — молодой, коренастый крепкий коряк, весьма нетрезвый, трясет руку Инкермана:
— Большая честь, гостя дорогая, большая честь…
— Постель постелил? — осведомился Иван Иванович, — иди сюда, — он ухватил хозяина под локоть и уходит с ним в комнату.
Шаман с Инкерманом идут на кухню. Шаман налил в стакан воды и протягивает Инкерману:
— Пей, сейчас спать пойдешь, — не удивляйся. Жена хозяина с тобой спать будет, а не с мужем — такой обычай.

— Но почему? — удивился Инкерман, — я так не могу, да и не сплю, с кем попало…
— Обидишь хозяина, — женой его побрезгуешь. Наживешь смертельного врага. Над ним всё село смеяться будет. Мухомор тебе поможет — не просто так тебе дал. На ещё, — Инкерман судорожно вытягивает язык, трясёт заветный пузырек. — Хватит! Расслабься, и получай удовольствие. До завтра.

Шаман уходит. Далее, происходящее видится как в тумане: скрипучая кровать с панцирной сеткой, глубокие, гипертрофированные звуки, как внутри желудка кита, если бы можно было залезть ему в живот и слушать удивительные китовьи стоны и звуки океана. Сил раздеться самому у Инкермана нет. Зато знакомая миловидная танцовщица разбирается с ним за минуту, как медсестра с тяжелобольным. Инкерман не может даже пошевелиться, но она делает всё сама. В полутьме Инкерман видит только её ритмично двигающуюся голову, гладит ее жесткие волосы. Волна невероятного кайфа накрывает Инкермана с головой, он бьется в руках маленькой женщины, как лосось в пасти и лапах лисы.

Она продолжает ласки ещё какое-то время, наконец приподнимается и садится на Инкермана сверху. Движется сначала плавно и осторожно, потом всё быстрее и быстрее, иногда вскрикивая, приближая свое маленькое круглое личико, заглядывая Инкерману в глаза. Потом она переворачивается и Инкерман завороженно наблюдает за практически танцевальными па, гладит руками её круглую задницу. Периодически он орёт на весь дом, сам того не осознавая. Его партнёрша стонет в ответ, кажется, что она так и проскакала верхом всю ночь, а Инкерман смотрит и смотрит на все происходящее, как бы со стороны. Периодически ему мерещится Чайка, хищно улыбающаяся и впивающаяся ему в грудь и шею острыми коготками. — Я соскребу с тебя фальшивую позолоту, Индюшонок. Ты мне нужен беспримесным, натуральным…
— Зачем она все время мажет мне нос своими выделениями? — с этой мыслью Инкерман отключается.
               
Глава 22.

Проснулся Инкерман только днем и, стараясь не смотреть на хозяйку, хочет быстренько сбежать в клуб. На кухне его поджидает сюрприз в виде шамана, хитро улыбающегося:
— Ну, как ночь провел?
— Незабываемые впечатления… — Инкерман хватается за голову.
— На вот, попей настойку из ягод на крови пантов — помогает.
Настойка оказалась сладковатой и даже приятной на вкус.
— Не представляю, как дожить до завтра…
— Для этого я и пришел — дух твой укрепить. Я тебя понимаю: шесть лет жил в Москве, МГУ закончил, по лимиту для народов севера, аспирантуру. Так что я шаман просвещённый, так это назовем, — Инкерман удивленно смотрит на собеседника, — хочешь спросить, почему шаманом стал? Так это от нас не зависит — дали свыше, вот и стал. Меня не спросили. Хочу понять, можешь ли ты оправдать ожидания людей? Они дети малые, склонны к преувеличениям.

— И что, какой вывод?
— Временный ты человек. Стремишься к недосягаемому, тщетой увлечен, а истинного счастья не замечаешь.
— А где истинное счастье?
— Счастье — это ощущение, значит в тебе самом. Научись ценить что есть, радоваться простым вещам и найдешь в себе счастье.
— А если не найду в себе, где искать?
— Жизнь всё время будет возвращать тебя на развилку, будешь начинать снова и снова, а там где выбор — там и страдания.
— А может: где выбор, там и возможности?
— Может и так…

— А Вы здесь счастливы?
— Да, вполне.
— А в Москве? Были?
— Москва чужой мне город. Трудно мне среди тех, кто имитирует жизнь. Здесь хоть не требуется притворяться.
— И что же мне делать?
— Остановись, прислушайся. Используй момент, не беги. Возможно, ты на самой большой развилке в твоей жизни. Всё зависит от твоего выбора. Не взвешивай, не планируй, не ищи выгоду. Больше от сердца, меньше от головы. Избегай петли, кто бы её не затягивал. Вырывайся, если уж попал, и научись слушать. Хотя бы себя.
— Спасибо, за ценный совет,- ехидно замечает Инкерман, пряча за ехидством растерянность.

— Прошу тебя, дай этим людям надежду.  Они верят, что ты — спаситель. Постарайся отнестись к их причудам с уважением, к гостеприимству с благодарностью, раз уж попал сюда.
— А что будет с этой женщиной, ну… с которой я ночь провел?
— Если она родит через 9 месяцев — все будут очень довольны, а её муж в особенности. Мы вырождаемся. 7000 осталось на Камчатке, да 2000 на Чукотке. До пятидесяти лет почти никто не доживает. Мы — генетический мусор, вот самки и стремятся спариваться с более сильными самцами. Закон природы. Не переживай, отцом тебя никто считать не будет. У нас отец тот, кто ребенка растит. Всё просто.
Инкерман облегченно вздыхает:
— Спасибо Вам.
— Не за что. Ступай в клуб — там уже ждут тебя.

 Прямо на пороге Инкерман перехвачен Иван Ивановичем:
— Ха-ха-ха! Хорошо?! — радуется  Иван Иванович, показывая Инкерману большой палец.
— Хорошо! — изображает веселье Инкерман, следуя совету шамана.
— Пойдем, имя давать — люди ждать.
В избе полно народу. Роженица сидит на кровати и кормит ребенка грудью. Инкермана посадили на стул, у изголовья её кровати.
— Спасибо Ваша! Такая песня замечательная, моя всё время поет наша мальчика… мальчика нравися —  смотри! — Инкерман честно рассматривает мальчика. Видно только личико — маленькое, кругленькое, красное и сморщенное. — Как назовём?
— А вам какое имя нравится?
— Камак.
— А супругу какое имя нравится?
— Емек. Его отца так звали.
— Нет, Камак мне определённо нравится больше.

Хозяин дома подошел и снова взял руку Инкермана двумя руками и прикладывает к своему лбу, наклонившись, чуть ли не к его коленям. Подходят другие люди и делают то же самое. Инкерман сидит, как Вито Карлеоне, и снисходительно кивает каждому подходящему, внутренне замирая от ужаса. Ходоки, наконец закончились, но вознамерились, было, приложиться к Инкерману по второму кругу. Их решительно останавливает  Иван Иванович:
— Всем спасибо, наша пошла — занята очень.
Все понимающе закивали. Ухватив Инкермана за локоть, Иван Иванович сопроводил его до клуба.
— А где же гостеприимный хозяин, где я ночевал… Что-то его не видно, — осведомился Инкерман с опаской.
— Всё хорошо. Напилась сильно,  болеет. Шибко вчера довольный была…
— Понятно, — Инкерман не стал уточнять, кто и чем именно остался доволен.

В клубе полно народу. При появлении Инкермана все оживились, многие подошли пожать руку со стандартным вопросом:
— Как дела?
— Очень хорошо, — отвечает Инкерман. Или просто, — хорошо, —  для разнообразия.
А кто тут у нас по художественной части?
— Я, — ответил щуплый парень, поздоровавшийся одним из первых.
— Почему объявления нет?
— А зачем, — искренне удивился парень, — у нас и так все всё знают.
— Я новые фильмы привез.  Можешь выбрать что-нибудь прямо сейчас.
— Зачем новые, Соломонович, — вмешался Иван Иванович, — мы один уже две недели смотрим — очень кино хорошая. Вот люди деньги собрала, давай, — махнул он щуплому.

Свет погас, на экране появился Брюс Ли и все очень оживились. Инкерману стало интересно, и он смотрит не на экран, а на зрителей: они не просто сопереживают, а вскакивают, с криком делают выпады, отражают удары вместе с Брюсом, снова садятся и снова вскакивают. Фильм закончился. Разгоряченные зрители выходят курить.
— На тебе «Крестного отца» поставь, — даёт Инкерман ценное указание щуплому. Тот пожал плечами и положил кассету на видак. Возвращаются зрители.
— Следующий сеанс: фильм «Крестный отец», — объявляет щуплый.
— С Брюсом Ли, — интересуются из зала.
— Нет, с Марлоном Брандо, Робертом Де Ниро, Эл Пачино… — поясняет Инкерман.
— Соломоныч, ну его, отца этого,  давай «Дракон ушОл, дракон пришОл» — очень хорошая кино. Наша и деньги собрала.
Инкерман только разводит руками.

 Глава 23.

Вертолет летит над тундрой. Салон полон людей с мешками и узлами. Инкерман сидит возле открытой двери пилотов и переговаривается с ними:
— Скажи Братке, что через пару минут будем. Пусть встречают, а то времени маловато. Может зайдем, пропустим по стаканчику?
— С собой принесешь —  видишь, пассажиров полно, — строго отвечает командир.
И смотри, десять минут, не больше. Рейсовым летишь, не забывай, а Усть-Агваяма у меня в полетном задании нет. Получу еще п***юлей от пограничников.
— На «Первого» сошлёшься, если что.
— Да что им твой «Первый» или «Двадцать первый» — бумаги нужно оформлять как положено, и лети, хоть на Аляску.
 
Вертолет начал снижаться. Инкерман рассматривает в иллюминатор Братку, остальную «мафию» и Игоря. Они машут руками, приветствуя вертушку. Инкерман выскочил из вертушки, едва колеса коснулись снега и обнялся со всеми по очереди.
— Забирайте аппараты, — кричит Инкерман «мафии», — Игорёха — вот тебе две коробки кассет, на первое время. Менять будешь через вертолетчиков.
Игорь с Инкерманом обнялись.

— Спасибо тебе. Вот деньги,  вероятно, ты мне их в карман сунул, когда тебя забирали.
— Было дело, спасибо, брат.
Инкерман забрал пачку и сунул в карман.
— Мы на аппаратуру собрали… Братка! — кликнул, было, Игорь неугомонного «мафиози».
— Не надо, дружище. Это мой вам подарок. Как вести расчеты с Центром написано в инструкции.
— Спасибо, я вот тоже тебе подарок приготовил, — Игорь протянул Инкерману сверток, тщательно обмотанный бечевкой. «Мафия» выгрузила телек, видак, и подходит к Инкерману:
Ну что, брат на посошок? — осведомился Братка, разливая по стаканам.
— За лучшую жизнь, — предлагает Инкерман.
— Ну, ты скажешь, куда уж лучше? — все засмеялись над шуткой Братки. Выпили.
— Всё, мужики, покедова, — стал прощаться Инкерман.
— Да подожди ты, — Андреич побежал к трактору и вернулся с кофром, — тебе, Яша, играй на здоровье.

— Не могу, спасибо, брат, оставь себе. Очень прошу, и не настаивай.
Инкерман снова обнялся со всеми. В каждый карман ему сунули по бутылке самогона. Летчики машут из вертушки. Инкерман побежал, пригнувшись под лопастями, и прыгает в вертушку.
— Кореша? — осведомился второй пилот.
— Да, крутые парни. Мафия, — отвечает Инкерман, рассматривая машущих руками людей.
— Мафия, это точно, — засмеялся второй пилот, принимая от Инкермана бутылки с самогоном. Сидя в кресле, у кабины пилотов, Инкерман развязал бечеву и развернул сверток. Тщательно завернутая в бумагу, любовно перевязанная бечевкой, в свертке оказалась шкура трехлапого медведя.

Через пару месяцев. Инкерман сидит в студии с Николаем:
— Ты бы хоть зашел.  Совсем нас забыл. Дети по тебе скучают. В студии живешь прямо.
— Спасибо, Коля.  Зайду как-нибудь. Привет передавай.
— Мечтаю летом жену с детьми на материк вывезти, а то они дальше Петропавловска нигде не были. В Москву хочу  поехать, в Питер. Пять лет деньги копил.
— Будь осторожнее Коля,  Москва город алчный.
— Я с женой.  С  ней не побалуешь.
— Тогда я спокоен — ты в надежных руках.
— В Москве у тебя остановиться можно будет, не откажешь?
— Конечно, Коля, об чём спич.
— Давай, телефончик запишу, — Коля достал блокнот и ищет ручку.
— Да ладно тебе,  потом запишешь — каждый день и так видимся. Завтра ехать собрался?
— Да нет, летом.
— Ну, так до лета ещё дожить надо.

Инкерман встал и похлопал несколько расстроенного Колю по плечу. Входная дверь открылась, появился Иван Иванович, в хорошем расположении духа:
— Здорово, мужики! Как успехи, в важнейшем из искусств?
— Благодаря открытию второго фронта успехи впечатляющие,- ответил Инкерман, пожимая руку «Первому». — Пятилетку за три месяца.
— Всё шутки шутим, а сало русское едим? Так, Яков Соломонович?
— Я бы с удовольствием ел омаров и устриц, но не могу застать их на прилавке сельпо, видать быстро разбирают, — Инкерман изображает продавщицу магазина, — товарищи, за устрицами не занимать, омары кончаются! Отпускаем по паре в одни руки.
— Вам бы в цирке работать, Яков Соломонович, — начал раздражаться Иван Иванович.
— Пожалуй, я пойду, — засобирался Коля.

«Первый» и Инкерман молча пожали ему руку, и Коля поспешил уйти.
— Давай поговорим по-человечески, — предложил «Первый».
 Инкерман молча полез за бутылкой и стаканами.
— Ты издеваться вздумал?
— Вам не угодишь! — разводит руками Инкерман в притворном недоумении.
— Ладно, наливай. Что показываешь народу?
 Инкерман переключил монитор:
— Революционный манифест товарища Анджея Вайды  «Дантон».
— Про Французскую революцию? — Инкерман утвердительно кивнул. Выпили. —
Думаешь нашим интересно? — Инкерман снова кивнул.

— Французские режиссеры позеленели от зависти, когда какой-то полячишко снял великий фильм про их великую революцию. Депардье играет шикарно. Людям нравится. Это я формирую их вкусы, а не они диктуют мне, что показывать.
 «Первый» оглядел студию, — ты здесь живешь, что ли?
— Да, практически.
— Вроде умнейший мужик, хитрожопый с одной стороны, но чего-то ищешь — сам не знаешь что. Спутался с уголовницей. Она, мля, условный срок имеет. С вором в законе отсюда в Москву сбежала. Потом вернулась, как побитая собака, но быстро оправилась. Снова взялась баламутить. Если бы не Кала — мать её, целительница, да дочка без отца — в тюрьме бы сгнила. Сейчас она такая смирная да недоступная, снежная королева, а что по-молодости творила… Сколько, мля, мужиков исчезло бесследно из-за неё… У нас же как: пошел на охоту и не вернулся. Ищи свищи. Так что, попал ты, Яков Соломонович и попал крепко. Что ты в ней нашёл? Женись, вон на Верке моей. Летом девке 18 стукнет. Здоровая, симпатичная. Воспитана в строгости, пыль с тебя сдувать будет… Я на повышение иду, в Палану. Квартиру вам оставлю четырёхкомнатную. Живите себе, а? Двоих детей воспитать можно, в нормальных условиях. Мы такой бизнес можем тут закрутить — не представляешь!
 
Э, да чего с тобой говорить… — Иван Иванович разлил по стаканам, — давай, вздрогнем. — Не на кого мне опереться… Возможностей — во! Край какой богатый: рыба, пушнина, икра, крабы… селедка, блин, лучшая в мире, наша, олюторская… Какого чёрта понастроили поселков этих? Что люди делают в Приморском? Производства никакого, моря как такового нет, дорог тоже. Сидят две тысячи семьсот душ,  сами себя развлекают на краю Земли… кино смотрят, дотации из Москвы ждут. Песок с материка завозим, лес, топливо — всё! Зачем? По кой чёрт? Жили бы себе коряки в ярангах, ловили бы рыбу, и всем бы лучше было. Осчастливить хотим всех, да на свой манер, по заскорузлому своему уразумению, насильно в рай, хоть волоком затащить, — «Первый» тяжело вздохнул, —  в командировку хочу тебя отправить. В Петропавловск завтра поедешь. Там конференция будет по вопросам экономического развития региона. Вторая форма хозрасчёта. Возьмешь камеру, заснимешь всё. Вернешься — поговорим. На тебе твой паспорт, деньги возьмешь в подотчет. Устал я что-то, пойду домой.

Иван Иванович пристально посмотрел на Инкермана и молча ушёл, не попрощавшись.
У Инкермана, нет сил встать. Он достает из ящика стола маленький пузырек с настойкой мухомора, которую ему дал шаман и вытряхивает несколько капель на язык. Закончился «Дантон». Инкерман сменил кассету, ставит «Эммануэль». Хочет сказать что-то зрителям в камеру, но забывает что. Включил камеру, но сидит молча, в каком-то оцепенении несколько минут. В голове проносятся рваные, бессвязные образы: мокрая от пота корячка, стонущая от оргазма, скалящиеся собаки, смеющийся шаман, похожий на Энштейна и показывающий язык, вращающиеся лопасти вертолета. Голова, как будто, наполняется звуками, как пустой сосуд водой: свист лопастей вертолета нарастает и обрывается  внезапно. Инкерман с трудом включает видак и отключает камеру. Голова сильно кружится. Ему почудилась дочка Чайки: «папа, дай руку…» —некто берет её за руку, они идут вместе, девочка весело что-то рассказывает. Кому — не видно, но Инкерман почему-то, знает, что ему. «Можно я буду называть тебя папа?...» Чайка с дочкой стоят с Инкерманом, взявшись за руки, смотрят на закат в тундре.

Солнце садится на фоне брошенного ржавого трактора. Майор мент наливает коньяк себе и кому-то. Инкерман не видит кому, но знает, что ему: «…вот так бы сразу, а то все волнуются, ищут: под кроватью смотрели —нет, в шкафу?, в диван залезли… ну давай, кто старое помянет, тому, как говорится,  глаз вон!» — мент тянет рюмку чокнуться. Инкерману не смешно, но он подобострастно хихикает. А вот и он сам, Инкерман: попал в капкан, не может освободить раздробленную ступню и… отрезает ее ножом по голеностопному суставу. Боли нет, только кровь… кровь везде, на ослепительно белом снегу. Инкерман ползет на четвереньках, оставляя за собой кровавый след… На секунду, Инкерман очнулся от страшного видения, понял, что находится в студии.  Инкерман чувствует, как чудовищно у него обострился слух. На экране монитора Эммануэль — Сильвия Кристель занимается любовью, а Инкерман слышит, как во всех квартирах подъезда и в каждой квартире в отдельности скрипят кровати, раздаются стоны, спинки кроватей стучат в стены. Все это звучит разрозненно, но постепенно подчиняется единому ритму. Инкерман дирижирует вселенским эросом, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза…

Инкерман проснулся с открытым ртом под шипенье экрана монитора и с трудом отрывается от спинки стула, разминая затекшую шею. Смотрит на часы и подскакивает: спешно пакует камеру в сумку, открывает ящик стола, достает несколько пачек денег, перевязанных резинкой и бросает в вещмешок, сует туда же медвежью шкуру. Пакеты с мелочью и печать брать не стал и кладет обратно в ящик стола. Берет со стола паспорт и засовывает в карман. Оглядевшись по сторонам, бросает на стол, на видное место связку ключей, надевает мокасины и плащ и выскакивает, захлопнув дверь. Отходящий автобус приходится догонять бегом. ПАЗик весело скачет на ухабах по раскисшей дороге. На обочинах еще лежит снег. В салоне сидит несколько человек в резиновых сапогах, в телогрейках. Некоторые придерживают рядом стоящие чемоданы.

Показались неприглядные  постройки аэропорта. Пассажиры выходят из автобуса, проходят друг за другом в зал аэропорта, где сидят люди на деревянных лавках в окружении баулов. Инкерман подходит к кассе: «один, до Петропавловска». К самолету Инкерман не торопится. Курит у дверей аэропорта, рассматривает поднимающихся по трапу пассажиров. Брошенный окурок раздавлен мокасином. Инкерман подхватывает вещи и идет к трапу. Стюардесса улыбается ему. На крыло самолета садится чайка и делает несколько неловких шагов, скользя лапами по обшивке. Инкерман останавливается на секунду, но посмотрев на чайку, поднимается по трапу и, не оборачиваясь заходит внутрь.
               
           Вместо послесловия.

Если бы можно было, подобно чайке, нестись над неспокойными водами Тихого океана, то наверняка захватило бы дух от мощи свинцовых волн, от скал, вросших в океан, могучих вулканов, курящихся ритуальным дымком. Горный хребет рассекает Камчатку, как костлявый хребет  тушку кеты…


© Copyright: Венцеслав Кудряшов, 2005
Свидетельство о публикации №205070200125